Родовой закон запрещает рубить деревья с белой корой, те, которые плачут светлыми прозрачными слезами. Но если не обойтись без березки тунгусу – случается в пути такое, надо обязательно поговорить с деревцем, обреченным на смерть, и попросить у него прощения.
– Не для забавы, а для дела нужна…
Номоконов улыбнулся. Войне-конец, охота закончена. Теперь по закону тайги надо хорошенько помыться, сделать отметки на оружии и мысленно попросить прощения перед богом:
– Из-за нужды побил… Жить надо семье.
Нет, не для очищения от грехов остановился Номоконов у места, где он последний раз выстрелил в человека. Солдат присел на валун и, разговаривая сам с собой, долго смотрел с высоты на желтую степь, на серенькую цепочку далеких гор.
– Наши места начинаются, забайкальские. Однако скоро дома буду.
Что расскажет снайпер седым людям, которые, провожая его на фронт, наказывали бить фашистов по-сибирски, с упорством и сметкой таежного народа?
Все время было некогда. А теперь, недалеко от родимой земли, можно отдохнуть, все вспомнить и подвести итог «таежной бухгалтерии». Теперь Номоконов грамотный, ученый. За время войны хорошо научился читать, в госпиталях, бывало, и книжки осиливал. Потихоньку-помаленьку, а глядишь, и прочитана.
На плечах погоны старшины. А позади огромный и трудный путь – в полмира. В полевой сумке «Памятка снайпера», и в ней уже нет места для записей.
В Старорусских лесах в дни отступления он объявил гитлеровцам дайн-тулугуй. Понимает снайпер: миллионы советских людей объявили тогда беспощадную войну фашизму. Они давали слово победить, и они – победили.
Совесть снайпера чиста, как этот родник, стекающий со скалы. Врагов, ринувшихся на землю Родины, терзавших ее живое тело, истреблял он.
…Встреча с лейтенантом Репиным, первый выход на снайперскую охоту, учебу… Грозой для врагов стал человек из тайги. К маю 1942 года он уничтожил 150 фашистских захватчиков. Тогда и посвятил ему свои стихи поэт В. И. Лебедев-Кумач:
Вот мастер снайперской науки,
Фашистской нечисти гроза.
Какие золотые руки,
Какие острые глаза!
Он сочетает и уменье,
И выдержку большевика.
Он бьет, и каждой пули пенье
Уносит нового врага.
Он бьет – и насмерть поражает,
И, помня Родины приказ,
Он славный счет свой умножает
И неустанно приближает
Победы нашей славный час.[17]
Умножил свой счет снайпер. Поблекли записи в «Памятке», сделанные лейтенантом.
Отомстил Номоконов и за смерть своего друга Тагона Санжие-ва. Вот запись, сделанная женским почерком: «Немецкий снайпер уничтожен».
Все случилось тогда, как и предполагал Номоконов. Рано утром, в ответ на первый же выстрел Поплутина, ударил гитлеровец, накануне сразивший Санжиева. Во время выстрела фашистский снайпер чуть приподнялся, и в это мгновение ударила его пуля Номоконова, залегшего справа, всего метрах в двухстах от дороги. Весь день, зарывшись в камнях, никого не подпускал зверобой к месту, откуда прозвучал один-единственный выстрел, а как только стемнело, быстро, чтобы опередить немцев, пополз к дороге – до боли хотелось убедиться в точности своего выстрела. Пилотку врага принес в свой блиндаж Номоконов и именную снайперскую винтовку – на этот раз для подтверждения. А когда раздевался, вдруг увидела женщина, новый командир взвода, кровь на гимнастерке солдата. Забеспокоилась, вызвала врача. Пустяки, это еще вчера, не сказывал солдат. Пуля, сразившая Санжиева, неглубоко вошла и в плечо Номоконова. Однако весь день ныла рана и кровоточила, распухла шея. Снова удивились солдаты упорству забайкальца, а он сказал коротко: – Теперь спокойно будет спать Тагон.
