– Кто туда выехал?
Крафт заглянул в бумаги, которые получил на входе от дежурного. Он еще не успел их просмотреть.
– Не угадаешь! – Он покачал головой. – Томашчик. Два часа назад.
Мачеевский сел. Это уже ни в какие ворота не лезло. Томашчик хотя бы из чистой вредности скорее приказал бы вытащить Зыгу из постели, чем сам взялся бы за типично криминалистскую, рутинную работу. А если даже не Зыгу, так кого-нибудь из сыщиков.
– Почему он? – спросил Крафта Мачеевский.
– У него было дежурство, – сказал заместитель. – Согласно графику. В диспозиции с шести утра был еще Гжевич. Факт, мог бы отдать приказ, чтобы Гжевича выслали, но поехал сам.
– Вот именно… – задумался Зыга. – Шерлок Холмс из Гжевича никакой, но Томашчик этого еще не знает. Ну и вообще, чтобы составить обыкновенный протокол, особого ума не надо.
– Может, комиссар Томашчик самоубийц любит, – пошутил Вилчек, почесывая свой рябой нос.
«Самоубийц любит», – мысленно повторил Мачеевский и вдруг ударил кулаком по столу. Невероятно, он, должно быть, получил по голове от Леннерта, если только сейчас это замечание помогло ему разглядеть смысл новой мозаики. А ведь она была очень простая! Томашчик схватил Закшевского, Закшевский слил ему, что видел Гайец. Услышав это, Томашчик наверняка весь покрывается холодным потом, потому что знает о ком-то, кто будет весьма недоволен появлением неожиданного свидетеля. Хватается за телефон, и через пару часов Гайец погибает.
– Кто еще знал, что ты его ведешь? – повернулся к Вилчеку младший комиссар. Тем временем в голове у него, как шестеренки какого-то механизма, прокручивались факты и фамилии: Биндер, Ахеец, Ежик, Гольдер, теперь Томашчик… Тут машина застопорилась: в шестеренках явно не хватало пары зубцов. Клозетная порнография из «Выквитной» не проясняла, кого предупредил политический следователь. Ахейца, Гольдера?! Томашчик больше всего ассоциировался у Мачеевского с Ежиком; эти двое, несомненно, были из одного теста, но с цензором поговорить бы уже не удалось – разве что с помощью спиритического сеанса.
– Кто знал?… – задумался агент. – Ну, вы, комиссар Крафт, я… Больше никто… Да, пожалуй, что никто.
– Никто?! – рявкнул Зыга. – Уж я этого коммуниста прижму! – Он схватил с вешалки пальто и шляпу.
– Но в чем дело? – только и успел спросить заместитель.
– Еще не знаю. Буду через час!
*
– Салют, Юзек. – Мачеевский расстегнул пальто и сдвинул шляпу на затылок. Дверь камеры закрылась у него за спиной.
Закшевский сидел на табурете за старым столом, который, наверное, служил заключенным еще при царе, и что-то писал химическим карандашом на бумажном бланке.
– Салют, – кивнул он. – У тебя был очень удивленный вид, когда мы встретились в комиссариате.
– Крыло, правда, северное, зато отдельная камера… – Младший комиссар огляделся, как гость, оценивающий только что снятый номер в отеле. Посмотрел в зарешеченное окно. – О, с видом на синагогу! Даже бумагу и карандаш тебе выдали. Сам видишь, какие мы гуманисты. В Советах ты как политический подбирал бы уже зубы с пола.
– Буржуазная пропаганда! – рявкнул поэт. – Почитал бы лучше, что пишет Джордж Бернард Шоу.
– Старая российская школа, – поморщился Зыга. – Ему показали то, что сами хотели. Слыхал, наверное, про потемкинские деревни? Но я не ради пустой болтовни… – Он подошел к столу. – Что ты там калякаешь?
– Я не хотел болтать с Томашчиком, и он мне велел самому написать показания. Ну, вот я и подарю ему мой поэтический манифест.
– Покажи.
