ДНЕВНИК
1721-1725
Часть первая
Год
Июнь
2-го, вечером, мы приехали в Пернау, где нам тотчас отвели квартиры. Так как дорогою у нас сломалось несколько экипажей, то мы должны были здесь ночевать. По приглашению старшего [119] бургомистра мы собрались у него к ужину. В его доме я нашел лошадей его высочества и тайного советника, с двумя конюхами, которые отправились из Риги в один день с его высочеством. Они здесь находились уже 8 или 10 дней, потому что дорогой одна из каретных лошадей (которую тайный советник купил в день своего отъезда из Риги) заболела, и они все это время проводили в надежде, что она скоро оправится; но ожидания эти были напрасны: лошадь в день нашего приезда издохла. По просьбе кузнеца я на другой день, рано утром, велел вскрыть ее за городскими воротами, любопытствуя узнать причину ее болезни, которой он не умел объяснить. Однако ж вскрытие нисколько не подвинуло вперед дела, в котором, как оказалось, мой кузнец ничего не смыслил. Наконец на левой стороне, между ребрами, мы открыли рану, глубоко проходившую внутрь, но снаружи почти вовсе незаметную. Я спросил у кучера, не заметил ли он прежде опухоли на этом месте, но тот отвечал, что не заметил ничего, кроме того, что лошадь в последнее время беспрестанно оглядывалась на левую сторону, как бы показывая тем, где ей больно; но что так как ничего не было видно, то никто и не обратил на это внимания. Одни думали, что кто-нибудь с намерением испортил ее; другие, что рана сделалась от удара чем-нибудь остроконечным или угловатым; но как бы то ни было, лошадь издохла, и все розыскания ни к чему не послужили. К обеду мы опять собрались у бургомистра, которому должны были обещать это накануне вечером. После обеда, когда все было готово к отъезду, мы снова сели в экипажи и отправились в путь. Перед тем я приказал конюхам не спеша следовать за нами до Ревеля; но узнав от бургомистра, что оба они негодяи и очень не ладят друг с другом, я стал опасаться, чтоб от их невнимания не пострадали и другие лошади, и потому оставил с ними писаря Христиана Пеля, который, впрочем, скоро освободился от этого труда, потому что на первой же станции нашел одного из лакеев, отправленного тайным советником Бассевичем в Пернау только за этими лошадьми.
5-го, рано утром, вся наша свита благополучно прибыла в Ревель. Мы могли бы приехать гораздо скорее, если б лошади не были до крайности измучены тяжелою поклажею царского двора и голодом, который терпели на станциях, где не было достаточно корма для двухсот лошадей; кроме того, во время нашего проезда лошади стояли на станциях уже около шести недель, к немалому ущербу бедным крестьянам. На каждых трех милях, в местах для смены лошадей, по распоряжению местного начальства находилось по два чиновника для встречи царя, царицы и его высочества; им было предписано оставаться там до тех пор, пока не будет провезена вся наша поклажа. Немедленно по прибытии моем в Ревель я [120] отправился к тайному советнику Бассевичу, а от него, около полудня, ко двору и нашел его высочество в добром здоровье и хорошем расположении духа. По окончании молитвы герцог сел за стол, а я вышел в одну из смежных комнат, чтоб со вниманием послушать обоих валторнистов, привезенных его высочеством из Вены. Они всегда должны играть во время обеда, чего при мне еще не было, потому что в Риге один из них был болен. С невыразимым наслаждением слушал я этих людей; с первым из них едва ли кто в свете может сравниться. Все слушавшие его признавались, что никогда не слыхали такой нежной и так превосходно исполняемой игры на валторне. Он аккомпанирует ею все инструменты и может выдержать, не останавливаясь, до 85 тактов, что производит необыкновенное действие на слушателей. Они не носят мундиров и получают в год по 100 червонцев жалованья, не считая других сторонних доходов, которые могут иметь при разных случаях. Первый, по имени Иоган Лейтенбергер, лет семь тому назад был довольно долго в услужении у тайного советника Бассевича, который его очень любил и неохотно с ним расстался. Когда, в 1720 году, тайный советник опять был с его высочеством в Вене и с ним там встретился, он уговорил его вступить с одним из своих товарищей в службу нашего герцога.
