Что если она ошибается?
Не то мантра, не то нервный тик. В любую свободную минуту. Всякий раз перед зеркалом, чистя — дважды или, когда не забывала, трижды в день — слишком крупные зубы, она думала: «Что если я ошибаюсь?». Всякий раз за столом, пока посеревшие лицами родители переглядываются, но не задают вопросов.
И утром, надев чёрное платье и забравшись на сиденье родительского автомобиля. И робко здороваясь с собравшимися. И заглянув сестре Дина в глаза.
Каждый говорил: «Мне очень жаль». Эта фраза летала вокруг, словно суфлёрская подсказка не знающему текст роли актёру. Разумеется, им всем было жаль.
А ей — больше всех.
— Здравствуйте, Анита. — Посчитав объятия излишними, Гермиона просто протянула руку.
Анита печально пожала её ладонь:
— Привет, Гермиона.
Гермиона произнесла свою реплику, потому что именно это от неё ожидалось: «Мне очень жаль». Но соболезнование получилось чем-то иным. Анита помрачнела и ответила:
— Я знаю.
* * *
На смену буре пришёл туман. Он следовал за Снейпом от Шотландии до Коукворта, окутывая поезд и дыша на окна, за которыми проносились бледные пейзажи.
— Скорей бы весна, — пробормотал сидящий напротив пожилой мужчина и развернул газету.
Снейп согласно буркнул. Свой багаж он держал на коленях. Молния сумки разошлась. Сверху лежала оклеенная потёртым бархатом коробка; один из картонных бортов на сгибе порвался, зацепившись за застёжку.
Сняв крышку, Снейп поддел палочку, взял её в руку. Нелепая, ненастоящая. Он взмахнул ею, заработав встревоженный взгляд поверх газетной страницы, и приставил к сломанной молнии на сумке. Ничего не произошло.
— Тьфу, глупость, — процедил он и швырнул палочку обратно в коробку.
Злоба накатила ни с того ни с сего. Выругавшись, он слишком сильно надавил на крышку, и она разлезлась по углам.
Чёртова Гермиона Грейнджер!
Эта её записка… Бесцеремонный, наглый тон. Кичливая осведомлённость. Снейп никак не мог выбросить написанное из головы. «Нет, не Гарри. Глаза Лили». Будто он сам не помнит.
Он помнил, ещё как помнил. Прекраснейшие мгновения жизни стекли на пол серебряными слезами, и всё, что он знает о них теперь, — впечатления о воспоминаниях, а не они сами. В той жизни он был знаком с Лили, любил её. В этой ему достались споры, ссоры, непонимание, боль и гнев.
Однако же с ним осталось и другое: доброта, милосердие, любовь.
В записке было много пропущено, не досказано.
Это твой шанс, могла бы написать Гермиона. Я даю тебе время. Используй его.
* * *
Тело кремировали. Гермиона так и не поняла, стало от этого лучше или наоборот.
В часовне были ужасно неудобные стулья и холод. Словно тюремные охранники, родители сидели по обе стороны: отец обнимал Гермиону за плечи, мать держала её за руку.
Впереди на столе разложили вестхэмовский свитер, поставили урну с прахом и сделанную задолго до их с Гермионой знакомства фотографию Дина, где у него лицо в прыщах, но красивое и улыбающееся. Гермиона не смотрела туда, однако знала, что всё это там находится.
Бриллиантовые блики света не лежали на полу. С самого возвращения в Лондон она не видела солнца, постоянно скрывающегося за пеленой туч. Уж не в дементорах ли дело, подумала она сначала с ожесточением, потом — почти удовлетворённо. А затем покрепче сжала сумочку и решила, что дело в погоде.
Порой эта хмарь казалась красивой. Когда за окнами туман, так приятно кутаться в растянутый свитер, держать в ладонях кружку с какао, а подмышкой — книгу. Желательно ещё забраться в тёплую постель — вместе с тем, кто видит. С тем, кто понимает, знает, что у тебя в голове.
«Рон ждёт», — шептала другая Гермиона.
— Я тоже, — шептала в ответ она.
Они уходили с церемонии первыми.
