ВО ВЗВОД К МАЛЕНЬКОМУ ЛЕЙТЕНАНТУ 5 глава

– Как, Семен Данилович?

Живые, беспокойные глаза встретились со строгим взглядом прищуренных глаз, загорелись смешинкой, стрельнули по сторо­нам:

– Обзор, секторы наблюдения и обстрела?

– Худо, – сказал Номоконов и покачал головой. – Чего крутил­ся, играл?

– Что случилось? – спросил Горбонос.

– Шутить взялся, – сказал Номоконов, закуривая трубку. –Меня, парень, чего путать? Фашиста обмани.

– Правильно, – сказал Поплутин, нимало не смущаясь. – Ста­рался запутать вас, уйти. Только я не на солнышке прилег. О по­зиции скажите. Сам выбрал место, сам все придумал.

– Для того и говорю! Худое место выбрал, смерть на себя навел! Не думал о деле, торопился. Гляди!– Номоконов потянул ученика за собой. – Зачем перетаскивал камни? Фашист хорошо знает, что та­кое место – самое подходящее для нашего брата. Все время будет следить. Однако увидит, что новая кучка выросла, на заметку возьмет. Куда ударит из миномета? Сюда, в подозрительную кучку. А если так делать: на этом месте перевертывай камни, поднимай, ворочай, а сам в сторону вали, яму для сидки рой. Куда ударит фашист? По­нимаешь? Ну и пущай бьет по камням, припасы зря тратит. А ты притихни, подожди, а потом наблюдателя сними, коли глупый он. Теперь наперед гляди. Подходяще? Вот… И позади ладное место. Успел бы и камни зарыть для защиты, землю раскидать, ветошь

принести, дерна нарезать. Можно, при нужде, и на твоем месте лечь. Однако зарывайся, а камни не шевели! Нет тебе похвалы, давай сно­ва. Теперь опять скрадывай след, путай, сидку выбирай. Только и я… тихо пойду, скрадом, хорошо глядеть буду. Патрон истрачу на твою сидку. –Как?

– А так. Если опять плохо ляжешь, не подумаешь – пулей покажу, где сидишь. Издалека ударю. Чего краснеешь?

– Нисколько, – пожал плечами Поплутин. – Я уже слышал, как поют пули.

– Нехорошо поют, страшно.

– Для всех по-разному.

Много пришлось поработать в этот день Поплутину. Заблестела его новенькая лопатка, а на ладонях вспухли мозоли. Не понадо­билось Номоконову показывать пулей позицию своего ученика –он вплотную подошел к его новой, теперь искусно замаскирован­ной ячейке и искренне обрадовался этому.

А потом Поплутин учился ползать.

– Пластом ложись! – покрикивал Номоконов. – Ниже голову! Снова ленишься, торопишься. Думаешь, научился? А гляди, след какой. Коленками землю пашешь, локти вымазал. Не научишься по-таежному скрадывать – недалеко уйдешь.

В этот же день узнал Номоконов, как попал Поплутин в снайперский взвод. Уставший, встревоженный увертками учени­ка, он привел его в овраг, и хоть очень дорожили во взводе патро­нами, велел Поплутину стрелять в далекую цель. У мишени, густо пробитой пулями в самом центре, потеплевшими глазами посмот­рел Номоконов на молодого солдата, похлопал его по плечу, погла­дил мокрые, коротко остриженные волосы, похвалил:

– Острый глаз, боевой. Пойдет дело.

– Вот так, товарищ обучающий, – блеснул глазами Поплу­тин. – Городские разные бывают. В детстве за рогатки их ругают, за самопалы… А когда началась война и стрелять потребовалось, увидели, что Михаил Поплутин не маменькиным сыночком рос, что кое-чему научила его жизнь. В техникуме уже, на курсах

военной подготовки… взял боевую винтовку, прицелился – и по­пал! Опять выстрелил – снова десятка! Те, которые разбирали меня, на собраниях вопросы ставили, обрадовались, сказали, что в боях я не одну фашистскую голову продырявлю. Сами, кстати, еще там… Не спешат идти в снайперские взводы.

– Понимаю теперь, – кивнул Номоконов. – Боевым в городе рос, а старших людей не слушался. На собраниях за это ругали?