В тот же день, после обеда, его высочество поехал к тайному советнику Бассевичу и открыл у него в первый раз собрание, получившее название тост-коллегии. Как скоро собрались все к тому приглашенные, статский советник Штамке, в качестве архивариуса коллегии, прочел ее устав (сочиненный тайным советником Бассевичем и утвержденный его королевским высочеством), а мы все должны были подавать свой голос и принимать каждую отдельную статью большинством голосов. Его королевское высочество, как президент, имел три голоса, ординарные члены - два, а экстраординарные - один. Ординарными членами назывались те, которые в продолжение всего года должны были находиться при президенте и по вечерам, поочередно, держать у себя тост-коллегию. Такими были: тайные советники Бассевич и Геспен, конференции советник Альфельд, генерал-майор Штенфлихт, бригадир Ранцау и посланник Штамке. Экстраординарными членами названы были те, у которых коллегия назначалась только четыре раза в год, но всякий раз должна была начинаться с обеда. К числу таких принадлежали: полковник Лорх, подполковник Сальдерн, камер-юнкер Геклау, камеррат Негелейн, асессор Сурланд и я. Впрочем, было положено избирать впредь еще и других членов, с согласия светлейшего президента (serenissimus dominus praeses) и всей коллегии. В этой коллегии все было устроено надлежащим образом, и постановлений ее никто не должен был нарушать под страхом [121] тяжкого наказания. Она всегда начинается с 5 часов после обеда и продолжается никак не долее 11-ти; до 9 часов, то есть времени, когда садятся за ужин, всякий имеет полную свободу курить табак, играть или гулять. Кушанья назначены раз навсегда одни и те же, без малейшей перемены. Пить никто не принуждается. Поручик Бассевич, не принадлежащий к нашему обществу, получил на этот раз позволение остаться и ужинать с нами, потому что был у тайного советника в то самое время, когда началась коллегия.
6-го была в первый раз тост-коллегия у Геспена. В этот день мне с поручиком Бассевичем отвели квартиру у городового бухгалтера Блума, который вскоре после нашего приезда к нему сказал, что он женат на двоюродной сестре обер-камергера Репсдорфа. Я сначала не хотел этому верить, полагая, что он ошибается, и решительно не понимая, как она могла сюда попасть; однако, осведомившись у других, я узнал, что это правда и что отец ее долго жил в Лифляндии, потом занимался торговлею в городке недалеко от Ревеля, где и умер.
7-го мой хозяин попросил меня войти к нему и представил мне свою жену, женщину тихую, кроткую и очень недурную собою. Он имел от нее двух или трех детей и рассказывал мне так много подробностей о семействе обер-камергера, что я наконец удостоверился, что жена его из фамилии Репсдорфов и действительно двоюродная сестра обер-камергера. Он очень просил меня сказать ему, когда последний опять приедет в Россию, потому что желал бы наконец видеться с ним; но так как я уверял его, что и сам того не знаю, то он обратился ко мне с просьбою представить его тайному советнику Бассевичу, что я и обещал. В тот же день я сказал об этом тайному советнику, который поручил мне привести его к нему при первой возможности и уверить его, что если он может быть ему чем-нибудь полезен, то сделает с удовольствием все от него зависящее. Вечером мы ужинали у конференции советника Альфельда (у которого в этот раз была тост-коллегия), и я имел честь сидеть за столом вместе с другими.
8-го, утром, отправляясь со двора, я спросил моего хозяина, не хочет ли он идти со мною к тайному советнику Бассевичу; но он поблагодарил меня и сказал, что, к сожалению, не может сегодня воспользоваться этою честью, потому что жена его за несколько часов перед тем родила дочь; это меня крайне удивило, тем более что вчера, разговаривая с нею, я вовсе ничего не заметил. Вечером было обыкновенное общество у генерал-майора Штенфлихта, и мы провели время очень весело.
9-го, рано утром, были заблаговременно отправлены в Петербург две повозки с поклажею его высочества и одна с вещами тайного советника Бассевича, потому что на станциях было так мало [122] лошадей, что его высочество нанимал других на свои деньги, а отправить вещи водою ему не было угодно. В то же утро его величество царь изволил быть у Черноголовых, где его угощали. (Это общество состоит из многих молодых неженатых купцов и приказчиков, которые имеют для своих собраний особенный дом со многими редкостями и пользуются, как говорят, значительными привилегиями за то, что в прежние времена своими частыми вылазками причиняли много вреда войску царя Ивана Васильевича; обыкновенно они приглашают к себе всех проезжающих здесь знатных иностранцев). Его королевское высочество несколько дней перед тем также был приглашен на их празднество двумя присланными от них депутатами; но, страдая во весь тот день сильною головною болью, не выходил никуда из комнаты и посылал к ним с извинением полковника Лорха. Царица, узнав об этом, тотчас прислала к его высочеству осведомиться о его здоровье. В этот же день я отправлялся гулять за город и видел небольшую мызу, где жил некоторое время мой покойный отец; она находится возле самого города. Видел также издали вновь разведенный царем сад, названный Катериненталем, где помещается теперь царская свита, и находящуюся недалеко оттуда гавань.
