ДНЕВНИК
1721-1725
Часть первая
Год
25-го его королевское высочество поехал на обед к великому канцлеру Головкину (куда был приглашен еще накануне) нарочно пораньше, потому что там ожидали также и царскую фамилию. Его высочество, как и в первый раз, был встречен молодым Головкиным на мосту перед домом, после чего на балконе заиграли на трубах. Сам великий канцлер встретил герцога внизу на крыльце и повел его в комнату, где был накрыт царский стол и где собрались уже почти все здешние вельможи, которые, один за другим, подходили и приветствовали его высочество. Вслед за тем приехал царь, и хозяин встретил его, также при звуках труб, внизу перед домом. Его высочество, узнав об его приезде, тоже поспешил к нему навстречу. В сенях государь нежно обнял его и потом, по обыкновению своему, пошел прямо к столу, на котором были уже поставлены холодные кушанья. Царицу также ожидали, но пришло известие, что она не будет по причине нездоровья, почему дамы сейчас же сели за стол. Когда царь сел на свое место, подле него с правой стороны, без церемоний, поместился один из его любимцев, Иван Михайлович Головин (учившийся вместе с царем кораблестроению), так что его высочество должен был сесть подле царя с левой стороны. Возле его высочества сел князь Меншиков, а возле него тайный советник Бассевич. Прочие здешние вельможи и наши кавалеры разместились как кому пришлось. Дамы сидели в смежной комнате совершенно отдельно, за большим круглым столом; у них не было никого из мужчин, кроме молодого Трубецкого, который разрезывал им кушанья. В других комнатах было накрыто еще два стола для тех, кому недостало места за царским столом. Камер-юнкер и я во все время обеда стояли позади герцога, и когда он встал, домашний секретарь канцлера повел нас к одному из [177] названных столов; но мы недолго занимались своим обедом, потому что подавали нам плохие кушанья. Хозяин с сыном во весь обед ходил вокруг царского стола и сам подавал напитки государю, а раза два и его высочеству. Полный оркестр царицы, за отсутствием ее величества, начал было играть недалеко от мужского стола, но скоро должен был умолкнуть по приказанию царя, который не большой охотник до музыки. У дамского стола, где на первых местах сидели княгиня Меншикова, княгиня Черкасская и сестра Меншиковой (Арсеньева.), прислуживали обе дочери канцлера. К концу обеда там подавали разные сласти, чего за столом царя никогда не бывает. За обедом его величество забавлялся с царицыным кухмистером, который накрывал на столы и распоряжался при подаче кушаний. Когда тот хотел поставить какое-то блюдо, царь схватил его за голову и начал приставлять к ней пальцы в виде рогов. Дело в том, что когда-то у него была очень распутная жена, но это обстоятельство, должно быть, не слишком огорчало его, потому что на воротах его дома до сих пор красуются оленьи рога, прибитые туда по приказанию царя. Государь всякий раз, как увидит его, показывает ему пальцами рога; а если поймает, то держит с четверть часа и все дразнит этим, так что тот, чтоб освободиться, иногда сильно бьет его величество по пальцам и только тем от него избавляется. В этот раз за него ухватились также Иван Михайлович и царские денщики, которые помогали держать его сзади. Несколько времени ему было очень трудно вырваться; но со всем тем он хватал царя за руки с такою силою, что я каждую минуту боялся, что он переломает ему пальцы (человек этот очень силен, и если что схватит, то хорошо схватит). Вскоре после обеда царь уехал опять в своей шлюпке домой на послеобеденный отдых, он никогда не ездит в барках, как здешняя знать, употребляющая их для большего удобства. Хотя его величество и уверял, что скоро возвратится, однако ж опять не приехал. Когда столы вынесли вон, начались танцы, и его высочество показывал особенное усердие, потому что некоторые дамы ему очень нравились, как, например, младшая Головкина (Анастасья Гавриловна, в следующем году супруга князя