– Да, не любил тихо ходить и ползать, – жестко сказал Поплу­тин. – Без таежных прикидок стрелять научился. И на передний край сражаться пришел!

– Правду говорю, – положил Номоконов руку на плечо солда­та. – Послушайся. Еще не умеешь стрелять как следует, понапрас­ну пропадешь.

– А давайте так проверим, – вдруг развеселился Поплутин. –Чего вам не жалко? Ставьте! С любого положения прострелю! Кра­сивый кисет у вас. Поставите?

– Кисет? – подумал Номоконов. – Чего ж… Давай! Ишь ты… Ну, ладно… А потом так: я ударю в твою вещь. Согласный?

– Идет!

– Погоди, парень, – остановил солдата Номоконов. – Хорошему стрелку зачем зайца в угол ставить? Далеко я уйду, в яму, на палке подниму кисет, качать буду. Просыпешь табак – через денек-другой вместе пойдем дырявить фашистов. Промахнешься – до пота пол­зать будешь, слушаться, признавать. Три патрона возьмешь.

–Договорились!

Трижды свистнули пули Поплутина – не тронули они неожи­данно уплывавший в разные стороны кожаный кисет Номоконова. Огорченный промахами, Поплутин сердито смотрел на свою вин­товку, щелкал затвором.

– Теперь твой табак сыпать будем, – подошел Номоконов. –Вали, свою поднимай коробку, как хочешь качай.

Вынул Поплутин из кармана брюк небольшой, поблескиваю­щий на солнце портсигар, улыбнулся:

– Мой кисет подороже…

' – Эх, Мишка, – покачал головой Номоконов.

– Вы чего? – вспыхнул Поплутин. – Бейте! Я только так… Еще попасть надо!

–Ставь!

Номоконов ждал новой уловки и весь напрягся. Но всё про­изошло просто. На краешке рва появился поблескивающий пред­мет, вскинулся вверх, поплыл в сторону. Поймав цель на мушку, стрелок с наслаждением нажал спусковой крючок. Почувствовав удар пули, Поплутин бросил шест и вышел из укрытия.

Присели на землю, закурили. Поплутин задумчиво смотрел на свой портсигар, пробитый пулей, трогал заусеницы большой дыры, что-то насвистывал.

– У меня, Семен Данилович, невеста есть, Лидочкой зовут, –вдруг сказал он. – Это она подарила портсигар.

– Думаешь, мой кисет хуже? – улыбнулся Номоконов. – А если бы попал? Гляди, это жена шила, бисер ставила. Марфой называется.

– Я не об этом, – отвернулся в сторону Поплутин. – Не жалко, что пробили… На память еще об одном промахе оставлю. Извини­те меня, Семен Данилович… Буду слушаться.

– Тогда домой прибежишь, – облегченно вздохнул Номоконов. –К матке да к невесте. У меня глаз шибко меткий, а вот тоже учить­ся надо. Коробку для табака купишь, не жалей. А теперь практи­куйся, не теряй время. Чего-чего я скажу, потом лейтенант научит… Вот тогда страшный будешь фашистам.

 

«ПАНТАЧ» ПАДАЕТ ЗАМЕРТВО

 

В конце ноября 1941 года на трубке, которую курил Номоко­нов, появился маленький крестик. Важную птицу подбил солдат, убедился в этом и отметил особым знаком.

Была тихая темная ночь, в воздухе кружились снежинки, когда со своей трехлинейной винтовкой снова вышел Номоконов за пере­дний край. Он хорошо подготовился к выполнению боевой задачи. Белый маскхалат, надетый поверх телогрейки и ватных брюк, не стеснял движений. На теплые шерстяные носки были намотаны портянки, поверх ботинок прилажены мягкие волосяные бродни.

Патронов много взял Номоконов – полный комплект. Были у него сухари и банка консервов.