10-го, рано утром, при мне сменили караул у дома его королевского высочества, стоявший целую неделю; он состоял из одного поручика и 40 рядовых, нескольких унтер-офицеров и одного барабанщика; в Риге же я видел у его королевского высочества только двух гренадеров перед комнатами и двух мушкетеров у подъезда. После обеда, приготовив все к моему отъезду (я охотнее согласился ехать с лошадьми сухим путем, чем водою с нашим багажом, потому что со времени моей последней поездки из Швеции очень боялся воды), я отправился наверх к его королевскому высочеству, чтоб узнать, не будет ли мне каких-нибудь приказаний в Петербург или Нарву; но его высочество отвечал, что, вероятно, и сам скоро отправится в путь и что поэтому надеется быть еще прежде меня в Петербурге. Так как его высочество имел в этот день у себя тост-коллегию (которой бы следовало быть у посланника Штамке, если б он накануне не уехал вперед с камер-юнкером Геклау, назначенным для приготовления квартир в Петербурге), то я получил приказание остаться еще несколько часов, чтоб присутствовать при принятии или, лучше сказать, введении в наше общество полковника Тизенгаузена. Церемония эта происходила следующим образом: я, как младший экстраординарный член, должен был встретить его и проводить до комнаты, где стояли по обе стороны все члены коллегии; здесь светлейший президент тотчас взял его за руку и повел в другую комнату, где были поставлены стулья по числу наличных членов, также стол, на котором лежали бумага и перья [123] и стояли бутылка вина и бокал; мы все попарно шли вперед и стали на свои обыкновенные места. На первом месте, отдельно, стояли кресла, в которые сел его королевское высочество и подал нам знак также сесть по своим местам; новый же ординарный член должен был стоять у кресел президента вместе с асессором Сурландом, вице-архивариусом коллегии, пока читали регламент и реверс, который следовало подписать полковнику как ординарному члену. Когда все это кончилось и реверс был подписан, я поднес полковнику бокал вина и просил его пить за здоровье его королевского высочества и всех ординарных и экстраординарных членов. Затем светлейший президент взял бокал и, выпив за здоровье нового ординарного члена, передал его старшему ординарному члену, который, в свою очередь, передал его далее, и таким образом он обошел всех по порядку. После того все стали вокруг новоизбранного и, трижды провозгласив громко в один голос: “Dignus est intrare in nostram societatem” (достоин вступить в наше общество), начали его поздравлять, за что он поцеловал руку его высочеству и перецеловался со всеми нами. По окончании всей этой церемонии, когда стало уже довольно темно, я еще раз откланялся его высочеству, который допустил меня к руке и пожелал мне счастливого пути. Простившись со всеми прочими, я вышел на двор, где мои люди, совсем готовые, уже несколько часов ждали меня. Тайный советник Бассевич, увидев, что все готово к моему отъезду, вышел еще раз проститься со мною и поручить мне своих людей и лошадей. Затем я, с Божией помощью, отправился в путь и ехал верхом до первой станции, которая от Ревеля всего в 20 верстах; здесь я остался до вечера следующего дня, потому что не хотел ехать днем по причине жара. Со мною были двое конюхов тайного советника, мой человек и 10 верховых лошадей, из которых три принадлежали его высочеству и семь тайному советнику.
12-го, вечером, когда я готовился выехать из Кагаля, второй станции от Ревеля, приехали туда тайный советник Геспен и генерал-майор Штенфлихт, отправившиеся из Ревеля в тот же день после обеда. Они сказали мне, что были накануне в рыцарском доме (auf dem Ritterhause), где дворянство великолепнейшим образом принимало весь царский двор и наш, что высокие гости очень веселились и протанцевали до самого утра. Пили там, по обыкновению, очень много, отчего один из господ ландратов, который слишком усердно исполнял должность маршала (при чем должен был ужасно пить), провожая царицу до кареты, имел несчастье упасть и больно ушибиться.
