ФРИДРИХ-ВИЛЬГЕЛЬМ БЕРХГОЛЬЦ. 16-го его высочество кушал у себя в комнате, а вечером ужинал у генерала Штенфлихта

ДНЕВНИК

1721-1725

Часть первая

Год

16-го его высочество кушал у себя в комнате, а вечером ужинал у генерала Штенфлихта, где не было никого, кроме Альфельда, Штамке, Бонде, самого хозяина и меня. Мы разошлись [255] довольно поздно. Вместо вина, к которому обыкновенно прибегают, чтобы повеселиться, в этот раз служили пиво, вода и водка. Некоторым такой замен крепко не нравился, тем более что его высочество начал все заздравные тосты водою и надобно было следовать его примеру; другого сначала ничего не подавали, и только граф Бонде пил вместо воды пиво. Когда же наконец гости стали жаловаться на слабый напиток и просить рюмки водки, дали и водки, только более, чем нам хотелось; впрочем, пили не все поровну, а сколько кому было по силам. В этот вечер мы увидели большое пламя и, послав спросить, где пожар, узнали, что на реке, недалеко от крепости, загорелся от неосторожности корабль.

17-го у его высочества обедал в первый раз граф Дуглас, который долго сидел под арестом за дуэль и о котором я уже как-то упоминал. Вечером его высочество ужинал у тайного советника Геспена и был необыкновенно весел. В этот день молодой Бестужев (Михаил Петрович Бестужев-Рюмин, впоследствии граф.), который скоро отправляется посланником в Швецию и которого я знал в Мекленбурге камер-юнкером, обедал у тайного советника Бассевича. Они уже давно друзья. В прошедшую ночь был страшный мороз, и надобно думать, что скоро начнется настоящая зима.

18-го обедали у его высочества барон Мардефельд, саксонский министр камергер Лефорт, генерал-майор Лефорт, состоящий в здешней службе, и генерал-лейтенант Ласси, который не был еще у его высочества, потому что недавно только приехал из Финляндии. Это тот самый Ласси, который так страшно жег в Швеции. Так как между ними нашлись любители вина, как, например, в особенности барон Мардефельд, человек чрезвычайно веселый, то много пили; впрочем так, что было еще сносно. Когда гости разъехались, его высочество ушел в свою комнату и вечером не выходил. В этот день было очень холодно, особенно нам, еще непривычным.

19-го. В продолжение ночи холод до того усилился, что маленькие каналы, находящиеся в разных местах города, покрылись льдом. Утром тайный советник сообщил мне по секрету, что я, вероятно, отправлюсь в Москву с лошадьми, которых его высочество намерен туда послать. Так как нынче был очередной день тайного советника Бассевича для приема у себя министров, а барону Мардефельду вместе с камергером Лефортом и генералом Минихом хотелось послушать нашего придворного проповедника, то они приехали с ним ко двору и уже по окончании богослужения уехали с тайным советником, у которого однако ж после обеда собралось многочисленное общество. Некоторые приехали туда уж порядочно навеселе, как, например, генерал Ягужинский, гвардии майор Румянцев, известный поручик-хохотун и другие; а как для [256] таких гостей нет отказа, то сильно пили. Поэтому правила вновь учрежденного общества были несколько нарушены, но нечего было делать! В этот день у тайного советника собрались почти все иностранцы и немцы, живущие в Петербурге. Его высочество утром не выходил в церковь и обедал дома, потому что был день его поста; вечером однако ж ездил к посланнику Штамке, от которого, в первый раз в нынешнем году, возвратился в санях. В тот же вечер стала река, почему так называемый виташий, или тайный кнутмейстер, поздно ночью ездил с барабаном и несколько человек ходило по набережным с музыкою в знак того, что река стала и что еще никому не дозволяется ходить через нее. По здешнему обычаю, он с своими людьми и сам император должны первые пройти по льду, потому что иначе его величество, вероятно, не решился бы на это, не уверившись наперед, что лед достаточно крепок. Если б у реки не ставили стражи и не было этого запрещения, то какой-нибудь сорванец легко мог бы поплатиться жизнью, что и случалось.

