Зыга поднял голову и обвел взглядом кабинет. Пилсудский грозно хмурил брови на портрете рядом с гербом, Собочинский нервно постукивал наконечником пера по столешнице, Томашчик торжествовал победу.
– Заявляю: ничего. – Зыга снова посмотрел на воинственный лик маршала на стене, а потом – в глаза Собочинскому. – Не в первый и наверняка не в последний раз мне придется подвергнуться оценке пана коменданта. Я незамедлительно напишу рапорт и положу его вам на стол. Вам – потому что, если говорить о том, что думает о моей работе пан Томашчик, то, полагаю, что… – он снова глянул на портрет, – что, перефразируя любимого Вождя, а ныне премьера, ему бы кур пасти, а не следствию меня учить!
– Вон! – рявкнул старший комиссар. – Оба – вон! Пан Мачеевский, рапорт через час! А вы, пан Томашчик… тоже лучше мне на глаза не попадайтесь.
*
Куря в коридоре папиросу, Зыга видел, как Леннерт прохаживается по двору комиссариата, осматривая свой автомобильчик со всех сторон. Когда они возвращались в Люблин на трех авто: «CWS», «пежо» и тюремный фургон, Мачеевскому досталось вести машину адвоката, потому что, не считая старшего сержанта Кудрели, водительские права имелись только у него. По дороге было столько деревьев, в которые он мог врезаться, и хотя бы подпортить фасон кузова…
Леннерт еще раз обошел свою бордовую игрушку. Явно удовлетворенный, даже пожал руку полицейскому, подписал расписку и задним ходом выехал за ворота.
Мачеевский безжалостно раздавил окурок в плевательнице. Когда останки в светлом пальто оказались только мнимым трупом Леннерта, Зыга начал подумывать, не является ли, часом, юрист, хоть и явно замешанный в афере с раскопками в Замке, всего лишь пешкой. Вдобавок – пешкой, которой хотят пожертвовать. Однако когда Мачеевский услышал о нем по радио, а особенно – когда увидел, как тот забирает свою машину, все сомнения исчезли. Он сам когда-то ходил с подобной довольной рожей – когда он, а не Леннерт, стал чемпионом округа. Теперь и адвокат имел повод быть довольным собой: не каждый день выпадает случай оставить с носом всю полицию. Ну, или почти всю…
– Пан комиссар… – услышал он позади голос Гжевича.
Обернулся и увидел, что агент явно собирается загрузить его какими-то бумагами.
– Не сейчас.
Зыга вошел в кабинет. С минуту он боролся с искушением запереть дверь на ключ.
– Если я могу что-нибудь для тебя сделать… – Крафт отодвинул бумаги.
– Спасибо, Генек, но зачем такой трагический тон? – усмехнулся младший комиссар. – Меня еще никто с работы не вышвырнул. Где Фалневич?
– Ждет. – Крафт показал на стенку, за которой работали криминальные сыщики. – Что с рапортом?
– Ничего, передал старику. Завтра с утра совещание всего городского руководства. Ты тоже считай себя приглашенным. А если в самом деле хочешь мне помочь… – Мачеевский понизил голос.
– Да?
– Вымани куда-нибудь Томашчика. Не важно, под каким предлогом, но он должен исчезнуть из-за своего стола на каких-то пятнадцать минут. А потом, будь так добр…
– …и тут же об этом забудь? – спросил заместитель.
– Именно так, – потер руками Зыга.
– Порядок. – Крафт встал. – Фалневич даст тебе знать, когда будет чисто. Ах да, еще одно! – вспомнил он. – Знаешь, кто будет заканчивать дело Биндера?
– Не воеводские? – удивился Мачеевский.
– Воеводские, но не из нашей прокуратуры. Завтра приезжает из Варшавы делегированный судебный следователь. Гричук?… Гриньский?…
Зыга стиснул кулак. Он слышал только об одном судебном следователе с похожей фамилией, и это был последний человек, с которым ему хотелось бы встретиться. Вернее, он с 1920 года постоянно думал, что очень хотел бы встретиться с этим человеком, только не по работе, а в темном переулке.
