Миновал скучающего дворника и поднялся по нескольким ступенькам на низкий первый этаж. Уже согнул пальцы, чтобы постучать, однако по кратком размышлении сразу взялся за дверную ручку. Дверь, заскрипев, открыла заставленную столами комнату, наполненную дымом ароматизированных сигарет.
– Пан редактор Тромбич? – спросил Мачеевский полного мужчину лет тридцати, со слегка отсутствующим взглядом. Тот сидел в углу у окна и как раз заправлял бумагу в пишущую машинку. Сигарета тлела в пепельнице рядом с двумя аккуратно раздавленными окурками. Чуть дальше лежала почти опустевшая коробка шоколадок.
– Слушаю, – сказал редактор, и Зыга заметил следы шоколада у него на губах.
– Младший комиссар Мачеевский, следственный отдел, – сверкнул он вынутой из кармана пиджака полицейской бляхой. – Вы позволите задать вам несколько вопросов?
Тромбич встал, убрал бумаги со стула перед своим столом и указал на него Мачеевскому. Зыга расстегнул пальто и снял перчатки.
– Вы, наверное, по поводу убийства… – начал журналист.
– Именно. Вы хорошо знали редактора Биндера?
Насколько младший комиссар мог догадываться, главный редактор «Курьера» знал коллегу по цеху не лучше и не хуже, чем прочих борзописцев из конкурирующих газет. То, что Тромбич паршиво изображал сожаление по поводу его смерти, тоже не было для Мачеевского ни открытием, ни отягчающим обстоятельством. В течение следующей четверти часа Зыга снисходительной, усталой улыбкой и всем своим видом давать понять, что он знает: есть люди, которых трудно любить и жаловать, однако, несмотря ни на что, приличия обязывают…
Наконец он встал, надел перчатки и вдруг, состроив мину: «Ах, чуть было не забыл!», – потянулся во внутренний карман пальто.
|
|
– Да, пользуясь случаем, если можно, попрошу вас дать автограф.
Удивленный взгляд Тромбича встретился сначала с налитыми кровью от недосыпа глазами полицейского, потом как бы смущенно передвинулся на его сломанный нос и, наконец, остановился на обложке маленькой книжицы.
Ежи Тромбич
«Каждый день»
И другие стихотворения
– Вы… пан комиссар… интересуетесь поэзией? – Ошарашенный автор потер подбородок.
Мачеевский заметил, что, хоть помещение и не отапливалось из экономии, над верхней губой у Тромбича проступили капельки пота.
– Младший комиссар, всего лишь младший комиссар, – поправил его Зыга. – Интересовался бы, конечно, но, увы, служба, времени не остается. Это не для меня, для кузины. «Розанне Бинчицкой, весьма симпатичной мечтательнице и читательнице моих творений», пожалуйста.
– Я именно так должен написать? – Тромбич взял перо.
– Если будете так любезны,– улыбнулся Мачеевский. – Это действительно очень милая барышня. И тоже пытается писать стихи. В школьной газете. Она будет очарована.
Поэт старательно вывел фразу, завершив свою подпись живописным завитком. Проставил дату и педантично дул на бумагу до тех пор, пока не высохли чернила. Наконец, закрыв томик, протянул его полицейскому.
Тот, не переставая улыбаться, перечитал посвящение и аккуратно вложил книжку в конверт, который вынул из кармана. Капли пота на лице Тромбича сделались как будто заметнее.
– Вы, как я полагаю, не уезжаете из города? – спросил Мачеевский.
– Нет, не собираюсь. – Редактор покачал головой. – Но не думаю, что сумею вам…
|
|
– А я думаю, что сумеете. Следственный отдел, Сташица, 3, сегодня в шесть вечера.
– Но… – Тромбич встал, отодвинув стул.
– Я настаиваю. – Зыга поднес руку к шляпе и вышел.