Накануне, осматривая в бинокль квадрат, закрепленный за ним, заметил Номоконов тропинку, змейкой тянувшуюся к островку ель­ника. В лесах Валдая не раз видел солдат старые следы лосей и ясно представил, как эти звери, когда кругом было тихо, отдыхали в ельнике, а ночами ходили к озерам и вытоптали тропинку. Те­перь у рощицы – вражеская траншея, проволочные заграждения, огневые точки, минное поле. Перерезали захватчики звериную тропку. Осенними ночами немцы рыли землю и на нейтральной полосе: длинный ус новой траншеи протянулся к островку леса, в котором был теперь немецкий опорный пункт и где Номоконов охотился когда-то на водовозов. На дистанцию прицельного ружейно-пулеметного огня подходили враги, обстреливали наши око­пы, выдвигали вперед своих снайперов. Короткие ожесточенные схватки вспыхивали ночами на рассвете, в вечерних сумерках. Дей­ствовали разведгруппы и штурмовые отряды.

Неподалеку от немецкой траншеи, наполовину опоясавшей ро­щицу, виднелся большой плоский бугор со множеством пней, и лейтенант Репин предложил посидеть там в засаде. Заметил Номо­конов: собираются фашисты в укрытиях, высовывают головы, пе­реходят по траншее в лес. Осмелели враги, зашевелились! Надо было утихомирить их, заставить ползать.

Чуть ныла сломанная в детстве нога, и это тоже было хоро­шим признаком. Еще вчера понял Номоконов, что наступает нена­стье, и, когда собирался на охоту, попросил выдать простыню и белый маскхалат. Не поверил прогнозу своего солдата лейтенант Репин, куда-то позвонил, а потом чуть покраснел и выдал все, что нужно было.

Посасывая холодную, давно потухшую трубку, Номоконов крался к немецкой траншее. Большие хлопья мягко ложились на лицо, на руки и плечи, заполняли следы. Солдат часто останавли­вался, замирал, но тишина была такая, что слышалось шуршание снежинок. Спокойно было кругом, – наверное, никому не хотелось стрелять в эту мягкую ночь первого снега.

Недавно Номоконов видел у штаба полка группу пленных нем­цев, и они почему-то показались ему длинноносыми.

– Однако, шибко будут мерзнуть зимой, – улыбнулся в темно­ту солдат.

Кому как… Наверное, со страхом смотрят фашисты на пова­лившийся снег, а таежному охотнику не усидеть в блиндаже. Каж­дый год, как только выпадал первый снег, выходил Номоконов из зимовья и по-хозяйски размеренно и бесшумно шагал к облюбо­ванной пади. Может, и в Нижнем Стане идет снег? Рано проснутся сегодня звери, оставят первые следы, заквохают удивленные глу­хари, затеют свои игры белки. Осыпая пушистый снег, стремитель­но взбежит на колодину резвый соболь. Но сейчас, наверное, уг­рюма тайга, молчалива. Нет в ней былой радости охоты по перво­му снегу.

Нет и у него, охотника, хозяйского шага. Война, ночной скрад.

Номоконов обошел озеро, постоял немного и тихо тронулся дальше. Встретился первый пень, и, ощупав его, солдат прилег. Ни шороха не слышалось, ни звука, и тогда, еще более осмелев, он крадучись переполз через гребень возвышенности. Вскоре встре­тилось сухое, обгоревшее дерево со сломанной вершиной. Номо­конов видел его днем в бинокль и вот теперь так удачно и точно вышел к нему. Солдат пошарил руками возле корней, нащупал сби­тые сучья. Он знал: неподалеку, на открытой поляне, есть старые воронки и, найдя одну из них, вынул из чехла лопатку. Солдат уг­лубил яму, срезал по бокам еще не промерзший дерн, положил сверху два сучка и накрыл их простыней. Ячейка сливалась с землей. Таежный охотник был верен себе и на открытом месте не любил делать сидки, возле каких-то ориентиров – враги обстреливали их. Номоконов подгреб, примял снег, тронутый ногами, прислушался и полез в укрытие.

Несколько раз он протягивал ладони, ловил снежинки, густо сыпавшиеся с неба, а потом положил голову на руку и стал ждать рассвета.

– Вали, снег, да побольше!

Сегодня вышли все двадцать восемь снайперов. Санжиев поблизости, а там, дальше, Кулыров, Горбонос, Лосси, Канатов, старший сержант Юшманов… И лейтенант Репин вышел на свой участок. Хорошо очищает Репин от врагов свой «командирский» квадрат. И молодые солдаты залегли: Лоборевич, Медуха, Се­менов, Князев… Наверняка увеличит свой счет и Михаил Поплутин. Начать было трудно, а теперь он воюет не хуже «ста­ричков».