– Может, Гриневич? – спросил он.
– Ну конечно! – Генек хлопнул ладонью по столу. – Гриневич. Может, это хоть какой-то шанс?
– Не рассчитывай, – буркнул Мачеевский.
Оставшись один, он со злостью пнул столик со старой печатной машинкой. Лязгнули металлические литеры, отъехала вбок каретка. Зыга принялся кружить по пустому кабинету. Инстинктивно ощупал правый внутренний карман пиджака. Там у него лежал последний туз: серый конверт из банка Гайеца. Он в очередной раз мысленно прокрутил способ, каким решил разыграть это последнюю раздачу.
– Чисто, – шепнул Фалневич, открывая дверь.
– Пан или пропал, – пробормотал себе под нос Мачеевский.
*
Было начало пятого, когда Зыга и Фалневич вышли вместе из комиссариата. Агент поднял воротник, но это нисколько не помогло. Его пробирал озноб не только от ветра, но и от влажности и недосыпа.
– Может, зайдем куда-нибудь в кабак? – спросил Фалневич.
– Нет, мне надо с тобой серьезно поговорить. Можем поехать ко мне, только у меня там бардак.
– Я живу недалеко, на Конопницкой, – предложил агент.
Они миновали банк Гольдера и пошли в сторону театра. Глядя на старую водонапорную башню на площади, Мачеевский пожалел на миг, что не выхлопотал работу в какой-нибудь, например, Варшаве, о чем ему постоянно долбила Зофья. Факт, у него было бы больше шансов встретить Гриневича, но, как видно, и Люблин не свободен от таких опасностей. Вдобавок здесь, куда ни пойди, он всюду натыкался на места, которые вызывали у него не лучшие ассоциации. А казалось бы, более чем стотысячный город на холмах, можно сказать, маленький Рим…
Они в молчании свернули на Окоповую, там у одного из уличных торгашей, торчащих у военного госпиталя, Зыга купил папиросы и спички. Прошли улицу Орлюю, застроенную невысокими каменными домишками с причудливо изогнутыми в балюстрадами балконов в стиле модерн. Мачеевский отметил с удовольствием, что по крайней мере эта улочка ни с чем у него не ассоциируется. Он не мог вспомнить ни одного преступления, которое бы тут произошло.
– Ну вот, пришли. – Фалневич показал подъезд, и они поднялись по деревянной лестнице на третий этаж.
Оказавшись в квартире агента, Зыга остолбенел, враз забыв о своих невеселых мыслях. Ему казалось, он знает досконально не только город, но и прежде всего своих сыщиков. И уж точно даже предположить не мог, что его поразит чем-нибудь педантичный, ворчливый Фалневич.
Тем временем, большую часть стены в небольшой комнатке занимал огромный аквариум. Он был размером почти что с ванну, а внутри плавало несколько откормленных разноцветных рыбок. Самая роскошная была даже похожа на своего хозяина: красномордая, с такими же толстыми губами.
– Садитесь, пан начальник. – Агент указал на стул. – Кофе?
– Да, пожалуйста, – сказал Зыга, не отрывая глаз от аквариума. – Холера, Фалневич, на эту большую за пять минут можно поймать нехилую щуку!
– Это китайский карась, породистый вуалехвост, пан начальник, – возмутился агент. – Я его из Крулевской Хуты привез.
Мачеевский попытался представить себе Фалневича, как тот трясется из Силезии в пассажирском вагоне, а в руках всю дорогу крепко держит стеклянную банку с карасем. Наверняка выскакивал на промежуточных станциях сменить карасю воду. Нет, этого типа Зыга никоим образом не мог себе вообразить в роли рыбьей няньки.