Н. Ю. Трубецкого.), в которую он в этот день был смертно влюблен. Она небольшого росту, приятна и недурна собою, только до того румянится, что лицо ее блестит, как ни у одной из здешних дам. Говорят, она знает немного немецкий язык; однако ж не хотела вдаваться в разговор ни с его высочеством, ни с кавалерами нашей свиты. Мы протанцевали до вечера, и хотя великий канцлер вовсе не намерен был делать для своих гостей ужина, но, по настоянию генерал-майора Ягужинского, приказал-таки опять накрыть два стола, [178] которые, впрочем, стоили ему немного, потому что поданы были одни только холодные и разогретые кушанья. Танцы оттого так долго продолжались, что сошлись все молодые дамы и кавалеры, которые любили потанцевать и притом старались замучать друг друга. Мы танцевали по два польских и по два английских танца сряду и наконец начали один такой, который продолжался более получаса: десять или двенадцать пар связали себя носовыми платками, и каждый из танцевавших, попеременно, идя впереди, должен был выдумывать новые фигуры. Особенно дамы танцевали с большим удовольствием. Когда очередь доходила до них, они делали свои фигуры не только в самой зале, но и переходили из нее в другие комнаты; некоторые водили в сад, в другой этаж дома и даже на чердак. Словом, одна не уступала другой. При всех этих переходах один из музыкантов со скрипкой должен был постоянно прыгать впереди, так что измучился наконец до крайности. По-настоящему это был вовсе не танец, а просто прогулка, в которой один увлекал за собою другого. Вельможи и министры сидели сначала в саду и курили табак, но к вечеру один за другим разъехались; остались только мы да еще несколько здешних молодых кавалеров. За ужином дамы и кавалеры разместились вперемежку, и его высочеству пришлось сидеть между княгинею Черкасской с левой и старшею Головкиной с правой стороны. За столом были все молодые приятные лица, кроме хозяйки дома, которая уже порядочно стара. Княгиня Черкасская, страстная любительница всех удовольствий, любит также очень музыку и, говорят, держит, по здешнему обычаю, свой довольно хороший оркестр, который, если она дома, всегда играет у нее во время стола. После ужина, когда его высочество стал собираться домой, дамы потихоньку начали просить генерал-майора Ягужинского уговорить его еще немного потанцевать, потому что музыка еще не удалялась; но генерал, под благовидным предлогом, не согласился на это. При прощании Ягужинский устроил так, что наш герцог, поцеловавшись с старою хозяйкою дома, получил и от всех молодых дам по прощальному поцелую, чем его высочество был очень доволен, и веселый поехал домой.
|
|
|
|
|
|
Часть вторая
27-го, утром, с почтою получено известие, что король шведский умер (Известие не оправдавшееся Получивший королевский титул супруг шведской королевы Ульрики-Элеоноры, принц Гессен-Кассельский, умер в 1751 году.). Камеррат Негелейн, которому эту новость сообщил почт-директор, прежде нежели письма разошлись по городу, первый явился с нею к герцогу в 6 часов утра, когда его высочество был еще в постели, и, конечно, получил бы какую-нибудь награду, если б принесенное им известие оправдалось. Оно немедленно разнеслось по всему Петербургу; все ссылались на письма, откуда бы они ни были. [179]
После обеда, когда пушечным выстрелом возвестили о спуске корабля, о котором говорил царь во время последней прогулки по реке, его высочество сел в свою барку и поехал в Адмиралтейство. Его величество царь был уже там и прилежно трудился над приготовлением к спуску. Он всегда сам смотрит за всем, даже сам строит корабли, потому что, как говорят, знает это дело едва ли не лучше всех русских. Увидев герцога, он обнял его, отвел немного в сторону и стал ему говорить что-то на ухо; его высочество отвечал таким же образом и потом, когда царь сказал еще несколько слов, подтверждая их телодвижениями, радостно поцеловал ему руку, а он взял его высочество за голову и поцеловал, после