13-го, около полудня, Геспен и Штенфлихт опять догнали меня на 3-й станции; прошедшую ночь они отдыхали, а теперь, закусив и приказав покормить немного лошадей, тотчас же уехали. Они [124] очень удивлялись, что я еду так медленно, то есть не более одной станции в день, говоря, что с моими праздными лошадьми можно бы ехать по крайней мере вдвое скорее и что они с тяжелою повозкою проезжают не менее двух станций. Но я отвечал, что между их лошадьми и моими большая разница: те привыкли к подобной езде, а эти, напротив, вовсе нет, и что, кроме того, одна из них, подаренная тайному советнику Бассевичу в Ревеле полковником Тизенгаузеном, уже совсем измучилась, потому что не привыкла к дороге. На этой же станции видел я сына полковника Тизенгаузена, который был капитаном шведской службы и долго находился в плену. Он был со мною очень приветлив, потому что хорошо знал моего покойного отца. Вечером, уже почти в полночь, я снова встретил на четвертой станции Геспена и Штенфлихта, которые сидели здесь до поздней ночи в ожидании своих лошадей, разбежавшихся по лугу, тогда как я выехал сюда ранее обыкновенного. Они очень удивились, когда опять увидели меня. Вскоре они уехали, а я, пробыв на этой станции до вечера следующего дня, продолжал свой путь.
17-го я встретил в Вайваре, в 18 верстах от Нарвы, часть царицыной свиты, от которой узнал, что ее величество хотела выехать с нею в один день, но что почему-то это было отложено до следующего дня, то есть до нынешнего. Говорили также, что его королевское высочество пробудет еще два дня в Ревеле у ее величества царицы, чтоб дать немного отдохнуть лошадям, но что его величество царь уже 16-го рано утром отплыл на фрегате и что корабль для прислуги и вещей его королевского высочества совсем готов и ждет только попутного ветра. Вечером того же дня приехал я в Нарву; но так как было уже поздно и городские ворота давно заперли, то мы остановились перед городом, на даче бургомистерши Геттен. Я и без того хотел остановиться там, потому что слышал от многих попадавшихся мне на станциях свитских кавалеров, что во всем городе нельзя найти дома с конюшнею о десяти стойлах, а мне не хотелось разделять моих лошадей из опасения беспорядков; кроме того, я знал, что будет много неприятностей с конюхами, которые оба были пьяницы; на этой же даче как раз была превосходная конюшня для 10 лошадей. Из города (где увидели, как я проехал мимо городских ворот) тотчас прислали ко мне караульного солдата с вопросом, кто я такой и есть ли у меня паспорт. Я отвечал, что принадлежу к свите его высочества герцога Голштинского и паспорт имею. Вслед за тем комендант, выслав ко мне своего адъютанта, велел сказать, что если я хочу въехать в город, то ворота тотчас отворят, и спросить, не знаю ли я, когда приедет в Нарву его королевское высочество. Я сказал, что выехал из Ревеля еще в прошедшую субботу и потому не знаю, когда [125] будет сюда его высочество; за предложение же въехать в город велел благодарить и отозвался, что уже слишком поздно, что лошадей давно отложили и что, кроме того, я располагаю на другой же день немедля ехать дальше. Так как во всем предместье не было возможности купить ни сена, ни травы, а у меня был паспорт от рижского губернатора Левена, где предписывалось выдавать мне их по всей дороге сколько будет нужно и безденежно, то я показал его адъютанту, которого просил приказать людям принести для моих лошадей немного сена или указать, где бы я мог достать его на ночь. Прочитав мой паспорт, он объявил мне через извозчика (служившего мне переводчиком), что документ этот был действителен только до последней станции, что дальше он не имеет никакой силы, потому что Нарва принадлежит к другой губернии; но что я и без того могу положиться на г. коменданта, который немедленно примет все меры для доставления мне необходимого; чтоб я сказал только, сколько именно овса и сена мне нужно, и он тотчас же велит взять того и другого из царских магазинов, а что купить нечего не только в предместье, но и в самом городе. Поблагодарив за такую готовность, я просил его засвидетельствовать мое почтение г. коменданту и сказать ему, что я очень сожалею о беспокойстве, сделанном ему для меня в ночную пору, и что не замедлю на другой день явиться к нему и лично благодарить его. Выпив у меня рюмку водки, адъютант ушел, и, по его распоряжению, я скоро получил требуемое.
