Взгляд запнулся о самое важное слово, и сердце упало, безвольные ладони похолодели и прилипли к столешнице.
В свои семнадцать — обвинялся в убийстве.
Никаких иных подробностей. Никаких ответов: ни кого, ни почему, ни что случилось, ни сколько он провёл в тюрьме. Даже имени жертвы не было. Зато крупно, жирным шрифтом напечатали слово «убийство», точно оно само по себе недостаточно весомое. Гермиона невольно таращилась на него. Казалось, она может провалиться внутрь листа, выпасть в зале суда и увидеть на месте подсудимого Снейпа. Семнадцатилетнего Снейпа. Воображение рисовало его почти таким же, каким она видела его несколько дней назад, только совсем худым, нескладным, с более длинными и давно немытыми волосами. Лицо юное, но угрюмое и ещё менее, чем сейчас, способное вызывать симпатию. Вероятно, с немного нечистой кожей. А глаза… Какими было бы их выражение? Озлобленным или несчастным? Испуганным или виноватым?
Знал ли он уже тогда, что что-то не так? Что чего-то не хватает?
Гермиона стыдилась провала на экзаменах, а Снейпа посадили за убийство. И она ещё считала, будто они похожи: похожее воспитание, похожие нужды, похожие цели.
Понимание того, как же она ошибалась, было невыносимым.
Почему он не испытывает к ней ненависти? Наоборот, подарок на Рождество прислал, возобновив общение. Без объяснений, без извинений. Перо теперь лежало в запертом ящике, чтобы не добралась Косолапка, втиснутое между школьными рефератами и драгоценностями, подаренными перед смертью бабушкой.
Гермиона продолжала сверлить взглядом слово «убийство».
А она-то почему не испытывает ненависти к этому человеку?
С глубоким вздохом она перевернула лист, готовясь увидеть пустую страницу. Сердце пропустило удар, когда она увидела, что это не так. С обратной стороны тоже был текст. Шрифт — бледнее, чем на первой странице; возможно, напечатан позже, через время.
|
|
«Прошение об апелляции удовлетворено восьмого августа 1979 года.
Освобождён под залог».
И больше ничего, никакого продолжения или сведений об исходе апелляции. Вероятно, всё прошло хорошо, подумалось Гермионе, если Снейп оказался на свободе, ходил, дышал, говорил. Всё должно было пройти хорошо.
Папку девушке она возвращала с улыбкой и благодарностью. Но вредная привычка мыслить рационально твердила ей, что принять желаемое за действительное очень легко. Даже тому, кто не разбирается в законах — а Гермиона почти не разбиралась, — известно, сколько в них тонкостей и формальностей. Ловким движением можно сделать из невиновного виновного, а виновного — освободить.
И кем из них был Снейп?
Человеком, приславшим ей на Рождество писчее перо.
Убийцей.
Другом.
Гермиона уже уходила, но девушка-консультант внезапно окликнула её:
— Есть ещё кое-что. — Она смотрела в монитор во все глаза, а руки зависли над клавиатурой. — Ещё один Снейп в базе. Самих материалов по нему нет, только имя в компьютере по данным магистратского суда. Я подумала, вдруг вас это заинтересует.
Машинально поблагодарив девушку, Гермиона отправилась домой на метро. Голова шла кругом, а тело казалось чужим.
— Как дела в библиотеке? — спросила дома мать. Она полулежала на диване в гостиной, и коробка для ёлочных украшений то и дело съезжала с её колен. Из коробки по полу тянулась мишура, в которую Косолапка запустила передние лапы.
|
|
— Хорошо, — отозвалась Гермиона и исчезла у себя наверху. Несколькими минутами позднее она спустилась: в шапке и варежках, шея обмотана шарфом, на плече — тяжёлый рюкзак.
Взглянув на неё, мать уронила в коробку стеклянную звезду. У звезды откололся луч.
— Ты куда? — выдохнула мать, но в тоне её сквозило предупреждение.
