Он понял, что за это тоже надо было бы поставить свечку в церкви. Может, он догадался бы об этом уже в воскресенье, но у него явно сдавали нервы, надорванные краковским провалом и незапланированным отдыхом в Монтелупо. Он успел поставить только две: одну – потому что так полагалась Богородице, вторую – потому что из-за этого проклятого путеводителя Роникеровой опоздал на Божественную Литургию.
*
До Кравецкой Мачеевскому оставалась уже пара шагов. Он улыбнулся тому, что Закшевский выбрал для встречи дом почти по соседству с тюрьмой в Замке. Миновал нескольких каменных домов и оказался перед низеньким, одноэтажным деревянным строением. Номер на табличке разобрать было невозможно, но хозяева, чтобы избежать штрафа, написали рядом с ней мелом: «Кравецкая, 2».
Зыга постучал в правую дверь. Услышал что-то на идиш, что с равным успехом могло означать как «пожалуйста», так и «убирайтесь». Несмотря на это, он вошел.
На кухне суетилась низенькая толстая женщина лет сорока, за столом сидели двое мужчин. Старший, с бородой патриарха, отложил дратву и уже много раз подбивавшийся ботинок, младший, худенький брюнет с копной курчавых волос и в проволочных очках, поднял взгляд от книги.
– Пан Гольдман? – спросил полицейский. – Симха Гольдман?
– Он уехал, – буркнул по-польски очкарик.
– Но я здесь кое с кем условился.
– Фамилия?
– Мачеевский.
Молодой еврей встал из-за стола и дал знак младшему комиссару идти за ним. Бородач – вероятно, отец парнишки – проводил их равнодушным взглядом.
Минуту спустя они оказались в небольшом тесном дворике. Зыга проследовал за своим проводником по скрипучей лестнице на чердак.
– Здесь, товарищ. – Очкарик указал Мачеевскому на облезлую дверь рядом с никогда, наверное, не мытым окном. Оно было такое маленькое, что там едва поместилась бы голова мужчины.
– Спасибо. – Зыга пожал ему руку. – Посторожите, пожалуйста.
Закшевский полулежал на узкой козетке с тетрадкой на коленях. На нем были свитер, брюки-гольф, носки в клеточку и спортивные ботинки. Мотоциклетную кожаную куртку и кепи он бросил в ноги кровати. В правой руке поэт держал вечное перо, в левой папиросу. Он как раз поднес перо к губам, словно забыл, какой предмет для чего служит, но атавистический сосательный рефлекс положительно влиял на его вдохновение.
– Салют, Юзек. – Мачеевский снял шляпу. – Однако из вас конспираторы! К тебе сюда каждый мог бы войти.
– Но не каждый знает, что я здесь. – Закшевский закрыл перо и сел.
Зыга расстегнул пальто и устроился на единственном стуле рядом с узким столом у стены. Достал портсигар, начал рыться в спичечном коробке. Как назло, все спички были обгорелые, по дурацкой привычке засунутые обратно.
– Что у тебя есть?
– Представь себе, кое-что странное о твоем Биндере. – Редактор подал сыщику огонь. – Ты тоже мог бы это знать, если бы посылал агентов не только в центр, но и на Косьминек или на Широкую.
– Не расходись, Юзек, у меня перчаток нет. Тут не ринг.
– А еще у тебя, наверное, нет кастета, как у твоих коллег в Замке.– Закшевский затянулся папиросой. – Однако к делу. Я искал малину у товарища на Косьминеке и, представь себе, прямо на Длугой наткнулся на однокурсника.
– Фамилия и адрес. – Мачеевский вытащил из кармана блокнот.
– Адам Гайец. Живет в служебной квартире на Крохмальной. Конторский служащий с сахарного завода.
– Ты очень честно колешься, – засмеялся младший комиссар. – В чем тут соль, а?
– Я не колюсь, Зыга, а помогаю коллеге спортсмену, – одернул его Закшевский. – А вот в чем соль? Что ж, не отрицаю, я этого человека не люблю. Из-за него меня чуть не повесили, и это еще на первом курсе.