чего снова поспешил к кораблю, чтобы осмотреть, не забыто ли что-нибудь. Немного спустя он возвратился и повел нас на корабль, где с герцогом и со всею его свитою прополз под подмостки у киля, чтобы показать, как корабль сделан внизу и чем облегчается спуск его на воду. Потом царь один еще раз обошел вокруг корабля и осмотрел, все ли приготовлено как нужно: его величество в таких случаях верит только собственным глазам. Найдя, что все готово, он взошел на корабль и приказал начать его освящение. Его высочество последовал за царем. Обряд освящения совершал епископ Новгородский (Феодосий Яновский.) в задней каюте, наверху, где после кушала ее величество царица. Новый корабль получил имя “Пантелеймон”, т. е. Победа (Пантелеймон значит не Победа, а Всемилостивый.). По окончании церемонии царь тотчас сошел с него и повел его высочество к тому месту у воды, где можно было стоять и хорошо видеть спуск; но сам не остался там, потому что должен был собственноручно сделать первый удар при отнятии подмостков. Так как это было лучшее место, то и князь Меншиков с некоторыми другими вельможами стал возле его высочества. Я был дежурным и потому не отходя от герцога мог все очень хорошо видеть. Царица с обеими принцессами и со всею своею свитою вышла на берег на противоположной стороне реки (которая в том месте очень узка), именно на Васильевском острове, откуда смотреть было очень удобно. Рядом с новым кораблем стоял, также на штапеле, большой старый французский корабль, вынутый из воды тем же мастером, который строил новый и которого нарочно для того выписали из Франции, потому что никто из здешних мастеров не решался взяться за это дело. Француз этот, знаменитый, весьма опытный корабельщик, и до сих пор считается во французской службе. К царю он отпущен королем только на несколько лет, но ведет здесь такую разгульную жизнь, что постоянно бывает пьян с утра до вечера. Так как для поднятия старого корабля [180] требовалось много времени и притом не всегда можно было приступить к такой работе, то ему поручили выстроить между тем новый, который он сделал по образцу того, только несколько покороче. Теперь этот старый корабль был до того наполнен народом, что из всех люков выглядывали головы. Я заметил там и некоторых из наших служителей. Корабль, назначенный к спуску, был прикреплен большими железными балками к полозьям (Schlitten), намазанным жиром, с которых он съезжает на воду, когда поперечные балки, держащие его с обеих сторон на штапеле, снизу вдруг отнимаются и в то же время отдергиваются веревками. При отнятии задней балки корабль сперва медленно спустился со штапеля, но потом как стрела слетел на воду, при чем полозья сломались вдребезги и оставили на нем несколько балок, которые уже потом были сбиты. Когда он пошел по воде, с него раздались звуки литавр и труб, смешавшиеся с шумными восклицаниями народа, стоявшего на старом корабле и по берегу. В то же время началась пушечная пальба в крепости и в Адмиралтействе. Выплыв на средину реки, корабль повернулся и шел несколько времени по течению воды; потом остановился на якоре. Этот счастливый спуск несказанно радовал царя, который, лишь только корабль сошел на воду, тотчас поехал на него в своей шлюпке и стал принимать всех гостей, спешивших туда один за другим. Его королевское высочество, пробравшись через толпу до своей барки, также спешил отплыть, потому что все разом бросились к лодкам и каждый хотел прежде других поздравить государя на новом корабле. Только что герцог взошел на палубу и поздравил его величество, приехала и царица, которую царь встретил и повел в самую верхнюю каюту. Затем все сели за стол: дамы с царицею наверху, а царь с мужчинами в другой каюте, внизу. Столы были уже накрыты и уставлены холодными кушаньями, когда корабль спустился со штапеля. Стол, за которым сидел в своей каюте царь вместе с его высочеством и другими знатными особами, был поставлен таким образом: (рисунок).