— Никто не заслуживает такой смерти, — приглушённо говорили одни, а другие соглашались:
— Никто.
Голоса, голоса. Будто вновь по ладони перекатился камень. Серые призраки возникли рядом с живыми.
— Бедный Дин, — шелестели голоса.
* * *
Он написал Гермионе три письма. И отправил их в мусорную корзину.
Интересно, думал он, когда наступил февраль, предупредит ли Гермиона заранее, или мир лопнет внезапно, начав с него самого.
Иногда он забывался. Продолжал, точно каждый миг по-прежнему принадлежал ему, то, право на что утратил семь лет назад. Он ходил за покупками. Пил неразбавленный виски, чтобы хоть чем-то разбавить ужас наполненных кошмарами ночей. «Это больно?» — дрогнувшим от слёз голосом спросила его Гермиона тогда, перед отъездом в Лондон. Ответ не имел значения, она его и так знала. Бродил по парку. Сидел у пруда и просто глядел на уток, потому что ему нечем было их покормить. Иногда приходил с книгой или газетой. Или по крайней мере с оглядкой, чтобы убраться прежде, чем люди начнут его узнавать, ведь надпись на двери ещё не померкла. Но иногда он задерживался — ради ничтожного шанса увидеть, как по дорожке пройдёт она.
Однажды, когда солнце показывалось из-за облаков чаще обычного, а земля подсохла, он расстелил своё пальто перед кустом рододендрона и, держа на весу книгу, лёг на спину. Солнце пронизывало теплом его чёрную одежду, обжигало кожу на щеках, ветер легко ворошил страницы.
Голос он услышал прежде звука шагов. Звонкий голос, сердечный.
— Сев?
Он убрал книгу и посмотрел вверх. Ему улыбалась Лили Эванс.
* * *
Утром в Валентинов день Гермиона нашла дохлую крысу, брюхом кверху лежащую у входной двери. Косолапка, рыжая и мохнатая, лучилась самодовольством.
— Удивляюсь я тебе, — сказала ей Гермиона и пошла в кухню за совком и щёткой.
* * *
Мужа Лили дома не было. Она усадила Снейпа за кухонный стол и засуетилась: поставила чайник, достала блюдо и принялась раскладывать на нём печенье.
Снейп сидел, сложив на коленях руки. Ему казалось, он спит и видит сон.
— Она приходила ко мне, — сказала Лили.
У неё слегка изменилась манера говорить. Коуквортский акцент с резкими гласными смягчился. Такое роскошное произношение бывает у дикторов на радио.
— Кто? — спросил Снейп, едва не подпрыгнувший от звука звякнувшей тарелки, когда Лили поставила на стол содовое печенье.
— Твоя подруга, — ответила она. — Гермиона, кажется. Рассказала мне, что тогда случилось. Тогда, когда мы были школьниками… Сам знаешь.
— Ясно.
Он должен был бы рассердиться. Как-то воспротивиться столь бесцеремонному вторжению в его личную жизнь. Мысленно отчитать девчонку за то, что сунула нос, куда не следует.
Но иначе бы он не оказался здесь, в этой огромной кухне. С ней. С Лили.
— Вы встречаетесь? — спросила Лили.
— Что? — опешил Снейп. Он перевёл взгляд с печенья на лицо Лили, для сорокапятилетней женщины слишком молодое, с белой кожей, на котором веснушки горели в льющемся через добротные окна свете. Она почти так же выглядела в день своей смерти. — Нет. — Он не мог не вспомнить, как сказал: «Не вижу разницы», и побледнел. — Нет, мы не встречаемся.
* * *
В Хогвартсе Гермиона могла погибнуть бессчётное количество раз: на Уходе за волшебными существами, на квиддичных матчах, когда игроки вдруг налетали на трибуны, на Зельях рядом с Невиллом, то расплавляющим котлы, то разбрызгивающим на неё едкие вещества. А сколько раз из-за Волдеморта? И теперь она сама планирует свою смерть. Смех да и только.
— Знаете, давно пора, профессор Дамблдор, — повторяла про себя она, — если магия и впрямь хочет, чтобы её нашли.
