Когда официант вышел, Зыга заглянул в сахарницу. Она была полупустая.
– Сделал, однако, одолжение! – усмехнулся Мачеевский.
Подойдя к окну, нечаянно задел столик с печатной машинкой; чуть-чуть всего задел, но мебель все равно едва не развалилась. Младший комиссар сжал руку в кулак и пригрозил раздолбанной машинке, носившей гордое название «Орел». «Орел» – первая польская пишущая машинка. Возможно, сразу после обретения независимости она еще работала исправно, но Мачеевский познакомился с ней лишь в 1926 году, после майской авантюры маршала[8].
Ему вспомнились слова, которыми приветствовал его тремя годами раньше младший комиссар Хейвовский в Замость, когда в тамошнем следственном отделе Мачеевский начинал службу.
«Бумага – казенная, пан прапорщик, а значит, не для всяких каракуль, не для того, чтоб сапоги чистить, и, Боже упаси, не для сортира. Лист должен использоваться с обеих сторон. Получите полпачки на год, а как вся выйдет, это уже ваша головная боль, что делать».
Прошло совсем немного времени, и Зыга понял, каким чудом его коллеги не исчерпывают свой лимит бумаги через два месяца – просто они пишут только тогда, когда это абсолютно необходимо. Зато Биндер, будучи журналистом, бумагу не экономил. И из-за этого младшего комиссара ждала тяжелая ночь.
*
Косьминек только делал вид, что спит. Перед облезлыми воротами, правда, не посиживали профессиональные безработные, но в закоулках Гарбарской или Длугой то и дело мелькала тень в надвинутом на лоб картузе и с приклеенной к губам папиросой. И сразу исчезала во мраке и бурой осенней мгле, ловко минуя зловонные лужи у кожевенного завода.
Статный усач остановился на углу Гарбарской и Вспульной, зажег спичку. Через минуту запахло фосфором, потом, уходя, он оставил за собой аромат хорошего египетского табака. Они его не задержали, хотя их было трое. Фраер, но чувствует себя здесь слишком свободно. Глянул из-под шляпы на шпану и как ни в чем не бывало двинулся дальше, даже шагу не прибавил. Манек, самый младший из троицы стоявших на углу мальчишек, получил от кореша локтем в бок и исчез в подворотне. Остальные разошлись в противоположные стороны, один в направлении Желязной, второй – к железнодорожным путям. Этот последний, переходя через улицу, имел возможность подольше наблюдать чужака, и обратил внимание на его добротное пальто из светлой шерсти и усы, как у маршала.
Городской фраерок или деревенщина при деньгах, оценил он. Но чего он тут ошивается, ища приключений на свою голову?
Чужак спокойно миновал очередной угол и исчез из виду за тупиковым путем, ведущим в ворота кожевенного завода. Тем временем Манек пробежал по двору, перескочил забор и появился из мрака на соседней улице. Быстро глянул, горит ли на втором этаже свет. Протяжно свистнул в два пальца. В окне появилась тень, потом пропала. Манек ждал, прислонившись к стене.
Скрипнула узкая дверь в никогда не открывавшемся полностью подъезде низкого каменного домика. Шпаненок увидел сначала огонек папиросы, а потом Сташека Бигая.
– Что такое?
– Что-то готовится, Куцый. Флик чегой-то тут вынюхивает.
– Ха, флик тебе не курва какая. – Бигай сплюнул. – Один ночами не шляется.
– Ну а чо б городскому фраерочку здесь вынюхивать? Да и за его одежку, случай чего, ни шиша не получишь.
– Ни шиша? Ты – может быть. – Куцый снова сплюнул и зыркнул в сторону лесопильни, куда показывал Манек. – Я бы это дельце враз прокутил. Одежка-то самое оно, французский шик. Но раз уж ты меня с бабы стащил, пойдем прогуляемся.