В этот же день хоронили Санжиева. У свежевырытой могилы стояли с четырех сторон снайперы. Командир батальона Варданян стоял у обелиска, а рядом с ним – человек с блокнотом, в очках. Наверное, это он написал потом большой стих, который через всю войну пронес солдат в своем вещевом мешке. Вот эта книжица и здесь, на Хингане.
Меняя шаг на остановках, в седой пороховой пыли,
На двух прославленных винтовках его товарищи несли.
Его зарыли под горою, где ельник выжженный поник,
Винтовку павшего героя в наследство принял ученик.
В ней сохранилось два патрона, винтовка теплою была,
Как будто в ней от рук Тагона еще осталась часть тепла.
А где же снайпер Номоконов? Скажите, где сейчас Семен?
Он, как всегда, ползет по скатам, по гнездам снайперским своим,
Тропой, где он ходил с бурятом, известной только им двоим.
Он словно ястреб, не моргая, глядит в сырую темноту,
Опасный путь перебегая с погасшей трубкою во рту.
И смерть фашистам в том болоте, когда он ходит в тишине!
И чтоб не ошибиться в счете, зарубки ставит на сосне [18].
На сосне… Это так, чтобы ровный да складный получился стих. Иначе дело было. После гибели Тагона десятки поединков провел снайпер. К августу 1942 года на трубке из слоновой кости, которую подарил солдату командир дивизии, было уже 26 крестиков и 170 точек. А командиры и контролеры аккуратно заполняли. «Памятку снайпера». Немного записей сделала в ней младший лейтенант Тамара Владимировна Митичкина – погибла при артобстреле. Пришел другой командир – тоже пал в бою. Этот совсем ничего не успел записать…
На трубке был сравнительно точный счет.
В августе 1942 года пришло письмо от знаменитого снайпера Донского фронта нанайца Максима Пассара, уничтожившего к тому времени 250 немецко-фашистских захватчиков. В прошлом дальневосточный охотник и рыболов, он писал о большой опасности, нависшей над Родиной, о тяжелых боях, о полчищах врагов, рвущихся к берегам Волги. Максим Пассар просил воинов Северо-Западного фронта усилить удары по врагу.
Вступил Номоконов в боевое соревнование с Пассаром. Незадолго до начала нового, 1943 года, он сообщил Максиму, что уничтожил 255 немецко-фашистских захватчиков. А вот не ответил почему-то человек, воевавший с врагом на берегах великой русской реки, не поздравил…
…Бои по ликвидации демянской группировки немецко-фашистских войск. 27 марта 1943 года Советское информбюро сообщило, что снайпер Северо-Западного фронта Семен Номоконов, в прошлом охотник-тунгус из Забайкалья, истребил 263 немецко-фашистских захватчика.
А вскоре тяжелое ранение. Далекий тыловой госпиталь…
Получая орден Ленина, поклялся зверобой загнать в яму немецкий маршевый батальон. Вернувшись после выздоровления в родную дивизию, действующую на новом направлении, Номоконов в тот же день вышел на позицию. Белая Церковь, Киев, Житомир… 296, 297, 298 точек и крестиков на трубке из слоновой кости… И опять тяжелое ранение в поединке с искусным вражеским стрелком.
После излечения не удалось вернуться в родную часть. Второй Украинский фронт, 221-я Мариупольская стрелковая дивизия. Бои на реке Молочной, под Мелитополем, за Никопольский плацдарм… Первый Украинский фронт… Где только не пришлось делать сидки и скрадывать фашистских зверей! Винница, Жмеринка, Каменец-Подольский, Тернополь… Погрузка в эшелоны, короткие остановки в Нежине, Курске, Шлиссельбурге. И вот – Ленинград. Через весь израненный город прошагал солдат, все увидел, и рука еще крепче стиснула винтовку.