— Я буду осторожна, — пообещала Гермиона, продела под вторую лямку рюкзака руку и, наклонившись, поцеловала мать в щёку. — И звонить буду каждый день. Честное слово.
Пока мать, растерявшись, подыскивала внятные возражения, она ушла.
* * *
Дом в Тупике Прядильщика пропах горелым консервированным томатным супом. После великого рождественского пира — миска супа, две кружки чая и сладкий пирожок, подаренный подслеповатым соседом, который не смотрит новости, — посуда до сих пор кисла в раковине, потому что перегоревшая лампочка ограничивала время пребывание в кухне часами дневного света.
Рождество не из лучших.
Он просматривал оставленные Гермионой книги, пытался читать, но только бездумно переворачивал страницы, не в силах запомнить ни одного напечатанного слова. О чём он думал? Преимущественно о Гермионе, если быть до конца честным. О том, как она лежала, беспомощная, на полу в усадьбе и билась в судорогах. О том, как она умела целиком погрузиться в чтение. О том, как она подначивала его и как улыбалась. Чего бы он не отдал за то, чтобы снова поймать её взгляд! Чего бы не отдал, чтобы снова услышать, как она называет его профессором своим самым невыносимым тоном!
|
|
Вместо этого его назвали иначе: на входной двери кто-то написал аэрозольной краской «извращенец». Словно Гермионе не двадцать пять, а пять лет, и она не способна принимать самостоятельные решения. На стекле окна гостиной выцарапали ещё и «убийца» — на случай, если он вдруг забыл. Он не мог отделаться от мысли, что дверь вот-вот распахнётся, и его выволокут на улицу, швырнут на мостовую лицом вниз, кроша зубы о бетонный бордюр и…
В дверь постучали.
Полчетвёртого дня двадцать девятого декабря. За полторы недели до его сорокапятилетия. «В новостях, — думал он по пути к двери, — сообщая, что найден мой труп, возраст округлят. Мне всегда будет сорок пять».
Он не слишком торопился. К чему спешить, когда за дверью — если судить по настойчивому и громкому стуку — поджидает тот, кто явился с ним разделаться? Шагах в пяти от двери он остановился, глубоко вдохнул и вдруг через зазор в нащельнике услышал, как его позвали тихим знакомым голосом.
Он оцепенел и смог отреагировать лишь через несколько секунд, да и то казалось, будто конечности опутала натянутая резиновая лента, грозящая забросить его обратно в глубь дома.
Дверь распахнулась, хотя он не помнил, как отпер задвижку.
На крыльце стояла она. Без очков. Широкая улыбка не скрывала зубы. Распущенные пышные волосы еле сдерживала вишнёвого цвета шерстяная шапка.
— Гермиона, — произнёс Снейп.
Да, это была она. Гермиона.
Гермиона стояла на крыльце. Она что-то говорила: губы шевелились, выпуская на волю слова.
— Профессор, — сказала она с искренней улыбкой.
Надпись на двери не осталась незамеченной, но комментария не удостоилась. Вместо этого Гермиона спросила:
— Ещё ведь не поздно пожелать вам счастливого Рождества?
* Малютка Тим — персонаж повести Ч. Диккенса «Рождественская песнь в прозе: святочный рассказ с привидениями».
* День подарков — 26 декабря.
Глава опубликована: 27.10.2016
Худшее воспоминание Снейпа
Гермиона храбро прошествовала в тёмную кухню готовить чай, а Снейп отправился в ближайший магазин за молоком. Вернувшись, он обнаружил, что она никуда не ушла, о чём не преминул бы пошутить при любых иных обстоятельствах.
Посерьёзневшая, она сидела у огня. Щеки её раскраснелись, и красным был джемпер с витым узором; стопы в носках — новых, ярко-голубых — она подтянула под колени, умостившись в его любимом кресле. Впервые за несколько недель тепло очага не просто расходилось, а обволакивало. Снейп с кружкой чая в руке опустился на диван напротив гостьи и ждал, что она скажет.