Чужак вовсе не спешил. Когда они дошли до лесопильни, тот был только на углу Фабричной. Стоял, прислонясь спиной к единственному фонарю, и дымил папиросой. Ждал.
Куцый свистнул. Тип даже не шелохнулся, только глянул, не заходит ли кто-нибудь к нему в это время с другой стороны. Затянулся дымом, рассмотрел лица шпаны в свете фонаря и щелчком отправил окурок в лужу.
– Бигай Станислав, – сказал он. – Ну наконец-то. Пойдешь со мной.
– Не могу, – загоготал Куцый. – На работу опаздываю.
– На какую работу?
Сташек пожевал папиросу и кивнул на вывеску над закрытыми наглухо воротами по другую сторону улицы: «Механические мастерские Э. Пляге и Т. Ляшкевич. Самолетный завод».
– На тяжелую работу. К Пляге.
– А ты? – Тип повернулся к стоящему сбоку Манеку.
– А я – к Ляшкевичу! Аэропланы строить.
– Как дам по морде, сам полетишь, как аэроплан.
– Э-э-э! – Куцый выплюнул окурок и сделал два шага в сторону незнакомца. – Вы, пан сыщик, один, а мы тут на своей территории.
Свист Манека разорвал тишину, кто-то кинул камнем в фонарь, раздался предостерегающий треск короткого замыкания. Фонарь замигал, но не погас, освещая несколько фигур, возникших из ворот и из-за заборов.
– Такой весь из себя смелый, а, Бигай? – Тип сдвинул шляпу на затылок.
– Такая твоя жизнь сраная, ментяра… – В руке Сташика блеснул нож.
Стоило ему наброситься, как молниеносный удар чуть не сбил его с ног. Чужак закрепил преимущество левым боковым в челюсть и еще разок вдарил прямым правым промеж глаз. Куцый рухнул на мостовую, а его картуз свалился в лужу.
– Какой я тебе мент? – процедил сквозь зубы усач. – У меня для тебя работа есть, Бигай. И для дружков твоих тоже, если не лохи. Пляге и Ляшкевич подождут.
– Э-э, ну ты попал, фраерок! – Куцый с трудом поднялся и вытер кровь из-под носа. Посмотрел на дружков. – Вы чо, курва, стоите?!
Манек указал рукой на чужого. Тот по-прежнему торчал как шлюха под фонарем, но с револьвером в руке.
– Ну ты попал, Бигай, – засмеялся он. – В следующий раз нежностей не будет. Хочешь заработать или как? А вы – валите отсюда! – рявкнул он оставшейся компании. – Мне надо с шефом поговорить.
Куцый чувствовал, что у него пострадал не только нос, но и бандитская репутация.
– А ну валите отсюда, кому сказал! – заорал он еще громче.
Пока они не скрылись за углом, Манек смотрел в сторону фонаря. Чужак спрятал пушку и туго обвязал руку клетчатым платком – видать, задел-таки клешней перышко Куцего. Оглаживал усы и все время что-то говорил, а Сташек кивал.
Понедельник, 10 ноября 1930 года
Без четверти девять Крафт вошел в кабинет с утренними газетами под мышкой. Мачеевский еще спал, положив голову на стол. Заместитель бросил взгляд на картонную папку, служившую младшему комиссару подушкой: она была совсем новая, надпись крупными каракулями гласила: «Ежи Тромбич». Крафт подошел поближе, задев полой пальто стопку бумаг рядом со своим столом. Бумаги рассыпались, и Зыга открыл глаза.
– Генек? Который час?
Заместитель заметил, что Мачеевский украдкой прячет папку Тромбича в ящик. Когда-то Крафта злило, что начальник воспринимает следственный отдел как личную вотчину. Со временем он привык и понял, что это была неглупая тактика. Зыга умел идти по следу крадучись, как лиса, а если сразу спускать псов, множество дел так и остались бы незавершенными. Крафт не имел к этому способностей, так что, может, и хорошо, что в фирме «Мачеевский и Ко» он работал только за главного бухгалтера.