На следующее утро я отправился в город и встретился с молодым купцом из Риги, который в одно время со мною был в Париже, где мы и познакомились. Он повел меня на свою квартиру и был вообще чрезвычайно любезен; без него мне очень трудно было бы отыскать капитана Рамзе, к которому я имел поручения от полковника Брокендаля, и если б он не пригласил меня отобедать с ним вместе, то мне не удалось бы даже поесть порядочно. Нарва была в такой бедности, что я не мог достать на дорогу чего-нибудь съестного и принужден был уехать безо всего. Мне указали гостиницу, где я надеялся получить что-нибудь; но и там отвечали, что господа голштинцы, недавно здесь проехавшие (они разумели посланника Штамке, генерала Штенфлихта и тайного советника Геспена), захватили весь запас, так что осталось только немного копченого мяса и говяжий язык, которые необходимы для ежедневных посетителей. Я просил уступить их мне и представлял, что по всей дороге до Петербурга решительно ничего нельзя достать; но мне отказали под предлогом, что эти ежедневные посетители должны иметь передо мною преимущество. Одним словом, Нарва была так бедна съестными припасами, что сказать нельзя. Говорят, это оттого, что отсюда все отправляется в Петербург. Распорядившись покупкою [126] овса и разных вещей, нужных в дороге, я спокойно и хорошо пообедал с моим старым знакомым и с капитаном Рамзе. После обеда мы отправились с последним к коменданту, который принял меня как нельзя лучше. Так как он не говорил ни по-немецки, ни по-французски, то я поручил капитану просить его о выдаче мне точно такого же паспорта, какой я получил в Ревеле, и сказать ему, что мне иначе нет возможности ехать с лошадьми, для которых и за деньги нельзя достать сена, тогда как с паспортом это будет легко, потому что на всех станциях большие запасные магазины. Он отвечал, что не может исполнить моей просьбы, потому что паспорт его не будет иметь никакой силы по дороге в Петербург, которая принадлежит к другой губернии; что если б это только от него зависело, то он не замедлил бы выдачею, имея предписание всеми средствами облегчать проезд свиты его королевского высочества, но что подобный паспорт может быть выслан только из Петербурга. Однако ж он вызвался снабдить меня видом, каким мог, и, когда я охотно принял такое предложение, написал его своею рукою. Русские незадолго перед тем сделали в Швецию высадку, о которой комендант только накануне получил известие; об этом зашел разговор, он велел принести ландкарту и показывал нам места, опустошенные русским войском. Пробыв несколько времени у коменданта и поговорив довольно долго по-французски с его сыном, я спешил откланяться. На прощанье комендант просил меня извинить его перед тайным советником Геспеном и генерал-майором Штенфлихтом, которым он по болезни не мог представиться, когда они приехали в Нарву. Поблагодарив его еще раз за оказанное мне содействие, я отправился к себе на квартиру и вскоре выехал из Нарвы.
Недалеко от города встретил я багаж генерала Аллара, около 60 подвод, а несколько верст далее — карету, в которой сидела генеральша с обыкновенным своим спутником, пастором (Точно так же некогда и наши боярыни и богатые помещицы брали с собою в дорогу, в особой повозке, священника с запасными Дарами на случай потребности в исповеди и причащении Св. Тайн.). Она спросила меня, где мы хотим остановиться на ночь. Я отвечал, что так как уж поздно, то не желал бы ехать далее ближайшей станции; но что если и она думает остановиться там же и опасается, что в конюшне будет мало места для всех лошадей, то я охотно поеду до другой станции. Поблагодарив меня, она просила не стесняться для нее и сказала, что, имея от мужа приказание спешить, решилась ехать в эту же ночь до второй станции. По прибытии на ночлег я скоро заметил огромную разницу между этою станциею и станциями по ту сторону Нарвы: там было во всем изобилие, здесь недостаток. Когда я спросил о конюшне, мне отвечали, что ее [127] вовсе нет; на вопрос мой, где станционный дом, сказали, что он хотя и недалеко, однако ж войти в него нельзя, потому что он вычищен и приготовлен для царицы, которую ожидают всякий час. Что касается до сена и травы, то меня уверяли, что до следующего утра все мои хлопоты будут напрасны: все свое сено крестьяне свезли в магазин, а косить траву было уже слишком поздно. Таким образом я принужден был устроить конюшню из старого крестьянского хлева, в котором, к счастью, нашлось