20-го, рано утром, виташий опять прошел с церемониею мимо нашего дома. На нем был какой-то полотняный балахон, весь исписанный черными буквами, изображавшими название виташий на всех возможных языках; на голове он имел шляпу с четырьмя огромными рогами, а в руке держал машину, сделанную в виде колбасы. Зачем он называется виташием и откуда получил это название — было бы слишком грязно рассказывать и притом достаточно известно. За ним шел один из тех людей, у которых на голове и на всем теле нет ни одного волоса и которых император держит только как редкость. Он нес большое полотняное знамя. Позади его шли два барабанщика, а за ними наконец четырнадцать человек с лопатами, веревками и ломами. Они выстроились против Почтового дома, и один из них, с своим ломом, стоял там на карауле до тех пор, пока лед окреп и они могли приступить к прорубке и расчистке на нем главной дороги. В этом состоит их должность, за что они получают и жалованье. В этот день у его высочества болела голова; однако ж вечером он ходил наверх к графу Бонде, у которого пил чай и потом часа два играл с нами в карты.

21-го, вечером, сверх всякого ожидания, начало сильно таять.

22-го. Во всю ночь была такая оттепель, что на льду показалось уже много воды, почему и фейерверк, который в день тезоименитства императрицы хотели было устроить на реке, против Почтового дома, поставили на лугу, прямо перед домом нашего герцога. В этот день вышло повеление его высочества о том, кому из нас ехать с ним в Москву и кому оставаться здесь. В числе последних были генерал-майор Штенфлихт, бригадир Ранцау, [257] посланник Штамке, камер-юнкер Геклау, Дюваль и я. Хотя это известие было всем нам весьма неприятно, однако ж надобно было казаться довольными и повиноваться воле герцога. Больше всех сокрушался посланник Штамке, потому что все иностранные министры при здешнем дворе, к которым он все еще покамест принадлежал, отправлялись в Москву, а ему не хотелось быть в этом случае единственным исключением. Его высочество обедал с обоими полковниками и с нами, потому что из прочих никто не остался при дворе обедать. После обеда приехал к его высочеству адъютант князя Меншикова с приглашением на завтрашний вечер по случаю именин князя; он же имел приказание пригласить на этот праздник как наших тайных советников, так и иностранных министров. Вскоре после адъютанта приехал к его высочеству с визитом молодой польский граф Сапега; с ним был один старый французский капитан, человек очень приятный, вероятно его гувернер. Он уверял, что от первого наводнения князь Меншиков понес убытку с лишком на 20 000 рублей, что я уж слышал и от других. Легко поэтому вообразить себе, сколько бед наделали повсюду последствия наводнения, если князь один пострадал так много. Вечером его высочество ужинал у графа Бонде (к которому кушанья всегда носят из герцогской кухни), где были также Альфельд, Штенфлихт, Лорх и мы, дежурные. Но так как герцог, против своего обыкновения, после обеда немного соснул и от того чувствовал себя не совсем хорошо, то мы оставались там только до 10 часов.

23-го. Всю ночь и весь вчерашний день продолжалась оттепель, от которой сделалось так скользко, что едва можно было ходить; однако ж через реку, несмотря на то что лед был совершенно покрыт водою, все еще переходили. В 11 часов утра в комнатах тайного советника была первая репетиция музыки, которую его высочество готовил к следующему утру в честь императрицы по случаю тезоименитства ее величества. У его высочества обедал граф Кинский. Перед обедом полковник Лорх объявил мне, что герцог изменил свое распоряжение и что я поеду в Москву; но радость моя продолжалась недолго: вечером я узнал от тайного советника Бассевича, что его высочество опять передумал и что мне придется здесь остаться. После обеда его высочество отправился к князю Меншикову на ту сторону реки, которую перешел пешком, потому что по льду нельзя еще было ездить. Он весело провел у князя день его именин; вечером, в свое время, там был фейерверк, весьма, впрочем, незавидный. Мне гораздо приятнее было присутствовать при второй репетиции музыки, бывшей сегодня после обеда, тем более что здесь редко приходится слышать такой полный оркестр. Она началась в 5 часов, и на ней были [258] здешний молодой Бестужев, камергер Лефорт, барон Левольд, барон Ренне, некоторые из наших кавалеров и придворный проповедник Ремариус, который очень любит музыку и сам на клавесине превосходно бьет генерал-бас. Репетиция шла отлично. Так как музыка назначалась на другой день очень рано, а музыканты графа Кинского жили от нас страшно далеко, то мы из боязни, что они как-нибудь опоздают, оставили их у себя ночевать. Тайный советник Бассевич воротился с бригадиром Ранцау довольно рано домой, и к нему приехали генерал Ягужинский, барон Левольд и барон Ренне, которые вместе с тайным советником Геспеном долго пробыли у него. Ягужинский был чрезвычайно весел и притом совершенно трезв, тогда как обыкновенно он страстный любитель пирушек и редкий вечер не бывает навеселе.