– Скоро девять. Свежая пресса. – Он протянул начальнику газеты.
– Ты уже читал?
– Только по дороге. – Крафт аккуратно пристроил шляпу на вешалке. – Начни с «Экспресса».
Уже первая страница гремела не хуже чем трубы Апокалипсиса:
ЧУДОВИЩНОЕ УБИЙСТВО
ИЗВЕСТНОГО ЖУРНАЛИСТА
Монстр из Люблина? Население потрясено!
Вчера в утренние часы на Краковском Предместье в квартире Романа Биндера, редактора «Голоса Люблина», обеспокоенная соседка сделала ужасающее открытие. Журналист лежал мертвый уже несколько часов, а его бесчеловечно оскверненное тело привело в неописуемый ужас даже опытных следователей. Убийца, не оставив следов, исчез во мраке ночи.
Мы все задаемся вопросом, как на центральной улице города могло дойти до такого кошмарного злодеяния, о каком не слыхивали даже в известных своей преступностью предместьях. Ударит ли неуловимый убийца второй раз? Способна ли полиция предотвратить очередную трагедию?
Наша редакция, ввиду молчания люблинских политических властей, спросила об этом по телефону господина Рикардо Пороница, астролога, которого, среди прочих, оценили варшавская и немецкая полиция, неоднократно пользовавшиеся его консультациями. Знаменитый медиум и вместе с тем пионер современности, учитывающий в своих анализах влияние открытой лишь в этом году планеты Плутон, предостерегает:
«Конъюнкция Солнца и Меркурия благоприятствует сильным волевым натурам, помогая им как в благих, так и в преступных намерениях.
Ее усиливают два тригона Плутона: с Солнцем, которое пробуждает беспокойство в человеческой психе, и с Меркурием, который помогает личностям, наделенным блестящей, даже дьявольской силой интеллекта. Однако наиболее зловещую силу несет конъюнкция Плутона с Юпитером, благоприятствующая высвобождению темных ментальных свойств.
Знаменательно, что система Юпитер – Плутон образовывала ту же опаснейшую пару в гороскопе на 31 августа 1888 г., когда в Лондоне знаменитый Джек-Потрошитель совершил первое убийство».
Мы едины в скорби со всей редакцией «Голоса Люблина», а наших уважаемых читателей заверяем, что будем систематически информировать их о ходе расследования.
– Понятно. – Мачеевский сложил газету. – Все метафизические линии отбрасываем по определению. Нам все равно не угнаться ни за «Экспрессом», ни за варшавской или немецкой полицией. Здесь между нами согласие?
– Полное, – улыбнулся Крафт. – Но как можно, ничего не имея, написать целых полстраницы?
– Напротив, – покачал головой Зыга. – Очень хорошая статья. Убийца ее прочтет и тут же вздохнет с облегчением, что мы ни хрена не знаем. И так оно и есть. А что в «Курьере»?
– Там почти вообще ничего.
Мачеевский с минуту блуждал взглядом по развороту, пока не наткнулся на краткую фактическую заметку:
УБИЙСТВО РОМАНА БИНДЕРА
Вчера был убит Роман Биндер, главный редактор «Голоса Люблина», деятель эндеков. Прибывшие на место полицейские и сыщики из следственного отдела обнаружили следы преступления.
В экстренном коммюнике городских властей говорится о начале расследования, к которому привлечена большая часть сил полиции. Спекуляции на тему мотивов преступления наэлектризовали журналистскую и политическую среду Люблина. Надеюсь, что по мере продвижения расследования мы сможем информировать Читателей, было ли убийство совершено на личной, профессиональной или же на политической почве.
Гораздо больше внимания привлекала другая криминальная заметка, называвшаяся: «Пан Адам схлопотал по мордам». Несмотря на это, Зыга весьма тщательно изучил весь «Курьер Люблина», после чего убрал его в ящик стола.