Месяц с тех пор прошел. В холодную дождливую ночь вывел Номоконов своего ученика за передний край. Укрылись в воронке, под клочьями старой рыбацкой сети – с берега озера прихватил ее с собой пытливый умный парень. Навалили сверху ветоши, при­жались, согревая друг друга телами, потихоньку перешептыва­лись. А в полдень, когда перестал лить дождь, увидели немца.

Неподалеку, на бугре, метрах в трехстах, вдруг появилось что-то похожее на голову человека. Чуть дрогнул Поплутин от прикос­новения руки старшего товарища, стал наводить винтовку, но голо­ва исчезла. Минут через пять гитлеровец снова высунулся из укры­тия, приставил к глазам бинокль, и в этот миг Поплутин выстрелил.

На вершине бугра появилась серая тень, закрутилась, рвану­лась. Прежде чем мог сообразить Поплутин, спустил курок Номо­конов. Серая тень подпрыгнула и затихла.

– Нохой[7], – сказал Номоконов.

– Неужели промахнулся?'– встревожился Поплутин и схватил бинокль. – Куда делся немец? Откуда выскочила собака? Почему она так рвалась?

Номоконов положил руку на плечо молодого солдата, зашеп­тал, успокоил:

– Одного запиши, Миша. Есть, я видел. Хитрый был, да все равно попался. С собакой сидел.

Ночью неслышно подползли к бугру, все ощупали, забрали у сраженного гитлеровца автомат, бинокль и гранаты. Поплутин унич­тожил наблюдателя, укрывавшегося в одиночной ячейке, замаски­рованной камнями и сеном. Непонятно было Поплутину, почему гитлеровец держал возле себя обыкновенную собаку, дворняжку. Тогда Номоконов взял руку ученика и провел ею по мокрой шерсти убитой собаки. Пальцы солдата наткнулись на туго натянутый по­вод, нащупали ошейник, небольшой кожаный кармашек, прикосну­лись к наморднику, закушенному зубами… Номоконов не опускал руки Поплутина: провел ею по тугим, вздувшимся, уже холодным соскам.

– Матка, щенята есть, – зашептал Номоконов. – Из деревни взял. Брал с собой, привязывал, что-нибудь смотрел, узнавал, за­писку писал. Собака назад бежит, к щенкам.

– Вот гады! – возмутился Поплутин.

Еще несколько раз выходил Номоконов со своим учеником за передний край. А потом Поплутин отправился самостоятельно в закрепленный за ним квадрат. Он вернулся позже всех, спокой­но поставил винтовку в пирамиду и стал свертывать огромную козью ножку.

– Говори! – не вытерпел Номоконов. – Доклад делай!

– Сегодня двух завалил, – словами учителя сказал Поплутин. –Вот так, Семен Данилович.

Ходил Номоконов на учебно-тренировочное поле с Лоборевичем, Жуковым, Медухой, Семеновым… Правилом стало: один день на позиции, другой – на занятиях. Вечерами лейтенант Репин все больше цифр записывал в ведомость «Смерть захватчикам!».

Что делают сейчас люди, перенимавшие навыки таежного охотника?

Никогда не возвращался Номоконов из тайги без добычи в дни первого снега. Об этом он сказал вчера в блиндаже, когда лейте­нант Репин, положив телефонную трубку, сообщил: «Да, барометр зашевелился. А может, опять пороша? – усомнился он. – Растает. Белой вороной окажетесь на поле в маскхалате».

Ошибиться, конечно, можно – другие места… Но не по баро­метру и не по тучам угадывают большой снег забайкальские охот­ники. Высохшие травинки предупреждают о нем, нахохлившиеся птицы, холодный воздух, глухота. Радостное чувство заползает в сердце, какое-то томление. Нет, лейтенант, настоящий снег будет.

Пора. Завтра самый подходящий день для человека с винтовкой.

– Почему?