…Карельский перешеек, тяжелые бои… На самые трудные участки посылали Номоконова и в 221-й стрелковой дивизии. Менялись командиры и подразделения, не все записывалось в «Памятку снайпера», но солдат продолжал вести свой боевой счет, отмечая на курительной трубке только тех, которые «намертво завалились». О его родовой песне доброй охоты, которую напевал солдат, потихоньку расставляя страшные отметки, узнавали и в новых подразделениях. Каждому хотелось посмотреть на удивительную трубку с черным полированным мундштуком, золотыми колечками и рядами ровненьких крестиков и черных точек, густо испещривших остов из слоновой кости.
– Тридцать шесть крестиков… Это тридцать шесть крестов на могилах гитлеровских офицеров? Так, Семен Данилович?
– Эдак, – отвечал снайпер.
– А что значат точки? И почему они расположены в три ряда?
– Таежная бухгалтерия, – пояснял снайпер. – Однако, ладно получается, ребята. Уже две роты потерял Гитлер от моей руки. Видишь, новый ряд пошел? Готовлю еще одну роту. Фашисты так… Пропадающим наш народ посчитали. А я так… Против ихнего батальона задумал выступить.
– А давно вы в снайперах? – улыбались солдаты.
– Давно хожу с винтовкой, ребята. Все время на передовой. Мало что знали новые люди о снайпере, не сразу можно было добиться его откровений, и, наверное, не все верили ему. А он никого и не уверял.
«2 сентября 1944 года Номоконов, по обыкновению, охотился.
Ему удалось в тот день подстрелить трех офицеров, и взбешенные фашисты открыли минометный огонь по ивняку, где прятался снайпер. Один осколок просвистел у самого уха и попал в трубку. Номоконов с обломком мундштука, крепко зажатым в зубах, опять остался невредим.
Он долго сокрушался о трубке из слоновой кости и никак не мог простить фашистам такой пакости. Он был зол и огорчен так, будто его ранили снова, в девятый по счету раз»[19].
Опять пропала «бухгалтерия», но поединки продолжались. Разгром немецких и финских дивизий на Карельском перешейке, погрузка в эшелоны, Литва, тяжелые бои…
На землю фашистской Германии командир группы снайперов старшина Номоконов вступил в составе 695-го стрелкового полка 221-й мариупольской ордена Красного Знамени стрелковой дивизии. С любопытством смотрел он на дома с высокими острыми крышами, на луга и рощи, будто подстриженные под гребенку. В помещичьем имении, занятом нашими войсками, увидел аккуратные цифры на деревьях – обыкновенные сосны были тщательно пронумерованы. И на позиции забылся Номоконов – продолжал с удивлением рассматривать Германию. Пуля немецкого снайпера ударила в землю, взвизгнула, вспорола кожу на голове, обожгла, и тогда Номоконов снова поднял винтовку.
Это было в первых числах нового 1945 года.
Незадолго до Дня Победы промелькнуло во фронтовой газете сообщение, что на Земландском полуострове, за Кенигсбергом, в тыл немецко-фашистских войск, отходивших к порту Пиллау, пробрался снайпер, в прошлом охотник из Забайкалья. Необычную позицию выбрал он – под шпалами железной дороги. Глубокую нору отрыл, в полный рост, прикрыл плащ-палаткой, ветошью. Когда стреляли из орудий и грохотал поезд, высовывал снайпер свою винтовку и бил на выбор: на шоссейной дороге, проходившей рядом, было большое движение. Не понимали гитлеровцы, почему стреляют в них из своих поездов, шарахались, бежали.