24-го, в 6 часов утра, музыка наша была уже совершенно готова, потому что его высочество, по назначению генерала Ягужинского, намеревался идти с нею к императрице около половины седьмого. Но только что мы собрались в путь, явился к тайному советнику Бассевичу посланный от Ягужинского с известием, что императора и императрицы еще нет и что надобно немного подождать. Нам это было весьма неприятно: мы боялись, что скоро начнет рассветать, а его высочеству непременно хотелось устроить музыку до рассвета и с факелами. Однако ж немного спустя явился другой посланный с радостною вестью, что идти наконец можно. Тогда мы отправились к императорскому зимнему дому (Этот зимний дворец, начатый в 1711 году, стоял в Миллионной, близ канала, соединяющего Большую Неву с Мойкою. В нем в 1725 году скончался Петр Великий. Впоследствии он назывался лейб-компанским домом (от помещавшейся в нем лейб-компании), а теперь на месте его казармы Преображенского полка.) в следующем порядке: впереди всех шел фурьер, за которым двенадцать солдат несли столы, стулья и подсвечники для музыкантов; потом шел я, чтоб на дворе поскорее расставить по местам факельщиков; за мною следовали 20 человек с факелами, по два в ряд, и между ними его высочество с своею свитою, а уж за ними, после всех, музыканты. Когда мы вошли на двор, фурьер поспешно поставил столы против окон императрицы, а я в то же время разместил факельщиков. Пятнадцать из них, в парадной герцогской ливрее и с большими восковыми факелами в руках, были поставлены в ряд перед музыкантами, лицом к окнам императрицы, а остальные пять, не имевшие ливрей, — за музыкантами. Затем ноты были разложены по столам, музыканты (настроив инструменты еще за воротами) заняли свои места, и музыка началась. Она продолжалась почти час и была тем приятнее, что погода стояла тихая и ясная. Оркестр наш [259] состоял из 17 или 18 человек, все отборных людей, из которых 5 были из свиты его высочества и 10 из дома графа Кинского. Во время музыки обе принцессы в утренних костюмах стояли у окон и слушали с величайшим вниманием (музыканты сидели несколько ближе к их окнам). Старшая принцесса при этом случае ясно показала, что она большая любительница музыки, потому что почти постоянно держала такт рукою и головою. Его высочество часто обращал взоры к ее окну, и вероятно не без тайных вздохов; он питает к ней большое уважение и неописанную любовь, которые обнаруживает при всех случаях как в ее присутствии, так и в разговорах с нами. Не успели мы оглянуться, как из дому вышел император. Он подошел к его высочеству и крепко обнял его; потом приблизился к музыке и обратился к столам одним ухом; но послушав несколько времени, быстрыми шагами удалился. Между тем вышел и генерал Ягужинский и что-то тихо говорил его высочеству; но легко было понять, что он пришел благодарить герцога от имени государыни. По окончании музыки его высочество отправился вперед с своею свитою к тайному советнику Бассевичу, а музыканты и факельщики последовали за нами. Тайный советник, с согласия его высочества, приказал асессору Сурланду (который исправлял должность капельмейстера) раздать всем музыкантам на водку от 80 до 90 рублей. Напившись у тайного советника чаю, герцог в санях уехал домой, а тайный советник от имени его высочества велел всем кавалерам собраться около половины десятого часа ко двору в парадных платьях, что мы и исполнили. В одиннадцатом часу его высочество, в величайшем параде и в сопровождении всей своей свиты, поехал в зимний дом императрицы для поздравления ее величества с днем тезоименитства. Подполковник Сальдерн и майор Эдер должны были, по венской моде, ехать по сторонам кареты его высочества верхом, в чулках и башмаках, что им вовсе не нравилось, как потому, что было довольно холодно, так и потому, что это весьма невыгодно для парадного платья. По прибытии в дом императрицы мы были встречены там генералом Ягужинским и проведены им в приемную ее величества, где нашли большое общество и несколько времени ждали, пока государыня вышла и приняла поздравление его высочества. Она спешила в церковь и потому недолго держала герцога, который, по обыкновению, поцеловал ей руку, в чем все наши кавалеры и некоторые другие из присутствовавших последовали его примеру. После обеда, часов в пять, его королевское высочество отправился в Почтовый дом, где назначено было празднество. Как скоро приехала туда и царская фамилия, тотчас сели за стол и пили довольно много, в чем его высочество принимал деятельное участие. За здоровье [260] императрицы пили очень большим и полным бокалом, и его высочество объявил себя самого маршалом этого тоста. Когда его величество император провозгласил его, герцог взял бокал и собственными руками налил его дополна, и если б государь (которому не хотелось, чтоб он пил так много) не остановил его, то его высочество из уважения к императрице, конечно, выпил бы все дочиста. После того император взял этот бокал, пошел с ним к императрице и сказал ей, что его высочество выпил его за ее здоровье, а потом прислал его назад с приказанием, чтоб и каждый из гостей выпил по стольку же. Тогда его высочество обошел всех, приказывая у себя в руках наполнять бокал и требуя, чтобы каждый осушал его до капли. По окончании этого тоста означенным порядком за мужским столом и донесении о том императору, находившемуся у императрицы, его величество приказал подать бокал туда, и все дамы должны были, в известной степени, также пить из него, от чего они большею частью окончательно повеселели. Столы в этот раз были так хорошо сервированы, как при нас еще не было; даже мужской стол был уставлен сластями, чего я не видал здесь еще ни на одном празднестве; вина также были все очень хороши. После стола танцевали, а вечером был прекрасный фейерверк на большом лугу против Почтового дома. Таким образом празднество в присутствии высоких гостей продлилось до половины второго часа ночи и было тем приятнее, что они все в этот день были необыкновенно веселы.