– А что нам гласит «Голос»? – спросил он с насмешкой, потянувшись за следующей газетой.
– Это тебя заинтересует больше. – Крафт вынул из кармана пиджака покрытую мелким шрифтом страничку размером в четверть газетного листа.
Беря в руки листовку, громко именующуюся чрезвычайным выпуском «Нашего знамени», Мачеевский покачал головой, удивляясь, когда Закшевский успел ее подготовить. Зато сомнений в том, что рабочий класс читать этого не захочет, у него не было. Текст без больших букв, знаков препинания и абзацев, может, и был понятен поэтам-авангардистам, но не простым людям.
…роман биндер особенно выступал против передового движения люблинского рабочего класса шагая при этом рука об руку с якобы враждебным ему реакционным правящим лагерем. что подтверждают работавшие с ним когда-то журналисты: более чем редактором газеты биндер считался агитатором лагеря правых ≡ тем не менее вместе с представителями других городских редакций «наше знамя» не согласно с тем что якобы убийство именно биндера могло иметь что-то общее с политической деятельностью левой оппозиции. однако если окажется что преступное деяние совершил в акте отчаяния представитель многократно оплеванного «голосом люблина» рабочего класса и национальных меньшинств наша редакция установит над ним бесплатную юридическую опеку и позаботится о добросовестном отчете с процесса потому что хотя мы не одобряем преступления жертва не заслуживает сочувствия рабочего народа.
– И что скажешь? – спросил Зыга, откладывая листовку.
– Статья 50, закон о печати – легко. Призыв пожертвований в пользу и выражение одобрения преступнику. Три месяца и тысяча штрафа. Но ведь Закшевский сбежал, да? – Он с подозрением посмотрел на младшего комиссара.
– Сбежал или не сбежал, эту бумажку подписал Йозеф К. Неплохо было бы арестовать Йозефа К.! – засмеялся Мачеевский.
Однако Крафт не понял, потому что не знал «Процесса» Кафки. Мачеевский читал этот роман по-немецки и страдал, что до сих пор никто не перевел его на польский. На его взгляд, «Процесс» должен был выйти тиражом не меньше десяти тысяч и, кроме книжных магазинов, дойти в качестве инструкции до всех учреждений, в том числе и до следственных отделов.
– А впрочем… – Он махнул рукой. – В любом случае красных по имени Йозеф пруд пруди, и кто докажет, что этот К. – Закшевский? Ну и при чем тут я?!
Зыга потянулся за свежим выпуском «Голоса». Там он не нашел ничего, кроме втиснутого между двумя белыми пятнами цензуры упоминания, каким образцом добродетели был светлой памяти редактор Биндер, и намека на то, каким сукин-сыном должен быть его убийца. Однако запах типографской краски вызвал у Мачеевского смутное воспоминание о кофе. Он потянулся к подоконнику, где оставил кофейник из «Европы». Кофейник был пуст. Гуща – и та высохла, на ней даже погадать и то бы не удалось. Самое большее – накормить червячков для наживки, которые от кофе всегда набирались чрезвычайного темперамента и в Быстрице, в паре шагов от дома Зыги, на них клевали во-о-от такие окуни.
– Может, у тебя есть кофе в термосе? – спросил он Крафта.
– Только с молоком, – предупредил заместитель, потянувшись к портфелю.
– А бутербродов жена тебе случайно не сделала? – продолжал допытываться Мачеевский, пока его вчерашняя, вся в подтеках, чашка наполнялась ароматной жидкостью.
*
Сыщики не принесли почти никакой информации. Знакомые Биндера ничего не знали, и могли лишь поделиться со следователями своими подозрениями. Все они были столь же интересны, как откровения младшего комиссара Томашчика.
Только после десяти Фалневич вместе с Гжевичем и одним полицейским притащили несколько пачек архивных номеров «Голоса».