Среди перечеркнутых слов, нарисованных быстрыми штрихами голых женщин и воистину дадаистических узоров Мачеевский вычитал несколько законченных строф:
ты у нас добрый поляк
жена трое деток служба
как же тебе далёки
слова затишье пред бурей
но когда со сжавшимся сердцем
вздрогнешь под браунинга дулом
поймешь о чем скулили
эти мои стишки
И дальше – написанное в уголке страницы, наверное, отрывок другого стихотворения:
с пясков с косьминека с броновиц
увидишь выходим все разом
полиция не поможет
дрожите буржуи!
– В пен-клуб тебя никогда не примут, – пробормотал Зыга.
– А ты в этом особо разбираешься! – махнул рукой Закшевский.
– «Дулом – стишки»? Или это: «полиция не поможет»?! Как ты низко пал, Юзек. Коммунизм из тебя все мозги высосал.
– Ты сюда рецензировать пришел? – спросил задетый за живое поэт. Сгреб бумаги и перебрался на нары.
– Два вопроса. – Младший комиссар сел рядом с Закшевским. – Во-первых, извини, что мне не удалось тебя отсюда вытащить. Но каким образом Томашчик сумел тебя схватить?
– Моя вина, моя вина, моя величайшая вина, – ударил себя в грудь арестант. – Как в варшавском шлягере о Фелеке Зданкевиче. – И принялся напевать, немного меняя слова:
Ложись, мой Юзек, ведь ты же пьян,
Ложись, мой Юзек, ведь ты ж устал,
Ложится Юзек и сладко спит,
А его баба стучать бежит,
Бай-рум, та-ри-ра бай-рум…
– Что-то ты слишком веселый для арестанта! – резко оборвал его Зыга.
Закшевский умолк и волком уставился на младшего комиссара.
– А что тебя волнует? – спросил он наконец. – На меня женщина настучала, твоей вины тут нет. А если тебе от меня что-то надо, то тут говорить не о чем. Мы квиты.
– Не до конца!
Мачеевский внезапным броском повалил поэта на нары и придавил его к стене. Закшевский пытался отбиваться вслепую, но с лицом, втиснутым в пыльное одеяло, не мог шевельнуться, терял дыхание.
– Меня интересуют твои столь меткие ассоциации, Юзек, – неспешно продолжил каверзным голосом младший комиссар. – Настучала и счастлива. А ты на кого настучал, что у тебя рожа такая довольная, а?!
– Ку…ва, Зы…а… – задыхался арестант, – ты чего?
– Это я спрашиваю: «Ты чего»! Ты чего, радость моя, настучал Томашчику? Пшёл вон, чума тебя забери, я подозреваемого допрашиваю! – рявкнул он, услышав, что вертухай шуршит под дверью.
– Так точно, пан комиссар! – Глазок с тихим скрежетом закрылся.
– Ни… чего… – выдавил Закшевский.
– Ничего? Как спортсмен спортсмену?
– …сти, ку… ва, задуши…
Мачеевский немного ослабил хватку.
– Гайец мертв, – сказал он. – Его убрали через день после нашей встречи. Если это ты стукнул про него Томашчику…
– Зыга, ты себе по башке стукни! Лучше дубинкой… Чтобы я стучал Томашчику?! – Поэт был не просто в бешенстве – он был оскорблен до глубины души.
– Ладно. – Младший комиссар, отпустив его, встал. – А ты уверен, что у тебя как-то не сорвалась с языка его фамилия? Случайно.
– Я опытный конспиратор, сам ведь знаешь, – сказал с горделивой ноткой Закшевский.
Мачеевский обошел молчанием, что он думает о конспиративных навыках люблинских коммунистов. Слишком много он слышал от отца и дяди о прежней ПСП[48], чтобы заверения редактора «Нашего знамени» могли произвести на него впечатление. Да и сам принимал участие в его шпионских играх на Кравецкой.
– Может, он так тебя укатал, что ты совсем сдурел?