25-го его высочество обедал у себя в комнате, а вечером ужинал у графа Бонде.

26-го граф Бонде велел меня просить к себе, и когда я пришел, у него был бандурщик (так называются молодые и немолодые казаки из Украины, играющие на бандуре и вместе с тем поющие) княгини Черкасской, которого он призвал, чтобы заучить несколько веселых русских песен. Но так как голос этого молодца был не из лучших, а граф не может легко усвоить себе мелодию, то он просил меня пропеть с ним и затвердить напев избранной им песни. Он написал мне русский текст латинскими буквами, и мы все трое, т. е. граф, бандурщик и я, принялись весело распевать и продолжали до тех пор, пока наконец вполне затвердили мелодию. Его королевское высочество (живущий под графом Бонде), слыша внизу наши голоса и хорошо запомнив слово люли, очень часто повторявшееся в песне, прислал наверх камер-лакея с запиской, в которой стояло: bonjour, messieurs les Luillis, и это только для того, чтоб тот посмотрел, кто там поет. В этот день были у майора Румянцева крестины, при которых присутствовали император и императрица. Начались также обыкновенные здесь зимние собрания; но так как, по [261] ошибке полицеймейстера, нашему герцогу не было о том дано знать, то он провел весь вечер до поздней ночи у посланника Штамке.