– Не хотели давать, – тяжело дыша, отчитался агент. – Но подвернулся Зельный. Видели бы вы, пан начальник, как он строил глазки какой-то редакторше. В конце концов так вскружил бабенке голову, что та размякла, как воск.
– Что значит «какой-то»?! – возмутился Зельный, который как раз втащил последнюю упаковку. – Самой главной, по рецензиям на фильмы. Что бы я с другими бабами делал, если б не эти ее трали-вали в газете?! Достаточно прочесть, и знаешь, что говорить… Но теперь я мечу выше, как, по-вашему, пан начальник? Либо пан, либо пропал, верно? – Сыщик поставил обвязанный шпагатом ворох бумаг рядом со столом Зыги и поправил прическу. Мачеевский обратил внимание, что Зельный, хоть и был во вчерашней рубашке, сменил галстук. – Она хочет писать такие социальные штучки, вот я и сказал, что ей вполне путевые заметки устрою, так сказать, весь путь – от греха до падения. То бишь, отведу к курвам, чтобы спросила, почему они курвятся, – добавил он, видя, что Гжевич не понял. – Ну и, ясное дело, обеспечу ей полную безопасность.
– Да оставь ты этих фармазонов, – поморщился Крафт.
– Как пожелаете, пан комиссар. Какие будут указания, пан начальник?
– Кстати, что там в борделях? Биндера знают?
– Нет, и это абсолютно точно.
– Ладно. Прогуляйтесь по городу, может, что и услышите, – махнул рукой Зыга. – Совещание на ангелус[9].
Когда агенты вышли, Мачеевский вынул перочинный ножик, и они вместе с Крафтом принялись распаковывать «Голос Люблина» за последний год. Зыга начал просматривать газеты с самого свежего номера. Хотя под утро туда наспех вставили заметку о смерти редактора, большая часть газеты, должно быть, готовилась еще при жизни главного. Зыге мало что удалось оттуда узнать.
На первой полосе не было ничего, кроме виньетки и фотографии с подписью: «проф. Эдвард Ахеец»; на месте текста белело пятно цензуры. Чтобы никто перед национальным праздником не поносил правительство и маршала, подобными пятнами пестрела и вторая полоса. В остатке: мелкие объявления, театральная рецензия, программа радио и рассуждения, почему «Уния Люблин» опять не вошла в высшую лигу. Зыга передал газету Крафту и потянулся за следующей.
– О, а это занятно! Ты проворонил! – вдруг рассмеялся Генек. – «Девочка, пробегавшая мимо здания КУЛя[10], потеряла молитвенник. Пропажу можно забрать в секретариате редакции».
– Иди ты!... – буркнул Мачеевский.
– А что? Чем не шпионская шифровка? – Крафт тоже собрался отложить последний «Голос» в сторону, но Зыга внезапно с ехидной улыбочкой забрал у него газету.
– А ты, однако, хороший сыщик, Генек! – похвалил он. – Шпионская шифровка. Военная контрразведка велела докладывать им обо всем подозрительном, вот мы и доложим.
– Не втягивай меня в свои склоки, Зыга. – Крафт отодвинулся вместе со стулом. Он знал, что у Мачеевского с военными какие-то личные счеты, ибо временами его язвительность выходила за привычные рамки соперничества между полицией и армией.
– Какие склоки? – буркнул младший комиссар. – Все вполне официально. Отправлю служебной почтой в конверте с сургучной печатью. И пускай маются.
*
Время шло к двенадцати, а Мачеевский и Крафт едва добрались до начала июня. Она обнаружили всё – и ничего, газета Биндера нападала практически на всех: от маршала и пана старосты до коммунистов, от люблинских промышленников до эксплуатируемого пролетариата. Не было недели, чтобы ножницы цензора не оставили белого пятна хотя бы на одном номере.
– Пожалуй, Генек, из этого ничего не выйдет. – Зыга швырнул на стол заместителя очередной «Голос». – Из «Экспресса» хотя бы можно чему-то научиться.
– Например?