и занимал всю комнату. Его высочество сидел возле царя с левой стороны. При подобных празднествах мало обращают внимания на этикет и все обыкновенно садятся как придется. Подле царя, с правой стороны, сидел Иван Михайлович (Головин), как первый корабельный мастер; рядом с ним — француз, строивший корабль; потом следовали, один за другим, все царские корабельные мастера. Против его высочества сидели: тайный советник Бассевич, [181] конференции советник Альфельд, бригадир Ранцау, голландский резидент и несколько корабельных работников. Подле его высочества находился тайный советник Геспен. Около генерал-майора Штенфлихта сидело много офицеров и генералов. На одном конце стола расположился князь-папа со всеми своими кардиналами. Против князя Меншикова сидел великий адмирал Апраксин, а около него, справа и слева, все сенаторы и другие вельможи. Перед каютой стояло еще несколько столов, за которые поместились все прочие находившиеся здесь гости. Царь, увидев, что позади его высочества стоят два кавалера, просил, чтоб одному из них позволено было сесть, после чего герцог сказал нам, что кто-нибудь из нас может идти. Камер-юнкер Геклау пошел и сел за один из поставленных перед каютою столов, а я радовался, что мог остаться на своем месте позади его высочества. В то время я страшно боялся попоек, особенно зная, что здесь никогда так сильно не пьют, как при спусках кораблей. Товарищ мой несколько раз подходил ко мне и спрашивал, не сменить ли ему меня, но я все отказывался. Когда царь начинал тосты, с фрегата, стоявшего впереди корабля, стреляли из пушек. Вечером этот фрегат был иллюминован маленькими фонарями, развешанными по главным снастям, по верхушкам большой и малой мачт и вокруг по борту, что при темноте было очень красиво. Его королевское высочество приказал привезти для себя на корабль свои напитки, именно красную и белую хлебную воду, и пил за столом последнюю с небольшой примесью вина; но царь, вероятно, заметил это, потому что взял у его высочества стакан и, попробовав, возвратил с словами: De Wien dogt niet (твое вино никуда не годится). Герцог отвечал, что употребляет его тогда только, когда чувствует себя не совсем здоровым. Но царь возразил: De Wien is mehr schadlich, als min Wien (твое вино вреднее моего) и налил ему в стакан из своей бутылки крепкого и горького венгерского, которое обыкновенно кушает. Его высочество нашел его отличным, но прибавил, что оно очень крепко, на что государь сказал: Dat is war, mar he is gesund (это правда, но зато оно и здорово). Он дал после того попробовать этого вина конференции советнику Альфельду и тайному советнику Бассевичу. Последний, будучи дома чем-то занят, только что приехал на корабль; увидев его, царь воскликнул: “О, Бассевич! штраф! штраф!” Тот старался извиниться, но напрасно: его величество приказал подать четыре больших стакана венгерского (из кубков государь кушает редко; обыкновенно он говорит, что если не наливать их дополна, то глупо возиться понапрасну с такою тяжелою посудою). Тайный советник хотел взять один из них, но царь сказал, что они все налиты для него, потому что в его отсутствие было провозглашено три тоста, за пропуск которых прибавлен еще четвертый стакан как [182] штрафной. Г. Бассевич поспешил выпить их один за другим, и тогда только его величество позволил ему сесть за стол. После царь спросил герцога, какого вина он желает для себя, и когда тот отвечал, что бургонского, приказал своему маршалу подать бутылку этого вина и затем, предложив из своих рук его высочеству небольших стакана два венгерского, предоставил ему свободу пить что и сколько угодно. Его высочество шепнул мне, чтоб я в такую же плетеную бутылку, в какой было бургонское, налил красной воды и смешал ее немного с вином, что я и сделал, спровадив понемногу бургонское и поставив на его место бутылку с водою. До сих пор пили еще немного, почему беспокойный князь-папа прилежно упрашивал царя пить, и если слова его не действовали, кричал как сумасшедший, требуя вина и водки. Но скоро многие принуждены были пить более, нежели думали: царь узнал, что за столом, с левой стороны, где сидели министры, не все тосты пили чистым вином или, по крайней мере, не теми винами, какими он требовал (в такие дни о французском белом вине и о рейнвейне он и слышать не хочет; для каждого вновь спускаемого корабля он приказывает выдавать Адмиралтейству 1000 рублей на вино и кушанье; последнее обходится не дорого, потому что бывает только холодное и не слишком изысканное, но вино, которого выпивается страшное количество, стоит очень много). Его величество сильно рассердился и приказал всем и каждому за столом выпить в наказание в своем присутствии по огромному стакану венгерского. Так как он велел наливать его из двух разных бутылок и все пившие тотчас страшно опьянели, то я думаю, что в вино подливали водку. С этой минуты царь ушел наверх к царице и более не возвращался. Перед тем он был очень милостив, несколько раз обнимал его высочество и многократно уверял его в своей дружбе и покровительстве; много говорил также с сидевшим против него тайным советником Бассевичем, который часто вставал с своего места и отвечал ему на ухо, после чего его величество в сильных словах подтверждал, что будет заботиться о его высочестве и не пропустит случая оказать ему помощь, словом, устроит все так, что его высочество будет вполне доволен и не найдет причин жаловаться. Герцог после всех этих