Мачеевский вытащил блокнот и начал читать изъятую статью:
КОЛОНИАЛЬНАЯ БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОСТЬ
Люблинцам бусинки, а золото в карман!
Читателям приключенческой литературы известен способ, каким торгуют с дикарями. Скольких героев наших любимых книг в обмен на горсть бусинок или несколько локтей ситца одаривали драгоценной слоновой костью или же другими ценными товарами? Однако оказывается, что подобные операции можно проводить не только в Африке, Латинской Америке, на Мадагаскаре или в деревушках наших Кресов[35]. Люблин, правду сказать, не поселение дикарей, но и здесь при определенной доле коварства можно вести подобные «дела». Мы не раз с радостью и удовлетворением сообщали о прогрессе в реставрационных работах часовни в Замке, бесценном памятнике эпохи Средневековья. Конечно же, мы хвалили за это наше староство, что тем более знаменательно, поскольку такое случается на наших страницах не часто. Но выяснилось, что всех нас провели…
Зыга не сомневался, что текст, подписанный «Редакция», вышел из-под пера Биндера. Он узнавал этот примитивный, язвительный стиль, не лишенный, однако, оригинальных метафор. Быстро пробежав взглядом два следующих, не слишком новаторских абзаца, он дошел до сути:
Как нам стало известно из хорошо информированных источников, даже руководящий работами проф. Ахеец не имел полного представления о сокровищах, которые скрывает, а может, надо сказать: скрывал Замковый холм. Столь значительный факт как для польской науки, так и для общественности нашего города, был тщательно скрыт. Причина такого положения вещей может быть только одна – итак, осуществляющий надзор пан староста и «щедрый жертвователь», то есть Товарищество промышленников, все находки решили оставить себе. Исторические фрески сорвать со стен не удалось, и, вероятно, только по этой причине они останутся на своем месте!
Биндер еще малость поплевался ядом, а под конец пообещал «верным Читателям газеты», что этого дела так не оставит и будет «незамедлительно» информировать о новых фактах.
Под удаленной цензурой статьей было написано от руки красными чернилами:
Оскорбляет авторитет и достоинство государственных и тюремных властей;
подрывная пропаганда. – Реф. П. Ежик
Зыга еще раз пробежал взглядом статью и, заскрежетав зубами, начал переписывать ее в блокнот. Через пару минут его нервозность прошла, а тупая работа очистила сознание почти как у буддийского монаха, который целыми днями вращает молитвенную мельницу.
Замечание цензора казалось Мачеевскому все более подозрительным. Если, по мнению Ежика, Биндер наступил на мозоль властям, то почему не были изъяты только абзацы, откровенно атакующие староство? Какой интерес цензуре покрывать даже мнимые махинации Товарищества промышленников? На то существует гражданский суд, а не староство. Если же чиновник проявил столь далеко идущее рвение, рискнул обжалованием в суде, ясно, что сделал он это по чьему-то распоряжению.
Ну и почему сам Биндер стал давать залп из всех орудий? Ведь он знал важнейшую, самими же журналистами придуманную статью 107 предписания в законе о прессе: «Цензор реагирует на шок. К неприятной информации его следует готовить постепенно». Редактору «Голоса» надо было начать с аллюзий и намеков, а не выдавать сразу текст, который, как он должен был знать, в газете не появится. А следовательно, кто-то заверил его, что, несмотря ни на что, текст будет напечатан. Кто мог быть таким умным?
Далее – в статье упоминался (совершенно невинно!) профессор Ахеец, зато о банке Гольдера не было ни слова. Если оба они составляли «хорошо информированные источники», то почему один остался в тени, а другой всплыл? Если бы речь шла о другом журналисте, это можно было бы счесть проявлением бездарности, но не в случае Биндера: он-то тертый калач!
Мачеевский уже не сомневался, что непристойная фреска в клозете была столь же непререкаемым знамением, как неопалимая купина: Ахеец играл Биндером и Ежиком. Только во что?