– «Не экспериментируй, пользуйся презервативами “Олла”». – Мачеевский загоготал, вспомнив рекламу, которая, пока он к ней не привык, смешила его до слез. – Извини, Генек, ты отец, у тебя дети. Может, пойдешь поболтаешь с Томашчиком, не нашел ли он чего, случаем. Тебе он скорее расколется, чем мне.
Крафт несколько удивился: просьба звучала так, будто Зыга хотел от него избавиться. Но почему именно сейчас и с какой целью, этого заместитель угадать не сумел. Впрочем, такой примирительной мины на лице Мачеевского он не видел по меньшей мере год. Может, тот действительно зашел в тупик и ничего не затевал?
– Слушай, Зыга, а что с безопасностью завтрашних торжеств? – спросил Генек.
– Оставь меня в покое, я тебе что, городовой, что ли?! У нас не было ни одного стука о возможных провокациях, выбери пару агентов и запусти в толпу. Лучше тех, что поглупее, хороших жалко. Биндер сейчас важнее, чем празднование независимости.
Как только за Крафтом закрылась дверь, Мачеевский выдвинул ящик и достал дело Тромбича. Сверху лежала машинопись Биндера с рукописной правкой.
Зыга, усмехнувшись, потянулся к аккуратной стопке просмотренных номеров «Голоса», которые заместитель сложил у себя на столе в хронологическом порядке. Вытащил те, что заляпала белым цензура. Еще раз глянул на текст Биндера:
рыба гниет с головы Поэт, педераст и растлитель
Тот, кто посылает сына в школу, ожидает, что учителя, помимо чтения и письма, привьют ему там патриотические и нравственные идеалы. Тот, кто тянется за томиком стихов, ожидает найти в нем волнения и переживания, возвышающие душу. Тот, наконец, кто читает газету, имеет право требовать, чтобы информацию ему поставляли люди, для которых нести истину стоять на страже истины – наивысшее призвание. Тем ужаснее, когда мы обнаруживаем, что некий человек всю жизнь изменял этим трем обязательствам. Как учитель – выбирал жертв своей похоти, как поэт – усыплял бдительность родителей, как журналист – чернил других, не видя бревна в собственном глазу.
Мачеевский сосчитал примерное количество слов и пытался сопоставить их с каким-нибудь из белых пятен цензуры. Лишь одно более или менее соответствовало по размеру, только вот рядом с ним была фотография профессора Ахейца. А значит, либо пасквиль Биндера еще не пошел ни в один номер, либо редактор его значительно сократил. Хотя, с другой стороны, с чего бы цензуре блюсти доброе имя Тромбича? Времена, когда он был любимчиком магистрата, миновали с год назад вместе с роспуском городского совета и назначением правительственного комиссара. Раньше Тромбич заседал в разных комиссиях по культуре и имел влияние на репертуар городского театра. Теперь тихо роптал, как большинство тех, кто мечтал о большей власти в руках городского самоуправления. И судя по программам в газетах, театральный репертуар тоже испортился.
Прежде чем вернулся Крафт – понятное дело, ни с чем, – Мачеевский уничтожил следы своего тайного расследования. Стопка бумаг на столе заместителя лежала нетронутая, как Орлеанская дева, а папка исчезла в ящике. Они не успели обменяться и парой слов, когда сначала со стороны миссионеров, а потом от кафедрального собора и других костелов донесся колокольный звон, а из Краковских ворот – звуки трубы: трубач играл городской хейнал.
Первым пришел самый пунктуальный из агентов Фалневич.
– Докладываю, пан начальник. – Он снял шляпу и вытащил из кармана пальто «Люблинер тогблат». – Здесь заметка о Биндере.
Младший комиссар пробежал взглядом текст на третьей полосе. Идиш настолько напоминал немецкий, что надо было быть либо идиотом, либо зоологическим антисемитом, чтобы ничего не понять. Достаточно только выучить еврейский алфавит. К сожалению, Мачеевский еще не видел полицейского, который дал бы себе труд это сделать. А ведь большинство офицеров так же, как и он, выдержали гимназию, ежедневно истязавшую латынью и греческим.