– Сам ты сдурел! – распетушился арестант. – Хоть он меня и допрашивал несколько часов, я все время повторял одно и то же. Сам слышал. Он: «Твоя фамилия?» – а я: «Дзержинский». И дальше в том же духе, пока ему не надоело. Я получше твоего знаю, что либо имеешь обдуманную отмазку и этого держишься, либо все время запираешься. А чтобы о Гайеце? Да ни в жисть! Тогда мне пришлось бы колоться, что со мной был ты, потому что все равно б выяснилось.
– Об этом лучше даже не думай, Юзек. Храни тебя Господь! – посоветовал сладким голосом Зыга. – Итак, заключая научно, не ты?
– Не я. Зуб даю.
Младший комиссар едва заметно улыбнулся. В устах Закшевского эта блатняцкая клятва звучала натуральнее, чем когда ее произносил Зельный. Несмотря на то что, в отличие от прилизанного агента, поэт учился в люблинском университете и какое-то время вращался в снобистских артистических кругах, но в душе он был самый натуральный хулиган. И если уж зарекался «зуб даю», это должно было быть чистой правдой.
– Холера! – буркнул Мачеевский. «А значит, утечка от нас», – мысленно добавил он.
– Чего ты так, Зыга? – Поэт был настолько удивлен, что даже на минуту забыл о своей обиде. – Ну, допустим, нашего Гайеца убрал не Томашчик?
– А это уже, Юзек, не твоя забота. Лучше вообще забудь о встрече с Гайецом. Не затем, чтобы меня покрывать, – это дружеский совет. Ради твоей безопасности. Руку? Насколько я знаю, отель у тебя здесь только на двое суток, а как выйдешь, дам тебе реванш на ринге.
– Руку. – Закшевский протянул ладонь. – Если б ты все же что-то мог сделать… Факт, камера по первому разряду, но скука тут страшная.
– Понятия не имею, но подумаю. Только тогда ты снова станешь моим должником, – добавил он и стал колотить в дверь. – Надзиратель!
В тюремном коридоре раздались шаги вертухая. Тявкнул отворяемый засов.
*
Еще из Замка Мачеевский по телефону велел Крафту вызвать в комиссариат Фалневича и Зельного, хотя согласно служебному графику они начинали только с двенадцати. Когда они явились, младший комиссар запер дверь кабинета изнутри.
– Что-то случилось, пан начальник? – спросил обеспокоенный Фалневич.
– Здесь все время что-то случается, – буркнул Зыга. – Здесь не часовня, а следственный отдел. Вилчек, вспомни полностью вчерашний день. Час за часом. С кем говорил, кто тебя видел? Каким образом, в конце-то концов, младший комиссар Томашчик дознался, что мы ведем Гайеца?
Агент перечислил начальника канцелярии на сахарном заводе, дворника, a с помощью записей в блокноте воспроизвел даже весь путь на Пяски и обратно.
– Я ни с кем об этом задании не говорил, пан начальник, Богом клянусь! – бил он себя в грудь. – Вернулся, написал рапорт и сразу отдал его комиссару Крафту.
– Пан начальник, может, мы с Фалневичем прижмем Дудажа? – предложил Зельный.
– А может, я подам официальный запрос Томашчику? – постучал себя по лбу Зыга. – Вы двое поедете со мной на место. Вилчек, какого пса, не хочу вас ничем обидеть, но вы явно допустили где-то ошибку, что-то недоглядели… Что есть, то есть. Ну и?
– Пан комиссар… – вмешался неуверенным голосом Крафт, нервно оглядываясь на агентов. – Помните, я вчера вам по телефону звонил? В Двойку, – напомнил он. – Тогда на минуту заглянул Томашчик. Мог услышать.
Мачеевский вспомнил те слова. Всего несколько фраз, однако в них промелькнули три фамилии: Гайец, Биндер и Ежик. Если кто-то знает, что надо искать, информации более чем… У Зыги уже вертелись на кончике языка сочные ругательства, но он сдержался и не стал собачить заместителя при подчиненных.