– Прошу прощения, – прервал его размышления голос чиновника. – Если вам что-нибудь понадобится, я через минутку вернусь.
– Да! – почти прокричал Зыга. – Только одно. Могу я позвонить в комиссариат?
– Конечно, пожалуйста. Выход на город через ноль-один.
Когда дверь за молодым цензором закрылась, Мачеевский велел Крафту отправить кого-нибудь в ломбарды в районе Краковского Предместья.
– Да, речь идет об этой золотой «Омеге» Ежика. Не была ли она заложена на прошлой неделе и выкуплена обратно самое позднее в понедельник.
Он нажал на рычаг аппарата, после чего тут же набрал следующий номер. Прикрыл рот не слишком чистым платком и ждал до тех пор, пока кто-то не взял трубку.
– Golder Bank in Lublin? – пролаял он басом. – Guten Tag, Franz Muller aus Deutsche Bank in Frankfurt am Main hier[36].
Как и предвидел следователь, любезный чиновник на том конце провода на сей раз был рад помочь.
– Guten Tag, Herr Muller[37],– ответил он на неплохом немецком. – Чем могу служить?
– Я хотел бы поговорить с господином председателем Липовским.
– Naturlich, Herr Muller. Ein Moment, bitte[38].
В трубке что-то затрещало, и минуту спустя младший комиссар услышал другой голос, так же дышавший заученной любезностью:
– Guten Tag. Henryk Lipowski hier[39].
– Добрый день, пан председатель, – сказал Зыга по-польски. – Говорит младший комиссар Мачеевский, начальник следственного отдела. Прошу вас простить мне эту невинную шалость, однако, боюсь, что нам непременно надо поговорить. В вашей конторе через четверть часа?
*
Председатель Гольдер-Липовский был энергичным, интересным мужчиной лет под сорок. Зыга пожалел, что не взял с собой Зельного. Ему было бы полезно посмотреть, как должен смотреться костюм безупречного покроя. Даже когда банкир сидел, с выражением лица столь же безупречным, как и его одеяние, на костюме не появлялись ни пузыри, ни лишние складки. Лишь в глазах председателя читалась готовность отразить атаку, хотя по телефону Мачеевский почувствовал, что трюк с герром Мюллером его скорее развеселил, чем разозлил.
– К делу, чем я могу помочь полиции? Неужели появились фальшивые марки? – спросил Липовский, указывая на кресло напротив массивного дубового стола. Ничто не выдавало в нем еврейского происхождения. Он держался и говорил как поляк.
– А как ваши успехи в плавании, пан председатель?
– Успехи в плавании… – Банкир уже не скрывал веселья. – Теперь и я вспомнил. Зыгмунт Мачеевский, первое место округа в полутяжелом весе в 1925-м?
– В 1924-м. И как видите, пан председатель, сейчас вес уже скорее тяжелый. – Зыга небрежно похлопал себя по животу. – Будьте добры простить мне мое вторжение, но, во-первых, это визит неофициальный, а во-вторых, ради вашего блага.
– Неужели мне что-то угрожает?
Мачеевский закусил губу. Этот вопрос Липовский произнес таким же незначащим тоном, какого придерживался с начала беседы, однако что-то в нем прозвучало фальшивое. Возможно, это слишком мало, чтобы счесть успехом, тем не менее, если бы какой-то медиум проник в разум председателя, он наверняка обнаружил бы там возмущение того спокойствия, которое Липовский выказывал наружно.
– Как раз это я и хотел бы выяснить. – Зыга вытащил блокнот. Ему требовался предлог, чтобы держать что-нибудь в руках, если уж он не мог закурить папиросу. В кабинете не чувствовалось запаха табака, и пепельницы тоже нигде видно не было. – Однако начнем с голых фактов. Во-первых, незадолго до смерти редактора Биндера вы встречались с ним втайне здесь, у вашего банка, в вашей машине. Вас видели. Во-вторых, во встрече, кроме убитого и вас, принимал участие еще один мужчина. В-третьих, вы не объявились, когда пресса сообщила об убийстве и о начале расследования. В-четвертых, когда я вам звонил, вы не захотели разговаривать. Как вы, пан председатель, мне это объясните?