— Кто это сделал? — нарушила долгую тяжёлую тишину Гермиона. Она шевельнулась, и джинсы скрипнули по обивке кресла. — Краска на двери.
— Местные меня ненавидят, — ответил Снейп. — Сюжет в новостях просто позволил им показать насколько. Это вы ещё не видели гравировку на фасадном окне.
Гермиона крутанулась на сидении, но уселась обратно, поняв, что не увидит окно за задёрнутыми занавесками.
— Что вы им сделали? — спросила она и вцепилась себе в колени, когда Снейп поднял брови. — То есть… я ходила в читальный зал, — добавила она. — В Национальный Архив. Почитать о вас.
— Да? — проронил Снейп. Он отхлебнул из кружки и уставился на пламя в самом его разгаре.
— Об обвинении против вас, — пояснила Гермиона.
Она замолчала. Подумала, наверное, что он это как-то прокомментирует.
Он не стал.
— Не пойму, при чём тут извращенец, — сказала она, к счастью, не меняясь в лице на последнем слове. — В обвинительном заключении сказано, что вы кого-то убили.
— Совершенно верно, — сухо признал Снейп.
— Там так было написано.
— Там написано, что меня обвинили в убийстве, — уточнил он.
— Да.
— Есть разница.
— Знаю.
Она скользнула пальцами по изящным щиколоткам. Ботинки лежали у кресла, сброшенные в последний момент, точно их владелица готовилась сбежать. Какими словами он смог завоевать её доверие?
— Разве вы не видели, что я подавал апелляцию?
— Видела. Но там не было решения.
Снейп хмыкнул, и Гермиона наградила его хмурым взглядом.
— Что такого смешного? — обиделась она.
— Расскажу — и поймёте, — ответил он.
— Вот и расскажите.
— Ладно, — согласился Снейп. Он отставил свою кружку. Гермиона смотрела на него во все глаза, открыто и беззащитно. И он вдруг понял — совершенно отчётливо, — что выложит перед ней всю душу без остатка, пусть только попросит. Вот бы раскрыть душу, вывернуть, распялить, позволить заглянуть в середину и обследовать каждый уголок, позволить узнать себя настолько близко, чтобы можно было ничего не рассказывать! — Расскажу.
* * *
Тобиас Снейп — человек не хороший. Это не было чьим-то там мнением, это был факт.
Об этом знала его жена, знали соседи, знали учителя его сына. Как не знать, если миссис Снейп круглый год заворачивалась в шарфы и носила кофты с длинными рукавами? А мальчика часто видели то в парке, играющим в одиночестве, то прячущимся в пыльных углах городской библиотеки, то у магазинов, возле которых он околачивался далеко за полночь. Не от избалованности. Наоборот. И там, где прочих детей ожидали радушные объятья социальных служб, слишком худого, слишком неопрятного, слишком вспыльчивого ребёнка игнорировали, тешась надеждами, что однажды он либо восстанет против отца и покажет тому, каково удары получать, либо наконец наберётся мужества, чтобы уйти и никогда не возвращаться.
Вряд ли Северус Снейп был единственным в Коукворте нуждающимся ребёнком. Да и инициативы пытавшихся не остаться безучастными учителей отвергал если не сам мальчик, то его мать. Стоило сладкоголосым доброжелателям с самыми благими намерениями появиться в Тупике Прядильщика, она давала им от ворот поворот, пока муж не вернулся домой. И они в конце концов сдались. Они устали переживать за того, кто сдаёт работы настолько образцовые и готовится к экзаменам настолько прилежно — и всё для того, чтобы попасть в наилучшую школу, которую не сможет себе позволить. В самом деле, думали они, у ученика, показывающего такой высокий уровень рассуждений и тщание к деталям, дома не может быть настолько плохо, как кажется.