27-го подполковник Сальдерн, чувствуя себя не совсем здоровым, просил меня дежурить за него. Майор Эдер также несколько дней не выходил из комнаты, потому что упал с лошади и разбил себе нос. Я отправился пораньше ко двору, но камер-юнкер немало обиделся, что подполковник не его просил дежурить и что я буду исправлять одинакую с ним должность; однако ж я не обратил на это никакого внимания, а подполковник и того менее. У его высочества обедали камер-юнкер Бестужев, скоро отправляющийся в Швецию, и граф Полус (поручик шведской гвардии, пробывший здесь много лет в плену). Так как оба они приезжали проститься, то за столом пили более обыкновенного. Граф Полус при прощанье получил от его высочества в подарок прекрасную серебряную шпагу. Вечером его высочество ужинал у генерала Штенфлихта (куда и я должен был следовать) и очень хорошо провел там время, играя, между прочим, в первый раз в марьяж, который я ему показывал.

28-го было собрание у великого адмирала Апраксина. Его королевское высочество также отправился туда в 5 часов и застал там императора и множество гостей. Дам ни одной не было, потому что великий адмирал не женат; если же собрание бывает у женатого и жена его налицо, то съезжаются все здешние дамы, и тогда танцуют. Что касается до меня, я нашел это общество без дам неприятным; мужчины только разговаривают, играют в шахматы, курят табак и пьют. Мне показалось, что и его высочество несколько скучал; однако ж он не давал этого заметить и оставался там до тех пор, пока не уехал император. Его величество был в этот вечер очень задумчив и постоянно вел серьезный разговор с несколькими старыми господами; впрочем, когда приехал его высочество, он принял его весьма милостиво, поцеловал и просил сесть возле себя. Герцог просидел на этом месте до тех пор, пока наконец пришел великий адмирал и попросил его кушать в другую комнату, куда он и отправился с князем Валашским и некоторыми другими. Там стоял отлично убранный, но, по здешнему обычаю, чересчур заставленный кушаньями (в особенности разного рода жареным) стол, за который они сели и кушали с большим аппетитом. Когда императору доложили, что уже 11 часов (по закону собрания не могут продолжаться долее), он встал и, посмеясь несколько времени с старым шутом адмирала, болтавшим всякий вздор (его величество все еще охотно слушает шутов, чтобы рассеяться после серьезных занятий), простился и уехал. Его высочество и прочие гости также скоро последовали его примеру. Герцог только на минуту заехал домой, чтобы [262] приказать заложить сани. Когда они были готовы, он сел в них с графом Бонде, а мне велел стать назади, и мы отправились к генералу Штенфлихту, который был уже в постели. Он должен был встать и ехать с нами к посланнику Штамке, которого мы точно так же намеревались поднять: его высочеству не хотелось еще ложиться спать. Но Штамке, проведав как-то о нашем визите, поставил у ворот всех своих людей с большими палками, а сам, в панталонах и чулках, лег в постель, держа в каждой руке по пистолету. При нашем появлении он хотел вскочить, но мы удержали его. На вопрос его высочества, что все это значит, он отвечал, что слышал в соседстве необыкновенный шум (генерал Штенфлихт живет рядом с ним) и, полагая, что там напали разбойники, которые могли добраться и до него, принял у себя меры против подобного нападения, но что теперь, имея неожиданное счастье видеть так поздно в своем доме его высочество, он чрезвычайно рад и забывает страх. Его высочество сказал на это, что мы сами слышали шум, как нам показалось, у него, посланника, и поспешили сюда на помощь, но, к удивлению, не нашли никого посторонних людей. Между тем его высочество приказал нам брать потихоньку все, что попадет под руку, чтобы в самом деле исполнить то, чего притворно вздумал бояться посланник. Собрав поспешно порядочную добычу, мы ушли и возвратились к генералу, у которого пробыли еще несколько времени и пили чай. Вслед за нами явился туда и Штамке с жалобами, что разбойники посетили-таки и обокрали его. Мы отвечали, что встретили некоторых из них на улице и отняли покраденное, что если это его вещи, то он может взять их. Он начал высчитывать, что именно украдено, и, разумеется, тотчас же получил все назад; не упомянул только о золотых часах, которые его высочество незаметно снял у его постели и отсутствия которых, вероятно, не подозревал; поэтому его высочество оставил их у себя и только на другой день послал к нему в дом с совершенно не знакомым ему человеком, как бы для продажи, сняв с них золотую цепочку и заменив ее ленточкой, какую обыкновенно привязывают к новым часам. Но так как просили за них слишком дорого, то посланник, который не узнавал их и совершенно забыл о вчерашнем происшествии, отвечал незнакомцу, что сам имеет такие часы и что других ему не нужно. Только когда тот уже уходил, ему пришло в голову, что часы-то, пожалуй, его собственные, и он велел воротить его. Не найдя своих часов на месте, он оставил у себя принесенные, и тем дело кончилось. Так наконец обнаружилась истина, и посланник был рад, что часы воротились к нему; но проделка эта очень забавила его высочество, который на другой день немало над ним смеялся. [263]