– Пан комиссар, я тут работаю и действительно не могу…
– Но для какого-то Мюллера из Дойче-банка могли. Или герру Мюллеру было назначено? – саркастически улыбнулся Мачеевский. – Ладно, скажем, что с моим «в-четвертых» вы определились. А что с предыдущими пунктами?
– Хороший из вас боксер, – ответил улыбкой Липовский. – Четыре коротких и отскок. Но что я могу сказать?! Вы меня не нокаутировали. Выпьете что-нибудь?
– Спасибо, я на службе. Итак?
– А говорили, что пришли неофициально! – поймал его на слове председатель.
Зыга понял, что на самом деле до нокаута было куда дальше, чем он рассчитывал, переступая порог банкирского дома.
– Пожалуйста, маленькую чашечку кофе. – Он подождал, пока Липовский передаст это секретарше, и продолжил уже более лисьим тоном: – Пан председатель, вы, безусловно, должны явиться в полицию, потому что эта ваша встреча с Биндером может оказаться важной для следствия. Есть, однако, еще кое-то: у меня имеются основания полагать, что это убийство может быть не последним. У вас жена, дети, такой замечательный банк…
– Вы мне угрожаете?
– Напротив. Добавлю, что пока только я один знаю, что вы виделись с Биндером.
– Сколько? – спросил по-деловому Липовский.
– Всё. – Зыга перегнулся через стол. – Всю правду.
– Пожалуй, мы не достигнем соглашения, – покачал головой председатель. – Вы совершенно не деловой человек.
Это прозвучало для Мачеевского очень по-еврейски, во всяком случае, так, как понимали еврейство люди с вывихнутыми патриотизмом мозгами типа Гайеца. Однако Зыга знал, что в определенных вопросах национальность не имеет никакого значения. На это четко указывал опыт американской полиции; там итальянские, ирландские, еврейские, а заодно и польские гангстеры разделили районы и всю страну на собственные сферы влияния, делая одно и то же и используя аналогичные аргументы. А в числе ключевых слов были «интерес», «гешефт» или «бизнес».
– Вы меня простите, пан младший комиссар, но я не смогу выпить с вами кофе. – Липовский встал и застегнул верхнюю пуговицу своего серого пиджака.
– Я вам говорю, как спортсмен спортсмену. – Зыга без особой надежды воспользовался последним приемом, который пришел ему в голову. – Вы действительно знаете, что делаете?
– Ну так я отвечу вам, как спортсмен спортсмену: у меня жена, дети и замечательный банк, как вы сами отметили. Именно поэтому я делаю то, что делаю. Я ценю ваши боксерские достижения, но если вы придете официально, извините, я вообще не стану с вами разговаривать. Для этого у меня есть адвокат.
Выходя, Мачеевский столкнулся в дверях с секретаршей. Он заметил, что и личных помощниц председатель Липовский выбирал со знанием дела, фигура у нее была даже лучше, чем у его веселой медсестры Ружи, хоть платье с заниженной талией, несколько démodé[40], ее явно уплощало. Секретарша несла поднос с двумя чашечками дымящегося, ароматного кофе. Зыга не удержался, взял одну и отпил глоток.
– Даже без сахара превосходно, пан председатель, – похвалил он.
– Приятно было познакомиться, – ответил с официальным поклоном Липовский и поднял телефонную трубку в знак окончательного завершения аудиенции. – Тем не менее прощайте.