– А что ты такого напроказил?
– Я? Ничего. Гайец был корпорантом и не придумал ничего лучшего, как стать руководителем национального кружка. Ну, ты понимаешь, «скамеечное гетто» [28] для этих недокатоликов в нашем католическом университете. И вот, когда я как-то раз его встретил ночью, то зашвырнул эту его дурацкую корпорантскую шапку на фонарь. Около главной почты, как раз на углу. Но как-то из этого ничего не вышло. Гайец ведь знал, что делал, когда примазывался к фашистам, потому как единственно благодаря содействию корпорации продержался в университете целых три года. Не слишком сообразительный, как видишь. До такой степени, что когда меня увидел, не вспомнил даже, что мы с ним были на ножах, наоборот, расклеился весь. Он не был трезвый, факт, но чтобы сразу обниматься с коммунистом? В любом случае он начал мне льстить, что я порядочный человек, потому что никогда никем не прикидывался, не то что некоторые. Ну я и потянул его за язык, кто прикидывается. А он на это, что всего ожидал, но только не того, что Биндер якшается с пархатыми.
– Что? Биндер с пархатыми? – повторил ошарашенный Зыга.
– Именно так и сказал. Возвращался ночью из пивной и случайно видел, как Биндер, еще один тип и какой-то раввин совещались в автомобиле на Краковском Предместье.
– У дома Биндера?
– Не знаю, я не хотел вспугнуть Гайеца. Соображает он в общем-то дерьмово, но он не идиот. В любом случае это было на прошлой неделе, за пару дней до убийства.
– Предумышленного убийства, Юзек, – поправил его Мачеевский. – Ты как юрист, даже красный юрист, должен понимать разницу. В каком автомобиле?
– В «роллс-ройсе», – сказал с серьезным видом Закшевский.
– Что? – Зыга поднял глаза от блокнота. – Издеваешься?
– Ну, потому что глупый вопрос. Откуда мне знать?! Там ведь Гайец был, а не я. Черный, большой, крытый. Вот и все, – сказал со злостью редактор «Нашего знамени».
– Ну тогда поболтаешься на Крохмальной, позовешь Гайеца на водку…
– Хочешь, чтобы я ссучился а, Зыга?! – Закшевский искромсал окурок каблуком. – Кому ты это говоришь?!
– У меня нет времени на твое жеманство. Не позже чем завтра ты должен мне что-нибудь нарыть. Ты ведь мой должник, нет?
Закшевский подошел к окну. Посмотрел во двор и уселся на узкий подоконник. Потом отвернулся и глянул исподлобья на Мачеевского.
– Я этого ожидал. В конце концов все равно из тебя вылезет мент, Зыга. У меня есть еще кое-что, но после этого мы будем квиты.
– Говори!
– Я уже позвал Гайеца на водку. Сегодня вечером в «Выквинтной». Можешь пойти со мной, с твоей физиономией ты будешь там в самый раз.
– Спасибо за доверие, Юзек. – Мачеевский стряхнул пепел с папиросы и закрыл блокнот.
– И этим я закрою долг, – твердо сказал Закшевский.
– Если меня Гайец не разочарует. А впрочем, поболтаем… Во сколько?
– В семь. Будь чуть пораньше у вокзала, где пролетки.
Мачеевский уже застегнул было пальто, но, подумав, снова опустился на край стула.
– Еще один вопрос. Ты долго работал у Тромбича?
– Больше года, но знаю его года четыре. А что?
– Как раз! А что ты мне скажешь об этих его мальчиках?
– Зыга! – засмеялся редактор. – Тут нет ничего общего с тем, что ты подумал. У него это всего лишь невинная слабость, как для некоторых лошади или пуделечки. Он их берет, можно сказать, с улицы. Из нищих семей, которые сами с трудом могут сосчитать, сколько у них ртов кормить надо. Одевает, посылает в школу, кормит, учит есть ножом и вилкой. Через три-четыре года теряет интерес, но мальчик уже имеет какой-никакой старт. Петрек сейчас работает у Плягге и Ляшкевича младшим чертежником. Фелек в офицерской школе. Этот новый, Франек, еще учится.