Едва он оказался на улице, как снова услышал хор, повторяющий, словно заезженная грампластинка:
Мы не хотим от вас признанья,
Ни ваших слов, ни ваших слёз,
Тщетны попытки достучаться
До ваших душ, нас вихрь унёс! [17]
– «До ваших душ, ебал вас пёс», – пробормотал себе под нос Мачеевский, поправляя поющих в соответствии с солдатской версией «Первой бригады». И тут же вздрогнул, хотя для ноября день был довольно теплым.
*
Мачеевский заглянул в записную книжку. Он запомнил правильно: Нецала, 9, напротив спецшколы и детского сада, а еще рядом со студенческим общежитием, перед которым, о чем-то оживленно беседуя, как раз стояли несколько пареньков, наверное, с первого курса.
Если Биндер был хоть в чем-то прав касательно Тромбича, «поэта и растлителя», тот выбрал себе идеальное место, где снять квартиру. К тому же и от редакции недалеко.
Да и до комиссариата тоже ненамного дальше, усмехнулся себе под нос Зыга.
Входя в ворота, он потер рукой небритую щеку. Надо было не пожалеть пару грошей и зайти к парикмахеру, с такой рожей – никаких шансов завоевать доверие дворника. Однако он ошибся; хотя полицейской бляхи оказалось недостаточно, и дворник пожелал посмотреть на удостоверение, но, увидев, в каком звании Мачеевский, готов был выложить все о каждом из жильцов.
– Это, однако ж, дом-то солидный, – сразу оговорился он. – Никаких тебе, Боже упаси, евреев и политических.
|
|
– Ну и благодарение Богу, – серьезно ответил младший комиссар. – Времена сейчас опасные. А пан Тромбич один живет или с квартирантом?
– Нет, один.
– Приходит к нему кто-нибудь?
– Иногда какая-то компания собирается. – Дворник пожал плечами. – Но слова дурного не скажу, редакторы, литераторы… Не было такого случая, чтобы кто на лестнице блеванул. Хоть иногда, тоже не часто, пан Тромбич сам куда-то ходит. Как требуется ночью ворота открыть, не было такого, чтобы буянил и не заплатил. Но редко, потому что у него ж ведь этот мальчик.
– Мальчик? – Зыга скривился, как от зубной боли.
Дворник почесал под шапкой.
– Ну да, я не сказал, но да, да… Франек, племянник его или еще какая дальняя родня. Приехал в прошлом году, пан Тромбич в школу его отправил. К Феттерам[18], пан комиссар. – Он уважительно покачал головой.
Мачеевский посмотрел на часы: была почти половина второго.
Уроки могли уже закончиться – а впрочем, из-за этой патриотической возни на Литовской площади, кто знает, где сейчас мальчик из купеческой школы. Если прыткий, наверное, с друзьями в парке у аллеи Рацлавской, если недотепа – разучивает «Первую бригаду».
Следователь обвел взглядом двор: все тщательно выметено, вокруг рахитичного дерева – низенькая ограда из выкрашенных зеленой краской дощечек.
– Вы знаете, когда заканчиваются уроки? – спросил он.
– Да что вы, пан комиссар, откуда ж мне знать?! – Дворник замахал руками. – А вы, пан комиссар, думаете, – склонился он к полицейскому, – что они редактора Тромбича убить хотят? Господи помилуй, если бы что такое в нашем доме!…
В этот момент Зыга увидел, как с чахлого деревца упал бурый, чуть красноватый листик, и им завладела неотвязная мысль: «А если Биндер в этом пасквиле не лгал?!» Мачеевский проверял на всякий случай данные на Тромбича: сестры у него не было, а значит, не могло быть и племянника. Какой-то другой родственник? Возможно, но если редактор действительно держал дома несовершеннолетнего любовника… Только зачем он отправил его в хорошую школу, зачем вообще в школу отправил?!
Он достал папиросу.
– Покажите, где его окна, – попросил он, оглядывая двор и флигели. – Закурите? «Сокол».
Дворник взял папиросу и смял гильзу зубами. Подал огонь.
– Вот тут вот, на втором этаже, – показал он.