*
Когда Зыга переступал порог банкирского дома Гольдера, светило солнце. Сейчас, когда он вышел, пришлось наглухо застегнуть пальто. На улице царил пронизывающий холод, а из туч, которых до того и в помине не было, валил рыхлый снег. Какой-то точно так же укутанный мужчина в запотевших роговых очках налетел на него, догоняя «восьмерку», медленно ползущую к остановке за углом. Приподнял шляпу, что-то пробормотал и побежал дальше.
Мачеевский отвернулся, потянулся в карман. Одна радость, что наконец-то можно закурить. Однако первую спичку задуло ветром, вторую загасили хлопья снега, а остальные были уже давно обгоревшие, чисто рефлекторно засунутые обратно в коробок. Зыга не выносил этой своей привычки, однако никак не мог от нее избавиться.
Организм требовал очередную порцию никотина, и нервозность лишь усугубляла ситуацию. Младший комиссар фатально проиграл дело с Липовским, и, что еще хуже, прекрасно понимал, что исправить ничего не удастся. С председателем надо было палить из всех орудий и официально. Только как, холера, это осуществить, если дело Биндера не у него?! А может, ему следовало прямо из цензуры позвонить или зайти в воеводскую комендатуру? Пес с ним, что Томашчик свинья! А вот Боровик, например, всегда казался ему порядочным ментом…
В бешенстве на себя, на свою привычку к курению и синдром бродячего пса он уже поставил ногу на ступеньку соседнего с банком отеля «Виктория». Однако портье, оценив взглядом его потрепанный вид, не соблаговолил отворить дверь. Это напомнило Мачеевскому, что спички в отеле будут по крайней мере в два раза дороже, чем в киоске. Он пошел дальше, однако все мысли его крутились около папиросы.
Он был на углу Капуцинской и Краковского Предместья, когда на него снова кто-то налетел. Удивленный младший комиссар узнал Леннерта.
– Салют, Зыга! Вот так встреча! – пожал ему руку адвокат.
– У тебя спички есть? – кисло спросил Мачеевский.
Когда приятель подал ему огонь, он тут же сделал глубокую затяжку. Снег уже не падал, даже ветер как будто ослаб, только тучи, густые и клубящиеся, словно папиросный дым в пьяном шалмане, окончательно затянули небо.
– Спасибо, – кивнул младший комиссар. – А что ты здесь на морозе делаешь?
– Будем на улице болтать? Давай зайдем на рюмочку. – Леннерт махнул на вывеску «Европы».
– Я на службе.
– Ну тогда пообедаем. Товарищество промышленников угощает.
– Пан адвокат сегодня очень любезны. – При одной только мысли о еде у Мачеевского заурчало в желудке. – В порядке одолжения не откажусь.
В «Европе» было тесно, зал наполняли постояльцы отеля, в основном предприниматели, улаживающие свои дела в столице воеводства, а также наиболее высоко оплачиваемые служащие фирм и учреждений, разместившихся в центре. Большинство лиц было Зыге знакомо.
– Ну, кажется, мест здесь нету. – Он пожал плечами и повернулся к выходу, но Леннерт, остановив его, поманил рукой пана Тосека, у которого как раз была дневная смена.
Официант тут же отыскал небольшой столик в углу. Они втиснулись рядом с жадно поглощающим обед провинциалом с пышными усами. Тот окинул их внимательным взглядом, после чего снова занялся поглощением пищи.
– Может, две рябиновки для аппетита? – спросил с улыбкой пан Тосек, когда они сели.
– Не заставляй себя упрашивать, Зыга, – поддержал официанта адвокат. – Лекарства на службе пить можно.
Младший комиссар кивнул. Он заказал белый борщ и шницель, но мысли его блуждали где-то совсем в другом месте.
– Послушай, Стах, – начал он, когда они остались одни. – Ты хорошо знаешь Гольдера?
– Гольдера? – повторил Леннерт. – То есть Липовского! Так же, как и ты. А что? Гоняет как сумасшедший и штрафов не платит?