– Вилчек, свободен. Зельный и Фалневич, ждите меня здесь. Пан Крафт… Вы мне лучше пока не звоните.
Он выскочил и помчался по коридору в комнату, где разместился Томашчик. Тот сидел за столом и усердно заполнял ровным каллиграфическим почерком казенный бланк. Мачеевский всегда предполагал, что люди, которые слишком красиво пишут, вызывают подозрения. Теперь он в этом уже не сомневался.
– С каких это пор ты, Томашчик, числишься криминалистом? – наехал он на следователя. – Почему выезжаешь на место преступления, а я узнаю об этом только постфактум?
– Я как раз пишу рапорт… – начал тот, нервно поправляя очки.
– И очень хорошо, что пишешь, потому что через полчаса я хочу видеть его на столе. Если тебе не хватает работы со своими политическими, и ты лезешь в нашу, это значит, что ты мне подчиняешься. Не только оперативно! – накричал на него Зыга.
– Но в чем дело? Позвонили мне, я и проехал. И какое место преступления? Парень повесился.
– И ты это установил благодаря своим канцелярским способностям?! – рявкнул младший комиссар.
Два политических агента, находившиеся в соседнем помещении, быстренько ретировались в коридор. Томашчик откашлялся и решительным движением надел наконечник на вечное перо.
– Не я, медик. Все будет в рапорте. – На висках у следователя набухли синие жилки, но на лицо его при этом выползла скользкая улыбочка. – Чем дольше ты будешь мне мешать, тем позже я закончу.
– Полчаса! – повторил Зыга и хлопнул дверью так, что рама задрожала.
*
Гайец жил на Влосчанской, прямо рядом с сахарным заводом. Служебное здание снаружи напоминало дворец какого-нибудь лодзинского фабриканта, только уменьшенный, согласно масштабам люблинской промышленности. Внутри дом уже не имел ничего общего с резиденциями, описанными Реймонтом[49]. Зыга, Фалневич и Зельный поднялись по бетонной лестнице на второй этаж. Там было четыре двери; ту, что вела в квартиру жертвы, они узнали сразу по печатям следственного отдела. Младший комиссар вынул из кармана перочинный ножик и начал ее открывать, когда из соседней квартиры выглянула женщина лет пятидесяти.
– Вам чего? – нелюбезно спросила она.
Фалневич заглянул в блокнот.
– Пани Годзицкая? Мы из полиции, следственный отдел.
– Так ведь были уже, и следователь один, и старший сержант из комиссариата…
– Младший комиссар Мачеевский. – Зыга приподнял шляпу. – В ходе расследования возникли некоторые сомнения. Вы позволите задать вам несколько вопросов?
– Ну, а что мне мешает! – Она пожала плечами. – Сам комиссар… Только я стирку затеяла! – предупредила она.
– О, это я вас понимаю, – вступил с киношной улыбкой Зельный. – У нас дома, как мать бралась за большую стирку, то все ходили на цыпочках, даже отец. Работы много, ну как тут можно мешать. Позволите, пани Годзицкая?
Она как загипнотизированная отступила на два шага, жестом приглашая их войти. Зельный с чрезвычайным смирением вытер ботинки, на что женщина улыбнулась уже вполне приветливо. Мачеевский и Фалневич переглянулись и через темную прихожую, пахнущую мылом, прошли в заставленную вещами комнату. Со всех предметов меблировки свисали султаны папоротников. В клетке на окне чирикала канарейка.
– Ваш муж – старший конторский служащий? – Фалневич снова заглянул в блокнот.
– Не заботится этот сахарный завод об опытных работниках, – тут же вздохнул Зельный, не дав хозяйке ответить. – Не слишком ли маленькую квартирку вам выделили?
– Я ж говорила! Много раз мужу говорила. Вот вы, пан начальник, тоже сразу заметили! – обрадовалась Годзицкая. – Садитесь, пожалуйста, прошу вас. – Она поспешно убрала со стульев занавески, ожидающие своей очереди на стирку.