Большинство одноклассников Северуса разделяли эту мысль. К тому же с детской непосредственностью они не скрывали своей неприязни. Случалось, он удивлял их короткой остротой — чуть мрачноватой, чуть выше понимания большинства из них, — вызывая такой смех, что учитель с трудом восстанавливал порядок. Но за рамки тех случаев редкие всплески уважения не распространялись, и когда веселье стихало, Северуса снова ожидало одиночество.
Пока не появилась она.
Конечно, он и раньше видел её. Красивая девочка — хотя тогда он и был слишком юн, чтобы оценить это — с тёмно-рыжими рассыпанными по плечам волосами, выбивающимися из хвостиков, в которые она тщилась их собирать. Такие волосы сложно не заметить. В дни, когда Северус пропускал начальную школу из-за побоев, он порой смотрел, как хорошо одетые ребята шагают в свою, и среди них — она.
Но какие у неё глаза, он ещё не успел заметить. И вот однажды, в парке, обнаружил, что эти глаза уставились на него сквозь глянцевую листву рододендрона.
— Ты почему в кустах? — полюбопытствовала обладательница глаз. Голос у неё был высоким, весёлым.
Северус опешил и повалился обратно на сплетение корней. Потом выплюнул:
— А тебе какое дело?
— Там же неудобно. Ты что, спал там?
Когда ответа не последовало, ветки зашуршали, и показались бледные девчачьи ноги с поцарапанными коленками, красивое платье в цветочек, насыщенно-рыжие волосы, контрастирующие с яркими розовыми бутонами в вышине.
— Что это с тобой? — спросила девочка, округлив глаза.
Северус посмотрел вниз: на краю растянутого воротника темнело пятно запекшейся крови. Уже и не вспомнить, за что его так…
— Кровь из носа шла. Всё нормально.
— Точно? — усомнилась девочка.
— Да, — сказал Северус.
Он упал на спину и принялся сквозь листву созерцать небо. В разрывах серой пелены облаков вдруг проглянула лазурь.
— Ты… — девочка запнулась и, наверное, набираясь смелости, прочистила горло. — Давай играть? Пойдём на качели?
— А… — Северус был поражён. Он сел, чтобы рассмотреть её лицо ближе. Кажется, она предлагала это искренне, и он растерялся. — Ладно.
Девочка пришла в парк со своей сестрой, Петуньей. И той не понравилось, что Северус к ним присоединился.
— Ты ещё кто? — вместо приветствия сказала она.
Сестра с укором перебила её:
— Не груби, Туни, — и вскочила на качели между Северусом и Петуньей.
Девочка раскачивалась так, будто умела летать. Всё выше и выше. Казалось, она вот-вот сделает полный круг через перекладину. Петунья подняла крик, требуя остановиться, и лишь тогда девочка нехотя послушалась, спрыгнула с качелей и, пролетев по дуге, сверзилась на траву, а потом рассмеялась.
В тот день солнце почему-то село рано. Уличные фонари зажглись прежде, чем у Северуса заурчало в животе и захотелось вечернего чая.
— Я — Лили, — представилась девочка перед уходом, надевая жакет. — Я тебя как зовут?
Петунья буквально потащила её к воротам, но она вывернулась из хватки сестры.
— Северус, — ответил он.
— Се-ве-рус, — повторила Лили. — А дома как называют? Сев?
— Да, — соврал он.
Она улыбнулась. Петунья вцепилась ей в запястье и тянула её. Утаскиваемая прочь, Лили успела помахать рукой:
— Пока, Сев!
Северус не ожидал увидеть её на следующий день. Он был уверен, что использовал своё везение на год вперёд. Но ошибся. Она пришла, улыбнулась, помахала приветственно рукой. Смеясь, она забиралась с ним на деревья, бродила по лужайкам, гонялась за бабочками, которых они потом отпускали.
Как и всё хорошее, это не могло длиться долго. Стоит кончиться лету, кончится и их дружба, правда? Однажды им, так мало имеющим общего, станет не о чем говорить, правда?