именно столько корыт, сколько требовалось стойл. Мне очень не хотелось провести ночь в этом хлеве, где перед тем пробыли довольно долго более 50 крестьян с своими лошадьми и оставили после себя множество маленьких неприятных насекомых; однако ж делать было нечего, я разостлал себе там постель; другого места решительно не было, да и к тому же шел сильный дождь. Я лег на соломе возле лошадей, которым велел дать немного травы, к счастью уцелевшей в моей повозке. Утром получил я наконец, с помощью денег и просьб, столько травы, сколько было нужно; но сам должен был удовольствоваться молоком и несколькими яйцами: другого ничего не нашли. Сначала я надеялся достать что-нибудь на стеклянном заводе, принадлежащем государыне, но напрасно. На этом заводе в ожидании приезда ее величества делались приготовления к работе. Говорят, он приносит значительный доход, потому что поставляет ежегодно большое количество бутылок, оконных стекол и разной мелкой посуды. Возвращаясь на свою квартиру, я увидел у стоявшей недалеко от нее житницы старого русского дворянина, который также ожидал царицу. Он успел уже узнать от одного из моих людей, кто я такой, и когда я проходил мимо его, пригласил меня в свою комнату, где тотчас предложил мне рюмку вина, от которой я отказался качаньем головы, потому что говорить с ним не мог и, кроме того, очень хорошо знал, что в ней простое хлебное вино. Его русские, а мои немецкие слова как-то вовсе не клеились, и мы поэтому стояли несколько времени и молча глядели друг на друга; наконец он спросил меня по-русски, не хочу ли я поиграть с ним в карты. Но я тогда только понял его вопрос и увидел в чем дело, когда он вытащил из кармана колоду карт и, показав ее мне, сказал: изволишь? - слово, которое я уже знал. Любопытствуя знать, чт о из этого будет, я согласился, сказав: ja, которое он так же хорошо понял, как я его изволишь. Мы сели за какой-то старый обломок стола, и я был в большом нетерпении в ту минуту, когда он начал сдавать: мне очень хотелось узнать поскорее, что это будет за игра; я непременно призвал бы одного из конюхов, знавшего немного по-русски, если б тот не ушел на стеклянный завод. Но как скоро мой партнер сдал себе и мне только шесть карт и одну выбрал, я тотчас же понял, что игра наша марьяж, особенно когда он, после [128] первой же взятки, открыл настоящий марьяж. Тогда игра пошла у нас легко, тем более что я после отъезда моего из Петербурга с тайным советником Бассевичем не забыл еще считать по-русски. Сказав, что я играю мастерски, не хуже его, и славно считаю по-русски, он так увлекся игрою, что верно просидел бы за ней до другого дня, если б я согласился продолжать. Когда мы сыграли несколько игр, он достал свой кошелек и, вынув из него две копейки, дал мне понять, что, если я хочу, он готов играть и на деньги, чтоб видеть, кто сколько выиграет. Но так как в это время вошел конюх и спросил, не пора ли седлать лошадей, то я положил карты и хотел уйти. Тогда мой старик начал считать свои деньги и видя, что их все столько же, сколько и было, остановил меня за руку и велел мне сказать через конюха, что ведь мы друг у друга ничего не выиграли и что он просит меня сыграть с ним еще один раз. Я согласился. Счастье до того благоприятствовало ему, что он выиграл две полные, наличные копейки, которые принял с радостью и завернул в особую бумажку. На мой вопрос, для чего он это делает, он отвечал, что будет всю жизнь беречь эти копейки, выигранные честно в карты у иностранца, который не мог даже говорить с ним.
Когда все было готово к отъезду, я отправился вечером 20-го из Шабиной (Жабиной) в Кипенскую (Kypenska), куда прибыл довольно скоро, потому что эта станция от первой только в 22-х верстах, которые между Нарвою и Петербургом гораздо короче, чем между Нарвою и Ревелем. В ту же ночь приехала в Кипенскую ее величество царица со всею своею свитою и осталась там до утра. Тут я имел счастье в первый раз видеть ее величество после моего отъезда из Петербурга, потому что не видал ее ни в Риге, ни в Ревеле. Проезжая мимо меня, государыня благосклонно кивнула головою на мой почтительный поклон. Я познакомился здесь с берейтором князя Меншикова, готовившим по всей дороге до Петербурга лошадей для кареты ее величества (вся земля, начиная отсюда до 30-й версты перед Петербургом, принадлежит князю), и получил от него столько фуража, сколько мне было нужно. Он родом немец и человек очень услужливый.