Хорошо бы это был двухэтажный автобус, вовремя не замеченный на пешеходном переходе. Или авария на велодорожке в дождливый день. Не придётся решаться, а можно просто… соскользнуть.
Иногда смерти хотелось помочь. И тогда Гермиона стояла под зонтом на самом людном пятачке Оксфорд-стрит и ждала, не выскочит ли наперерез такси ребёнок, которого нужно будет спасти. Она подбирала листовки с объявлением о наборе добровольцев в самые неспокойные регионы Ближнего Востока. Случалось ей и заказывать еду навынос в неоднократно закрываемых из-за опасности для жизни и здоровья тошниловках.
— Нет, — говорила она и выбрасывала листовки. — Это просто смешно.
В рекрутинговое агентство всё равно бесполезно звонить, не имея аттестата о среднем образовании.
И ещё она не ожидала, что осуществить задуманное будет настолько трудно, когда она не с ним. Не со Снейпом, а с родителями. Те тревожились о ней — как обычно. Нет, даже сильнее после смерти Дина. В кухне они устроили Уголок Доверия (именно так, с прописных букв): поставили на столе коробку низкокалорийного печенья, положили фотографии и блокнот. Последний — чтобы Гермиона записывала всё, чем почувствует нужным с ними поделиться, если вдруг их в тот момент не будет дома.
К их удивлению Гермиона стала вести себя, что называется, нормально.
— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросила однажды мать, вернувшись домой и застав дочь за чтением учебника по химии.
— Вполне, — ответила тогда Гермиона и перевернула страницу.
По почте пришли методички в заочный университет.
— Тебе это нужно? — поинтересовался отец, собираясь выбросить брошюры в мусорную корзину.
— Я их вообще-то специально заказала! — Гермиона выхватила посылку из рук отца.
И он с матерью ретировался в другую комнату, где они наверняка перешёптывались о дочери. Не то они вели себя правильно, гадали они, не то — как ни маловероятно — Северус Снейп благотворно на неё повлиял. Тот самый Северус Снейп, средних лет, в прошлом преступник.
Поэтому они, конечно, не видели лежащей между двух конвертов открытки. Не видели они и того, как Гермиона уставилась на неё, часто моргая, с искажённым мукой лицом.
На открытке были изображены достопримечательности Коукворта: часы, фонтан, обелиск павшим на войне с множеством имён. А на обороте — слово «Спасибо».
— За что? — прошептала Гермиона, но услышать её было тоже некому.
* * *
В другое утро, дождливое, Снейп снова был у неё. Отправив мужа на работу, а детей — блондинистых и вовсе даже не Поттеров — на учёбу, Лили, кажется, не знала, чем себя занять.
Он хотел рассказать ей. Принёс в сумке волшебную палочку. Представлял, как Лили раскроет потрёпанную коробку и скажет, что вспомнила — не только этот свой подарок, но и себя в другом мире, свои отточенные движения, уверенные взмахи палочкой. Молнию на сумке он так и не починил, и достаточно было сунуть внутрь руку, чтобы нащупать потёртый бархат.
— Мне кажется, я должна извиниться, — сказала Лили, выкладывая печенье на блюдо.
— За что? — спросил Снейп, обескураженный.
Она постоянно приводила его в замешательство, каждым словом. Он ведь не рассчитывал услышать её голос ещё хоть раз в жизни. В любой из жизней. Даже в этой нечастые встречи и редкие, короткие телефонные звонки — всё равно за гранью реальности.
Сумка стояла у ног. Потёртый бархат виднелся через оскаленную застёжку.
— За то, что винила тебя, — ответила Лили. — Уж я-то должна была понимать. И за то, что бросила тебя, когда твои родители…
— Не надо, — перебил Снейп. Чувствуя, как запылали щёки, он втянул воздух. — Извиняться не надо.
Она протянула руку к его ладони через стол.
— Нет, надо. И ещё…
Кожа у неё была нежная, тёплая. Живая. Ни за что не хотелось отпускать её руку. Ни за что и никогда. Так и держать бы её целую вечность.
Рука отодвинулась, тихо скрипнув по полированному дереву.