Его высочество уже давно решил уменьшить выдачу нам месячных столовых денег: сегодня дело это окончательно состоялось, и тайный советник Бассевич получил следующее расписание:

Карл-Фридрих.

Прочие наши, не помещенные в этом списке, не получали столовых денег, а пользовались известными суммами на весь год; к ним принадлежали и оба последних, которым однако ж теперь также положены столовые деньги. Останется ли это положение так или получит еще какое-нибудь изменение, покажет время.

29-го приезжал шурин князя Меншикова (молодой человек, еще нигде не служащий), приглашал его высочество на завтрашний день на обед к князю, у которого назначено было празднование дня св. Андрея. Герцог дал слово приехать. Вечером его высочество был у Штамке, где и ужинал; я же, по убеждению асессора Сурланда, решился вместе с ним отправиться в баню, именно в баню нашего дома. Здесь почти при каждом доме есть баня, потому что б о льшая часть русских прибегает к ней по крайней мере раз, если не два в неделю. Я хоть и в первый раз побывал в бане после трех или четырех лет (прежде, когда я был в Швеции и здесь, я нередко пользовался ею, но потом совсем оставил), однако ж нашел, что она мне очень полезна, и положил себе впредь почаще прибегать к ней. [264]

Русские и чухонские женщины, прислуживающие там, превосходно знают свое дело. Они, во-первых, умеют дать воде, которую льют на раскаленные печные кирпичи, ту степень теплоты или холода, какую вы сами желаете, и, во-вторых, мастерски ухаживают за вами. Сначала, когда полежишь немного на соломе, которая кладется на полке и накрывается чистою простынею, они являются и парят вас на этом ложе березовыми вениками, сколько вы сами хотите, что необыкновенно приятно, потому что открывает поры и усиливает испарину. После того они начинают царапать везде пальцами, чтобы отделить от тела нечистоту, что также очень приятно; затем берут мыло и натирают им все тело так, что нигде не останется ни малейшей нечистоты; наконец, в заключение всего, окачивают вас, по желанию, теплою или холодною водою и обтирают чистыми полотенцами. По окончании всех этих операций чувствуешь себя как бы вновь рожденным. Непривычные к бане и не выносящие большого жара после того страшно ослабевают; поэтому выходя из бани, надобно очень тепло одеваться, чтобы не простудиться. Но русские бросаются, совершенно нагие (даже в начале зимы, когда вода еще не замерзла), из самых жарких бань в самую холодную воду и чувствуют себя очень хорошо, потому что с детства привыкли к этому; я однако ж не посоветовал бы никакому иностранцу пробовать подражать им.