На следующий день, 21-го, я в восемь часов утра выехал верхом из Кипенской, намереваясь в тот же день проехать две станции, чтоб поскорее кончить это скучное путешествие. Лишь только мы приехали на первую станцию, как вслед за тем прибыла туда ее величество и остановилась со своими дамами в станционном доме, но, покушав и приказав переменить лошадей, тотчас изволила уехать далее. Немного спустя явился ко мне упомянутый берейтор и сказал, что сейчас получил предписание от его светлости князя Меншикова оставить на станциях всех лошадей до проезда его королевского высочества герцога Голштинского, которого ему [129] приказано провожать точно так же, как ее величество, и что поэтому, проводив государыню до последней станции, он опять отправится на первую, где мы пробыли прошедшую ночь. От него же узнал я, что ее величество лично изволила ему приказать распорядиться на станциях, чтоб я безденежно получал все требуемое, и сказать мне, чтоб я не обижался, если на станциях меня не везде принимали так, как бы следовало, что там не знали, кто я и от кого еду. Затем мы простились, и он поскакал за ее величеством. После обеда, около 5 часов, я отправился далее и приехал на следующую станцию довольно рано. Трава и овес были уже заранее для меня приготовлены, потому что ее величество, садясь в карету, изустно подтвердила почтовому комиссару, чтоб я хорошо был принят и ни в чем не имел недостатка. Конюшня была чиста, но так мала, что я принужден был половину лошадей велеть привязать на дворе из опасения, чтоб они ночью не причинили одна другой вреда. Прежде чем я лег спать, берейтор уж опять возвратился, проводив государыню только до ближайшей станции и получив от ее величества приказание ехать назад и с таким же усердием провожать его высочество.
На другое утро, 22-го, я продолжал путь от Каскова до Кипени, куда благополучно прибыл около полудня. Конюшни здесь вовсе не было, и я велел привязать лошадей у забора; даже не нашлось корыт, за которыми я отправил в ближайшую деревню драгуна с несколькими крестьянскими телегами, и пока он возвратился, прошло много времени. Овса нашлось довольно, но травы вовсе не было не только на станции, но и на 5 или на 6 верст в окружности. Поэтому очень пригодилась трава, бывшая у меня в повозке: я всегда на всякий случай брал ее несколько с собою, чтоб до получения свежей было чем покормить лошадей, которым без того овес бывает вовсе невкусен. Спустя несколько времени после моего приезда на станцию прибыл поручик с одним унтер-офицером и 12-ю рядовыми, которые сопровождали ее величество и теперь возвращались для сопровождения его высочества. Поручик этот приехал прямо из Петербурга и говорил, что ее величество благополучно прибыла туда еще вчера вечером, 21-го числа, и приказала ему приготовить для меня и моих лошадей помещение в 15 верстах отсюда, в Красном Селе (большой красивой деревне, принадлежащей царю), у тамошнего управляющего, потому что на станции ровно ничего нет. Он дал мне письмо к последнему и уверял, что я ни в чем не буду иметь недостатка, что там всего в изобилии по случаю приготовленного ночлега для ее величества. Поговорив немного и выпив по рюмке водки, мы расстались: поручик отправился далее с своею командою, а я вскоре также пустился в путь и благополучно приехал в Красное Село, где тотчас явился к [130] управляющему, к которому имел письмо. Это был человек уже пожилой и очень обязательный: он принял меня с радостью и старался угостить как можно лучше. Прежде всего он велел поставить лошадей в конюшню и принести для них корму, сколько было нужно на то короткое время, которое я располагал здесь остаться, потом повел меня в красивую палатку, поставленную на большом дворе, где тотчас приказал накрыть стол и готовить кушанье, но покамест предложил мне трубку табаку, которую я принял с большим удовольствием, потому что в дороге охотно курю. Он был страстный любитель табаку, и мне очень приятно было выкурить с ним трубки две-три, несмотря на то что я уже порядочно накурился во время моей скучной езды. С нами был его сын, который провел несколько времени в Германии и говорил немного по-немецки. Узнав от людей мою фамилию, он спросил меня, не родственник ли я генерал-лейтенанту Берхгольцу, бывшему в русской службе, и когда услышал, что я сын его и был уже в России 7 лет тому назад, бросился ко мне на шею и сказал, что видел меня много раз, находясь в полку моего отца, что часто хаживал в наш дом и был в Новгороде, в земле казаков (Новгород-Северск (в Черниговской губ.)), когда хоронили там мою покойную мать. Между тем подали кушанье, до которого я поспешил добраться, потому что с самого утра ничего не ел. Вообще в дороге у меня славный аппетит и я готов обедать хоть десять раз в день. Но подойдя к столу, я увидел, что