Это и впрямь был отвратный день. Может, Зыга только внушал себе, что похмелье у него под контролем? Его явно подводило чутье. Например, он не знал, откуда у него возникло впечатление, что вопрос о банкире приятеля нисколько не удивил.
– Не важно, – буркнул он. – Итак, завтра деремся?
– А как же! О, благодарю, пан Тосек! – Юрист улыбнулся официанту, который как раз принес две рюмочки, и потянулся за напитком.
Только сейчас Мачеевский обратил внимание, что у Леннерта вся правая рука в бинтах.
– Ты собрался боксировать в таком виде?! Да ты с ума сошел! – сказал он. – Что случилось?
– Э-э-э, ничего! – махнул рукой приятель. – Собака покусала.
– Собака? – Зыга вздрогнул, вспоминая вчерашнее возвращение домой. – Какая собака?
– А представь себе, пекинес. – Леннерт перегнулся через стол и прошептал приятелю на ухо: – Защищал сукин-сын честь жены пана старосты. Изрядно потасканной, но все-таки магистрацкой.
Мачеевский прыснул. Он знал о любовных победах приятеля, а уж об этом романе с госпожой старостихой было известно, пожалуй, всему Люблину, за исключением главного заинтересованного лица. И Зыга слишком живо представлял себе эту явно киношную, романтическую сцену: бордовый «пежо» мчится по затянутому осенней мглой шоссе, допустим, на Снопкув. Съезжает на проселок среди живописных ив в долине Чеменги (не хватает только снопов соломы из Выспянского[41], но туман над полями а-ля Хелмонский[42], конечно, имеется). Леннерт поворачивает голову, мягко кладет руку на плечо своей спутнице, и тут с заднего сиденья внезапно подскакивает живой клочок пакли – и цап!
– И с такой рукой ты хочешь завтра боксировать? – повторил, покраснев, младший комиссар.
– С воскресенья уже зажила. А ты что, струсил? – Леннерт тоже было засмеялся, но внезапно посуровел. – Хорошо, что я тебя встретил, Зыга, потому что все равно должен с тобой серьезно поговорить. Ты себя загонишь.
– Слушаю? – Следователь одним глотком опорожнил рюмку.
– И слушай! Ты себя в зеркале видел? Выглядишь не лучше тех, кого ловишь. Денег никаких, да еще и ножом получить можешь. Теперь ты собрался копать под Гольдера! Я не спрашиваю, в чем дело, и представь себе, меня это нисколько не волнует. Советую как друг: приходи к девяти на работу, возвращайся после службы домой, и все, хватит! А впрочем, брось это к холере и найди себе какую-нибудь настоящую должность. Ты не защитил диплом, но ведь почти окончил институт. Люди куда глупее тебя сегодня уже стали директорами. Воспользуйся тем, что у тебя есть друг, который готов помочь.
– Правда? – Мачеевский закурил папиросу. – Тогда придумай мне крючок на Гольдера.
– А пошел ты! – разозлился на его упрямство Леннерт.
Адвокат пытался еще как-то убеждать Зыгу, но когда тот набросился на обед, как волки на конную упряжь на картине Фалата[43], он уже мало что слышал. Он отложил ложку, только когда приятель упомянул о вакансии в бюро Товарищества промышленников.
– Говорят, вы финансируете археологические работы в Замке.
– Какие там археологические! – Леннерт вытер губы салфеткой. Пользуясь случаем, инстинктивно провел ладонью по щеке, проверяя, не отросла ли щетина. – Реставрационные, в часовне. Когда будет готова, ты непременно должен ее посмотреть. Такой, пожалуй, во всем мире нигде больше нет. Как будто зашел сразу в православную церковь и готический собор.
– Хм, если археологические, то я думал, что реставраторы используют на черных работах заключенных из Замка. Это окупается, потому как бесплатно, но, с другой стороны, пришлось бы постоянно за ними следить, чтоб чего не украли. Особенно, если бы там докопались до каких-нибудь сокровищ.