– И что? За просто так?! Логично было бы, если они должны ему чем-то платить. Задницей?
– Нет, Зыга, ни в коем случае. Я с ними разговаривал, и если бы он что-то такое делал, я лично бы надавал Тромбичу по морде. Невинная слабость. Не знаю, что там сидит в Тромбиче, но в отношениях с людьми он прямо-таки душа-человек. Не было такого случая, чтобы не одолжил денег или не дал аванса.
– Ну тогда до свидания, до без чего-то семь, товарищ Закшевский. – Мачеевский поднял руку в пролетарском приветствии. – Не дай схватить себя ментам.
*
– Говорите, пан доктор, такой артист? – спросил Зыга.
– Как я уже сказал, точнейший удар прямо в почку, – донеслось из трубки. – Вонзил нож и повернул, знал, что надо делать. Если артист, то в области хирургии.
– Да, благодарю вас, до свидания. – Младший комиссар положил трубку.
Крафт закончил приводить в порядок протоколы, то и дело поглядывая на часы. Мачеевский перевел взгляд на свой стол, заваленный заметками. Вернувшись со встречи с Закшевским, он пытался разгадать, кто мог быть заинтересован в том, чтобы погибли два человека, один их которых в газету писал, а другой из нее вычеркивал.
Да, Зельный, хоть и… зеленый – младший комиссар улыбнулся этой ассоциации, – был прав. Если бы один убил второго, тут все ясно. Но только если редактор цензора, не наоборот.
Снова зазвонил телефон и оборвал размышления Мачеевского. Зыга схватил трубку, в надежде, что это кто-то, кто сознательно или случайно наведет его на какой-нибудь след. Может, благодарный Тромбич, который что-то вспомнил… Но звонил Леннерт.
– Работаете, пан полицейский? – пошутил он. – Что скажешь насчет небольшого мордобоя послезавтра на рассвете?
– Идет, Стах, – согласился Мачеевский. – Раннее утро – лучшее время для нокаута.
– Что-то у тебя голос неуверенный, – заметил приятель. – Расследование не складывается?
– Та нет, ясновельможный пане, но Бог даст, все сладится, – прошипел Зыга, пародируя простонародный говор.
– Несмотря ни на что, до свидания?
– А как же, салют!
Младший комиссар вернулся к своим бумагам. Выписывая в очередной раз известные факты и соединяя их все более затейливыми линиями, он пытался разгадать тайну связи между Биндером и Ежиком. По-прежнему все указывало на газету – цензор, хочешь не хочешь, был одним из первых ее читателей и в определенном смысле тоже редактором. Да, но какой номер наведет его на след? Какой текст? Что в нем надо искать?
Варшавская и немецкая полиция, если верить «Экспрессу», бежали как на пожар к Пороницу, уважаемому астрологу, набожный Крафт, возможно, просил о весточке Господа Бога или испытывал озарение, читая Библию в кругу семьи. Каждый следователь наверняка имел свои привычки, причуды или предубеждения. Мачеевский верил в геометрию, в ней все обретало какую-то форму, преобразовывалось в формулы или графики: статистика преступлений, движение народонаселения, раскрываемость… Таким графиком становится даже голос Керупы[29] или Пятая Симфония, если смотреть на их отображение в осциллоскопе[30]. Графиком – факт, очень сложным – являются и папиллярные линии. Наверняка когда-нибудь можно будет обработать осциллоскопический график записанных фраз и определить, один и тот же человек это сказал или нет. Да, несомненно, у следственной полиции лучшие годы еще впереди. Даже странно, что какой-нибудь, например, Фриц Ланг не снял об этом фильм! Зельный смог бы тогда пойти в кино, пообжиматься с очередной девицей и одновременно зачесть себе подготовку по криминалистике!