Действовал Номоконов. Во рту у него по-прежнему была трубка. Старшина вырезал остов ее из какого-то дерева, росшего на немецкой земле, и приделал к нему старый мундштук, перехваченный золотыми колечками. Гитлеровцы не сдавались, переходили в контратаки. Много стрелял в эти дни снайпер, но убитых уже не считал…
Очень памятен День Победы Номоконову – он встретил его на Земландском полуострове, на берегу Балтийского моря. Вечером он выковыривал пулями последних фашистских убийц – самых злобных и опасных, которым и сдаваться было нельзя и которые зарылись в землю… А утром пришло большое сообщение. Наступившая тишина вдруг всплеснулась криками и оглушительными выстрелами салютов. В этот радостный день у чахлого деревца, росшего на обрыве у моря, стоял человек из тайги. Кричали чайки, внизу шумел и клубился белый прибой, на берегу, с орудиями, поднятыми вверх, стояли танки, стреляли в лазурное небо зенитчики, и тогда Номоконов вскинул снайперскую винтовку. Впервые в жизни он позволил себе расстрелять обойму патронов в воздух.
В этот же день произошла встреча снайпера с бывшим командиром отделения младшим сержантом Поповым. Номоконов пришел посмотреть на узников, освобожденных из лагерей. К нему подошел изможденный, худой человек в пестром арестантском халате, закашлялся, попросил закурить, но вдруг опешил и писклявым голосом спросил, а не бывал ли старшина в Старорусских лесах?
– Кажется, это вы… Санитар-тунгус… Помните, нас окружили?
– Да, это так, – сказал Номоконов. – Правильно… Однако не всех окружили, был выход!
Узнал старшина человека, оставившего его в лесу со смертельно раненным командиром. За руки схватил труса, хотел вести в комендатуру, но, выслушав, отошел прочь. Неслыханные мучения перенес Попов в немецком лагере. Окружившим его солдатам тихо сказал, что нет уже большей казни для него на земле, и Номоконов понял, что это так: бывший младший сержант медленно умирал.
В этот большой день славили героев войны. Качали автоматчиков, артиллеристов, танкистов, летчиков. Из домов выходили немцы, украдкой смотрели на могучие орудия, на установки реактивной артиллерии, стянутые к их домам. Все же не забыли корреспонденты газет неразговорчивого человека с трехлинейной снайперской винтовкой в руках, вспомнили и, беседуя с ним, «старались представить всю исполинскую меру труда и подвига, совершенного за годы войны простым охотником из забайкальского колхоза». Они говорили, что солдату положена очень большая награда, но об этом не написали в газете.
Не пришлось сдать снайперскую винтовку после Дня Победы. Погрузка в эшелон, длинный путь на восток, Забайкальский фронт…
Давно прокатилась вперед лавина войск фронта, а снайперы 221-й стрелковой дивизии продолжали уничтожать японских солдат-смертников. Неожиданно выползали они из тайных огневых точек на Хинганском хребте, били по одиночным машинам и связистам, обстреливали гурты скота. В квадрате, где работали снайперы отделения старшины Номоконова, стало тихо лишь 19 августа 1945 года.
Вот здесь, у водопада, в тот самый день, пощадил Номоконов японского солдата, появившегося среди камней с фляжкой и штыком в руках. В оптический прицел было видно, какой, грязный и усталый, пугливо озираясь, жадно глотал воду. Перекрестие прицела невидимой винтовки замерло на голове самурая, вдруг дрогнуло, опустилось ниже, снова замерло. Пуля выбила из руки японца фляжку, отбросила на камни, и, кинув штык на землю, он высоко поднял руки.
Это был последний выстрел Номоконова на войне.
22 августа 1945 года начальник штаба 695-го стрелкового полка капитан Болдырев, прочитав все записи в «Памятной книжке» снайпера, подвел итог:
«Всего, по подтвержденным данным, в боях за честь, свободу и независимость Советской Родины, за мир во всем мире снайпер товарищ Номоконов уничтожил 360 немецко-фашистских захватчиков, а на Забайкальском фронте – 7 солдат и офицеров. В моменты контратак или в дни наступательных боев результаты работы снайпера узнать было нельзя».
– Пусть так, – перебирает Номоконов документы. – Тоже ладно… Маленько побольше, правда…
Всю войну снайпер видел врагов там, где они были: у орудий, расстреливавших наши города и села, катанках и бронетранспортерах, давивших людей, у душегубок и лагерей смерти; видел их надменных, жестоких. Он вспоминал все свои поединки и точно наяву увидел гитлеровцев – на чердаках, среди камней, в снегу, на деревьях – с оружием в руках.