– Сокровищ! Откуда ты берешь такие сенсации, Зыга? Не иначе, из «Голоса», – посуровел юрист.
– А об этом писали в «Голосе»? – спросил поверх шницеля Мачеевский.
– Не знаю – я «Голос» не читаю, но это их уровень изложения, – проворчал Леннерт. – И вообще меня не касается, что там восстанавливают, а чего не восстанавливают. Американцы называют такие вещи «sponsoring». Если у тебя слишком много денег, ты выбрасываешь чуточку на какие-нибудь глупые, но возвышенные цели. Чем глупее, тем лучше. Все сразу перестают смотреть тебе в руки. Мы спасаем памятники Средневековья, а «Полицейская семья» устраивает обеды для бедных детей. Чтобы у них были силы карябать углем на исторических стенах. – Он подцепил вилкой картошку и обмакнул в соус. – У возлюбленной отчизны много нужд, Зыга. Всяк имеет, как умеет.
– Ее имеет – или для нее умеет, Стась?
– А с этим тоже по-разному бывает. Не злись, мне уже пора. Официант, счет! Ты идешь?
– Я еще кофе выпью. – Мачеевский встал попрощаться.
Пожимая приятелю руку, он видел, что хотя Леннерт изображает спокойствие, внутри у него все кипит. Младший комиссар, если честно, чувствовал себя точно так же. Он провалил разговор с Липовским vel[44]Гольдером и, может, из-за этого попусту попёр на Стаха, который ничего дурного ведь не сказал; Зыга лучше других знал, что трудно найти работу более вредную, чем его. Главная полицейская школа, потом Замость и Люблин… Седьмой год уже. И как минимум четыре года он предпочитал не задаваться вопросом, зачем, в сущности, это делает. Чувствовал только, что, несмотря ни на что, должен, потому что тогда, в 1920-м, в лесу над оскверненным телом…
Мачеевский потянулся за бумажником, чтобы сразу расплатиться за кофе. Но у него уже почти ничего не осталось – он, как обычно, почти все жалованье внес сразу в «ПКО».
– Однако – в другой раз, пан Тосек. – Он виновато улыбнулся официанту. Тот ответил низким поклоном, и Зыга вышел.
Но едва толкнул застекленные двери, отделяющие ресторан от холла, как снова услышал голос приятеля. Леннерт стоял к нему спиной, а рядом с ним был известный младшему комиссару из газеты бородатый профессор Ахеец.
– Побеседуем завтра, как договаривались. – Адвокат попытался вырваться.
– А если я не захочу ждать с этим до завтра? – Ахеец схватил его за плечо.
– Пан профессор, мы с вами сотрудничаем добрых несколько месяцев…
– Сотрудничаем?!
– Я понимаю, вы взволнованы, – мягко проговорил юрист. – Но сегодня я действительно не могу ничего сделать. Я очень спешу. Всего-навсего день разницы, пан профессор. Увидимся завтра. – И поспешно вышел, а вращающиеся двери отеля еще долго крутились, словно пропеллер.
Мачеевский пропустил входящего в ресторан Ахейца. Тот, даже не посмотрев на Зыгу, поблагодарил его кивком. Младший комиссар отыскал взглядом пана Тосека и махнул ему рукой.
– Вы знаете этого господина? – спросил он.
– А как же, профессор Ахеец. Живет в отеле, второй этаж, номер 121. – Официант выдал данные, как из автомата, довольный, что никто в городе не информирован лучше него.
– А не заказан ли на завтрашний вечер у этого профессора и адвоката Леннерта столик?
– Прошу прощения, пан комиссар, сейчас выясню.
Зыге не пришлось долго ждать. Пан Тосек обменялся всего парой слов с шефом и тут же вернулся.
– Да, действительно, – сказал он. – Завтра в восемь. А как вы угадали, пан комиссар?