Снова зазвонил телефон.
– Мачеевский, слушаю, – буркнул в трубку Зыга.
– Добрый день, пан комиссар, – услышал он милый женский голос. – Меня обокрали. Некто со сломанным носом украл мое сердце и почти неделю не отзывается.
– Ружа, я очень рад, что ты позвонила, – солгал младший комиссар, машинально перекладывая трубку в другую руку, подальше от Крафта, который сидел, склонившись над бумагами. – Но ты меня извини, я не могу разговаривать. У меня сейчас… совещание.
Удивленный заместитель поднял голову.
– А, ну желаю приятно провести время. – Ружа, слегка обидевшись, положила трубку.
Зыга снова сосредоточился на своих мыслях. Он чувствовал – увы, только чувствовал, – что обе смерти как-то связаны, но… Ну конечно, нет трупа без мотива. Однако еще через пару минут пришел Вилчек с ничего не добавлявшими к делу показаниями жены Ежика. Потом позвонил начальник комиссариата с Любартовской, который хотел свалить Мачеевскому на голову взлом спортивно-рыболовного магазина.
– Вы с этим ко мне, потому что я спортсмен и рыболов? – поморщился Зыга.
– Я с этим к вам, пан комиссар, потому что мне не хватает людей! – закричал раздраженный полицейский.
– А у меня все скучают, да? У вас магазин висит, а у меня трупы. Чем я вам помогу? До свидания. – Мачеевский бросил трубку на рычаг. – Я выйду, Генек, в рабочее время тут все равно работать не получается.
– Погоди… – Заместитель скроил неуверенную мину, как серьезный бюрократ, которому шеф предлагает мелкое бухгалтерское мошенничество. В конце концов он выдавил: – Ко мне приходил Томашчик. Спрашивал, что тебя связывает с Закшевским.
– Бокс и оперативные действия. Это никакая не тайна.
– То же самое я ему и сказал, но … – Крафт прервался и долго искал слова.
– Но что? – поторопил Мачеевский.
– А ты не знаешь?! – разнервничался Генек. – «Понимаете, младший комиссар Крафт, вы честный полицейский… Это должно остаться между нами…», – и так далее. Короче: не прикрываешь ли ты подозреваемого, потому что сам коммунист?
– Я коммунист?! Вот гнида! – Зыга шарахнул кулаком по столу так, что подскочили бумажки, а одна, величаво паря, упала на пол. – А кто, холера ясная, сражался добровольцем на большевистской войне?! Я или Томашчик? Он что, рассчитывает нас друг с другом стравить?!
– Зыга, это идиот, но идиот из воеводской комендатуры. Зато ты атеист, саботируешь приказы, а теперь еще этот Закшевский… Ты просто остерегайся его.
– Знал я, ну знал я, чем это кончится! – Мачеевский в ярости смял одну из своих исчерканных бумажек. – Ума не хватает, чтобы преступников ловить, так за коллег взялся. Что ты ему сказал?
– Чтобы сам у тебя спросил, а если у него имеются претензии к твоей работе, на то есть соответствующие процедуры.
– И что он на это?
– Сказал, чтобы я подумал как следует, потому что ты все равно плохо кончишь, а у меня трое детей. И, возможно, перспективы. Потом ушел.
– Ну так и я пойду. – Зыга сгреб несколько листов со своими пометками и засунул их в блокнот. – У меня встреча с информатором.
– С Закшевским, не дай Боже?
– Лучше не спрашивай, Генек. – Младший комиссар похлопал его по плечу. – У тебя трое детей и перспективы.
*
В ресторации «Выквитная» воздух был густым от табачного дыма, как будто какой-то остроумный солдат из расположенных поблизости казарм восьмого пехотного полка Легионов бросил внутрь дымовую гранату. Машина для искусственного дыма в кабаре «Фраскатти» на Шпитальной не произвела бы такого даже за четверть часа.