На сей раз, однако, лингвистические способности Мачеевского мало чем пригодились. В «Тогблате» было всего несколько фраз и никаких комментариев редактора, как будто убийство Биндера произошло где-нибудь в Мексике или в какой другой Родезии. На первой полосе господствовала фотография группки унылых длинноволосых, с пейсами молодых евреев на фоне высшей талмудической школы. Зыга помнил ее открытие в июне – вся полиция тогда целую неделю занималась одним: безопасностью торжеств. Съехались почти пятьдесят тысяч человек, в том числе известнейшие раввины со всего мира и министр Червинский[11]. Уже тогда младшего комиссара поразил контраст современного здания с толпой в ермолках и лапсердаках. И правильно поразил, потому что порой это были евреи похуже эндеков из католического университета, презирающие не только гоев, но и своих собратьев, говорящих не на иврите, а на идиш.
– Ну и что там пишут? – спросил Фалневич.
– Что умер, – усмехнулся Мачеевский. – Я на их месте скорее бы радовался.
Он запер ящик стола и сунул ключ в боковой карман пиджака.
– Пан комиссар, – повернулся он к Крафту, – передайте, пожалуйста, сыщикам, чтобы расспросили о Биндере среди журналистов. «Голос», «Экспресс» и так далее. «Курьер» и Закшевского беру на себя. Может, если кого-нибудь поприжму, расскажет больше, чем написал. И дайте какую-нибудь работу Томашчику, чтобы не мешался. Если кто будет звонить, я вернусь часа в два–три.
Выходя из комиссариата, он наткнулся на Зельного. Агент с улыбкой смотрел, как в дверях пристает к полицейскому какой-то рослый оборванец с небритой рожей.
– Это я убил редактора Биндера! – кричал он, разя перегаром. – Это я его убил!
– Езус Мария, господин начальник, надо бы его допросить, – обеспокоился Зельный.
Настырный тип скорее всего это услышал, потому что развернулся к сыщику и заревел песнь боевого пролетариата:
Слезами залит мир безбрежный,
Вся наша жизнь – тяжелый труд,
Но день настанет неизбежный,
Неумолимо грозный суд! [12]
– Вызвать «скорую» из Иоанна Божьего? – предложил дежурный старший сержант.
– Ну вот еще! – фыркнул Мачеевский. – Какой из него псих? Ночи холодные, вот и задумал, рвань подзаборная, устроить себе отель у нас на нарах. Возьмите его и вышвырните отсюда вон.
– А я сегодня еще кой-кого убью! Как собаку. Вот увидите, флики! – пригрозился пьяница, но молодой дежурный больно выкрутил ему руки и проводил оборванца в глубь коридора.
*
Перепрыгивая через лужи, Мачеевский немного удивился: он вообще не заметил, чтобы ночью или под утро шел дождь. Легкий ветерок слегка разогнал тучи, и сделалось как будто теплее. Однако у Зыги ломило все, как у ревматика. Он особенно почувствовал это сейчас, когда впервые за долгие часы немного подвигал мышцами.
«Надо будет позвонить Леннерту, – напомнил он себе. – Хорошо бы вечером побоксировать. Хотя, кто его знает…»
Он пропустил проезжающую пролетку и перешел по диагонали Краковское Предместье. Миновал «Асторию», рефлекторно сглотнул слюну, но не стал жалеть об обеде – обычно он предпочитал ужинать, и зашел в книжную лавку Гебетнера и Вольфа[13].
Тихий колокольчик у двери разбудил сонного продавца.
– Добрый день. – Продавец поднялся со стула. Поправляя очки, он, очевидно, попытался вспомнить клиента и метким вопросом подвигнуть его оставить пару злотых. Но так и не вспомнил, а потому начал не слишком оригинально: – Чем могу служить?