*
– Где вы пропадали? – рявкнул комендант Собочинский. – Садитесь. – Он указал на стул по другую сторону стола.
– Прошу прощения, пан старший комиссар, я не знал, что вам понадоблюсь. – Зыга сел. – Я проводил оперативное дознание.
– А ты что, пан, уличный попка, чтобы лично по городу бегать? И если дознание, то почему от вас несет рябиновкой? И что вы сегодня делали в цензуре, позвольте поинтересоваться?
Мачеевский вздохнул. Давно он не видел коменданта в таком бешенстве. Собочинский весь покраснел, нездоровый румянец пробивался даже сквозь его поредевшие волосы.
– И ко всем чертям, вы что, с Пасхи не мылись?! – Старший комиссар хлопнул кулаком по столу.
Видя нарастающее раздражение коменданта, Зыга догадывался, что дойдет и до этого аргумента. Он познакомился с Собочинским еще до того, как они встретились, потому что, будучи прапорщиком в Замости, читал его распоряжения с тех времен, когда старший комиссар сразу после войны в 1918-м руководил тамошней милицией. Он начинал как непримиримый враг грязных сортиров и проповедник гигиены не только среди населения, но и среди самих сотрудников. У Мачеевского до сих пор стояло перед глазами его распоряжение: «Волосы на голове следует стричь коротко, а саму голову мыть теплой водой и серым мылом не реже, чем раз в неделю. Руки необходимо мыть как перед каждым выходом на службу, так и по возвращении со службы. Грязь из-под ногтей тщательно вычищать. Ноги мыть каждый день перед отходом ко сну теплой и холодной водой. Холодная вода закаляет, предохраняя от простуды. Кальсоны необходимо менять не реже, чем раз в неделю. За исполнением распоряжения следит назначенный технический старший сержант».
Факт, в Замости Мачеевский еще сам по себе соблюдал эти указания. Но сейчас наверняка дело было не только в грязном воротничке. Кто-то, должно быть, совсем недавно звонил Собочинскому с претензиями. Липовский? Нет, кто-то поважнее – из-за банкира старший комиссар не стал бы так дергаться.
– Извините, пан комендант, – сказал Зыга. – Очередную ночь почти спал. Появился след по делу Биндера. Я его проверял.
– Зачем вы тратите наше время, вместо того чтобы проинформировать управление? – нахмурил брови Собочинский. – Это уже их дело.
– Пан комендант, я зашел в тупик, – подавленно проговорил Мачеевский. – Честно говоря, у меня только неофициальные показания пьяного свидетеля и пара собственных предположений. Если воеводские пойдут по этому следу и что-то обнаружат, загребут премию за счет нашего отдела. Если не обнаружат ничего, выставят нас идиотами.
– Здесь не уездная лига, пан младший комиссар. Мы играем в сборной.
– Есть еще кое-что, пан комендант… – осторожно начал Зыга. Он не до конца определился, можно ли в этом вопросе доверять Собочинскому. Хотя до сих пор он еще ни разу не нарывался…
– Ну, слушаю!
Мачеевский рассказал о встрече с Закшевским и Гайецем, об изъятой цензурой статье в «Голосе», о председателе Липовском и профессоре Ахейце. Всю правду. Только линию Тромбича опустил.
– И вы полагаете, что кто-то из воеводской комендатуры состоит в сговоре? – поднял брови Собочинский.
– А зачем еще прикомандировывать к нам такого Томашчика? Я не сомневаюсь, что именно он стоит за тем, что нас отстранили от дела Биндера. Он ничего не делает, только под ногами путается.
Комендант встал и прошелся по кабинету.
– Ну ладно, – решил он после минутного размышления. – Делай как знаешь, пан. Вы, комиссар, ни разу еще меня не подводили. Как только у вас что-нибудь появится, я хотел бы услышать об этом первым. Да, и еще одно! Ради Бога, приведи ты себя в порядок, а то сам как бандит выглядишь.