Вуалехвост с любопытством прижался глазом к стеклу. Только тогда младший комиссар разглядел длинный раздвоенный хвост, который скорее мешал, чем помогал плавать. Как рыболов, Мачеевский привык к рыбам совсем другой формы, более похожим на раскрытую ладонь, чем на сжатый кулак. Но в этой, хоть она и выглядела диковинно, было что-то симпатичное. Она двигалась так, будто хотела дать кому-то по морде. И все время шевелила губами, быть может, безмолвно повторяя: «чёрт-чёрт-чёрт-чёрт» или «хам-хам-хам». Она то и дело срала или пыталась выдернуть какое-нибудь растение.
Через несколько минут Фалневич принес кофе.
– Они размножаются? – спросил Зыга, полагая, что, может, агент подрабатывает породистыми вуалехвостами на прибавку к скромному полицейскому жалованью.
– Икру мечут, только у меня времени нет мальками заниматься. Съедают. Но так полюбоваться можно… Успокаивают.
– Я их ловлю, это тоже успокаивает. Однако я не о том. Слушай, Фалневич… Папиросу?
– Что случилось, пан начальник? – спросил наконец сыщик.
– Пока ничего, но случится. Я хотел сказать вам обоим, но Зельный в больнице… Он не должен ничего знать. Слушай, Фалневич, завтра кто-то один вылетит со страшным треском: или Томашчик, или я. Если Томашчик, то тут вообще говорить не о чем. А если я, то для полной ясности: никаких глупостей! Мне не поможете, себе навредите. И мне от этого никакого толку не будет. В конце концов, если я вылечу, всегда неплохо иметь знакомых в полиции.
Обжигаясь пальцами о стакан, он отхлебнул большой глоток кофе. Фалневич сварил паршивый, зато крепкий.
– Не спросишь, что можешь для меня сделать? – буркнул Зыга. – Комиссар Крафт спросил.
– Так ясно, что если я что-то могу, шеф… Ну, я это сделаю, ясно.
– Ничего особо сложного, зато очень важное. Завтра ты должен быть в комиссариате не позже половины девятого, за час до совещания руководства. Томашчик наверняка заявится около девяти. У него не должно быть времени, чтобы просмотреть бумаги перед совещанием. Хоть бы тебе пришлось нассать на ковер, не дай ему просмотреть этот холерный акт.
– Будет сделано. – Фалневич одним глотком осушил почти полстакана.
Мачеевский перегнулся к нему.
– Но если все-таки не получится, сразу с этим ко мне, сам ничего не предпринимай. А потом исчезни и никому на глаза не попадайся, ясно?
– Пан начальник, вы можете обижать меня на работе, но не у меня дома. Ежели я сказал, что будет сделано, значит, будет сделано. Рюмочку?
– Но только одну. Я еще хочу узнать, как там Зельный.
*
Под вечер в больнице Святого Викентия было пусто и тихо. Мачеевский медленно шел по лестнице, вертя в руке папиросу. Со вздохом убрал ее обратно в пачку. Больница встретила младшего комиссара белым кафелем, запахами спирта, химикатов и трудноопределимым зловонием боли. Это он ненавидел больше всего.
Он прибавил шагу, минуя этаж с легочным отделением, в котором умерла Зофья. Здесь больничные призраки пугали его мучительнее всего. Он видел ее в то время лишь раз, издали, когда ему велел прийти сам знаменитый доктор Арнштайн, вызванный на консультацию.
– Это вопрос часов, – сказал он. – Я мог бы перевести пациентку к себе, в еврейскую больницу. У нас современная аппаратура. Это можно сделать, но не стоит, не в таком состоянии. Пойдите к ней.
– Я?! – вскричал тогда Зыга. – Пускай этот идет.
– «Этого» завтра будут хоронить. В жизни не видел таких обширных туберкулезных изменений. – Доктор закашлялся в согнутую ладонь.
Мачеевский не понял, что Арнштайн хочет ему сказать. Лишь через минуту до него дошло, что это не был многозначительный кашель. Доктор на миг задохнулся.
– Это не важно, не важно… – выдавил он в конце концов. – Идите к ней, потому что иначе будете в этом раскаиваться всю жизнь. Я знаю, что говорю.