– Ну как же, лейтенант, – разъяснил Номоконов. – Раз ломит тело – большой снег будет. Закроет землю, все упрячет. Можно близко подойти к фашисту, а потом, стало быть, полежать, чтобы снегом завалило. Хорошо постреляем, много будет целей. Это ког­да снег перестанет. Почему? Неужто не замечал, как бывает? Хоть в городе, хоть в лесу: все двигается, радуется первому снегу. И зверь на месте не сидит, – хитро прищурился Номоконов. – Кто след прячет, кто о теплой берлоге думает. Вылезут фашисты, хо­дить зачнут.

Подумал-поразмыслил командир взвода, велел всем собираться за передний край. Поодиночке, на свободную охоту. Белые маскха­латы выдал – так, на всякий случай, сказал. Не сумлевайся, лей­тенант, будет снег, только глупый да ленивый просидит в эту пору на печке. Никак нельзя зевать!

Любит Номоконов свободный поиск. Сам за себя думай и дей­ствуй – полный простор. Обрадовался стрелок, товарищей вокруг себя собрал. Забайкальские охотники, сказал, загодя намечают охоту в день первого снега. Еще летом молодняк посчитают, тропки запомнят, па-душки, зимовье поставят. Обыкновенный охотник встанет в день пер­вого снега на лыжи и пошел. Глядишь, и убьет белку. А знающий кусочки от шкурки зимнего зайца приколотит к носкам лыж, потому и с соболем явится. Вроде бы маленькое дело, а большую пользу дает. Откуда знать простому охотнику, что в день первого снега «лапки мочит» маленький зверь, все заново вынюхивает, проверяет– словом, низом ходит. С земли и глядит. Так заметили тунгусы, что шибко бо­ится зверь кончиков черных лыж, режущих снег, больше самого чело­века. Людям, которых охота кормит, все приходится примечать. На каждую пору собирают они науку – хоть на весну, хоть на зиму, хоть на лето. На фронте – особое дело, однако Номоконов давно думал о зимней охоте, узнавал, когда в этих местах большой снег падает. Давно и тропинку заприметил – обязательно пройдут по ней немцы. Маленькие воронки возле вражеской траншеи подсмотрел, а только к снегопаду их оставил. Откуда на выбор можно ударить? У каждого, поди, такие наметки есть? Словом, вся местность после снега пере­менится. Надо загодя выйти, поближе к немцам подобраться, удоб­ные точки занять. Где фашистам сладить с народом, который на своей земле живет? Наверняка в траншеях посидят, о теплой шубе думать будут. Утром спохватятся, следы будут искать на свежем снеге и, когда не увидят их, уши развесят. Так подумают, что нашего брата дрова собирать заставили.

И старший сержант Юшманов поддержал Номоконова. Пони­мает человек, что значит снег для охотника, приходилось и ему бро­дить по таежным дебрям. До войны жил Юшманов в Ленинграде, учился в университете народов Севера, а вот и к нему заползло в сер­дце томительно-радостное чувство. Не забыл звериные тропинки. И у него заныли старые раны – с медведем когда-то схватился. Хоро­шо познакомился с ним Номоконов, по душам говорил.