– Большое спасибо, – галантно поклонился Мачеевский, однако женщина смотрела только на Зельного.
– Когда-то у нас попросторнее была, но как же! Только сахара производят все больше, а новых квартир нету. Пять лет, как отобрали у нас комнатку при кухне… Вон там, в коридоре дверь была, за ковриком! Устроили новую квартиру. Пан Гайец ее занимал и… – Она умолкла.
– Мы как раз по этому вопросу, – вставил младший комиссар.
– Ну конечно, конечно, – пробормотала она, возвращаясь к реальности, хотя уже не так сурово, как прежде. Вероятно, болтовня Зельного настроила ее более доброжелательно. – Только я ведь все уже рассказала, как на исповеди.
– Да, конечно, но есть одна вещь, очень важная. Точно ли пан Гайец остался один, перед тем как покончил с собой.
– Ну, как я говорила тому пану… Ну, тому, в штатском, что тут был… – Годзицкая села и машинально огладила скатерть. – Не испачкайте чернилами, – предупредила она Фалневича, хотя тот, как обычно, писал в блокноте карандашом. – Пан Гайец был выпивший и шумел на лестнице. А впрочем, все топотали, как табун лошадей. Ну, те пьянчуги, которые его провожали. А тут бетон, понимаете, все разносится. Я уже собиралась выйти и сказать, чтобы успокоились, потому что это порядочный дом. Здесь служащие живут, а не отребье какое-то, которое за работой приехало! Ну так, они вошли и вышли, а потом уже до самого утра тишина была.
– А из чего вы сделали вывод, что они вышли? – спросил Фалневич. – Вы же не выглядывали в коридор, так ведь?
– Только в дверной глазок, – пояснила Годзицкая. – Они не зажигали свет на лестнице, но я же слышала второй раз шаги нескольких человек.
– А пан Гайец… – Мачеевский поудобнее устроился на стуле. – Он, по-вашему, имел повод для самоубийства?
– Откуда мне знать? – Она пожала плечами. – Но последнее время выпить любил, ничего не скажешь.
– Ну хорошо, благодарю вас. – Зыга встал. – Хотя нет, еще одно: где именно вы были, когда услышали этих мужчин, спускающихся по лестнице?
– Да здесь, в комнате, – ответила она.
– В таком случае, вы позволите нам небольшой эксперимент…
– У нас теперь такие современные методы, – с серьезным видом пояснил Зельный.
Младший комиссар докончил:
– Я хотел бы, чтобы вы остались здесь и сказали нам, сколько человек вы слышали на лестнице. Мы сейчас вернемся.
Женщина кивнула.
В коридоре Мачеевский, ни слова не говоря, подтолкнул своих агентов вниз. Зельный стучал лакированными туфлями, a Фалневич топотал поношенными полуботинками, как слон. Когда они спустились, младший комиссар сразу поманил их рукой.
– И как, пани Годзицкая? – спросил он, приоткрыв дверь. – Сколько нас спускалось?
Она вышла в прихожую и обвела взглядом лица полицейских.
– Как это сколько? Вы все.
*
– Зачем это было, пан начальник? – спросил Зельный, когда Мачеевский уже сорвал печати, и они оказались в квартире Гайеца.
– У тебя талант трепаться, так вгрызайся в грамматику, Зельный. – Зыга похлопал его по плечу. – Есть единственное число и множественное, так. Один и два – это разница. Но два и сто – уже никакой. Так же и для Годзицкой существует только один пьянчуга на лестнице и толпа пьянчуг на лестнице. Что и требовалось доказать.
Они вошли в типично холостяцкую комнату с застеленной по-военному кроватью, столом, шкафом, буфетом и стеллажом с несколькими десятками книг на полках. Уголовный кодекс Таганцева стоял, втиснутый рядом с Дмовским[50] и парой старых учебников. В небольшой кухоньке тоже царил порядок, однако свидетельствующий скорее о том, что ею не пользовались, чем о чрезмерной аккуратности. Никаких папоротников или ковриков, на стене висело только распятие.