– А что это вы, доктор, такой моралист?! – взорвался Мачеевский. – Разве закон Моисеев не велит побивать блудниц камнями?
Арнштайн вперил в него взгляд усталых, налитых кровью глаз.
– Не прикидывайтесь большим иудеем, чем я! Я сейчас говорю не как ее врач, а как… ваш.
– Извините, я не хотел вас оскорбить, пан доктор, – опомнился Зыга, понижая голос. – Это… нервы. Спасибо вам за все, но… нет, я так решил.
– Как хотите! – раздраженно буркнул врач, протягивая на прощание руку. – Позвоните, пожалуйста, утром.
Мачеевский сквозь дверное окно бросил тогда взгляд на изможденную болезнью жену. Некогда красивое, овальное лицо напоминало череп, обтянутый пергаментной кожей. Губы что-то безмолвно шептали, волосы прилипли ко лбу.
Он ушел, но снова вернулся ночью. Окно больничной палаты было уже темное, а он стоял и смотрел туда. Если бы все сложилось наоборот, если бы это он сбежал с другой, простила бы она ему? Нет, наверняка не простила бы! Зофья, образец христианских добродетелей, бездетная Мать Полька, которая каждое воскресенье тащила его в костел?! И которая, поняв, наверное, что Мачеевского не спасти, ушла с известным ловеласом, офицером местного танкового батальона. Это было самое страшное, что она могла сделать ему назло – знала ведь, как он не выносит военных! Всему есть свой предел… Доктор Арнштайн тоже недавно умер от туберкулеза…
Думы младшего комиссара прервал глухой стук по плиточному полу. В конце коридора неловко ковылял на костылях какой-то человек в пижаме. Младший комиссар глянул в окно. Огни фонарей слегка рассеивали осенний мрак. Он увидел флигель, где некогда помещался холерный барак для женщин-христианок, и небольшой садик, бывшее церковное кладбище.
Толкнул дверь хирургии.
– Извините, но часы посещений закончились.
Он повернул голову. Из дежурки вышла монахиня в белом облачении и чепчике. Она была худая, высокая, как готический собор, и такая же строгая, если судить по выражению лица.
– Прошу прощения, сестра, – он приподнял шляпу, – здесь лежит мой коллега, полицейский. Я младший комиссар, это я руководил операцией, когда его подстрелили бандиты. Раньше прийти не мог, а мне обязательно надо его увидеть. Очень вас прошу.
Она кивнула. Края чепчика заколыхались, как крылья.
– Вы не первый, – сообщила она.
Мачеевский бросил на нее удивленный взгляд.
– Вас я тоже не должна была бы пускать, но раз уж пришли… Пять минут, в буквальном смысле пять минут, и то только потому, что нет старшей сестры. Палата номер пять.
– Понимаю. И благодарю вас, сестра.
Идя быстрым шагом к указанной двери, он пожалел, что не купил шоколадок. После бессонной ночи, безумной погони и мерзостей этого дня он чувствовал бы себя лучше, если бы сейчас под мышкой у него была коробка конфет. Черт бы побрал Зельного! Все равно захотел бы водки, однако, если б он мог сунуть конфеты сестре, то почувствовал бы себя немного лучше.
«Ты размяк», – упрекнул он себя и надавил на ручку двери.
Зельный в белой больничной рубахе и в бинтах снова выглядел как Валентино в «Сыне шейха». Недоставало только куфии на голове, однако о бриллиантине он не забыл.
Он сидел, улыбаясь, и о чем-то болтал с молодой, стройной девушкой, у которой из-под шляпки выглядывали густые каштановые волосы. Когда она обернулась и инстинктивно поправила очки, Зыга с удивлением узнал панну Ядвигу из комиссариата.
– Добрый вечер, – буркнул он.
– Добрый вечер, пан комиссар, – ответила она, столь же ошарашенная.