уверений поцеловал ему руку, а тайный советник Бассевич от души сказал: “Бог щедро вознаградит за это ваше величество!” Царь, как сказано, не возвращался более вниз. Уходя в неудовольствии к царице, он поставил часовых, чтоб никто и ни под каким видом не мог уехать с корабля до его приказания. Идти наверх к нему и к дамам не осмелился никто, не исключая и герцога. Однако ж его высочество велел конференции советнику спросить при случае у камер-юнкера Балка, можно ли кому-нибудь пройти туда. Но тот отвечал, что часовые, поставленные у лестницы, не [183] пропускают решительно никого, и прибавил, что, кажется, и дамы должны были пить довольно много. Между тем внизу веселились на славу: почти все были пьяны, но все еще продолжали пить до последней возможности. Великий адмирал до того напился, что плакал как ребенок, что обыкновенно с ним бывает в подобных случаях. Князь Меншиков так опьянел, что упал замертво и его люди принуждены были послать за княгинею и ее сестрою, которые с помощью разных спиртов привели его немного в чувство и испросили у царя позволение ехать с ним домой. Одним словом, не совершенно пьяных было очень мало, и если б я хотел описать все дурачества, какие были деланы в продолжение нескольких часов, то мог бы наполнить рассказом об них не один лист. То князь Валашский схватывался с обер-полицеймейстером, то начиналась какая-нибудь ссора, то слышалось чоканье бокалов на братство и вечную дружбу. Те, которые были еще трезвы, нарочно притворялись пьяными, чтобы не пить более и смотреть на дурачества других. В числе таких был в особенности наш молодой граф Пушкин, который, конечно, должен был воздерживаться от питья, потому что находился при герцоге, однако ж вовсе не имел надобности так страшно притворяться, как он это делал. Другие, совершенно пьяные, умничали и лезли ко всем с объятиями и поцелуями, что для трезвых, разумеется, было очень неприятно. Много стоило труда охранять его высочество от этих нежностей. Но смешнее всего был барон Бюлов, который со всеми ссорился. Генерал-лейтенанту Бонне он в присутствии его высочества сказал в глаза, что тот поступил с ним нечестно, потому что, несмотря на обещание быть ему другом, не исполнил его просьбы и не провел его к царю. Генерал оправдывался сколько мог и сказал, что потолкует с ним о том завтра. Потом этот барон начал превозносить свою честность и хвастать тем, что служит своему государю только из любви, а не из боязни батогов и кнута. Все это он говорил при его высочестве и вскоре после того стал вызывать на дуэль одного русского подполковника, которого обвинял, будто тот сведения его в разных науках выдает за свои; но немного спустя они отправились в буфет и пили вместе. Наконец пришло известие, что царь и царица уже уехали и что выход свободен. Радость была всеобщая, и тут мнимо пьяный Пушкин явился совершенно трезвым. Его высочество собрался было ехать, но перед ним была такая толпа, что он опять воротился и взошел покамест на палубу, где находились дамы. Так как, кроме того, некоторые из них оставались еще в задней каюте и были немного навеселе, то туда никого не пустили, кроме герцога; но и его высочество остался там недолго. Увидев генерал-майора Штенфлихта, страшно пьяного, подле одной дамы, которой очень хотелось от него отделаться, я сказал ему, что его высочество уже [184] совсем собрался ехать, и спросил, поедет ли он домой с нами, или отправится один. Но он отвечал мне, чтоб я оставил его в покое. Я еще прежде слыхал, как страшен и опасен он бывает, когда напьется, и потому поспешил отойти от него. Не прошел я и 20 шагов, как услышал, что он вступил в ссору с одним отставным полковником, которого царь держит при себе для потехи и очень любит. Ссора эта становилась все сильнее и сильнее, так что они схватились было за шпаги и хотели броситься друг на друга. К счастью, их успели разнять, хотя это стоило немалого труда. Генерал-майор до того остервенился, что его почти никто не мог удержать. Человека своего, который также помогал держать его, он колотил страшно; однако ж тому все-таки удалось отнять у него кортик, который мог наделать беды. Его высочество подошел наконец сам и старался его успокоить и выпроводить; но он и тут не хотел ничего слышать, беспрестанно порываясь броситься на своего противника. Насилу полковнику Лорху и мне удалось стащить его с палубы; но так как проход был очень тесен, то мы принуждены были выпустить его из рук. Я услышал, что он дал кому-то две оплеухи, и когда оглянулся, увидел, что у камер-юнкера Геклау сшибены с головы шляпа и парик. Его высочество так рассердился за это, что просил караульного офицера продержать генерал-майора под арестом до тех пор, пока не пришлет за ним. Камер-юнкеру также приказано было остаться на корабле. После того его высочество уехал с небольшою свитою. Тайный советник Бассевич скрылся незаметно, а конференции советник выпросил у герцога позволение остаться еще немного на корабле, потому что, по-видимому, был влюблен. Тайный советник Клауссенгейм, сказавшийся больным, подполковник Сальдерн и майор Эдер вовсе не приезжали на корабль. По возвращении домой его высочество тотчас послал назад графа Бонде с баркой, чтобы привезти генерал-майора, камер-юнкера и конференции советника, что тот и исполнил; но камер-юнкера не нашли на корабле: он после вторичного кулачного боя с генерал-майором сел в верейку с моим человеком, который также оставался там, и уехал домой.