30-го, в день св. Андрея, в 10 часов утра, его величество император отправился со всеми наличными кавалерами ордена св. Андрея в церковь для слушания Божественной литургии. Его величество сам учредил этот орден, который в большом уважении и дается только лицам не ниже генеральского чина. В 11 часов, когда пушечная пальба в крепости и Адмиралтействе дала нам знать, что богослужение кончилось (пальба из пушек при всех здешних празднествах возвещает об окончании обедни), его королевское высочество тотчас же поехал к князю, зная, что обед у него начнется немедленно по приезде кавалеров из церкви. Мы застали все общество уже за столом (гости не мешкали, да и не имели притом надобности ехать так далеко, как мы); поэтому князь тогда только увидел герцога, когда мы вошли уже в комнату; но он тотчас вскочил с своего места, побежал его высочеству навстречу и приветствовал его, потом посадил против императора, который, с своей стороны, когда герцог подошел к столу, также встал и поклонился ему весьма милостиво. Орденских кавалеров было налицо только десять, и хотя число гостей было вообще велико, однако ж почти половина большого стола оставалась незанятою. Стол этот, по здешнему обычаю, был убран великолепно. Тосты, провозглашенные при мне, были следующие: во-первых, св. Андрею, патрону ордена, и во-вторых — за здоровье семейства Ивана Михайловича [265] (Головина), т. е. флота; этот тост никогда не забывается, и император, говорят, обещал Ла-Косте 100 000 рублей, если кто-нибудь за обедом его пропустит; но зато и денщики, находящиеся при государе, должны ему постоянно напоминать о нем. При первом тосте пили из огромного стакана; но князь Меншиков весьма ловко помогал нашему герцогу, для которого порция была слишком велика: налили ему почти столько же, сколько и другим, но лишь только его высочество выпил половину, князь (стоявший позади герцога) взял стакан и отдал его далее. Император легко мог все это заметить, если б хотел. Второй тост сошел для его высочества еще лучше: его предлагали ему два раза — сперва князь Валашский, потом генерал Аллар, но стакан, по милости князя (который наливал его сам), оба раза переходил к другим под предлогом, что его высочеству подадут другого вина, о чем, разумеется, потом и забыли. Должно быть, до нашего приезда был еще какой-нибудь тост, потому что император сказал герцогу, что его высочеству необходимо несколько щадить себя, что кроме трех стаканов, уже выпитых, ему предстоит сегодня выпить еще 27, а именно у каждого кавалера по три, и что тогда только он будет свободен. За обедом император вынул бумагу, в которую было завернуто около тридцати старых копеек, величиною ровно втрое против нынешних; по его словам, они были принесены последним наводнением к его увеселительному дворцу Монплезиру и там найдены, когда вода спала. Его величество показывал их всему обществу как большую редкость, и когда его высочество, внимательно рассмотрев находившуюся у него в руках копейку, хотел, по примеру других, возвратить ее по принадлежности, государь сказал: “Behaut jy dat man, ick sau ju noch en Paar dartu geben” (оставь ее себе, я прибавлю к ней еще пару); после чего он с большим тщанием отобрал еще две копейки из самых крупных и подал его высочеству, который принял их с благодарностью. Вскоре потом император встал, простился и уехал. Примеру его последовали и прочие кавалеры. По здешнему обычаю, в этот день ездят ко всем кавалерам ордена и у каждого обедают или ужинают и пьют известные общие тосты, что продолжается до поздней ночи. Говорят, барон Шафиров между прочим спрашивал сегодня у императора, не будет ли орден св. Андрея пожалован его королевскому высочеству. На что его величество будто бы отвечал, что об этом следовало напомнить прежде; что надобно осведомиться у наших министров, приятен ли будет орден, и тогда пожаловать его в празднование мира. Поговорив несколько времени с князем, его высочество также простился и уехал. Князь, провожая герцога до крыльца своего дома, увидел наши большие сани, на которых поместилось одиннадцать человек (4-ро внутри, 2 пажа спереди, 4 лакея сзади и кучер), и немало дивился, что его высочество [266] решается так смело ехать по льду, еще весьма не крепкому; но его высочество не обратил на это никакого внимания, равно как и на все наши просьбы взять с собою в сани поменьше людей. Когда лед под нами трещал, он уверял, что это признак сильного мороза, и никак не хотел допустить, что причиною тому тяжесть саней. Так как обед у князя начался очень рано и продолжался недолго, то мы застали наших кавалеров еще за столом, что Геклау и мне было чрезвычайно приятно, потому что мы двое еще ничего не ели.