все кушанья постные (а русские посты гораздо строже католических, потому что запрещается есть яйца, молоко и масло). Блюд было множество (если русские угощают, то обыкновенно подают на стол втрое более, чем у нас), но из них были мне по вкусу только вареная в воде рыба и икра, приправленная луком, которой я не ел 7 лет. Я обратил, между прочим, внимание на одно странное смешение, которым занялся мой старый хозяин: он влил в стакан пива несколько ложек рыбного бульона и выпил все это с большим аппетитом. Сын его, считавший себя гораздо умнее отца, спросил с насмешкой, для чего он делает такую странную смесь. Тот отвечал, что этим способом согревает пиво, для него слишком холодное, и уверял, что такой напиток чрезвычайно вкусен и что он при случае всегда будет употреблять его; но когда сын не хотел этому верить, он поспешно приготовил еще стакан и принудил нас обоих попробовать свой состав, который был так вкусен, как удар по уху. После обеда я отправился в особую комнату, где для меня приготовили небольшую постель. Русские пуховиков вовсе не употребляют, по крайней мере очень редко, заменяя их большей частью набитыми тюфяками, на которые кладутся небольшая подушка и легкое одеяло. Людей моих вечером угощали ужином, но они еще менее меня могли удовольствоваться постным кушаньем. [131]
На другой день рано утром, 23-го, поблагодарив от души моих хозяев за их ласковый прием, я отправился в путь и около полудня приехал в Красный Кабачок, находящийся в 15 верстах от Петербурга и принадлежащий великому адмиралу Апраксину. Вскоре после меня приехал туда же с почтою из Ревеля наш жид Липман и немедленно отправился дальше. Позавтракав и уже совсем изготовясь к отъезду, я заметил, что одна из верховых лошадей, которая во всю дорогу была очень утомлена, едва могла встать и идти; это было мне очень неприятно, особенно потому, что то была лучшая из лошадей тайного советника. Приказав людям вести ее потихоньку в город, я отправился вперед с человеком тайного советника, чтоб узнать, все ли приготовлено для лошадей. Около вечера прибыли мы благополучно в Петербург, который со времени моего отъезда оттуда так изменился, что я вовсе не узнавал его. С самого начала мы въехали в длинную и широкую аллею, вымощенную камнем и по справедливости названную проспектом (Невский проспект. Начало его относится к 1713 г.), потому что конца ее почти не видно. Она проложена только за несколько лет и исключительно руками пленных шведов. Несмотря на то что деревья, посаженные по обеим ее сторонам в три или четыре ряда, еще не велики, она необыкновенно красива по своему огромному протяжению и чистоте, в которой ее содержат (пленные шведы должны каждую субботу чистить ее), и делает чудесный вид, какого я нигде не встречал. На Адмиралтействе, красивом и огромном здании, устроен прекрасный и довольно высокий шпиц, который выходит прямо против проспекта. Миновав эту аллею (Невский проспект доходил тогда только до Аничкина моста. Далее за Фонтанку была уже слобода.), я проехал через подъемный мост, по левую сторону которого стоит новая Биржа, четырехугольный и также очень красивый дом. Отсюда я велел везти себя к дому, отведенному для его королевского высочества: он находился недалеко от царского летнего дворца и возле самого Почтамта (Петербургский Почтамт или Почтовый двор (деревянный) был выстроен в 1714 г. и находился на месте нынешнего Мраморного дворца (начатого в 1768 г.). Царский летний дворец, о котором говорит здесь Берхгольц, был каменный и стоял на берегу Невы и Фонтанки, у Летнего сада.). Приехав туда, я тотчас отправился в комнату камер-юнкера Геклау, чтоб узнать, где конюшня. Оказалось, что она очень плоха, не вычищена, даже еще не совсем отделана. Послав одного из бывших со мною слуг навстречу другим для указания квартиры, я пошел к посланнику Штамке, у которого нашел тайного советника Геспена, генерал-майора Штенфлихта, одного пленного шведа, графа Бонде и некоторых из наших. Только что я успел сказать посланнику, что корму для лошадей нет и что [132] государыня приказала мне сказать, чтоб я тотчас же дал знать о своем приезде ее шталмейстеру, который примет все нужные меры, как явился недавно нанятый камер-юнкером лакей и объявил, что господин его извещает посланника о моем приезде, равно и о прибытии в Петербург придворного жида, который говорит, что его королевское высочество будет сюда не прежде 28-го числа, почему все полученные накануне письма нужно отправить к его высочеству с лакеем Кеем (Key). Камер-юнкер велел также сказать, что послал уже другого лакея к шталмейстеру просить фуража. Последнее было очень неприятно посланнику, хорошо знавшему русских, с которыми надобно обращаться крайне осторожно, чтоб не оскорбить их. Поэтому он приказал отвечать камер-ю