Мачеевский и Закшевский невольно протерли глаза и лишь через минуту начали выхватывать взглядом детали интерьера. Продолговатый, кишкообразный зал был тесно уставлен столиками, напротив выхода располагалась стойка, где можно было выпить или перекусить, не присаживаясь, рядом виднелась другая дверь, скорее всего в туалет.
– Здесь. – Редактор указал на столик в глубине, у которого сидел в одиночестве молодой мужчина.
Они протиснулись по узкому проходу между рабочими, железнодорожниками и младшими командирами в расстегнутых шинелях. Когда они подошли, Мачеевский присмотрелся повнимательнее к однокурснику редактора «Нашего знамени». Тот был высоким блондином ненамного старше Закшевского, но с полукружьями залысин надо лбом. Должно быть, он пришел недавно, потому что кружка перед ним стояла почти полная, а пепельница пустая.
Гайец кивнул им и встал, чтобы поздороваться.
– Салют, – протянул ему руку Закшевский. – Позволь представить, мой коллега-боксер, Зыгмунт Мачеевский. Мы случайно встретились у вокзала.
– Очень приятно, Адам Гайец. Вы, может, тоже где-то здесь живете?
– Нет. Тетку на поезд провожал. – Зыга усмехнулся и щелкнул пальцами в сторону стойки. – Наконец-то она уехала, а значит по этому поводу… Пан трактирщик, пол-литра и три «медузы»!
Через пару минут толстый официант с грязной тряпкой, перекинутой через руку, принес им водку, рюмки и каждому по свиному студню.
– Платить сразу, – потребовал он безо всяких церемоний, оценив взглядом старое пальто и физиономию Мачеевского.
– О, так вы чаевых не хотите! – огрызнулся Зыга.
– Щаас, чаевые, уж я вижу! Я вас и знать не знаю. Сегодня тьма народу, запросто можно войти и выйти, а потом ищи ветра в поле. С вас семь причитается.
– Ну, здесь на три больше, ясно. – Младший комиссар выловил из бумажника десятизлотовую банкноту.
– К вашим услугам, – просиял официант.
– А сдачу мне здесь и сейчас. Чтоб потом не искать ветра в поле, – добавил Зыга.
Толстяк повозил по грязному столу тряпкой и отошел.
– Напрасно вы ему так сказали, – заметил Гайец. – Он может и в пиво плюнуть. Хотя я понимаю, хамы страшные, распоясались. Но чему удивляться при таком правительстве?!
– Вы, может, тоже левый, как Закшевский? – Мачеевский сделал удивленное лицо.
– Боже упаси! – содрогнулся блондин. – Я католик, а когда учился, принадлежал к корпорации!
– Ну так, ваше здоровье, – ответил Зыга, не желая раньше времени заводить разговор о политике. Гайецу и Закшевскому водки не пожалел, себе налил полрюмки, после чего прикрыл ее ладонью.
Закончив, он наблюдал, как блондин подносит рюмку к губам и с нервной ловкостью вливает в себя ее содержимое. Либо его по-прежнему терзала эта история с Биндером и евреями, либо он был алкоголиком, который тщательно это скрывал. В своем сером костюме в полоску, он выглядел в этом унылом месте чистым и опрятным, как типичный бюрократ. Только элегантности в нем не было никакой, о чем убедительно свидетельствовала бабочка в горошек, да к тому же еще и на резинке.
Когда Гайец слегка запрокинул голову, выбирая последние капли, Мачеевский заметил, что он тщательно выбрит от щек до кадыка, брился не более десяти часов назад, и на коже нет ни единого, даже самого крохотного пореза. У алкоголика с утра такой твердой руки не бывает, а к парикмахеру он скорее всего не ходит: ему это не по карману. Если Гайец пил нечасто, задача младшего комиссара несколько осложнялась. Судя по росту – на глаз метр семьдесят пять – и ширококостной фигуре, пол-литры не хватит, чтобы вытянуть из него бессвязные откровения. К тому же Зыга должен следить за собой и быть в меру трезвым. Он решил, что для начала попробует ускорить темп.
– Не будут немцы плевать нам в лицо! – Он налил по новой.