— Я счастлива замужем. У меня чудесные дети. — Лили крепко сжала кружку, покраснев и потупившись, потом подняла на Снейпа глаза. Те самые, которые резали его без ножа. — Пойми меня правильно, я очень рада, что мы снова друзья, но ты должен знать, что ничем другим это не обернётся.
— Понимаю, — ответил он.
Что-то переворачивалось в животе и наполняло удивительным жаром. Внутри словно всё истекало кровью.
Но то была не боль.
Облегчение.
— Вот и хорошо. — Лили сочувственно улыбнулась.
Снейп ногой толкнул коробку с волшебной палочкой глубже в сумку.
* * *
Во вторник Гермиона поняла, что больше не может.
Она как-то уже уговаривала мать, любившую побаловать себя коктейлем после работы, сходить вместе в «Скрещенные ключи» на водку с тоником, но обычно та отказывалась. А тут вдруг согласилась. Правда, неохотно:
— Не понимаю, что ты нашла в таком заведении.
Город был настораживающе тихим, станция метро — почти пустой.
Они миновали Вестминстер, и Гермиона невольно остановилась у телефонной будки, а мать не стала допытываться зачем.
В пабе Гермиона сказала, что идёт в туалет, а сама вышла во дворик, встала перед стеной и кулаком простучала по кирпичам контур двери. Не заметив ничего особенного, она отчего-то успокоилась. Прочная, значит, стена. Настоящая.
Гермиона вернулась в паб за вторым коктейлем.
— И что тебя сюда так тянет? — спросила мать, с отвращением отлепляя ногу от ковра.
— Ностальгия, — ответила Гермиона. — Я сюда с другом приходила.
* * *
Рон перестал сниться.
«Естественно ли это, — написала Гермиона в блокноте Уголка Доверия, исписав наконец свой дневник, — или я ужасный человек, раз оставила его?»
На следующий день в блокноте появилась запись рукой отца, синими чернилами: «Любые раны, если их не растравлять, лечит время».
Ниже — рукой матери: «Во всяком случае, они меньше болят».
* * *
В очередной вторник Гермиона снова оказалась на площади Гриммо. Ничего не появилось в пустом пространстве между домами, как она и ожидала.
Погода улучшилась, и Гермиона не надела пальто, а только джемпер с объёмным узором, барвинкового цвета, удобный, мягкий и тёплый.
На заборе висела та же самая шапка, но полинявшая и с вылезшими нитками. И её перевесили на три столбика правее.
— Тоже, значит? — раздался рядом звучный голос, и она узнала говорившего, не оглядываясь.
— Да.
Лица Снейпа она не видела, но чувствовала на себе бремя его взгляда, видящего её насквозь, пригвождающего к мостовой.
— Я тут подумала, — сказала Гермиона, — что могу подождать. Ещё немного.
Снейп прикоснулся к её руке.
— И не дольше? — уточнил он.
— Немного, — повторила Гермиона и, сплетя свои и его пальцы, крепко их сжала.
Глава опубликована: 07.07.2017
На сон грядущий
Гермиона Грейнджер и Северус Снейп так никогда и не поженились. И детей у них тоже не было. Не то чтобы они не хотели категорически. Скорее, мешала привычка. И необходимость хлопотать о разрешении на брак, организовать свадьбу в ратуше маленького городка и разбираться в конце концов с гормонами, подтачивающими хрупкую репродуктивную систему Гермионы.
Посовещавшись, они решили, что однажды попытаются завести ребёнка — или хотя бы не станут воздерживаться от попыток, — и старательно прятали разочарование, когда раз за разом их постигали неудачи, о которых они догадывались и сами, но не желали бы услышать из чужих уст.
Не вышло. Не для них это всё. Гермиона не была Лили, а Северус — обычным мужем-магглом. Детей, которые могли бы у них родиться здесь, не получится взять в тот мир, когда — если — придётся туда возвращаться. Возможно, думала Гермиона, её тело больше верит в возможность возращения, чем разум. Но вот горевать или быть за это благодарной, она не знала.
— Я их всё равно никогда не хотел, — отвернувшись к стене, сказал Северус в ночь тридцативосьмилетия Гермионы.