Оказалось, он опять ошибся: Лили чудесным образом умела всякую мелочь превратить в тему для разговора. Ей нравилось выполнять школьные задания даже больше, чем Северусу, и они обсуждали, что, по мнению учителей, ждёт их в будущем.
— Мне сказали, я стану учительницей, — пожаловалась Лили как-то в полдень, когда они сидели на старом дубе. Северус определённо наслаждался происходящим, поскольку Петунью отправили к зубному, и она за ними не шпионила, чтобы потом ябедничать мамочке. — Учительницей! — Лили обрывала листья с ветки; лицо раскраснелось от несвойственного ей гнева. Вот одна из причин, по которой она нравилась Северусу: она редко гневалась, в отличие от его отца. — Принято считать, что все девочки станут учительницами. Или медсёстрами. Или мамами. А все мальчики — врачами, юристами или членами парламента.
— Чушь, — фыркнул Северус и швырнул прутик в высокую луговую траву.
— Точно, — согласилась Лили.
— Если бы ты ходила в мою школу, тебе бы сказали, что ты будешь работать на фабрике.
— Да? Это они тебе говорят? — удивилась она.
Северус не ответил. Он сильно прикусил язык, а после всё-таки задал вопрос, мучавший его с тех пор, как он сквозь листву рододендрона разглядел её лучистые глаза:
— Куда ты пойдёшь в следующем году?
— В следующем году? — Лили очистила другой прутик от листьев и замахала им, точно рассерженный дирижёр или фокусник. Они с Северусом оба увлекались фокусами. Обычно она рассказывала о представлениях, виденных по телевизору или в ратуше, а он, сдвинув брови, пытался разгадать и объяснить суть магического трюка. — Мама с папой говорят, в гимназию, — ответила она и добавила: — Но меня пока не приняли. — Она покатала прутик между пальцами. — А ты?
— В Вортфилд, — тихо проговорил Северус. Даже удивительно, что Лили его услышала.
— В частную школу? — изумилась она; пальцы выпустили прутик. — Но… как?
— Кто-то заплатит за меня, — пожал плечами он. Против его ожиданий Лили не была настолько уж шокирована. Он постоянно представлял, как расскажет ей — с той минуты, когда ему самому, вызванному в кабинет директора, в присутствии исполненного гордости учителя сообщили эту новость, а он только и думал: «Что я скажу Лили?». — Стипендия или что-то такое. — С преувеличенным интересом он рассматривал узловатую ветвь. — Фонд поддержки одарённых детей или вроде того, не знаю.
От гнева Лили не осталось и следа. Она просияла.
— Сев! — воскликнула она. — Это же замечательно! Ты будешь жить там, и тебе не придётся больше терпеть его и…
— Но там не будет тебя.
— Что? — Лили распахнула глаза. Ярчайше-зелёные, поразительные глаза, в которые можно смотреть целую вечность. — Обо мне не волнуйся.
— Ты же мой друг, — сказал Северус.
Единственный друг.
— Со мной всё будет хорошо, — заверила она. — И я не перестану дружить с тобой только потому, что ты живёшь на другом конце города. Давай, — она обвила ветвь рукой, роняя прутик в траву, и свесила ногу, — пойдём на качели.
Они больше об этом не говорили — ни зимой, ни на протяжении весны, ни с наступлением лета, когда Северус считал дни до отъезда в свой новый дом при школе. Узнав, где будет жить, он понял, что, в сущности, они с Лили будут ходить в одну школу, но девочки и мальчики учатся раздельно, и потому вряд ли им удастся где-то встретиться. Ужасно неправильно расстаться с ней, оказаться врозь. Не обидно, не жаль, а именно неправильно — вот самое подходящее слово, и Северус хотел сказать об этом Лили.