Гайец как будто бы помрачнел, но выпил. Потом оглядел зал.
Мачеевский проследил за его взглядом.
Военные через два столика от них буйно хлестали водку «за отчизну». Один то и дело рвался запеть «родную мелодию», остальные довольствовались патриотическими тостами. Рабочие пили тихо и тоскливо. Куда больше, чем праздник, их волновали растущая дороговизна и угрозы понижения зарплаты, о которых упоминали газеты.
Не теряя времени, Мачеевский поднял бутылку. Он ждал, пока в глазах Гайеца появится пьяная муть. Ждал все пол-литра.
– Ну, еще по одной. За старых поляков! – предложил он, открывая очередную бутылку. И тут же начал направлять разговор в сторону свинства нынешнего времени: – Пить стоит за старых, потому что нынешние поляки, пан Гайец, делятся не на героев и свиней, но на честных и ленивых сукин-сынов. Не смотрите на меня с таким удивлением, не я это придумал. Это написал Бжозовский[31], только культурнее. Ну, итак, когда честный поляк возделывает в трудах праведных свой кусочек возрожденной отчизны, сукин-сыны усердно соображают, как бы ничего не делать и тоже нажраться. Справедливо и утешительно то, что девять из десяти вмазываются мордой в брусчатку. К сожалению – что несправедливо и трагично, – десятому всё удается. И как раз из таких фартовых сукин-сынов, пан Гайец, берутся депутаты сейма, партийные деятели и прочая сволочь. Пан трактирщик, еще бутылочку! И селедку!!! – окликнул он проходившего мимо официанта.
Тот смерил Мачеевского красноречивым взглядом и успокоился, лишь увидев вынутую из бумажника десятку.
– Бутылку и три селедки, – повторил официант. – А все же, не могли бы вы, господа, поговорить вместо политики о женщинах? А то знаете, как бы гнида какая не услышала.
– Сегодня национальный праздник, пан трактирщик! – рявкнул Зыга. – Не пристало болтать о всякой хрени. Давай, пан, мигом, и не мешай. Но, между нами, пан Адам, так это или нет?
– Вы правы, приятель… Курвины дети, – согласился Гайец, поднимая рюмку. У него уже повлажнели губы и налились кровью глаза, но говорил он еще складно.
Мачеевский многозначительно посмотрел на Закшевского. Тот хлопнул его под столом по колену.
– Вот взять хотя бы Биндера, – начал редактор, не сводя глаз со своего знакомого. – Врать не буду, для меня он классовый враг, но я думал, что враг честный. А тем временем даже ты, Адам, мне говорил, что как у него какой-то интерес, сразу бежит к евреям…
– Э-э-э, вздор! – махнул рукой Гайец. – Ты, как всякий журналист, все извращаешь.
Закшевский возмутился. Видно было, что водка, ударившая в голову, пробуждает в нем дебошира, а отнюдь не поэта.
– Ты сам, холера, говорил, что видел его рядом с его же домом в машине с каким-то раввином.
– Вы правда видели его с раввином? – Зыга состроил такую удивленную мину, как будто маршал Пилсудский извинился за государственный переворот, не меньше.
– Ну ладно, – согласился Гайец, – вам я скажу. Я красного хотел чуток побесить. – Он засмеялся, хлопнув Закшевского по плечу. – Он действительно сидел в машине, но не прямо у дома, где жил, а недалеко оттуда, около грабительского банка Гольдера. И вообще, все банки грабительские, а мудрый человек держит банк у себя дома. Поляк, будь сам себе банкиром, а? – Он громко рассмеялся, как будто радуясь хорошему рекламному слогану.
– Выпьем за это! – предложил Зыга, подумав, что Гайец крепко бы его раскритиковал, если бы прознал, что он кладет деньги в банк ПКО[32]. Недавно даже пришлось сберкнижку менять – в старой закончилось место для записей. – Так у Биндера был автомобиль?