Мачеевский начинал жалеть, что не подключил к линии Тромбича Зельного с Фалневичем. Сейчас они бы ему очень пригодились у помещения редакции. Главный редактор, сильно встревоженный, производил впечатление труса. Маловероятно, чтобы он удрал, но кто ж его знает… Комиссар уже собирался попрощаться и поспешить обратно на Радзивилловскую, когда внезапно дворник выпустил из-под рыжих усов клуб дыма и широко улыбнулся.
– Ну вот и Франек из школы вернулся!
Зыга затоптал папиросу, не обращая внимания на кислую мину дворника. Подошел к захваченному врасплох мальчику. Тому могло быть лет пятнадцать-шестнадцать, и даже если он и был родственником Тромбича, то, судя по внешности, весьма и весьма дальним.
Черные волосы, удлиненное смуглое лицо, никакой склонности к полноте. Простоватый вид деревенского паренька он не слишком умело маскировал дерзким взглядом.
– Я из полиции. – Мачеевский ухватил Франека за плечо и потянул к лестничной клетке.
– Но господин полицейский, я не сбегал с репетиции на Литовской площади! – почти закричал мальчик, крепче сжимая портфель с тетрадками. – Если меня кто-то записал, то по ошибке.
– Советую не финтить, – грозно рявкнул Зыга. – Ну давай, пошли, здесь мы разговаривать не будем.
*
Увидев Мачеевского, Крафт бросил взгляд на часы. Если шеф говорил «часа в два-три», он обычно влетал, свесив язык на плечо, не раньше половины четвертого. А на этот раз явился вовремя. Генек даже поднес свой старый «Патек»[19] к уху: не стоит, тикает.
Зыга, открыв дверь пошире, махнул рукой мальчику. Тот неуверенно вошел и чопорно поклонился Крафту.
– Франчишек Чуба, допросить в качестве свидетеля, – приказал Мачеевский.
Заместитель уже совсем собрался сказать, что это несовершеннолетний, и его нельзя допрашивать в отсутствие официального опекуна, но вовремя прикусил язык. Начальник явно строил из себя важного полицейского.
– Садись. – Крафт указал мальчику на стул. – Сейчас кто-нибудь задаст тебе несколько вопросов.
– Но я…
– Садись! – прикрикнул Мачеевский и вышел в коридор.
Дверь комнаты криминальных следователей была приоткрыта. Зельный с Гжевичем сидели за столом, застеленным газетой, и ели бутерброды с холодной свининой. Запах хорошо поджаренной отбивной напомнил Зыге, что он уже больше двух дней не видел хорошего обеда.
– Поторопись, Зельный! – рявкнул Мачеевский. – Для тебя работа есть.
– Фак фофно, фан нафальник. – Агент проглотил гигантский кусок.
– Иди.
– Угоститесь, пан комиссар? – спросил Гжевич.
– Спасибо. – У Мачеевского громко заурчало в желудке, рука потянулась за бутербродом. – Нет, – решил он. – На вашу пролетку все равно не дам, потому что нету.
Он долго объяснял в коридоре агенту, что тот должен сделать. Зельный кивал головой, слушал и даже не пытался ни о чем спрашивать. Начальник разыгрывал какой-то свой план, а значит, следовало послушно исполнять поручения и лишь потом, возможно, подключить собственную инициативу.
– Так точно, пан начальник. Встать стеной у редакции. Если клиент выйдет, загрести сразу, вежливо и культурно. Если нет, пункт четвертый, войти самому. Не при людях. Все ясно.
– Ага, – добавил Мачеевский. – Дежурному сказать, чтобы все-таки принесли мне что-нибудь поесть. А то я, пожалуй, сдохну до четырех. И пусть купит шоколадки.
– Шоколадки? – остолбенел Зельный.
– Э, не важно! Пусть пришлет рядового, сам ему объясню. Гжевич, пообедал уже? – Зыга засунул голову в комнату агентов. – Ну, так за работу!