– Теперь я понимаю, почему Годзицкая так бесится, что у нее забрали эту комнату, – пробормотал младший комиссар. – Погибли растения.
Зельного так и тянуло ляпнуть, что у самого-то Мачеевского еще и не такое, однако он тактично сдержался. Кусок шнура все еще свисал с крюка для люстры, которая сейчас стояла в углу. Зыга выглянул в окно: дикий виноград вился до самой крыши по решетке из узких досочек, по ним мог бы забраться разве что кот, да и то самый тощий. Зато напротив подоконника возвышалась изрядная куча песка, вероятно, оставшаяся после строительства новых жилых каморок, возведенных на задах дома. Дворник как раз грузил песок на тачку.
– Холера! – воскликнул младший комиссар.
– Что, пан начальник? – спросил Фалневич.
– Дело абсолютно ясное. Гайец не совершал самоубийства. Его провожали несколько человек, но он остался один. Ну сам посуди, если он был так пьян, что не мог сам добраться до дома, сумел бы он снять люстру, да еще и тихо, так, чтобы ничего не звякнуло? А потом повеситься на крюке? Скорей уж на дверной ручке! Убийца вливает в Гайеца еще рюмку водки, тот засыпает. Какая проблема для высокого и трезвого мужика снять люстру, а потом поднять человека?!
– Ну а как же он вышел? Соседка б услышала.
– Ты ведь читал протокол, Фалневич! – потерял терпение Зыга. – Окно было приоткрыто. Тот тип спрыгнул на кучу песка и исчез. Пойдите расспросите дворника, не видел ли он утром каких-нибудь следов.
Мачеевский остался в пустой холостяцкой квартире один, однако он постоянно ощущал чье-то присутствие. И это был отнюдь не дух Гайеца. Младший комиссар не мог перестать думать о Томашчике и его рапорте:
...В квартире жертвы, кроме личных вещей, обнаружено, по порядку:
a – 6 /прописью: шесть/ чековых бланков in blanco[51] с подписью: Р.Биндер /в приложении вместе с перечисленными н-рами /;
b – 38 зл. 12 гр. /прописью: тридцать восемь злотых двенадцать грошей/ наличными;
c – опорожненная на 3/4 бутылка водки «Люксовая» с отпечатками пальцев жертвы;
d – многочисленные выпуски газеты «Голос Люблина» /легальной, связанной идейно с эндецкой оппозицией/.
Ввиду вышеизложенного, а также согласно заключению врача, подтверждающему смерть в результате самоубийства через повешение, представляется вероятным, что:
I. В ночь с 9 на 10 т.м. А. Гайец, человек неуравновешенный, а также симпатизирующий крайне правым /показания соседки жертвы Ф. Годзицкой, в приложении/ направился в квартиру ред. «Голоса Люблина» Р. Биндера, после чего убил его, вероятнее всего, по причине политических разногласий.
II. Для того, чтобы отвести подозрения, осквернил тело путем в т.ч. оставления оккультических цифр на теле жертвы.
III. Из квартиры убитого украл подписанные чеки.
IV. В ночь с 12 на 13 т.м. после распития в неустановленном обществе /показания Ф. Годзицкой / значительного количества алкоголя /отчет медика/ движимый угрызениями совести покончил с собой, не оставив предсмертной записки...
Было видно, что искусством провокации и подтасовки фактов Томашчик владеет в совершенстве. Впрочем, на этом в немалой степени основывалась работа политической полиции, когда она еще существовала как отдельное ведомство. В его рапорте почти ничего не было правдой, однако все сходилось одно с другим. Если же за что-нибудь и удавалось уцепиться, например, за эту фразу Годзицкой о «неустановленном обществе», то только в пользу тезиса Томашчика. Выходило, что нетвердо стоящий на ногах Гайец вернулся домой один.