Зыга осмотрелся. Еще во время учебы он часто навещал этот книжный, и редко случалось, чтобы он был здесь единственным покупателем. На стене напротив прилавка висело за стеклом объявление:
ПЛАТНАЯ БИБЛИОТЕКА
Внимание: За все повреждения книги отвечает последний читатель, если при получении не заявил о дефектах сотруднику библиотеки.
Рядом стоял стеллаж с зачитанной до дыр школьной литературой и почти полным собранием Сенкевича и Карла Мая[14]. Последние, однако, особо затрепанными не выглядели.
Либо кризис, либо «уж такие времена настали, господа хорошие», подумал младший комиссар. Его взгляд скользнул по продавцу, худенькому пареньку лет двадцати с небольшим, в старом пиджаке и бухгалтерских нарукавниках.
– Есть ли у вас какой-нибудь томик стихов Тромбича? Лучше бы самый новый.
– Тромбича! – Продавец несколько оживился. – Пожалуйста, остался еще «Над потоком» двадцать седьмого года, а вот самый последний, за этот год. Есть также антология… Сейчас покажу. А может, вы хотели бы еще что-нибудь из авангарда?
На лице Мачеевского моментально возникла дежурная улыбка.
– А вы, как я вижу, разбираетесь в поэзии?
– Я?… – Продавец опустил глаза. – Немного.
Зыга догадался, что продавец, наверное, сам пытается что-то кропать в маленькой помятой тетрадке, которая торчала у него из кармана. Мачеевский слегка облокотился о прилавок.
– А я, видите ли, к сожалению, совсем не разбираюсь. Вы могли бы что-нибудь рассказать мне о Тромбиче? Он ведь, кажется, из Люблина, или я с его кем-то путаю?
– Это главный редактор «Курьера», человек известный. Прекрасный поэт.
– Вы, наверное, с ним лично знакомы?
– Лично? Ни в коем случае. Но он поддерживает молодых писателей. О, он как будто бы многим помог.
– А не могли бы вы мне порекомендовать томик кого-нибудь из его… – младший комиссар сделал паузу, – учеников?
– Их стихи появляются время от времени в «Курьере», а томик… Должна была быть «Кровь на знамени» Юзефа Закшевского, но цензура… – Молодой продавец нервно потер ладони. – Из авангарда я вам горячо рекомендую Тадеуша Пейпера[15], хотя это совсем другая школа. Я бы сказал…
– Спасибо, я начну с Тромбича. – Зыга достал бумажник, проследив, чтобы не задралась пола пиджака, под которой у него был револьвер. – Дайте мне, пожалуйста, книжку снизу стопки, не слишком захватанную. Это для подарка, – пояснил он с улыбкой. – И не запаковывайте, пожалуйста.
– Заходите к нам еще, – с легким поклоном сказал продавец.
Его удивило, что клиент вместо бесплатного элегантного листа бумаги предпочел положить томик в дешевый серый конверт. И даже не снял перчаток и не перелистал книгу.
Мачеевский направился прямиком в редакцию «Курьера». Он хотел пойти кратчайшим путем через Литовскую площадь, но быстро изменил свое намерение.
Место, где прежде стояла церковь, сегодня тоже заполняли харцеры и ученики, пожалуй что, из всех школ. Они опять разучивали песни легионов[16]. Три девочки в беретах коммерческой гимназии попытались удрать в парк, но их развернул полицейский, который здесь нес службу.
Не было смысла протискиваться сквозь такую толчею и пугать молодежь физиономией с трехдневной щетиной. Он обошел площадь, стараясь назло идти неровным шагом, когда послышалось: «Маршируют, стрелки, маршируют…» Без толку, его обучили маршировать, и это вошло в привычку даже более сильную, чем курение. Зыга свернул на Радзивилловскую, где на задах воеводского управления помещалась редакция «Курьера».