Более двадцати раз резали пули врагов его маскхалат, телогрейку и гимнастерку, оторвали однажды каблук на ботинке. Две контузии и восемь ранений получил Номоконов – десять золотистых и красных полосок у него на гимнастерке. Целая лесенка. В госпитале, недалеко от Хайлара, вынули врачи немецкую пулю из бедра. Еще на Северо-Западном фронте глубоко в тело впилась она – долго носил в себе Номоконов германский металл. А осколок в мочке уха по просьбе старшины оставили: носи, если желаешь, на память о немецком артиллеристе.
И за свою кровь воздал врагам снайпер. В апреле и мае 1945 года он сбился со счета…
Долго сидел Номоконов на перевале Хинганского хребта. В памяти встали и события последнего периода войны.
Крепко верил сибиряк в победу, но не мог предвидеть, что так долго будут греметь бои на земле. Совсем не ожидал, что и сыну придется взять винтовку. Письмо от Владимира-старшего пришло в Маньчжурию из госпиталя. Восемнадцатилетний паренек писал, как добирался он от Нижнего Стана до большого немецкого города Кенигсберга, как искал полевую почту своего героя-абы. Вот, пишет сынок, что тоже сражался в снайперском взводе, дошел до Берлина, получил три награды, два ранения и теперь лечится [20].
Дорогой ценой завоевана победа, многие погибли. Не пришлось встретиться с лейтенантом Репиным. Изредка писал Иван Васильевич, ставший после учебы командиром роты, обещал приехать после войны в Забайкалье, поохотиться, погостить… А потом где-то потерялся след дорогого человека. Раз не пишет, как обещал, – погиб, наверное. Забыть не должен…
Когда кончилась война, в гарнизоне на окраине большого маньчжурского города довелось Номоконову поговорить с командующим Забайкальским фронтом Маршалом Советского Союза Р. Я. Малиновским. Маршал зашел в казарму, чтобы проститься со старыми солдатами, призванными на войну из запаса, и, обходя строй, остановился возле Номоконова.
– За что, товарищ старшина, награжден орденом Ленина?
– Снайпером был, – сказал старшина, четко шагнув из строя. –Номоконов по фамилии, тунгус. Это когда сотню фашистов завалил на Северо-Западном – тогда наградили.
– Понятно, – чуть улыбнулся маршал. – Что думаете делать дальше?
– Теперь, командующий, до своего села буду добираться. Не так уж далеко оно, за Читой. Как раз к сезону явлюсь – за пушниной в тайгу пойду.
– Вы охотник?
– С малых лет бил зверей, – сказал Номоконов. – Как только на ноги встал. Шибко понимаю это дело. К тому же плотничать умею. Когда в Германии стояли, председатель колхоза мне писал. Трудно, говорит, стало, работников ждем. Вот и собрался.
– Правильно, надо ехать домой, – одобрил маршал, пристально вглядываясь в лицо старшины. – Очень нужны в колхозе ваши руки. А я вроде где-то видел вас… На Южном фронте воевали?
– На передовой видались, – сказал Номоконов. – На Втором Украинском. А потом еще на слете. Орден мне дали, вот этот, второй. Я тогда слово давал – уничтожить еще с полсотни фашистов.
– Выполнили обещание?
– Как же, – вытянулся Номоконов. – Далеко с винтовкой прошел, много фашистов кончал. Когда третий и четвертый ордена получал, опять давал слово. На бумагу все записали. А так – больше. Один знаю, сколько. Под конец и командирам своим не сказывал. В общем – бил. Не из-за орденов, конечно, землю защищал.
Тепло посмотрел командующий фронтом на старшину, протянул ему руку:
– Правильно, товарищ старшина! Вы сражались за Родину, за мир, за счастье трудящихся. Желаю больших успехов в жизни! Уверен, что и на мирном фронте отличитесь. Счастливого вам пути!