*
– Пожалуйста. – Зельный улыбнулся, открывая перед Тромбичем дверь кабинета начальника отдела.
Мачеевский попивал свой чай, а рядом с другим столом сидел взволнованный Франек.
– Что случилось? – побледнел Тромбич.
– Вопросы здесь задаю я! – рявкнул Зыга. – Пан Крафт, попрошу вас увести мальчика. Выделить полицейского, пускай проводит его до дому. И вы свободны.
– Разрешите идти! – Заместитель уже отвык от такого официального тона, но помнил, как надо щелкать каблуками. Подталкивая вперед Франека, он взял с вешалки пальто.
– Машинистка пускай подождет! – бросил вдогонку Мачеевский. – А вы садитесь. Сейчас все выяснится. – Он встал из-за стола и повернул ключ в замке. – Итак, что вы делали вчера в районе двух-трех часов ночи?
– Спал, – сказал поэт, нервно сминая шляпу. – Я хочу позвонить…
– Все в свою очередь. А что делали вчера ночью ваши коллеги из редакции? Ну, я ведь не поверю, что вы об этом не говорили.
– Извольте! – Тромбич расстегнул пальто. – Я прекрасно знаю, что вы имеете в виду, но я для такого не гожусь. Что здесь делал Франек?
– Прошу прощения, – Зыга наклонил голову, – для чего вы не годитесь?
– На осведомителя. Объясните мне, пожалуйста…
– Разумеется, объясню. – Мачеевский выпрямился на стуле и официальным чиновничьим жестом вынул папку, на которой была накарябана фамилия главного редактора «Курьера». – Ну чтооо ж… Вы поэт, человек впечатлительный, а потому я хотел бы вам помочь. Но если вы так упорно не хотите помочь мне…
Он встал, прошел мимо ошарашенного журналиста и открыл дверь в коридор.
– Дежурный, пригласите машинистку! – бросил он.
Потом вернулся за стол и в молчании стал просматривать бумаги на Тромбича. Оторвался от них, только когда в комнату вошла молодая шатенка в роговых очках и, заправив бумагу в раздолбанный «Орел», уселась за маленьким столиком у стены.
– Имя, фамилия, имя отца, место рождения… – начал Зыга тоном, в котором усталость мешалась с нарастающей злостью.
Тромбич меланхолическим тоном сообщал все то, что, без сомнения, у Мачеевского и так имелось в лежащей перед ним папке. Стрекот старой машинки утомлял, превращал слова в мертвые буквы. Так по крайней мере мелькнуло в мыслях у допрашиваемого поэта, хоть он был отнюдь не в настроении искать метафоры.
– Итак, что вы делали вчера в три часа ночи?
– Я был дома.
– Кто-нибудь может это подтвердить?
– Я хочу позвонить адвокату!
– Разве вы чего-то опасаетесь? – сурово посмотрел на него Мачеевский. – Судимости?
– Не было судимостей, – огрызнулся редактор.
– Проверим… – Следователь снова заглянул в папку. – В 1923 году подозревались в принадлежности к секте сатанистов.
– О чем вы говорите?! – Пот блестел уже не только на носу у редактора. Весь лоб у него был мокрый, как будто он только что вышел из душа. – Даже процесса не было! Мы издавали поэтический журнал «Вельзевул». Название, возможно, странное, но… Полиции делать больше нечего, если она поднимает старые доносы?! Это неправда!
– Правда или неправда, я не знаю, – бесстрастно ответил Мачеевский. – Но написано, что вы были подозреваемым. В свою очередь, убийство Биндера отдает ритуальным, так написано в «Экспрессе». Но к делу, подозреваемым вы были, так?
– Был.
– Панна Ядвига, запишите, пожалуйста, «В 1923 году был подозреваемым…», и так далее.
Снова затявкала машинка, а потом панна Ядвига, дойдя до конца абзаца, с визгом повернула каретку.