Вначале о положении на фронтах спросил Юшманов. Знает ли лесной человек, как тяжело стране? Хорошо понимает это Но­моконов, и воюет он за то, чтобы легче стало народам, попавшим под фашистский сапог. Всю Западную Европу придавили гитле­ровские разбойники, а теперь к Москве рвутся. Украину захвати­ли, хлеб и уголь воруют, советский народ угоняют в Германию. Слышал ли Номоконов про Ленинград? Ну как же… В беде оказался этот город, в окружении, в блокаде. Не хвали, старший сержант, этот город. Чего там сады и прямые улицы, чего там Нева – не сравнить, поди, эту речку с бурливой Леной, на скалистых берегах которой не раз приходилось бывать тунгусу Номоконову. Лена –это море, а Нева – синенькая жилка на карте. Дело не в местности. Для Номоконова Ленинград – особый город. Он самый огромный в мире и самый что ни на есть дорогой. Это город, где началась революция, город, где работал Ленин, тот самый город, который своим светлым лучом осветил самые дальние окраины и лесные трущобы. Тебя, старший сержант, еще на свете не было, когда сле­допыт Данила Иванович Номоконов бумагу, подписанную Лени­ным, привез на стойбище. В сибирской газете пропечатали ее, в Читу за ней ездили, лучших по всей округе охотников за ней посы­лали. Писал Ленин из города на Неве, что самым отсталым народам волю дает партия, равные права! Самый слабый человек голову мог поднять, слово сказывать… Свои кулаки были на стойбищах, старейшины да шаманы разные. Командовать привыкли, добычу бедняков присваивать да по пять-шесть жен иметь. Не понрави­лась кулакам ленинская бумага. А простой народ шибко обрадо­вался, по-новому стал жить. Давно знают таежные люди о Ленине и Ленинграде. Неподалеку он теперь, рядом. Правильно, старший сержант. Ежели плохо воевать в этих местах, все силы бросят фа­шисты на город революции, все дома сожгут, всех людей заморят. Беда там настает, голод! Солдаты смелее сказывают промеж себя. Ничего нет у ленинградских людей – все запасы пожег фашист. Ни хлеба, ни крупы, ни табаку. С того фронта есть люди, говорят, что совсем дикими стали немецкие солдаты. Уничтожить наш народ взялись под корень. Специально караулят – наводят. Это когда ле­нинградские матери да ребятишки соберутся возле лавок за своей порцией – туда снаряд садят, в гущу. Это как? Чего делать тогда? Словом, так, старший сержант: цена фашисту – одна пуля.

О колхозе расспросил Номоконова старший сержант Юшманов, о семье, а потом даже рассердился: «Кто только и назвал вас ша­маном, Семен Данилович? Правильно разбираетесь в событиях, то­варищ солдат, верно».

Грамотный Юшманов, ученый. Новости рассказывает, политин­формации проводит, газеты и журналы приносит. Все знает чело­век. Только на один вопрос не мог ответить: когда второй фронт откроется? И про это слышал Номоконов: большие заморские стра­ны обещали помочь нам в борьбе с фашистскими захватчиками. А чего-то медлят вожаки этих стран, совещаются. Видно, пригля­дываются, как воюют советские люди против фашистов, не напрас­ной ли будет помощь – так говорят солдаты промеж себя. Словом, нет пока подмоги, очень трудно кругом.

Под Москвой, однако, крепко дают наши люди фашистам. И здесь, перед Валдаем, в землю залезли враги, окопались, залегли. Дело идет помаленьку. Недавно немецкую газету принес в блин­даж Юшманов и перевод одной из ее статей. Размножена эта ста­тья в штабе – многим раздал ее старший сержант. Далеко упрятал листок бумаги Номоконов: надо до самой смерти запомнить, что говорят гитлеровские главари своим солдатам, домой привезти, сыновьям показать.

«Не зная отдыха, сражается отважный, закаленный в боях не­мецкий солдат против этих ползучих животных, в чьих узких зве­риных глазах лишь тогда вспыхивает подобие отблеска, когда мет­кая пуля, точно рассчитанный выстрел достигает намеченной цели. Мы ведем честную немецкую битву против звериного бездушия узкоглазых азиатов… Это не люди, а чудовищные звери, которых надо убивать десятикратно, потому что они живучи»[8].

– Ага, на снайперов обозлились! Отпор получили! Погодите, еще заплачете!

Номоконов представил, как готовит к бою винтовку «узко­глазый» якут Николай Юшманов, и снова улыбнулся. Не прячется человек за книги и журналы. Побеседует с солдатами, подска­жет, разъяснит – и на «нейтралку». С фашистами особый разговор ведет коммунист Юшманов.

Снег шел всю ночь, под его все растущим слоем было сухо и тепло. На рассвете Номоконов выкурил трубку, проделал маленькую отдушину; взял бинокль и стал рассматривать передний край врага.

Немецкая траншея, опоясавшая рощицу, была совсем рядом –метрах в трехстах. Полоска низкорослого ельника перед бруствером, специально оставленная немцами, не позволяла хорошо просмот­реть траншею с нашего переднего края. Но в полдень, когда пере­стал сыпать снег, Номоконову, затаившемуся на бугре, как раз на фланге изгиба траншеи, все стало видно как на ладони.