«А я думал, что его прислали, чтобы досадить мне!» – вспомнил Зыга появление Томашчика в его отделе сразу после убийства Биндера. Да, Томашчик должен был отслеживать каждый шаг Мачеевского, но не для того, чтобы напакостить ему в бумагах. Игра велась с более высокой ставкой: не допустить раскрытия истинного убийцы, чтобы не обнаружилась крупная афера в Замке. Потому-то Ежик, когда уже был не нужен, недолго наслаждался бабками из взятки, а Гайец должен был замолчать… Однако на сей раз речь шла не просто о вульгарном затирании следов! Зыга недооценил эту гниду Томашчика, а может, скорее тех, кто его использовал…
Но Мачеевский держал туза в рукаве: ведь только он знал, что Гайец «держит банк у себя дома», как тот проболтался по пьяни. А раз это банк, значит там должно быть больше, чем 38 злотых 12 грошей.
Зыга обвел взглядом квартиру. Укрытием не могла служить ни полка с бельем, ни банка из-под кофе в зернах; эти места скорее бы выбрала женщина, a Гайец говорил о своем тайнике с характерным блеском в глазах: «Смотрите, какой я хитрый!» Младший комиссар заглянул под мебель, проверил, нет ли в стульях выдолбленных ножек. Он делал все то, что однозначно не могло прийти в голову Томашчику с его отсутствием криминалистической подготовки.
– Были следы на песке, – объявил Зельный с порога. – Что это, пан начальник? – удивился он, увидев, как младший комиссар скатывает ковер.
– Закройте дверь, – сказал Зыга, простукивая пол.
Фалневич снял пальто, и оба агента присоединились к поискам.
– Глубокие следы, – продолжал Зельный. – Кто-то тяжелый с большими стопами. На той самой куче песка, о которой вы говорили. Но дворник любит порядок, холера. Ну, и у нас нет никаких доказательств.
– Паршиво. Зато мы самые умные. Тихо! – Мачеевский застыл прямо рядом с ножкой стола. Постучал еще раз по полу. Паркетина отозвалась эхом. – Сдвигаем.
Три дощечки оказались никак не закреплены. Достаточно было поставить на них каблук, а потом вытащить паркетины пальцами. Внизу, на голом бетоне, лежал пухлый серый конверт.
– Наденьте перчатки, – приказал Зыга и лишь после этого потянулся в тайник.
Конверт был набит деньгами. Они разложили на полу банкноты по двадцать, пятьдесят и сто злотых. В сумме набралось больше тысячи.
– Экономный был, – покачал головой Зельный. – Но что это, собственно, нам дает, пан начальник?
– Вам – премию за неразглашение, – усмехнулся младший комиссар, отсчитывая по двести злотых каждому агенту. – А остальное – это будет наживка… Не позже чем через несколько дней сами увидите. Я беру комиссионные: двадцать злотых на парикмахера и мелкие нужды. Мы идем на бал, должен же я наконец побриться.
*
Мачеевский велел извозчику остановиться у водонапорной башни, недалеко от театра, и нырнул в Бернардинскую. Этот участок улицы, зажатый между массивным дворцом Парисов и высоким каменным домом, образовывал нечто вроде каньона или тектонической трещины. Но именно здесь находилась небольшая мужская парикмахерская. Она действительно была мужская, не только с точки зрения пола клиентов. Как и у всех парикмахеров, там стоял запах одеколона, но та часть атмосферы заведения, которую создают работающие в нем люди, не имела ничего общего со смесью лакейства, альфонсизма и педерастии, которую Зыга не выносил. Здесь скорее чувствовался ринг – он заметил это, еще будучи студентом, когда перед какими-то соревнованиями они вместе с Леннертом зашли постричься и побриться.
Когда они сели рядом друг с другом на кресла, Мачеевский попал к самому владельцу, а Леннерт – к помощнику. Будущий адвокат вдруг громко зашипел: бритва порезала ему ухо. Тут же сорвал с себя полотенце и, обиженный, встал с кресла. А парикмахер посмотрел на рану издали, как какой-то цирюльник из прошлого, и сказал только:
– Э-э-э, кишки из вас, господин хороший, не вываливаются!