– А это уже не из двадцать третьего, совсем свежая булочка. – Мачеевский вытащил из папки машинопись Биндера. – «Тромбич, публично играющий роль поэта и общественного деятеля, много лет заманивает к себе в квартиру несовершеннолетних» – и так далее. Что вы на это скажете?
– Я хочу позвонить адвокату.
– Вы по образованию учитель, были директором школы. Почему вас уволили?
– Никто меня не увольнял! – резко запротестовал Тромбич.
– Я так понимаю, что руководство газетой приносит вам постоянный и высокий доход?
– Я вам сказал, что…
Но сыщик не слушал.
– Панна Ядвига, продолжайте, пожалуйста: «Отказываюсь отвечать на подозрения, что я совершил преступление против нравственности…»
Когда машинистка начала печатать, редактор опустил взгляд. Но Мачеевский не дал ему погрузиться в себя.
– К чему выкручиваться? Я ведь разговаривал с этим мальчуганом, – громко сказал он, заглушая перестук литер.
– Я вам Франека не отдам! – Голос Тромбича задрожал.
– В этом мы убедимся в суде, – спокойно ответил сыщик. – А пока что… Ну что ж, мальчик признал, что вы не являетесь его дядей. Панна Ядвига, дальше: «…несмотря на то, что с проживающим со мной малолетним Франчишеком Чубой меня не связывают родственные отношения…» Что же касается вашего томика стихов, он уже отправлен на дактилоскопическое исследование, – солгал Зыга. – Имеются четкие отпечатки… А впрочем, завтра с самого утра мы прогуляемся до следственного управления. Два шага от вашей редакции, любопытно, правда? – Мачеевский бросил взгляд на краснеющее лицо Тромбича и продолжил: – Что же касается посвящения, то я специально попросил вас написать «Розанне», потому что там есть и «Ро», и «ан», как в слове «Роман». «Бинчицкой» тоже до «Биндера» недалеко, ну и «мечтательница» была не просто прихоть, господин редактор. Графология – область несовершенная, но чтобы устроить вам неприятности, этого вполне хватит. Психология – тем более. Ну давайте порассуждаем, кому бы в голову могла прийти мысль убить мужчину и засунуть ему в рот отрезанный член? Ревнивой любовнице? Та наверняка удовольствовалась бы самой кастрацией. А значит, остается любовник – ну как, вы по-прежнему не хотите мне помочь?
– Пан комиссар, я не понимаю …
– А вы посидите, подумайте, вот и поймете! – весело сказал Зыга и вытащил из-под стола коробку шоколадок «Ведель», точно таких же, какие несколько часов назад Тромбич ел у себя в редакции. – Прошу вас, угощайтесь.
Как он и ожидал, шоколадки вконец расстроили редактора. Когда с допрашиваемым ведется тонкая игра, все перестает быть обычной чередой случайностей, и каждое его слово звучит как неизбежное признание вины. Эту науку Мачеевский усвоил именно из «Процесса» Кафки.
– Не хотите? Ладно… – вздохнул младший комиссар, наблюдая переплетенные на животе пухлые руки Тромбича. – А если бы я посадил вас на сорок восемь часов? Одноместную камеру обещать не могу, а если кто-то брякнет, в чем вас подозревают…
– Ну какое отношение я имею к убийству Биндера?! – взорвался редактор.
– Вы все о нем! – Мачеевский изобразил удивление. – Я сейчас говорю о педерастии и растлении. На тех, что сидят у нас в кутузке, убийство Биндера произвело скорее благоприятное впечатление, пан Тромбич.
Равнодушная как автомат машинистка ждала следующих слов для протокола, но сыщику не требовалось уже ничего диктовать. «Выиграл», – говорил ему его нюх легавого. В лице Тромбича, казалось, ничто не изменилось, однако Мачеевский знал, что именно так выглядит человек, который сломался.
– Так что будем делать, пан редактор? – спросил он.
– Хорошо, только не для протокола.
– Благодарю вас, панна Ядвига.
– До свидания, пан комиссар.