Проволочное заграждение, черный край срезанной земли. Медленно проплывшая голова в каске… Взметнувшаяся лопа­та… Комки грязного снега, вылетающие на бруствер… Номоко­нов определил, где у немцев укрытия от артогня и огневые точ­ки. В одном месте гитлеровцы затеяли игру в снежки: взлетали вверх белые круглые комочки. Стрелок навел винтовку на облепленного снегом солдата, вдруг выскочившего на бруствер, но не выстрелил.

«Наверное, те, которые поважнее, греться ушли», – подумал Номоконов и перевел бинокль к ходу сообщения, тянувшемуся к рощице. На тропинке виднелись свежие следы, и стрелок пожа­лел, что ненастье не кончилось на рассвете. Ему не удалось уви­деть, как пришельцы из чужих мест хлопали рукавами шинелей и по ходу сообщения, который просматривался во всю длину, ухо­дили в лес, к блиндажам. Вот тогда можно было поработать. Но­моконов не боялся за себя. Он уже многое познал из снайперской науки. С рассветом началась артиллерийская перестрелка, и сквозь ее грозный гул не услышать немцам выстрела трехлинейной вин­товки. Можно по удару пули определить позицию снайпера и послать солдат искать его. А наши пулеметчики что – смотреть будут, как фашисты на открытое место вылезут? И минное поле есть перед немецкой траншеей. А если несколько солдат, проде­лав проходы, поползут по снегу? Пусть попробуют поищут его, если им жить надоело!

В полдень в кустарнике, росшем на опушке рощицы, мельк­нули две серые тени, и Номоконов шевельнул винтовкой. Скользя, хватаясь руками за ветви, к ходу сообщения торопливо шли два немецких офицера. Номоконов взял на мушку заднего, высокого ростом, все время поправлявшего рукой фуражку. Палец мягко лег на спусковой крючок. Вот здесь, на бровке, перед ходом сообще­ния, смерть фашисту!

Люди в зеленых шинелях все время озабоченно оглядывались, жестикулировали, и какое-то чувство заставило Номоконова снова повременить с выстрелом.

Отчетливо всплыл в памяти теплый июньский вечер, когда вот так, затаившись, сидел он на дереве возле солонцов. Замерев, как изваяние, с утра скрадывал зверя колхозный охотник, а его все не было. Когда солнце спряталось за гору, на лужайку тихо вышли две косули. Почему-то оглядывались они влево, на чащу, нервно поводили большими ушами. Не стал стрелять охотник в верную добычу, не шевельнулся. Он догадался: в чаще стоит большой осторожный зверь. И в самом деле. Вдруг вышел на лужайку мо­гучий изюбр-пантач, фыркнул на коз, отогнал и, гордо поведя го­ловой, принялся грызть соленую землю…

Офицеры спрыгнули в траншею, и Номоконов понял, что надо ждать «крупного зверя». Засуетились, забегали солдаты – все чаще мелькали их головы. На бруствер в разных местах полетели ко­мья снега. К ходу сообщения подошел высокий офицер и стал всматриваться в лес. Томительно-радостное чувство охватило Но-моконова. Теперь он не сводил глаз с кустарника, возле которого протянулась свежая тропинка. Сердце билось ровно и спокойно –советовало стрелку не торопиться, ждать.

Неожиданно из-за большой ели, в одиночестве стоявшей на краю кустарника, вышли трое. Пригнув головы, они торопливо дви­нулись к ходу сообщения. На гитлеровцах были фуражки и шине­ли с меховыми воротниками. В центре группы, заложив руки за спину, шагал толстый человек. Офицеры потоньше сопровожда­ли его. За этими тремя гуськом, оглядываясь по сторонам, шли еще несколько офицеров.

Тихо было кругом в этот момент, очень тихо, но стрелок стал наводить винтовку. Многим готов был рискнуть Номоконов, что­бы свалить фашистов в меховых воротниках. С кого начать? С зад­них, чтобы отсечь всю группу, не дать ей возможности скрыться в кустарнике? До хода сообщения шагов тридцать – можно успеть выстрелить несколько раз… Нет, на этот раз первым должен упасть тот, кто шагает в центре группы, – толстый, уверенный в своей безопасности, наверняка очень важный гитлеровец, все равно что среди зверей пантач. Мушка дрогнула и застыла чуть впереди его лица.