Зыга вспоминал эту историю всякий раз, когда проходил мимо заведения. Он уже собирался толкнуть дверь, когда подумал, что должен поговорить с Собочинским о последних открытиях, а было уже двадцать минут третьего, и комендант скоро мог уйти.
До комиссариата Мачеевский добрался за пять минут. Старший комиссар был еще у себя, об этом свидетельствовал какой-то разговор, отголоски которого доносились из-за двери кабинета.
– Не входите, – предупредила Зыгу панна Юлия, секретарша. – У пана старшего комиссара… гость.
Мачеевский посмотрел на нее удивленно, но девушка говорила вполне серьезно. Она стиснула губы, как бы из опасения, что с них невольно сорвется какая-то очень служебная тайна.
– Гость? – пожал плечами Зыга. Облокотился о стол панны Юлии, с удовольствием глядя сверху на стройную шейку и несколько спадающих на нее слегка вьющихся рыжих прядок. – У пана коменданта гостей не бывает, максимум – посетители.
– Однако же подождите. – Девушка показал на стул. – О, начинает кричать! – заметила она, явно взбудораженная. – Это долго не продлится.
– Я должна понимать?! – завизжала из кабинета альтом негодующая женщина. – Я не могу понять! Повторяю вам, какой-то дорожный пират переехал в пятницу днем мою сучку. Я тут же вызвала полицейского, и что? А ничего! Я уже почти неделю слышу, что, мол, убийство, что, мол, еще какой-то налет. Да, я знаю, что это серьезные дела! Но значит ли это, что когда есть серьезное дело, все другие откладываются в сторону? Обычных преступников вы уже не ловите? Если вас не касается мой моральный ущерб, прошу по крайней мере принять к сведению, что это был породистый пекинес, медалист! Какой-то ненормальный переехал мне триста злотых! А это, полагаю, серьезное дело?
Младшему комиссару тут же вспомнились слова Леннерта о том, что его в воскресенье покусал пекинес пани старостихи. Он усмехнулся себе под нос.
«Тема как из Эдгара По, да и Грабинский[52], наверное, ничего не имел бы против такого сюжета: пана адвоката покусала собачка из могилы!» – подумал он иронически. Да, у Леннерта всегда бывали свои маленькие тайны, если дело касалось женщин, но он никогда не лгал. Не так явно.
Зыга встал и нервно сделал круг по канцелярии.
Секретарша косо на него глянула: он мешал подслушивать.
– Если вы не хотите мне помочь, очень жаль. Я попрошу о вмешательстве мужа…
Дверь открылась, и из нее выскочила женщина в модной шляпке, стилизованной под кивер, и в бежевом, с ватными плечиками, пальто с большим меховым воротником. Выглядела она в этом весьма элегантно. Мачеевский вынужден был признать: уж что-то, а любовниц Леннерт всегда выбирал со знанием дела. Эта дама выглядела соблазнительно даже сейчас, разъяренная, со стиснутыми губами. Большие карие глаза, точеный нос, персиковая кожа; можно было подумать, что она только что вернулась с отдыха в Юрате[53].
«А эта – ну и породистая, хоть и не пекинесиха!» – подумал Зыга. Но баба есть баба, из-за бабы друзьям не врут. Имело ли это какую-то связь с Ахейцем? Или в воскресенье произошло нечто, что Леннерт хотел скрыть? Младший комиссар утратил всякое желание откровенничать с Собочинским до тех пор, пока у него снова не уляжется всё в голове.
– Извините! – рявкнула жена старосты, чуть не протаранив Мачеевского. Зыга отступил на два шага к стене, но все равно не избежал удара сумочкой. В следующее мгновение хлопнули двери канцелярии.
– Кто это был? – спросил для верности младший комиссар.
– А вы не знаете? – удивилась секретарша. – Сальвичова, жена старосты. Куда вы? Вы же хотели поговорить с комендантом!