*
Было уже больше восьми вечера, когда младший комиссар Мачеевский отдал дежурному ключ от своей комнаты и быстрым шагом вышел из комиссариата. Он пересек опустевшую Литовскую площадь и направился к углу Краковского и 3 Мая. Сверил свои часы с часами на здании почты, после чего внезапно остановился. Закурил папиросу, не зная, куда идти.
Ему пришло в голову заглянуть к Руже; она жила поблизости, рядом с кабаре у Шпитальной. Но никакой любовник или муж, ради собственного же блага, не должен являться без предупреждения, да и потом – какая баба его поймет?! Уж наверное, не веселая медсестричка! В пустой дом возвращаться было неохота, но и мысль о какой-нибудь забегаловке будила в нем неприятие. Хотя выпить что-нибудь было бы весьма уместно, в конце концов, он чуть было не обидел человека из той же глины, что и он сам. Или, если не из той же самой, то, во всяком случае, побитого судьбой при тех же обстоятельствах…
Как следовало из разговора – а нюх подсказывал Мачеевскому, что мужчина, который так изливает душу другому мужчине, чужому, не может лгать, – жизнь Тромбича, точно так же, как и Зыги, полностью изменил 1920 год[20]. Тогда оба они записались добровольцами в армию. Будущему редактору «Курьера» было семнадцать лет, и выглядел он, наверное, словно девушка, о какой уголовники из тюрьмы в Замке могут только мечтать. Где-то в окопах на Волыни ему встретились три будущих дезертира, которые для начала отобрали у паренька винтовку, а потом воплотили свои мечты в явь. Тромбич признался, что не убили его только ради смеху, потому что «такой фраер повесится сам».
– Я знаю, вы не поверите, не поймете… – сбивчиво говорил редактор, да и Зыга не слишком себе представлял, что сказать. В конце концов, он ведь был полицейским сыщиком, а не исповедником или доктором Фрейдом. Мог только запереть дверь на ключ, чтобы никто не вошел, и выключить телефон. – Мне от этих мальчиков ничего не надо. Но они из бедных семей, беззащитные, я… Я просто хочу помочь. Они живут у меня, как у родного дяди, знаете, они называют меня «дядюшка»… Я оплачиваю школу, покупаю книги, одежду, еду, всё… Сначала был Стефек, теперь Франек. Может, я и педераст, женщины меня не интересуют, но я им ничего… Я не смог бы, поверьте мне!
– Успокойтесь, пожалуйста. – Зыга встал, обошел стол и уселся на край столешницы – старая мебель предостерегающе затрещала. – Мы с вами ни о чем не говорили. Я вообще вас не вызывал, а ваша папка исчезнет так глубоко, что завтра я сам забуду, куда ее засунул. – Он с усилием улыбнулся. – Конец, точка. Примите в качестве извинения эти шоколадки и уходите отсюда, пока я не передумал.
– Но я не лгу! – чуть не закричал заплаканный Тромбич, как будто бы вообще не слышал последних слов, которые и в самом деле не подобали ведущему следствие офицеру.
– Я разбираюсь в людях и знаю, что вы не лжете. Но кто-нибудь другой сейчас прижал бы вас и не выпустил. Меня тоже подмывает, потому что информатор из вас идеальный. Потому и говорю: уходите! – Зыга подождал, пока редактор вытрет нос.
– Спасибо, пан комиссар.
– Младший комиссар. И лучше бы вам куда-нибудь уехать. Прощайте.
Он не сказал Тромбичу, что, слушая его, вспоминал фрагменты титульного стихотворения из его томика. Книжку Зыга действительно только пролистал, но этот отрывок ему запомнился:
каждый день я ходил по шоссе
вдоль тополей и канав
но видел я там окопы
и троглодитов морды
Только вот то, что раньше казалось Мачеевскому пацифистским вздором, теперь зазвучало для него совсем иначе. И еще одну вещь он не сказал: он вел себя строго вовсе не потому, что был полицейским. Просто в противном случае он тоже стал бы рассказывать…
Он точно так же пошел на большевистскую войну добровольцем, однако ему исполнилось почти двадцать, и он уже был студентом первого курса юридического факультета. Ему дали погоны подхорунжего, и он попал под начало вполне симпатичного с виду командира взвода подпоручика Гриневича, тоже студента права, только на три курса старше.