Неправильно. Жизнь вообще — штука неправильная. А Вортфилд — самое правильное из того, что когда-либо с ним случалось. Северус не только вырвался из-под власти отца, но и завёл полезные знакомства. Богатые мальчики, его соседи по общежитию, перестали задевать новичка, обнаружив, насколько ловко он избегает малейшего намёка на стычку да к тому же демонстрирует остроту ума и языка, измышляя оскорбления, которыми потом изводили недотёп. Он же не вмешивался, словно сам не был отверженным всего год назад.
Поездка к родителям на каникулах всё равно что ссылка. Он мечтал увидеться с Лили, однако мать не хотела отпускать его из дома. Зачастую она отчаянно нуждалась в нём — в том, чтобы на него обращалась часть отцовской ярости, вся сила которой в иных случаях доставалась ей одной.
— Уйди от него, — говорил Северус раз в году, перед Рождеством, когда у него не оставалось больше сил. В Тупике Прядильщика загорались гирлянды в бесплодной попытке рассеять царящую мрачность. Россыпи белых огоньков через оконное стекло странно освещали гостиную и бледное материнское лицо. Северус взрослел, черты его удлинялись, голос приобретал глубину, наполнялся новообретённой властностью, и требование с каждым годом делалось более настойчивым. — Уйди насовсем.
Он помнил прикосновение ладони к своей щеке и как вздрогнул в тот момент, но мать не отняла руки. Её пальцы нежно обрамили его ухо, погладили по шее. Она отрицательно покачала головой, не объяснив почему. Как всегда.
И единожды в год он мог выбраться на встречу с Лили. У него в распоряжении был один вечер. У отца на работе закатывали рождественскую пирушку, и родители уходили, чтобы напиваться до потери сознания, а Северус оставался дома рыскать по ящикам в поисках горстки чайной заварки. Уже в первые каникулы он быстро понял, что искать нечего, и сбежал.
Когда тем вечером он увидел Лили, сердце воспарило от счастья. Она тоже очень обрадовалась.
— Сев! — вскричала она тогда. Волосы её блестели, а ещё сильнее блестели глаза. Она была одета по-праздничному, а вокруг шеи обернула гирлянду и дождик, отчего казалось, будто на неё напало рождественское дерево. Она бросилась к Северусу и, обняв за плечи, втащила из-под снегопада в дом. — Какой ты стал… — она не договорила.
Сам-то Северус знал, что выглядит почти так же, как и до отъезда, может, лишь чуть-чуть вытянулся. Заведующий пансионом, вероятно, ожидал, что в Вортфилде Снейп физически окрепнет, но обильная еда и свежий воздух не помогали, и он оставался тщедушным мальчишкой нездорового вида, а на лице заведующего всё явственней проступало разочарование. Как будто Снейп — растение, способное при правильном поливе и освещении пойти в буйный рост.
— У меня для тебя подарок, — сияя, сказала Лили.
Она принялась искать подарок под ёлкой, частично скрытая горой других. Северусу и раньше нравилось наблюдать за ней, а теперь, когда она перебирала и рассматривала свёртки, он ею любовался, впервые осознав, насколько она красива.
— А я… — не сразу вышло у него, он осёкся, но в конце концов выдавил: — У меня ничего нет для тебя.
Она его, похоже, не услышала.
— Вот, — она сунула ему в руки коробку и велела: — Открывай!
Северус подчинился.
Это была колода карт, новая, блестящая. И ещё…
— Палочка.
— Волшебная палочка! — поправила Лили. — Палочка фокусника. Покажешь мальчикам в школе. И книга есть вот тоже, фокусы всякие… — Она сдвинула упаковочную бумагу и показала книгу: на обложке у мужчины в чёрно-белом костюме струился из пальцев дым. Лили широко улыбалась. — Расскажешь мне, как получается. У меня как следует не вышел трюк с подменой карт.
Северус перевёл взгляд с книги на выкрашенную в чёрный цвет палочку в своей руке.