– Добрый вечер, пан начальник. Я уже все знаю, – затараторил Зельный. – Панна Ядвига принесла больше новостей, чем Польское Телеграфное Агентство. Ну почему меня там не было!
– Ты такой довольный, как будто специально это подстроил!
– А как же! – рассмеялся агент. – Не убили, кормят, моют, медаль повесят. Как же тут не дать себя подстрелить? – Внезапно он посерьезнел и спросил шепотом: – А что, что-то не так, пан начальник?
– Да что ты, Зельный! Все отлично. Мы схватили убийц Гайеца, только вот Усатого этого застрелили. Плоховато, конечно, но главное – дело закрыто.
– Потише, пожалуйста, здесь больные. – В дверях показалась та самая монахиня. – И мы договаривались: пять минут, – напомнила она, бросив взгляд на часы.
– Да-да, извините. – Только сейчас Мачеевский обратил внимание, что напротив в палате, за ширмой кто-то шевелится на кровати. – Уже уходим. Скажи еще, может, тебе что-нибудь надо?
– Панна Ядвига мне все принесла: фрукты, компот, газеты… Только курить, холера, доктор не позволяет.
– Ну и хорошо. Тебе на портного экономить надо. Держись, Зельный.
– До свидания, пан начальник.
Машинистка встала и подала раненому руку. У Зыги больше не оставалось сомнений, кто, помимо фруктов и компота, принес цветы, которые стояли на тумбочке рядом с кроватью агента.
– Я приду завтра, пан Тадек, – шепотом пообещала она.
– Буду ждать, с нетерпением буду ждать, панна Ядвига. – Он склонился, насколько позволяли повязки, и чмокнул ей ручку.
Они спустились вниз молча. Только когда уже были в воротах больницы, Мачеевский дал волю своему удивлению:
– Что вы в нем нашли, панна Ядвига? Может, он и раненный герой, но в общем-то, простой парень.
– Зато красавец, пан комиссар, – ответила она.
Мачеевский безотчетно коснулся своего сломанного носа.
– Факт, истинный Валентино, – буркнул он.
А потом подумал, что раз уж у него не оказалось шоколадок, которыми мог бы одарить снисходительную монахиню, он позволит себе столь же широкий жест.
– Я сегодня возьму пролетку, панна Ядвига. И с удовольствием подвезу вас до дома. Прошу вас.
Суббота, 7–15 ноября 1930 года
Открыв глаза, Мачеевский обнаружил, что лежит под чистым одеялом, справа же от него – а не как обычно, слева – находится окно. Вдобавок еще и задернутое тонкой белой занавеской, и с пеларгонией на подоконнике. Рядом с Зыгой спала какая-то девушка с темно-каштановыми, чуть вьющимися волосами и точеным, хоть и немного длинноватым носом. И только заметив очки на ночном столике с ее стороны, он узнал в ней панну Ядвигу.
Постель была свежая и гладкая – слишком свежая и гладкая! Спускаясь с кровати, Зыга приподнял одеяло. Панна Ядвига вздрогнула во сне. Длинная ночная рубашка из теплой фланели открыла до половины икру и чуть съехала с плеча. Мачеевский вынужден был признать, что у девушки действительно хорошая кожа, покрытая светлыми редкими веснушками, но она не возбуждала никакого желания. Совсем не так, как с Ружей, которая утром, измученная любовью, с чуть подведенными глазами, казалась еще более соблазнительной, чем вечером, накрашенная, свеженадушенная. Такие чувства возбуждала в нем Зофья, и он старался выбросить это из памяти. Зыга аккуратно прикрыл девушку и встал.
Он был в брюках без ремня, в расстегнутой сверху рубашке и в носках, которые, к счастью, еще не успели протереться на пятке.
Мачеевский выглянул в окно.
Хмельная! Он узнал здание школы для домохозяек на той стороне улицы, заросли сухой травы над лениво текущей Чехувкой и маленький прудик, у которого сидел с удочкой какой-то старый еврей. Посмотрел на часы: скоро семь.