28-го граф Пушкин объявил, что царь послезавтра непременно отправится в Кронслот, если только ветер будет благоприятный, и вторично передал его высочеству приглашение участвовать в этой поездке со своею свитою.
29-го его высочество послал к тайному советнику Бассевичу список тех, которые должны были ехать вместе с ним в Кронслот. В нем были помещены следующие лица: тайные советники Бассевич, Геспен, Клауссенгейм и Альфельд, бригадир Ранцау, полковники Бонде, Лорх и Сальдерн, майор Эдер, камеррат Негелейн, один паж, один камер-лакей, два мундкоха, два валторниста и еще [185] несколько слуг. Вечером, когда герцог ужинал у посланника Штамке, тайный советник Бассевич, также туда приехавший, просил его высочество позволить ехать и остальным, т. е. камер-юнкеру, асессору и мне, говоря, что нам одним будет скучно, что можно взять с собою так же хорошо тринадцать человек, как и десять, что барок и мест довольно и что, наконец, царь приглашал герцога со всею свитою. Но все эти представления были напрасны: его высочество остался при своем решении, сказав, что Сурланду нужно быть дома для получения писем и что вообще не хочет, чтоб свита его была больше. Делать нечего, надобно было покориться своей участи. Так как генерал-майор Штенфлихт жил у посланника Штамке и от последней пирушки был нездоров, то его высочество ходил навестить его; он был чрезвычайно слаб и, кроме того, при падении так изуродовал себя, что вовсе не мог выходить из комнаты.
30-го, поутру, царь с его высочеством и со всеми здешними вельможами отправился в путь при пушечной пальбе в крепости и в Адмиралтействе. Ветер был не совсем благоприятный, однако ж они могли ехать довольно хорошо. Маленький флот их состоял из 80 или 90 судов (из которых его высочество имел для себя и своей свиты три буера), если считать все яхты, торншхоуты и буеры. Вид на реку был очаровательный, когда эти суда, одно за другим, проходили мимо. Адмирал буеров плыл впереди, и никто не смел обгонять его. Для отличия наверху его мачты развевался большой красный и белый флаг. У большей части вельмож были с собою трубы или валторны, звуки которых против крепости чудно раздавались и производили эхо. Царица оставалась дома, потому что дамы не участвовали в этой поездке. Без ее свиты после отплытия флотилии Петербург совершенно опустел, так что, кроме здешних купцов, не встречалось почти ни одного порядочного человека. После обеда асессор, придворный проповедник, Дюваль и я согласились нанять лошадей и ехать осматривать здешние окрестные загородные дворцы.