– Да нет, откуда ж, не было у него! Он сидел сзади вместе с каким-то бородатым типом. А из банка вышел элегантный субъект и сел за шофера.
– Еврей? – спросил Мачеевский.
– А кто бы еще стал выходить из пархатого банка?! – Гайец хлопнул ладонью по столу. Рюмки тихо звякнули, как колокольчик для вызова лакея. Однако вместо камердинера явился официант.
– Никакой болтовни о политике! Говорил я или не говорил?! – рявкнул он.
– Ты что, пан трактирщик, жид, что ли? – фыркнул Зыга. – Неси еще бутылку и не мешай. Ну, неплохо вы Юзека подразнили, пан Адась. Но откуда вы знаете, что это еврей? Это мог быть кто-то, кто валюту менял.
– В первом часу ночи?! – заржал Гайец. – Я ж говорил, что вечером их видел. Этот тип вышел из банка, ему еще сторож поклонился. Директор какой-то или кто, ну а кто может быть такой шишкой у Гольдера?! Китаец? Ясно, что жид. Ну и авто-то какое!
– А кстати, на чем нынче ездят богатенькие евреи? – спросил Мачеевский.
– А на черных кадиллаках, милый! – триумфально возгласил Гайец. – Как какие-то американские гангстеры или еще кто!
– Э, ну вот это ты точно врешь, Адам! – не выдержал Закшевский. Он был уже крепко навеселе, но до сих пор старался держать язык за зубами, помня, зачем притащил сюда Мачеевского. – Скажи лучше, что был в стельку пьяный, и все это тебе привиделось! – Он подмигнул Зыге. Однако тот не отреагировал, поскольку изо всех сил старался удержать в голове только что услышанную информацию.
«На черных кадиллаках…», – мысленно повторял он. И хотя серые клеточки работали на пониженных оборотах, он выпил не столько, чтобы не связать услышанное с уже известными фактами. Впрочем, эта часть головоломки как раз была нетрудная, потому что только у одного человека в Люблине имелся черный кадиллак, новинка, модель V16. «Гангстерский», точно так же назвал автомобиль Зельный. И человеком этим был как раз хозяин банкирского дома, с некоторых пор Хенрик Липовский, хотя в свидетельстве о рождении у него было написано: «Хаим Гольдер». Мачеевский был с ним немного знаком, потому что банкир-выкрест тоже любил спорт. Даже принимал участие в каких-то благотворительных соревнованиях по плаванию.
Внезапно в нескольких столиках от них зазвенела разбившаяся бутылка. Один из военных, самый горячий, который рвался петь песни, затеял невразумительную пьяную ссору с рабочими, сидящими по-соседству.
Зыга мысленно выругался. Если в «Выквитной» начнется мордобой, все расспросы Гайеца пойдут прахом. Но появился официант, сказал что-то тем и другим, и скандал потух, как задутая свеча.
Мачеевскому не пришлось возобновлять прерванную нить. Гайец с пьяной словоохотливостью уже сам болтал, хотя и не без помех; на него напала мучительная икота:
– Я сразу пошел, ик … Ну потому что просто мимо шел, ик?…Что я, должен был стоять и пялиться на авто, будто деревенщина какая?! А, еще я слышал … ик!… как он называл этого бородатого…ик!… профессором.
– Профессором? – пробормотал Зыга, наливая ему еще. Он вздохнул с облегчением, обнаружив, что Гайец уже не замечает, что опередил всех на несколько рюмок, в то время как его компания почти не пьет. – Что еще за профессор?
– А это совершенно не важно, пан Зыгмуся, совершенно! – махнул рукой Гайец. – Мне достаточно, что он разговаривал с жидом.
– А когда это было?
– Когда? Да при шведах, ха-ха… Ну вроде… ик!… да, в субботу вечером!
«За несколько часов до убийства, не за несколько дней», – отметил у себя в памяти Зыга.
– А вы об этом кому-нибудь говорили? – спросил он, зевая во весь рот.