*
Едва Мачеевский закрыл за собой дверь в кабинет Собочинского, он увидел ухмыляющегося до ушей Томашчика. Томашчик шел по коридору, а за ним вели закованного в наручники Закшевского. Взор у поэта был мутный – скорее всего после вчерашней выпивки он с утра вышибал клин клином. Увидев Зыгу, Закшевский остановился и кивнул.
– Идем, – слегка подтолкнул арестанта сопровождавший его шпик.
Мачеевский не слишком хорошо знал своих политических сыщиков. Их было всего шестеро, в четыре раза меньше, чем уголовных. Сделавшись начальником следственного отдела, он сразу передал их Крафту. Счел, что ему и без того забот хватает с реальными преступниками, чтобы еще выискивать вымышленные жидо-коммунистические заговоры. Он не собирался лично руководить надзором за сионистами или наивными студентами, которые вместо того чтобы любить маршала, грезили о народной республике или Польше от моря до моря[45]. Другое дело – район Бялостока или Кресы, где советские агенты действительно могли найти благоприятную почву, но Люблин…
Теперь, когда Томашчик уже четыре дня хозяйничал в комиссариате, как у себя дома, Зыга раскаивался, что дал себе в этом поблажку. Он не имел ни малейшего понятия, как играть с политическими. По счастью, один из них, Дудаж, был у него на крючке. И тот хорошо об этом помнил.
Младший комиссар зашел в комнату уголовных следователей. Она была почти пуста, только Зельный делал вид, что работает над каким-то отчетом. На самом деле он развлекался беседой с панной Ядвигой, которая присела на краешек стола. Заслышав скрип двери, оба подняли головы. На лице агента еще блуждала улыбка провинциального любовника.
– Вам что, делать нечего? – прошипел Мачеевский.
– Извините. – Машинистка, смутившись, вышла из комнаты. Зельный якобы уставился в свой рапорт, но было видно, что он ждет указаний.
– Может, ты знаешь, кто ходил за Закшевским? – спросил Зыга.
– Нет, пан начальник. А должен?
– Зайдешь сейчас к политическим и вызовешь Дудажа. Пусть идет с тобой в туалет.
– Зачем бы, пан начальник? Конфессионал? – догадался агент. – Заглянете туда через пять минут? – Он встал и убрал неоконченный рапорт на полку. – Даже лучше через три, пан начальник.
Мачеевский подошел к окну. Старое замызганное стекло прочертил наискось голубиный помет. Крафт приказал бы немедленно вызвать сторожа, чтобы тот все вытер, но Зыга только закрыл занавеску и присел на соседний подоконник. Во дворе ветер как раз начинал разносить кучи листьев, которые дворник уже который день кряду тщательно сгребал, но не выбрасывал. Последнее время довольно много говорилось об увольнении гражданских служащих, вот дворник и демонстрировал свою работу, чтобы видно было, как он старается.
Зыга посмотрел на часы. После разговора с агентом прошло три с половиной минуты. Он быстрым шагом спустился вниз в туалет. Зельный смотрелся в почти матовое от старости зеркало и приглаживал волосы. Дудаж стоял в углу, нервно куря папиросу.
– В чем дело, пан комиссар? – спросил он, приблизившись на пару шагов.
– В Закшевском, Дудаж. – Мачеевский легким движением вынул у него из руки папиросу, смял и утопил в луже, которая собралась над забитой мусором сливной решеткой. – Кто его сцапал и каким чудом? Только я не Томашчик, мне надо говорить правду.
Шпик облегченно вздохнул. Его худое лицо расплылось в улыбке, крысиные усики поднялись вверх.
– Тут никакой тайны нет, пан комиссар, клянусь. Все было так, как в рапорте. Мы получили наводку, что он находится в квартире на Товаровой. И он там действительно был. Клиента забрали прямо из постели, в одних кальсонах. А водярой от него на километр несло, пан комиссар.