31-го мы отправились прямо в Петергоф. До Стрельны-мызы (которая будет царским загородным дворцом) мы ехали благополучно и хорошо по очень веселой дороге вдоль Невы, через рощи и мимо многих дач, выстроенных знатнейшими вельможами в угодность Царю и делающих всю дорогу весьма приятною. Но в этом месте, которое от Петербурга около 24 верст, с нами случилась беда: карета наша при спуске с горы на небольшой мостик с такою быстротою наехала на крестьянскую телегу, что чуть-чуть не опрокинулась; сломалось дышло, и мы не могли ехать дальше. К счастью, в самой деревне и очень недалеко была кузница. Через час все было исправлено; но эта остановка сделала то, что мы приехали в Петергоф (который от Петербурга в 33-х, а от Стрельны-мызы в 9 [186] верстах) только поздно вечером. Мы немало испугались, когда узнали, что там ежеминутно ждут царя, который и прислал уже кого-то вперед объявить о своем приезде. Так как гостиницы в Петергофе никакой не было и нам в Петербурге сказали, что нас охотно примет у себя смотритель дворца (швед, человек очень хороший), то мы и отправились к нему. Но ни его самого, ни жены его не было дома. Узнав однако ж, что последняя во дворце, я пошел туда и просил ее о ночлеге. Эта добрая и услужливая женщина тотчас предложила мне поместиться у них и послала со мною своего маленького сына в занимаемый ими дом, где нас отлично приняли и угостили. Вышед из дворца, я увидел буер царя, уже приближавшийся к каналу, и потому спешил убраться, чтоб его величество меня не заметил.
Август
1-го, утром, когда мы встали, явилась жена смотрителя, и мы спросили ее, можно ли будет осмотреть Петергоф и Монплезир в то же утро, потому что нам хотелось проехать далее в Ораниенбаум, принадлежащий князю Меншикову. Она отвечала, что перед обедом едва ли это удастся по причине присутствия его величества царя, который неожиданно бывает то тут, то там и при котором они не могут осмелиться водить чужих; но присовокупила, что государь, вероятно, тотчас после обеда опять уедет в Кронслот и что если мы в самом деле спешим — чему ей не хотелось бы верить, — то нам лучше ехать сперва в Ораниенбаум, до которого всего 8 верст, осмотреть его и возвратиться к ней обедать. Мы с благодарностью приняли этот совет, велели тотчас запрячь лошадей и поехали опять по очень веселой дороге, по берегу и мимо красивого леса. Если б мы явились в Ораниенбаум (Ораниенбаум, ныне уездный город, в 34 верстах от Петербурга. Сначала на его месте была бедная деревушка, пожалованная по покорении Ингерманландии, в числе прочих мыз, князю Меншикову, который в 1714 году начал строить там дом и разводить сад.) получасом раньше, то застали бы там самого князя, который только что перед нами уехал. Нам было это очень приятно, потому что без него мы могли свободнее все осмотреть. Дом построен на горе, и из него превосходный вид. Он состоит из двухэтажного корпуса и двух полукруглых галерей, ведущих к двум сравнительно слишком большим круглым флигелям (Rundele). В одном из них будет устроена очень красивая церковь, а другой занят большою залою. Внизу перед домом обширный сад, который, однако ж, еще не совсем приведен в порядок, а перед ним небольшая приятная роща, через которую просечена широкая аллея и проведен канал, находящийся прямо против главного корпуса, откуда оттого прекрасный вид на море. С [187] высоты, на которой стоит дворец, по двум каменным террасам, устроенным одна над другою, спускаются к большому деревянному крыльцу, а с него в сад, также еще не оконченный. Сверху, из средней залы дома, виден Кронслот, лежащий почти наискось напротив, в расстоянии, водою, не более 5 верст. Комнаты во дворце малы, но красивы и убраны прекрасными картинами и мебелью. Князь, охотник до купанья, выстроил в Ораниенбауме славную баню с круглою стеклянною крышею, от которой она очень светла. В ней было так жарко, что в платье невозможно было выдержать, и я поэтому, к сожалению, не мог осмотреть ее так, как бы желал, тем более что никогда не видал бани в этом роде. Выходя из нее, мы увидели устроенный на пруде, позади двора, большой широкий помост, на котором и вокруг которого стояло множество народа. Мы подошли поближе и, спросив у нашего вожатого, немца, о причине такого собрания, узнали, что священник освящает воду. Это делается два раза в год во всей России: летом в этот день и зимою в день Крещения. Когда священник окончил церемонию и опустил несколько раз в воду крест с изображением распятия, все люди наперерыв бросились к помосту, чтобы наполнить кружки и бутылки святою водой, которая сохраняется ими целые полгода. Некоторые окунали по шею в четырехугольное отверстие помоста детей лет трех или четырех в платье, как они были, и вытаскивали их совершенно мокрыми, что, разумеется, не обходилось без крику и плача. Но молодые ребята раздевались при всех донага, прыгали в воду и весело плавали вокруг помоста. Пруд, о котором я упомянул, находится по левую сторону двора; против него выстроено длинное здание для прислуги князя, сквозь которое идут ворота во двор и над которым возвышается большая башня, где будут поставлены дорогие куранты. Башня эта, впрочем, нарушает симметрию всего строения, и царь, как рассказывают, говорил уже князю, что ему надобно или сломать ее, или выстроить такую же на другой стороне двора. Думают, что князь решится на последнее и поставит другой флигель, потому что и без того уже строил здесь все по частям. Сперва он велел сделать только главный корпус, потом, для увеличения его, пристроены были галереи и наконец к ним флигеля. Точно так же строился и его большой дом в Петербурге. Но это плохой способ строиться; порядочного тут никогда ничего не может выйти, особенно если работают столько разных архитекторов, сколько их было при построении Ораниенбаумского дворца.