Миг перед выстрелом – умугай-кыч! Он всегда приносил таежному человеку маленькое счастье: тепло у костра, свежее мясо зверя, спокойные беседы с товарищами-охотниками. На этот раз стрелок выцеливал особенно тщательно: не ради маленького охот­ничьего счастья произведет он сейчас выстрел – ради счастья Роди­ны, ведущей смертельную борьбу с захватчиками.

– Трах! – карающе проговорила трехлинейка. Номоконов за­метил, что пуля попала в цель. Толстый немец будто поскользнулся, взмахнул руками и упал лицом в снег. Стрелок навел би­нокль: немцы остановились, замахали руками, сбились в кучу и вдруг бросились в разные стороны. Двое вернулись, подхватили убитого и торопливо понесли его в кустарник. Номоконов пере­дернул затвор, заманчиво-беспомощной была группа гитлеров­цев, но пересилил себя и не выстрелил. Словно ветром сдуло вра­гов с лужайки между кустарником и ходом сообщения. Минута, вторая… Из леса выбежал немецкий офицер, зайчишкой замель­кал на снегу, спрыгнул в ход сообщения, ринулся к траншее. На­встречу ему, пригнув голову, бежал высокий, который, видимо, должен был встречать толстого гитлеровца. Боднувшись головами, они на миг исчезли и опять побежали. Номоконов взял на мушку высокого, но опять не выстрелил. Стало понятно: его один-единственный выстрел в день первого снега на фронте – самый удачный в жизни, и ему, старому охотнику, еще никогда не прихо­дилось добывать столь редкого зверя!

– А не мучай ленинградских людей, – произнес Номоконов.

Кое-где из траншеи по-прежнему вылетали комья снега, а потом словно вымерла она. Пятнадцать минут, двадцать… Каска показа­лась на бруствере, офицерская фуражка… Осторожно высунулся из укрытия солдат, спрятался, потом выскочил на бруствер, упал, снова выпрямился…

–Дура! –сказал по-русски Номоконов.

Вылез на бруствер другой солдат, боязливо вытянул шею, вски­нул к глазам бинокль. Видно, не жалели гитлеровские офицеры ря­довых, ценой их жизни хотели узнать, где затаился стрелок. Номо­конов не шевельнулся. Наверное, враги старались разглядеть следы на белой целине, снег, взбитый телом снайпера. Где было понять пришельцам, что родного сына земли и снег согреет, упрячет за ним следы, не выдаст. Еще несколько раз появлялись на бруствере каски и фуражки, высовывались солдаты, но стрелок ничем не выдавал себя. Потом немцы перестали «заигрывать». Из траншеи взлетела ракета, и тотчас ударил первый минометный залп. Разрывы взмет­нулись на краю бугра, вырвали пень, взрыхлили снег. Второй залп лег за спиной. Горячий вихрь ударил в лицо Номоконова, сорвал покрывало, повалил дерево. Гулко застучали пулеметы, слышались громовые разрывы артиллерийских снарядов. Нейтральная полоса полыхала огнем, все кругом грохотало. В этой пляске смерти могу­чим и сильным чувствовал себя Номоконов.

– А не ходи на нас, – шептал он. – Вот так.

Ударила наша артиллерия. Над головой затаившегося солдата с нарастающим свистом пронеслись снаряды и разорвались у рощи. Очередной залп пришелся точно по брустверу вражеской траншеи, поднял тучу снега и мерзлой земли, осветил все вокруг проблеска­ми пламени. Долго, до темноты, шла артиллерийская перестрелка. Уткнув голову в снег, без единого движения лежал полузасыпан­ный Номоконов. Когда стемнело и огонь прекратился, он сунул в зубы холодную трубку и пополз к своим. У прохода в минном поле его встретили сапёры:

– Наделал переполоха!

Номоконова проводили в чей-то блиндаж. Командир батальона майор Варданян, незнакомые артиллеристы, шумливый телефонист. Помощник командира снайперского взвода старший сержант Петр Тувыров улыбается. Словно уже знают люди о большой добыче.