— Э-э… спасибо, — сказал он, пытаясь изобразить воодушевление. Наверное, улыбка у него получилась пугающей, потому что восторга у Лили поубавилось. — Спасибо большое.
Он отвёз в школу и книгу, и палочку, и карты. Но лишь карты доставал из чемодана: играли в снип-снап-снорум и девятикарточный дон. Колода истрёпывалась и засаливалась в грязных пальцах.
С течением времени чемодан скрывал всё больше подарков от Лили, а Северус словно вёл двойную жизнь. Никто в школе не звал его по имени. Короткий резкий выклик «Снейп!» и хриплый смех, только смеялись уже не над ним. Его приятели преимущественно не подозревали о юноше из самого серого района Коукворта, появлявшемся то в парке, то в более благополучном пригороде, где обитала семья Эвансов. Его не спрашивали о родителях или о жизни за пределами Вортфилда. И когда он возвращался в школу после мучительных недель, проведённых съёженным и избитым в тесной спальне дома в Тупике Прядильщика, под наглухо застёгнутой отутюженной формой никто не видел синяков на руках и груди, а на спине — порезов от разбитой пивной бутылки.
По крайней мере, пять лет никто ничего не замечал. Северус уверился, что никто и не заметит, ведь она продолжалась так долго, эта тайная жизнь. Но особенно неудавшиеся пасхальные каникулы — ему тогда было семнадцать — завершились нетипично тёплой погодой. В спортивном расписании, вступившем в силу по приезду учеников, появился футбол, что означало короткую спортивную форму.
— Снейп, что, блин, с тобой случилось, парень? — обалдело спросил Джонатан, Пижонистый Придурок Номер Один. Впрочем, иногда, когда он не пытался содрать у Снейпа домашку, он ему даже нравился. Джонатан застукал его в раздевалке, где тот лихорадочно искал свои гетры и мечтал залезть в шкафчик, чтобы не выходить на поле в шортах. — Ты же сине-чёрный! Иисусе, кажется, местами ещё и зелёный.
— В аварию попал, — ответил Снейп, оттягивая рукава футболки, чтобы сильнее прикрыть руки.
— Мой двоюродный брат тоже однажды попал в аварию, — вмешался Рэдди, Пижонистый Придурок Номер Два. Рэдди нравилось ловить для занятий по биологии насекомых и отрывать им живьём лапки. Зато он был крепко сбит и виртуозно умел проносить в школу вино и сигареты. — Он выглядел гораздо лучше.
— А я попал в серьёзную, — оправдывался Снейп.
— Ноги-то при чём?
Подошли Юро, Райтман и Бэррет — его приятели. Они обступили его и принялись оглядывать с ног до головы, ища повреждения.
— Он всегда такой приезжает.
Это сказал Бэррет. Тихий, спокойный малыш-Бэррет. Грозный, как божья коровка, и более проницательный, чем от него можно ожидать.
— После каникул, — продолжал Бэррет. — Всегда в синяках. Он старается их спрятать. Но я видел.
Остальные покосились на него, однако вскоре опять уставились на Снейпа.
— Кто? — потребовал ответа Рэдди и сжал кулаки. Снейп почувствовал к нему некоторую приязнь за то, что он сердится. — Кто это сделал с тобой?
— Я думаю, — снова влез Бэррет, — это, наверное, его отец.
— Это так, Снейп? — спросил Джонатан. Его красивое лицо ничего не выражало, а глаза смотрели жёстко и холодно. — Это твой отец сотворил такое с тобой?
Снейп не ответил. Молчание стало утвердительным ответом, которого они ждали.
Их команда разбила противника со счётом двенадцать — ноль. Той ночью они праздновали победу. Той ночью они начали планировать возмездие.
* * *
Гермиона округлила глаза. В мерцающем свете камина они казались чёрными. Остальные её черты скрывали вечерние тени. Заметив, что она надела ботинки, Снейп почувствовал себя уязвлённым.
— Отец бил вас, — констатировала она. — Поэтому вы решили его убить.