Осмотрев все достопримечательное в Ораниенбауме, мы дали нашему вожатому несколько денег, и он повез нас обратно в Петергоф. Окрестности Ораниенбаума приятны, но каменистая дорога из него очень утомительна. Назад мы поэтому ехали вдвое дольше; однако ж явились вовремя к обеду у нашей благодетельницы, [188] успевшей в наше отсутствие залучить домой своего мужа, который также принял нас как нельзя лучше. Он старый шведский чиновник из Карелии, долгое время находился в плену и наконец, через некоторых друзей, получил в Петергофе место смотрителя. Прежде всего мы спросили, уехал ли царь. Но нам отвечали, что нет еще и что даже не известно, скоро ли он уедет. Впрочем, когда мы садились за стол, пришел приехавший с царем обер-кухмистер Фельтен и сказал, что его величество, вероятно, скоро уедет, потому что все вещи уже отнесены на корабль. Несмотря на то отъезд этот протянулся до вечера. Наш добрый хозяин пригласил нас переночевать у него и уже на другой день осмотреть все замечательное в Петергофе. Вечером царь отплыл наконец в Кронслот, чем мы были очень довольны. Тотчас после того пришел смотритель и повел нас в Монплезир (Беседка, построенная Петром Великим вправо от Петергофского дворца, на конце средней широкой аллеи нижнего сада.), находящийся под горою между его домом и Петергофом и стоящий одною стороною на берегу моря, близко от воды, а другою в саду, окруженном прекрасною рощею. Это очень небольшой, но хорошенький домик, который в особенности украшен множеством отборных голландских картин. Царь большею частью ночует в нем, когда бывает в Петергофе; здесь он совершенно в своей сфере и потому справедливо дал этому месту название Monplaisir. Поводив нас по саду, расположенному среди рощи (о которой я сейчас упомянул), и по дому, смотритель поднес нам по доброму стакану венгерского. В это время пришел русский священник, которому он подал один за другим 5 больших стаканов с разными напитками; тот все их выпил и, казалось, нисколько не опьянел. После того хозяин наш притворился, что совершенно забыл показать нам самое замечательное в доме — подземную кухню. В самом деле, место это аршина на два ниже поверхности Невы, протекающей возле, но пол и стены в нем так хорошо обделаны цементом, что вода не может туда проникнуть. Только что мы вошли в эту так называемую кухню, мною овладело неприятное чувство, и я понял намерение смотрителя. Но уходить было уже поздно: заманив в свой погреб, который называл кухнею, он начал страшно принуждать нас пить, говоря, что по здешнему обычаю надобно пить за здоровье каждого гостя отдельно, и поклялся, что мы без того оттуда не выйдем. Хорошо еще, что он угощал нас самыми лучшими винами, какие только были в погребе; однако ж, кроме разных других, нам пришлось пить венгерское, рейнвейн, шампанское и бургонское. До его дома все мы, впрочем, еще могли дойти; но я тотчас же встал из-за стола, за который было сели, и лег в постель. [189]