– А кому? Кому, дорогой вы мой пан Зыгмуся?! – Гайец, растрогавшись, обнял младшего комиссара. – У меня только два друга всего и осталось. Вы да эта грязная коммунистическая свинья! – указал он вилкой на Закшевского.
– Опиши его, друг, что-то у меня вроде начинает складываться.
– Ты прям не боксер, а какой-то судебный следователь! – загоготал Гайец, оплевав стол кусочками сельди.
– Начал – так говори, а не миндальничай, будто барышня, – вставил Закшевский, потянувшись за папиросой.
– Ну, профессор как профессор. За пятьдесят, с бородой а-ля Халлер[33]…
Пока он говорил, в мозгу у Мачеевского проходили, как в фотопластиконе[34], картотека следственного отдела, фотографии из газет, лица случайных прохожих, которых какие-то тайные фрейдовские законы велели ему запомнить. Все это стало опасно напоминать карусель или киношный трюк, когда первые полосы газет, вращаясь и проникая одна в другую, за неполную минуту образно воспроизвели неделю газетной травли и нападок. Зыга быстро закусил селедочкой и потянулся за пивом. Чрезмерные интеллектуальные усилия во время пьянки часто заканчивались для него рвотой.
Карусель резко остановилась. Должно быть, это отразилось на его лице, потому что Гайец спросил:
– Ну и что? Знаешь?
– Знаю, – кивнул он, оглушенный собственным открытием. Как бы идиотически это ни звучало, мысленным взором он видел единственный непокрытый белым пятном цензуры фрагмент первой полосы последнего номера «Голоса». Фото профессора Ахейца, специалиста по реставрации фресок.
Только через минуту до него дошло, что он сморозил глупость. Он не должен был этого говорить. Крепкая голова у этого Гайеца; хоть Зыга и пил не более, чем требовала суровая необходимость, он все равно сломался.
Мачеевский поспешно пытался придумать, что бы такое солгать.
– Это профессор … – начал он. «Ахейский, Ахейцы, Ахиллес, -лихорадочно соображал он. – Гомер, троянская война…» – Профессор Троян, я в газете читал.
– А ш-што … – Гайец икнул, – о нем писали?
На это ответить Зыге было нечего. Он прикрыл рот ладонью и, буркнув: «минуточку», резко встал с места. Направился неверной походкой к двери рядом со стойкой.
Когда он открыл дверь, в ноздри ударил запах мочи и хлорки. Короткий темный коридор вел в клозет, освещенный тусклой лампочкой. Слева две кабинки, справа – стена, облицованная бледно-зеленой панелью. По ней из нескольких отверстий в горизонтально прикрепленной трубе еле-еле стекала вода в канавку в бетонном полу. Над этой сточной канавой, более или менее на середине течения, горилообразный тип в клетчатом пиджаке раскачивался, словно стираные подштанники на ветру. Правой рукой он возился с брюками, левой держался за трубу, чтобы не упасть.
Мачеевский встал дальше, в самом углу, и расстегнул ширинку. Он хотел немного подумать, не следя за тем, чтобы не ляпнуть чего-нибудь при Гайеце. У него уже было немало: его собственное убеждение, что смерти Биндера и Ежика, хоть и кажутся с виду не связанными, должно что-то объединять, а также подтверждение того, что Биндер и Ахеец встречались по крайней мере один раз, и встречались тайно. Эти три элемента мозаики объединяли особа редактора и его газета, в которой профессор виднелся на фотографии и которую Ежик цензурировал. Однако разрозненные детали по-прежнему не желали складываться ни в одну конкретную фигуру. Еще более замутняли картину еврейский банкир-выкрест и его черный кадиллак. Зыга не находил ни следа преступной мотивации.
Младший комиссар ухватился за трубу над панелью и вдруг перед самым носом увидел нарисованное наспех изображение сисястой бабы, которая губами удовлетворяла блаженствующего кавалера. Его же обрабатывал сзади какой-то бородатый толстяк. Мачеевскому припомнились останки Биндера, при виде которых ему тогда пришлось отворить окно, чтобы не вырвало…