Он катнул пустую кружку между ладоней.
— Не то чтобы он не заслуживал, — вновь заговорила Гермиона. — То есть я вас понимаю, — поспешно добавила она, — но поддержать не могу. Северус, вы в самом деле намеревались?..
— Убить его? — спросил он прежде, чем она успела закончить предложение сама. — Нет.
— А остальные? Они собирались?
Он наклонился и подбросил в огонь поленце.
— Скажите же, — настаивала она.
Снейп молча ворошил угли. Не отвечал он долго. На языке горчило чайное послевкусие.
— Они взяли у меня ключ, — наконец сказал он. — Я сделал его для Джонатана.
— Вы… дали им ключ от своего дома.
— Поймите же, Гермиона, когда мы говорили об этом, они только хотели его напугать. Тут нечем гордиться, но мне было семнадцать лет, и то, о чём они говорили, не шло по жестокости ни в какое сравнение с тем, что отец делал со мной. Проучить его казалось справедливым. — Снейп с силой ткнул кочергой в ворох золы. — Но в жизни справедливости нет.
— И что произошло? — спросила она. У неё пальцы запутались в шнурках и покраснели.
— Это было в августе, — медленно начал Снейп. — Лето перед моим выпускным годом. Я знал, что они придут этой ночью. Но сам не должен был к ним присоединяться… Родители их никогда не видели, а меня бы точно узнали, если бы я… принял участие. Я должен был быть начеку, но у меня не вышло: около полуночи я уснул. Проснулся потому, что мама кричала. — В комнате сделалось вдруг очень тихо, словно из неё выкачали воздух и все звуки. — А потом она замолчала, — закончил он.
— Боже, — выдохнула Гермиона. — Её…
— Крикетной битой. Они бросили школьную крикетную биту там же.
Гермиона слушала с открытым ртом, а Снейп продолжал:
— По голове, — он прикоснулся пальцем к виску. — Обоих.
— Пожалуйста, скажите, что вызвали скорую и полицию!
— Разумеется, вызвал, — ухмыльнулся Снейп.
— И?
— К приезду врачей они уже умерли. Парни, конечно, убежали. Полиция обнаружила меня над телами моих мёртвых родителей. Я был в крови и с битой в руках.
— Но вы же объяснили им…
— Естественно, — кивнул он. — Я рассказал им обо всём, правду до последней крупицы. Отца прежде арестовывали за хулиганство в пьяном виде, и однажды соседи, не зная, с кем связываются, пожаловались на него в полицию. Но это были пустяки по сравнению с тем, как выглядела спальня родителей в ту ночь.
Вздрогнув и кутаясь в свитер, он вернулся на диван.
— Но…
— Гермиона, — вздохнул Снейп, — я же говорил, в какой школе учился. И с кем. Это были сыновья очень влиятельных людей: политиков, банкиров, тех, кто устанавливает правила для таких, как я… — он дотронулся до шеи, — которые ниже.
— А как же правосудие?..
— Один из них был внуком судьи. Мне не оставили шанса. Не с назначенным мне адвокатом.
— И осудили вас, — тихо сказала Гермиона.
— Одного из них вызвали в суд, — сообщил Снейп с горьким смешком. — Вызвала сторона защиты, чтобы дать мне характеристику. Это они так старались смягчить мой приговор — положительной характеристикой. Напрасно, разумеется. Несовершеннолетние за убийство получают приговор по усмотрению Её Величества*.
— Что это значит?
— Способ сделать так, чтобы приговор к пожизненному заключению звучал более безобидно, — объяснил он. — Я отсидел два года, а потом сам подал апелляцию. На основании ненадлежащей защиты. Вероятно, Рэдди проговорился кому-то из своей родни, потому что неожиданно у меня появился очень хороший защитник. Но и он смог только переквалифицировать преступление на менее тяжкое и вытащить меня из тюрьмы с учётом уже отбытого срока.