Он делал вид, что ему безразлично, но больше не умел хорошо прятать от неё эмоции. Свет уличного фонаря — наконец-то исправного — проникал в спальню сквозь занавески и серебрил седые пряди в чёрных волосах.
— А я бы хотела, но не сейчас, — ответила Гермиона. Глупо было говорить так, когда тебе почти сорок. — Когда-нибудь.
От Рона, подумала она, но вслух, конечно, не сказала. Они никогда не обсуждали это — саму идею, что у неё была бы другая жизнь. Должна была быть.
Другая жизнь, где Снейпа уже нет.
— Мне и тебя достаточно, — сказала она и, обычно скупая на проявления любви, поцеловала его в плечо.
— Угу, — буркнул он, всё-таки немного польщённый, потом перевернулся на спину и уснул.
Гермиона крепко сжала в ладони чёрный, всегда едва тёплый камень-кулон.
* * *
— Может, сегодня? — поддразнивал Снейп в минуты более радостные, например, собираясь по утрам на работу; на шее — галстук, накрахмаленная рубашка стоит колом.
— Возможно, профессор, — подыгрывала ему Гермиона и чмокала в острую скулу.
Он ненавидел сантименты и громкие признания, но находил способы выразить своё расположение: возвратившись домой, приносил то любимый Гермионой шоколад с солёной карамелью, то книгу, которая займёт своё место среди других на новых полках, повешенных в гостиной, то рекламный проспект окон с двойными стёклами.
— Главное, чтобы ты признавал мою правоту, — повторяла Гермиона. — Ты прекрасно знаешь, что только это я и хочу услышать.
Но вполне удовлетворялась, когда Снейп в ответ лишь силился не ухмыльнуться. Ведь если он и не говорил чего-то вслух, то уж точно, как показывает опыт, подразумевал.
С годами её уверенность в собственной правоте, кажется, начала приносить плоды. Гермиона забрасывала электронными письмами ящик Снейпа, пока тот не сдался и не подал заявление на получение полной университетской стипендии для бывших правонарушителей. Стипендию он получил. Гермиона уговорила его просить должности преподавателя в городской средней школе и колледже. В должностях ему, к слову, отказали — дескать, безопасность детей превыше всего и прочие отговорки, — но взамен предложили кое-что получше: заниматься научными изысканиями, не тратя при этом нервы на просвещение мелких лоботрясов.
Случалось и ему оказываться правым. То были недолгие мгновенья, когда Гермиона смотрела на него с завистью, когда её лицо каменело перед его самодовольной миной, пусть и не злой, но обязательно злорадной.
Именно с такой миной он, нависая над плечом Гермионы, и изучал на компьютерном экране данные о продаже третьей написанной ею книги. (Гермиона обычно возражала, что, всё это — плагиат, просто подать на неё в суд за неимением настоящего автора некому. А Снейп говорил, что, в книгах имеются творческие отличия, и у настоящего автора не могло быть великолепных иллюстраций позднего Дина Томаса.)
— Недурно, — протянул Снейп, подчеркнув таблицу ногтем, словно желая сковырнуть десятичные разделители из чисел в итоговой строке.
— Этого на жизнь не хватит, — вздохнула Гермиона.
— Не хватит, — согласился он. Его дыхание ерошило ей волосы. — Но безусловно позволит нам свести концы с концами, пока ты не передумаешь.
* * *
Как же быстро бежит время в мире магглов!
Гермиона помнила, что в школе — и Святого Антония, и в Хогвартсе — всякий миг тянулся и тянулся. Возможно, так лишь казалось, потому что она в узкое пространство восемнадцати лет втиснула две параллельные жизни. И ещё потому, что время не должно бежать настолько быстро. Слишком скоро ушли на покой родители и, продав лондонский дом, отправились прочёсывать пляжи Дорсета, за чем и провели остаток своих осмысленных лет. И Косолапки не стало слишком скоро: ей было всего-то двадцать два года, когда она в прямом смысле объелась до смерти. Не успевали закончиться одни выборы в правительство, а уже начиналась агитация к следующим, и просунутые через щель для почты листовки летели каскадом на деревянный пол, будто в Тупике Прядильщика проголосуют за кого-нибудь, кроме лейбористов.