Когда уехал маршал, решил Номоконов обратиться к командиру полка. Нужны его руки в колхозе, верно. Но еще в Германии получил Номоконов письмо из дому: председатель колхоза извещал, что тракторы давно вышли из строя, да и лошадей осталось мало. Может, выделят из дивизии хоть какого-нибудь конягу для колхоза.
– Лошадь просите? – удивился командир полка. – Ну, хорошо, я доложу командиру дивизии. Наверное, что-нибудь выделим. Только насчет вагона – не знаю… Трудно это сделать.
– Не надо вагона, командир, – махнул рукой Номоконов. – Зачем? По земле доеду до Читы.
Доложил командир полка. Вот она, справка, которую надо предъявить в комендатурах и на заставах. «Дана настоящая С. Д. Номоконову в том, что в связи с указанием командования, лично ему, как особо отличившемуся на войне и возвращающемуся в таежный охотничий колхоз, выделены в подарок лошадь, бинокль и винтовка № 24638. Просьба разрешить тов. Номоконову беспрепятственный переезд через границу».
Пригласили демобилизованного старшину в большой загон и сказали: «Выбирай!». Брыкались и ржали куцехвостые венгерские жеребцы, косяком стояли рыжие, очень жирные лошади японских офицеров-пограничников, спокойно жевали маньчжурский овес огромные немецкие битюги. Долго ходил Номоконов среди лошадей, приглядывался. Внимание привлекла крепкая низкорослая лошадка с косматой гривой, в одиночестве стоявшая в уголке загона. Что-то сказал ей Номоконов по-бурятски, и лошадь зашевелила ушами, доверчиво потянулась к человеку. Осмотрел ей зубы старшина, ощупал мускулы, проехался верхом. Вот то, что ему надо.
– Через Маньчжурию домой тронемся, – сказал Номоконов лошади. – Битюги завалятся в нашей тайге, пропадут. Охотиться будем с тобой соболей гонять, сохатых. Крепкий конек, добрый… Однако не привезли – из Монголии прискакал сюда сам.
Посмеивались солдаты над выбором Номоконова, а тот покуривал себе. От поломанного извозчичьего тарантаса, валявшегося неподалеку, старшина взял ось и задние колеса. Дуга нашлась, а соорудить легкую тележку недолго бывшему плотнику. Через день можно было отъезжать. Зачем солдату вагон? Хорошо запомнил снайпер фронтовые дороги, найдет он путь в родное Забайкалье и из Маньчжурии.
На пути лежали огромные степи, леса, хребет Большой Хинган, и товарищи советовали побольше запасти продуктов. Но зачем везти лишние тяжести, если есть винтовка? Была бы соль, а дичь найдется. Где ночевать будет? На солдатском бушлате, под тележкой. Взять куль овса? Плохо вы знаете, ребята, лошадей монгольской породы. Заплутаться можно? Эка хватили! Не соболь наследил – танковая армия прошла. Хинган взяла приступом, все японские гарнизоны разворочала! Хорошую дорогу пробил Забайкальский фронт – за тысячу лет не забудут люди.
Вот и едет домой старшина, курит новую трубку и поет песни, только что сочиненные, тягучие, длинные, но совсем свежие, как наступившая осень.
Есть что рассказать, доложить. Никогда не говорил снайпер громких слов о Родине, о патриотизме, а просто жил этим. И вот сейчас сердце замирает от близкого свидания с родным селом. Радостно встретит тайга своего хозяина, а кедры помашут ему мохнатыми лапами.
Ради чего он, солдат, страшными знаками «украшал» свою трубку? Ради великого дела! Не будут бродить по тайге чужие люди, не придется свободному народу гнуть спину перед фашистами. Солдат сражался с врагами изо всех сил, за батальон сработал. Страшным таежным шаманом называли его фашисты. И вот пришли, наступили спокойные дни мира, распрямили свои плечи освобожденные народы. Даже здесь, вдали от Германии, в китайских селах, снимали люди перед снайпером свои соломенные шляпы, кланялись, благодарили, просили принять подарки.