– Это должен был быть только жест любезности, – неодобрительно пробурчал он себе под нос.
Он не собирался играть в донжуана. Зельный волновал его не так сильно; уж он-то должен прекрасно понимать, что женщины, как банкноты Польского Национального Банка, по самой своей природе переходят из рук в руки. Тем более что роман агента с панной Ядвигой находился скорее всего в начальной, ни к чему не обязывающей фазе. Младшего комиссара больше беспокоило, как этот инцидент может повлиять на работу следственного отдела, не захочет ли машинистка воспользоваться ситуацией, до которой… Вот именно, а как до этого дошло?! Он не помнил.
Отсутствие сна и усталость, при которой у человека обрывается кинопленка, подействовали на Зыгу лучше, чем бутылка натощак. Он долго пытался собраться с мыслями, но вспоминал только тот момент, когда панна Ядвига, сходя с пролетки, сказала, что Мачеевский плохо выглядит и не заглянет ли он на чашечку кофе…
Опиум подлила?! Он мысленно рассмеялся.
Его пиджак висел на спинке стула у овального, покрытого вышитой скатертью стола. Рядом с пустой вазой лежали кобура с револьвером и пристегнутые к ней кожаные ремни.
Одевшись, Зыга увидел на гладильной доске свой галстук, педантично сложенный. Ниже, на ковре, стояли ботинки. Шляпу он обнаружил на крюке, вбитом в стену, рядом с ширмой, разделявшей маленькую съемную каморку панны Ядвиги на ванную и гостиную. Он принялся оглядываться в поисках своей верхней одежды. Нашел ее на плечиках, подвешенных на полуприкрытую створку шкафа. По пальто кто-то явно пару раз провел щеткой, убрав большую часть грязных пятен.
Мачеевский как раз завязывал галстук, когда под кроватью зазвенел будильник. Этот был еще хуже, чем его, и напоминал не телефон, а скорее школьный звонок. Зыга читал в детстве «Воспоминание о синей форме», где Гомулицкий распространялся о мелодии школьных звонков. Сам он не помнил никакой связанной с этим метафизики. Ну разве, особо мерзкое бренчание, когда первым уроком была латынь.
– Доброе утро… – сказал он протирающей глаза девушке. И добавил неуверенно: – панна Ядвига… – Холера, может они уже были на «ты»!
– Доброе утро, пан комиссар, – ответила она, потянувшись за очками, и тут же поплотнее укрылась одеялом. – Отвернитесь, пожалуйста, на минутку.
Зашелестела постель. Зыга увидел в зеркале, стоявшем на туалетном столике у окна, как девичья рука потянулась за чем-то, лежащим слева от кровати.
– Прошу прощения, но я последнюю неделю почти не спал, – начал он. – Не могли бы вы мне напомнить, что я здесь делаю?
– Вы заснули в пролетке, вот я и подумала, что, если вы выпьете кофе… Решила, что, если еще и коньяк предложу, вам станет получше. А тем временем… Боже, как вы храпели! – рассмеялась она совсем очаровательно. – А кровать здесь, как видите, только одна… Можно уже повернуться.
Перед ним стояла молодая женщина в стоптанных домашних тапочках, в просторном халате, с растрепанными волосами. Зыге, непонятно почему, вспомнились проститутки, которых они вместе с Зельным во вторник подняли с постели рано утром, в совсем уж неподобающий для этих барышень час. Однако в отличие от них панна Ядвига была явно смущена двусмысленной ситуацией.
«Типично!» – со злостью подумал он. Приглашает чужого мужика, а наутро краснеет! Зофья тоже наверняка поначалу смущалась, когда этот… Ему снова вспомнилась покойная жена. «Хорошо хотя бы, что между нами действительно ничего не было».
– Покушаете что-нибудь? – спросила панна Ядвига.
О лежащем в больнице Зельном не было произнесено ни слова, а младшему комиссару все больше хотелось яйцо всмятку. И это было очень опасно. Это угрожало одомашниванием, привыканием, ужином и ненужными осложнениями.