Гермиона порой винила в этом камень — в том, что он торопит время, чтобы её здешняя жизнь завершилась быстрее. В панике она снимала с себя кулон, и он неделями хранился в деревянной шкатулке на прикроватном столике. А потом, запаниковав оттого уже, что их дом обворуют — хотя воров такое маленькое ветхое жилище вряд ли привлекло бы, — доставала шнурок и, обещая себе никогда больше его не снимать, защёлкивала на шее застёжку.
Пытался его носить и Снейп. Точнее, попытался однажды. Он пристегнул шнурок с камнем к жилету, словно карманные часы, но, вздрогнув, отцепил и отбросил.
— Нет, не получится, — сказа он Гермионе. — Он напоминает мне, что там ничего нет. Ничего — для меня.
И опять не сказал того, что всегда подразумевал: «А здесь — ты. Ты со мной».
Больше он камня не касался.
* * *
Разумеется, жить вот так — эгоистично. И даже жестоко. Оставаться в этом неправильном, перевёрнутом с ног на голову мире, с людьми, которые снуют как ни в чём не бывало, но живут лишь за тем, чтобы исчезнуть в нужный момент, раз — и нет.
Гермиона боялась. И Снейп, несмотря на все шутки, все насмешки, видел её страх.
— Что если я ошибаюсь? — спрашивала она, глотая слёзы.
— Узнаешь, когда окажешься права, — отвечал он.
И когда же, думала Гермиона. Череда дней рождения, праздников, похорон… Когда уже будет пора?
Особенно нелегко приходилось во время болезней. Не простая простуда, а что-то страшное, тяжёлое, продолжительное, поражающее кости, лёгкие, сердце, глаза. Когда трудно дышать и невыносимо жить. Особенно если болел Снейп.
— Дай мне уйти, — не единожды просил он, и всегда драматично, дрожа в их постели и пропитывая простыни потом.
— Не будь дураком, — отмахивалась Гермиона.
Но не в тот раз.
В конце концов этого не могло не произойти, ведь их годы множились, да и Снейп был гораздо старше. Но сколько ни гони от себя тревожные мысли, а реальность такова, что Гермиона едва разменяла пятый десяток, а у Снейпа уже сделались ломкими кости, и в лёгких появились хрипы. Его всё-таки одолел старый дом, собравшийся забрать ещё одну жизнь.
Много раз Гермиона предлагала переехать. Но Снейп не верил, что она всерьёз. Она и сама не верила. Дом стал частью каждого из них. А переезд — как и решение не воздерживаться от попыток завести ребёнка — означал бы признание в том, что стоит остаться.
Теперь — уже поздно. Занавес, покачиваясь, опустился. Они прожили вместе хорошую жизнь. Долгую. Даже не признаваясь вслух, они любили друг друга. И оба знали это без всяких признаний. Любовь была во взглядах и привязанности, во взаимной поддержке словом и делом, в том, что им удалось так долго прожить под одной крышей, деля одну постель.
Что же, кроме огромной печали и глубокого сожаления, могла почувствовать Гермиона, когда время Снейпа истекло? Наверное, облегчение, поскольку бремя решения больше не давило на плечи. И ещё благодарность — за то, что не зря ждала, за всё, что получила, оставшись и дав ему шанс.
Она держала в ладони постепенно слабеющую руку Снейпа. Никого больше не было. Но никто больше и не был нужен.
Вдруг Гермиона почувствовала — они не одни. Кто-то находился с ними рядом, подступал. Скорее, враждебный, чем благосклонный. И знакомый.
— Ты будешь меня помнить? — на исходе ночи спросила она Северуса. Его дыхание делалось всё тише, а пульс — всё глуше и медленнее. — Будешь меня помнить потом?
Чёрный, втянувший в себя весь свет камень, висел между ними, покачиваясь на шнурке.
В тот миг тело Снейпа напряглось, и оставленные двумя жизнями морщины исчёркали лицо. Он рвано дышал, в горле у него пересохло. Пришлось наклониться и подставить к самым его губам неоглохшее ухо, чтобы услышать:
— Всегда.
Глава опубликована: 17.07.2017