На груди солдата в лучах осеннего солнца сверкает орден Ленина. Вчера в предгорьях Хинганского хребта прекрасный сон увидел Номоконов: Владимир Ильич крепко пожал ему руку, похвалил за подвиги на войне, советовал вернуться в село, создать охотничью бригаду и в дорогие меха одевать женщин – хоть советских, хоть румынских али немецких, всех, кто желает жить в мире и дружбе с нашим государством.
Скорее бы увидеть родное село! Почернел солдат, исхудал, очень болят у него израненные руки. Вряд ли поднимет бревно, а охотиться можно! Веселый капитан Болдырев, подводивший итог в «Памятной книжке снайпера», любовно смотрел на солдата, собиравшегося домой, почему-то качал головой, а потом сказал, что в руках Номоконова русская трехлинейная винтовка спела свою лебединую песню. Слышал таежный зверобой, как трубят лебеди, видел, как они умирают, хорошо понял смысл слов, произнесенных капитаном. А только ошибается командир! Вчера, на Хингане, возвращаясь на родину, испытал солдат подаренную ему винтовку. На сотню метров бил, в фашистскую деньгу, которую вез ребятишкам показать, две пули истратил – в самый центр попал, в одно место, фашистскую свастику выдавил. Шли по дороге пленные японские солдаты, и снайпер бросил деньгу на дорогу – авось кто поднимет. На кольцо стала похожа фашистская деньга, на палец можно надеть.
Нет, не хвастается солдат. Не раз видел он, как товарищи, вооруженные автоматическим оружием, уничтожали врагов ливнем пуль. Может, и правда, что помирают трехлинейки, гордые, но теперь ненужные на войне. А только послужат еще они на промысле!
Скорее, скорее домой! Солдат уже видит себя в Нижнем Стане, под деревьями сельского парка – сейчас осеннего, золотого, вдыхает аромат хвои, здоровается с говорливым источником, с детьми и женой… Но прежде Номоконов обязательно заедет в Зугалайский улус, из которого уходил на фронт Тагон Санжиев. Крюк ладный – верст четыреста, а не повидать семью Тагона никак нельзя. Незадолго до смерти друг говорил, что у него растет сын Жамсо. Номоконов завернет в Зугалай затем, чтобы хоть на минутку прижать парнишку к своему сердцу. Снайпер, наверное, немного поплачет вместе с сироткой, а потом передаст ему пулю, орошенную кровью двух солдат. В самом уголке вещмешка, завернутая в бинт, лежит тяжелая немецкая пуля – всю войну хранил ее Номоконов. Пусть возьмет маленький Жамсо – долго будет помнить парнишка, какой ценой завоевана Победа. Могучий степной орел вырастет на смену старшим, продолжит их дела, поддержит в трудное время.
Песне не было конца.
В РОДНОЙ ТАЙГЕ
Не узнал старшина своего села. Десятка три домов осталось на месте большой и оживленной прежде улицы. Что случилось? Сгорел Нижний Стан?
Нет, Семен Данилович, не все написал тебе председатель колхоза. Пока ты был в боях-походах, неподалеку, за горой, вырос большой горный комбинат, и многие жители переехали туда, перевезли дома, стали горняками.
Беспокойно осматривался Номоконов. Полысели горы, поредела тайга. Широкая просека прорезала ее, откуда-то издалека протянулась через село линия высоковольтной электропередачи. Здание школы разобрали, электростанции и клуба под железной крышей не видно.
А колхоз жил. В долине желтели небольшие квадратики полей. Неподалеку от села группа подростков и женщин убирала последние гектары пшеницы. Оглянулись люди, посмотрели на проезжего, опять замахали косами. Вручную…
И опять замерло сердце солдата.