Это случилось между Красноставом и Хелмом Любельским. Когда взвод Зыги патрулировал район деревни Депултыче, навстречу им выбежала перепуганная женщина и начала говорить что-то невнятное о муже и вооруженной банде.
– Большевики? Дезертиры? – допытывался подпоручик.
– Да кто ж их теперь разберет! – бросила она и продолжила причитать.
В конце концов выяснилось, что ее муж был одним из местных полицейских, а бандиты напали на их дом, чтобы устрашить остальных жителей деревни. Однако полицейский заметил налетчиков еще издалека. Сыну велел взять сестру и бежать, а жену послал за помощью.
Гриневич расставил своих людей так, чтобы взять усадьбу в клещи, не забыл и о передовом дозоре. Но когда дозор донес о приближающемся конном разъезде, командир струсил. Задержал солдат и то и дело говорил о тачанке. Мачеевского отправил на ближайший хутор. Приказал ему реквизировать коня и ехать за помощью.
– Но пан подпоручик, – пытался объяснить Зыга, – там человек! А бандиты нас не ждут. Тачанка не тачанка, мы их захватим врасплох.
– Приказ был, подхорунжий. Здесь тоже люди. Беги!
И он побежал. А когда через два часа они подошли к постройкам уже с двумя взводами пехоты, при поддержке отделения кавалерии и с пулеметом, оказалось, что он впустую гнал в галоп деревенскую клячу. На пороге лежали тела мужчины и подростка с пробитыми черепами; мальчик спрятал сестру у людей в деревне, а сам вернулся на помощь отцу. Вся усадьба была разорена, бандитов же и след простыл. Над телами родных рыдала та самая женщина. Когда она подняла голову, Зыге не хватило смелости посмотреть ей в глаза.
Кавалеристы выехали на разведку и у леса, в каких-то двух километрах от усадьбы, выяснили дальнейший ход событий. Итак, пока взвод Мачеевского ждал подмогу, два других полицейских из деревушки двинулись на помощь коллеге и, обнаружив его убитым, пустились в погоню.
Солдаты и тут пришли слишком поздно. Они наткнулись на раненного коня, четыре трупа бандитов и одного убитого полицейского – того, которому повезло больше. Другого нашли уже в лесу. Его ранили, а затем по самую шею закопали в землю. Потом разбили ему прикладами голову, так, что брызнули мозги, и наконец из опорожненного черепа кто-то устроил унитаз.
Тогдашний подхорунжий, Мачеевский, как только выблевал под дерево все, что ел за последние часы, заявил командиру, что это он, командир, несет ответственность за смерть этих людей.
– Хотел бы я посмотреть на вас, подхорунжий, как вы со штыком идете против пулемета! – рявкнул Гриневич, в ярости, что низший чин осмеливается его критиковать да к тому же еще при подчиненных.
– Оправдываться вы будете перед военным судом, подпоручик, – парировал Мачеевский. И что дерьмово, ехидно добавил: – Потому что не предполагаю, чтобы такой трус, как вы, отважился прежде дать мне сатисфакцию.
– Почему бы и нет, подхорунжий? – холодно произнес командир и, прежде чем Зыга понял, что происходит, он получил обоими кулаками в зубы, потом хрустнул сломанный нос, и наконец, уже лежа на земле, он почувствовал на ребрах кованые сапоги Гриневича.
Впоследствии перед военным судом предстал не подпоручик Гриневич, а подхорунжий Мачеевский. И кто знает, был бы у него когда-нибудь шанс работать в полиции, если бы та тачанка не оказалась украденной бричкой, на которой бандиты перевозили добычу.