– Спасибо вам за все, но я должен идти, – решил он, упреждая еще более дурацкие мысли, какие могли бы ему прийти в голову. – Вы ангел, панна Ядвига. До свидания. – Он галантно поцеловал ей ручку и вышел.
Уже на улице Мачеевский пнул со злостью дверь школы домашнего хозяйства. Он был зверски голоден. Между тем от завтрака у панны Ядвиги он из-за угрызений совести отказался, а школьная столовая, в которой, похоже, и правда кормили вкусно и дешево, открывалась только в восемь. Стоять здесь и ждать еще полчаса с лишним он не собирался. У соседей машинистки наверняка появилась бы тогда тема для увлекательных сплетен.
Поэтому на завтрак он закурил папиросу и направился в комиссариат. Прошел мимо венерической больницы Святого Иосифа, перед которой, несмотря на столь ранний час, беспокойно кружил какой-то студент. Оглянулся на стоянку такси, рассчитывая, что, может, поболтает с паном Флорчаком, но там стояла только одна машина с незнакомым ему шофером. В конце концов в маленьком магазинчике на Тихой купил две булки и молоко. Солнце как раз уже взошло, и он устроился с этим на лавочке на Литовской площади. С крыши почты его тут же высмотрели голуби. Спорхнули всей стаей, но просчитались. Зыга и не думал с ними делиться.
*
День был холодный, но становился все более солнечным. Мачеевский стоял у открытого окна кабинета, запивая папиросный дым омерзительным чаем. Обычно он не курил при Крафте, который отказался от папирос год назад, когда у него родился третий ребенок – впрочем, снова дочка. Поэтому Генек экономил.
Однако этим утром Зыга должен был чем-то занять руки и заглушить нервы. К несчастью, едва его чуть-чуть успокоил никотин, на Краковском Предместье разорались газетчики:
– Люууублинский Ээээкспресс! Юрист побил бандита! Люууублинский Эээкс…
– Кууурьер! Раскрыта загадка убийства редактора Биндера! Награда полиции для адвоката Ленеее…
– Гоооолос! Восемь страниц за двадцать грошей! Увольнения на кирпичном заводе на Чехувке. Восемь страниц «Голоса»!
На письменном столе Зыги все эти газеты лежали уже больше часа, доставленные вместе с утренней почтой, однако он не имел ни малейшего желания их читать. Утешало одно: лимит сенсаций был исчерпан до конца года. И если его не уволят со службы, до ближайшего национального праздника еще далеко, а значит, он сможет отдохнуть, занимаясь обыкновенными бандитскими налетами, кражами в магазинах и на заводах, разборками с поножовщиной, которые разнообразит максимум труп, плавающий в Быстрице.
Он пробежал взглядом первые полосы газет. Недоставало единственное еврейской «Люблинер Тогблат», с которой газетчики бегали только по Старому Городу и Любартовской.
– Убийство месяца, – проворчал младший комиссар. – А может, и года.
Он уже собирался отодвинуть подальше пахнущие типографской краской листы, но привычка победила, и Зыга стал просматривать их. Тромбич первым заглотил выгодную для староства версию смерти Биндера, и «Курьер» даже поместил его фотографию. Мачеевский был уверен, что увидит это фото еще не раз, эксгумированное по поводу нарастающих политических скандалов между назначенной городской администрацией и правой оппозицией. Только скорее в «Голосе», когда новый главный редактор укрепится и перестанет трястись, что ему закроют газету.
Крафт покосился на Зыгу, однако ничего не сказал. Младший комиссар пробежал взглядом заголовки «Экспресса». Да, несомненно, Леннерт, в одиночку оказавший сопротивление росту преступности, был лучшей темой, чем какой-то там – уже неделю как мертвый – последователь Дмовского. Статья о героических подвигах адвоката начиналась на первой полосе и заканчивалась на третьей. Дальше всю четвертую занимала большая реклама Кредитной кассы Товарищества люблинских промышленников.