С мая 1945 года ничего не знал Номоконов о своей семье. Читать он умел, но руки так и не научились владеть пером. Письма на родину выходили коротенькие, наверное, неинтересные – их под диктовку писали товарищи. То с Украинского фронта слал он весточки, то из госпиталя, а то вдруг с берегов Балтики. Все время менялись адреса, ответы из дому не находили «бродячего снайпера». Недельки через две после победы над фашистской Германией получил Семен Данилович письмо от сына Прокопия, но ответить не успел. Погрузка в эшелон, Забайкальский фронт, Маньчжурия… И отсюда ничего не написал. Не знают в семье, что отец совсем рядом.
Старший сын Володя лечится в армейском госпитале, а каким стал Прокопий? Пятнадцать годков стукнуло парню, большой, поди, теперь! Мишке на шестой год перевалило, а каков из себя Володя-второй? Не видел Семен Данилович своего меньшого сына. А ведь Володьке-второму скоро четыре года.
Вот и родной дом – покосившийся, притихший, с разрушенной оградой, с фанерными заплатами на окнах. Никто не встречал. Торопливо привязал Номоконов коня, но заметил свежие следы людей, выходивших совсем недавно со двора, облегченно вздохнул, вошел.
Задымленная русская печь, стол, полка с посудой… В комнате, этажерка, сделанная его руками, комод… На кровати, покрытой стареньким солдатским одеялом, сидели черноглазые мальчуганы с тоненькими шеями и возводили из обрезков досок пирамиду. Равнодушно и спокойно посмотрели они на вошедшего.
Это, без сомнения, были сынишки.
– Здравствуй, – сказал Номоконов, с трудом сдерживая упругие удары бешено колотившегося сердца. – Здравствуй, Миша!
– Здравствуй, – по-русски произнес старший мальчик и опять склонился к обрезкам. – А у нас никого нет дома.
– Чего мастеришь? – присел Номоконов на кровать. – Болеешь, что ли? Где наши?
– Нет, не болею, – спокойно сказал Миша. – Вот, с Володькой нянчусь… Все на работе. Мама хлеб косит, Пронька на току, а Володька-старший воюет. А ты к кому?
– Я твой отец, – по-бурятски сказал Номоконов. –Аба… Домой приехал.
Встрепенулся мальчик, изумленно посмотрел на человека в военной форме, на ордена, сверкающие на груди, перевел взгляд на большой снимок из «Фронтовой иллюстрации», висевший над столом. Тот-сильный, в железной каске, с винтовкой в руке. С фронта кто-то прислал этот портрет отца. Наизусть знает Мишка Номоконов все, что написано на странице из журнала, старший браток Пронька читал ему. Гроза фашистской нечисти! А этот маленький, сухощавый, с влажными глазами…
– Чего так глядишь? – дрогнул Номоконов и протянул руки к сыновьям. –Теперь вместе будем, не пропадешь!
– Мой аба! – вскрикнул Мишка и, спрыгнув с кровати, ринулся из комнаты, маленькой козочкой протопал босиком по двору, куда-то скрылся. Схватил Номоконов на руки испуганного Володьку-второго, подошел к окну, невидяще посмотрел на улицу.
Степенно и неторопливо к дому подходил Прокопий. Широкоплечий, крепко сбитый парень в брезентовой куртке и большой мохнатой шапке, осыпанной мякиной, он посмотрел на лошадь, на крашеную дугу с колокольчиком, вошел в дом и на миг задержался у порога.
– А я думаю, кто подъехал, – сдержанно сказал он. – Здравствуй!
– Здравствуй, – ответил Номоконов. – И ты совсем забыл меня, отвык? Эка война большая…
Блеснули глаза у сына, бросился к отцу на шею, замер. А Мишка –этот худенький черный козленок, так похожий на отца, уже вел за руку маму – испуганную, все еще не верящую Марфу Васильевну. Обнял Семен Данилович жену, прижал к груди, посмотрел на худые, с трещинами пальцы, гладившие его плечи, и понял, как дались этим рукам военные годы.