Банда, впрочем, тоже была любопытная, рабоче-крестьянская и вполне интернациональная, как наверняка сказал бы Ленин, состоящая из большевистских, украинских и польских дезертиров.
Однако прежде Зыга услышал много мудрых слов, сказанных с протяжным говорком южных окраин, от лысого сержанта, который бинтовал Зыгу после того, как его избил командир. Сержант говорил:
– Ох, бедняжка ты, сынок, армии не разумеешь. Треба было уговорить гада, чтобы велел выслать вторую разведку. Видно ж было по нашим рожам, что мы в бой рвемся. И мы бы пошли в десятку, ненароком ввязались бы в перестрелку и справились бы. А с офицерьем, сынок, задираться – это как ссать против ветра! Так было при царе, так будет и при Польше.
– О нет, в Польше такого не будет! – снова взвился как мальчишка избитый Зыга.
– Будет, будет, – сказал спокойно лысый сержант. – Ох, бедняжка ты, сынок! Молись Остобрамской[21] о штрафной роте, потому как может выйти и вышка.
С тех событий минуло десять лет, но Мачеевский до сих пор стискивал кулаки, когда офицеры военной контрразведки лезли в его работу и когда по малейшему поводу вся измученная отчизна должна была распевать «Первую бригаду». И хотя это было столь же глупо, сколь и наивно, он по-прежнему считал, что виноват в чем-то перед тем подростком и тремя полицейскими. Возможно, если бы он тогда воспротивился командиру или как-то умнее с ним говорил, по крайне мере двое из них остались бы живы.
Военные воспоминания Мачеевского прервал патрулировавший улицу участковый.
– Вы тут стоите и мусорите, а завтра здесь будет патриотическая манифестация! – услышал Зыга.
Он посмотрел себе под ноги и в растерянности уставился на десяток затоптанных окурков. Перевел недоуменный взгляд на участкового.
– О, прошу прощения, пан комиссар! – Полицейский отсалютовал и направился в противоположную сторону.
Часы над почтой показывали девять пятнадцать.
*
Павел Ежик, референт цензуры люблинского староства, тщательно завязал галстук. Девка, полулежа на кровати, пересчитала деньги и бессмысленно уставилась на епископский дворец на той стороне улицы.
– Держи! – Ежик швырнул ей еще двадцать злотых. – И забудь, что я здесь был. Понятно, шлюха?!
Банкнота зашуршала у нее в руках. Девка посмотрела исподлобья, не понимая. Не то, чтобы другие не давали больше, чем уговорено, вовсе нет! Но обычно они хотели услышать стоны и похвалы их необычайной мужественности. Заверения, что ей было так хорошо, как ни разу прежде, что она никогда этого не забудет. Она всегда забывала, стоило им выйти. А этот давал двадцать злотых за то, что мог бы получить даром.
Она усердно закивала. Ежик вытащил из кармана обручальное кольцо, надел на палец и вышел.
Лестничная клетка напоминала штольню. Ступени вели вниз, ниже уровня улицы. Тусклая лампочка в коридоре негромко жужжала – вот-вот перегорит. Ежик посмотрел в окно на утонувшую во мраке Замойскую, и ему стало не по себе.
Свет фонарей исчезал, поглощенный ночью. Перед ним мелькнул мостик, ведущий прямо с улицы к небольшой колониальной лавочке на третьем этаже, и крутые каменные ступени, ведущие на тротуар в нескольких шагах от ворот. Однако он вышел с другой стороны на расположенный ниже Замойской темный, уходящий вниз Жмигруд, где ни один знакомый или коллега по работе не спросит, откуда это пан референт возвращается в такое время. Как будто сам никогда не выныривает на Бернардинскую vis-a-vis [22] гимназии Чарнецкой и пивоварни.
Брусчатка была мокрая, но заморозки еще не прихватили, и Ежик мог не опасаться, что подвернет ногу. Он шел быстрым шагом, следя только за тем, чтобы не вляпаться в конскую лепешку или в лужу.