Надпись крупными буквами завлекала:
…Принимает вклады в злотых и долларах, оформляет аккредитивы; инкассо и любая деятельность, входящая в банковскую сферу…
Мачеевский, читая между строк, мог, однако, добавить значительно больше:
…а во время кризиса спасает от безработицы журналистов, равно как и тех функционеров и государственных служащих, которые в своей работе руководствуются сознанием того, что не всякая правда нам интересна.
Он понятия не имел, за сколько можно купить целую полосу. Однако догадывался, что для друзей Леннерта это было не так уж и много, а газете позволяло продержаться как минимум на несколько номеров дольше.
Младший комиссар загасил папиросу и пригладил топорщащийся воротничок измятой рубашки. Его еще ждала битва с Томашчиком.
*
– Вы чего мне голову морочите?! – услышал Зыга, идя на совещание. Это Томашчик орал на Фалневича.
– Но пан комиссар, руку на отсечение даю! Говорили о незаконной стачке, – упорствовал агент.
Томашчик покрепче сжал под мышкой свою папку и двинулся в сторону кабинета коменданта. Фалневич проводил его взглядом, после чего подмигнул Мачеевскому.
Тот кивнул. Время шло к половине десятого.
*
Совещание длилось уже почти час. На этот раз Собочинский хотел заняться всеми делами, которые сместились на второй план сначала из-за Биндера, а потом из-за Ежика. Наконец он решил закрыть самоубийство Гайеца. Томашчик потянулся за папкой.
Однако едва он ее открыл, на пол выпал серый конверт, а из него посыпались банкноты. Начальники отделов замолчали, даже Собочинский удивленно отложил перо.
– А этого, кажется, в перечне вещественных доказательств не было, – первым отреагировал Зыга.
Политический следователь побледнел. И сделал самую большую глупость, какую только мог сделать: принялся собирать деньги, оставляя на них собственные отпечатки пальцев.
– Пан комендант, – снова ввернул Мачеевский, – прошу вашего согласия на изъятие этого конверта в качестве вещдока. У меня есть основания полагать, что на нем обнаружатся отпечатки этого самоубийцы, Адама Гайеца. Как и на банкнотах.
Томашчик выпрямился. Он по-прежнему молчал, но лицо его становилось все более пунцовым. Прапорщик Шевчик из II Комиссариата первым понял, что здесь назревает. Он встал и щелкнул каблуками.
– А, да, – пробормотал Собочинский в сторону полицейских. – Вы свободны.
Как только за ними закрылась дверь, к Томашчику вернулся голос.
– Это провокация, пан старший комиссар! – выкрикнул он. –Оскорбление достоинства и деятельности следственного управления!
– Ты, пан, по-человечески говори, а не как в газете, – рявкнул комендант.
– Так ведь у Гайеца обнаружено меньше пятидесяти злотых.
– А кто подписывал протокол обыска? – спросил Зыга. – Минуточку… – Он потянулся за своими бумагами. – «А. Томашчик». Ловко! Мелочь на стол, крупный куш в карман. Где-то мы, кажется, уже это видели, верно, пан комендант?
Старший комиссар не отреагировал. Он неотрывно смотрел тяжелым взглядом на серый конверт.
– Пан комендант, клянусь… – начал Томашчик.
– А на что мне ваши клятвы! – взорвался Собочинский. – Все руководство городской полиции видело, как из папки сыплется ваше полугодовое жалованье. И как ты, пан, собираешься это объяснять?
– Это провокация…
– Чья, чума тебя забери?! – Старший комиссар хлопнул ладонью по столу. – Может, это я экономил только для того, чтобы вас скомпрометировать, а?
– Пан комендант, – снова вмешался Зыга. – Из оперативного дознания ясно следовало, что Гайец имел сбережения. А во время обследования места происшествия младший комиссар Томашчик не обнаружил ни денег, ни сберкнижки ПКО. Итак, где эти деньги? Ну, пожалуй, очевидно, что мы видим их перед собой.