Синтия Райт
Дикий цветок
Синтия РАЙТ
ДИКИЙ ЦВЕТОК
Эту книгу я посвящаю моему отцу и задушевному другу – Юджину Фрэнку Чайльду, умершему 12 апреля 1993 года.
Ни одна дочь не могла бы мечтать о таком любящем, чудесном отце!
Мне очень его недостает, но для меня он жив, он продолжает жить в моей душе.
И неизменно – Джиму, чья верная любовь одухотворяет каждого из героев моих книг, каждое романтическое влечение, созданное моим воображением.
ПРОЛОГ
Господь, в неизреченном гневе своем,
вдохнул огонь в женщину.
Джордж Бернард Шоу
Дэдвуд, Южная Дакота
Март 1902 года,
– Что это, черт побери, ты на себя нацепила? – воскликнул Бенджамин Эйвери, заглянув в просторную спальню племянницы.
Шелби Мэттьюз мгновенно обернулась, ее шаловливое личико так и сияло задором. Через пару часов они с дядюшкой отправятся в Коди, в штат Вайоминг, где они вместе с Тайтесом Пимом, старым слугой их семьи, займутся делами, и будут вести все хозяйство на новом ранчо ее отца.
– Папочка и мама ждут меня за столом к завтраку, и я просто не могу удержаться от искушения устроить им такой торжественный выход, какой они долго не смогут забыть!
Рыжеволосый дядюшка Бен ласково покачал головой:
– Прямо не верится, что ты училась в одном из лучших восточных колледжей, Шел!
Потянувшись за парой белых меховых штанов из тех, что носят ковбои, но едва ли приличествующих молодой девушке, – она широко улыбнулась ему и махнула рукой на прощание; он уже выходил из комнаты, собираясь принять ванну.
– Поспеши, дядя Бен! Мне так не терпится отправиться в путь!
Мебель в ее спальне, из лучших, самых дорогих сортов клена, сияла в солнечном свете, потоком струившемся сквозь драгоценные оконные витражи. За окном щебетала, заливалась синичка: «Тинь‑тинь, тинь‑тинь», так что Шелби не выдержала и выглянула; внизу перед ее глазами расстилался шумный, суматошный город, в котором четверть века назад ее родители встретили и полюбили друг друга.
Первые поселенцы раскинули свои палатки в Дэдвуде в 1876 году; с самого начала это был необычный город – напористый, необузданный, пробивавший себе путь сквозь узкое, глубокое ущелье, над которым, точно венчая его, вздымались белые скалы. Как и большинство городков золотоискателей, он рос быстро, пополняясь лавочниками‑китайцами, картежниками, рудокопами, спекулянтами, проститутками и всякого рода искателями приключений. Позднее, в тот год, когда индейцы Лакота подписали документ, отказываясь от своих прав на Черные горы, там был основан Дэдвуд.
Вначале, когда город еще только начинал застраиваться, а родители Шелби – Дэниэл Фокс Мэттьюз и Маделейн Эйвери – полюбили друг друга и поженились, они жили в собственноручно построенном бревенчатом доме, примостившемся высоко, на одном из отвесных склонов Дэдвудского ущелья. Другие члены семьи, бывшие их ближайшими соседями, открыли вместе с Фоксом лесопилку. Он пообещал, что придет день и он построит для своей выросшей в Филадельфии молодой жены великолепный дом с каменной башней, музыкальным салоном и широким парадным съездом, выходящим на этот шумный, необузданный город, который они оба любили.
Фокс был не из тех, кто бросает слова на ветер, и он сдержал обещание. Их особняк в стиле королевы Анны [1]был украшением Дэдвуда, доказательством того, что в городе имеется избранное, высшее общество. Дом был достаточно велик для того, чтобы вместить в себя всех домочадцев: их трехлетнего сынишку Байрона, новорожденную Шелби, отца Мэдди – Стивена, ее бабушку Сьюзен и маленького братишку Бена. Даже для матери Фокса, Энни Санди, вдовы, которая неожиданно на склоне лет, вышла потом замуж за Стивена Эйвери, нашлось местечко в этом просторном доме. За два прошедших с той поры десятилетия их семья еще больше увеличилась. Даже такие печальные события, как кончина в возрасте девяноста шести лет бабушки Сьюзен и смерть Стивена в начале нового века, только укрепили связывавшие их узы безграничной любви.
Сбоку, со стороны лестницы для прислуги, находившейся рядом со спальней Шелби, донесся голос:
– Дорогая, твой завтрак стынет…
– Одну минутку, мама, я… я… смотрю, что бы мне еще уложить!
– А нельзя это сделать, после того как ты поешь?
– Мне просто кусок не полезет в горло, пока я не закончу, но я обещаю поторопиться. Вы с папой начинайте без меня!
Мэдди внизу вздохнула и вернулась в столовую, с ее великолепными панелями красного дерева, люстрой из переливчатого молочного хрусталя и бесценной полированной чиппендейловской мебелью [2], приобретенной еще ее прадедом, капитаном дальнего плавания и сенатором Соединенных Штатов. Подбородок ее дрожал.
Безошибочное чутье побудило Фокса оторвать глаза от газеты.
– Мэдди?
– Иногда я думаю, что перестаралась, воспитывая Шелби гораздо свободнее, чем воспитывали меня. Мне не хотелось, чтобы она чувствовала себя связанной множеством нелепых правил, особенно с тех пор, как мы живем в Дэдвуде, а не в Филадельфии… но кто же мог подумать, что она вырастет и станет больше похожей на сынишку, чем на дочь?
– Ты ведь не думаешь так, на самом деле, дорогая! Взгляд его ласково скользнул по ее тонкому, прелестному лицу, по рыжим, цвета темного меда, высоко обвивавшим голову косам.
– Тебе грустно, потому что Шелби уезжает, и тебе будет недоставать ее.
– Дело не только в этом, – попыталась объяснить она. – Это все ее увлечение Коди и этим ранчо. Господь свидетель, я хотела, чтобы Шелби чувствовала себя свободной, но я от всей души надеялась, что годы, проведенные в колледже Смита, сделают ее хоть чуть‑чуть более женственной…
– Твоя дочь – очаровательная девушка, но тебе придется согласиться, что и она, и Байрон будут сами выбирать свой путь в жизни.
Мэдди опять вздохнула. Она была так счастлива все двадцать лет своей замужней жизни… пока дети не выросли. Да и какая мать не лелеет мечты о будущем своих детей, особенно таких талантливых, как у нее, Мэдди? Байрон так похож на отца, и она искренне надеялась, что он будет помогать ему на их лесопильном заводе и женится на Эбигейл Форрест, которая – Мэдди была уверена – была бы для него прекрасной женой. Но Байрон после окончания Йельского университета объявил, что хочет быть художником и собирается поселиться в Париже! Последние два года Мэдди болезненно переживала свою разлуку с сыном и крушение собственных надежд.
Шелби была упрямой, удивительно умной и необыкновенно бесстрашной с самого рождения. Мэдди редко могла противиться своей своенравной дочери; обычно она, как и все остальные в Дэдвуде, подпадала под ее обаяние. К тому же все, казалось, были убеждены, что Шелби «перерастет» это.
– Ты вот все предаешься печальным размышлениям, – заметил Фокс, прерывая мысли жены. – А почему бы вместо этого не подумать, как хорошо нам с тобой будет вдвоем?
В эту минуту Энни Санди прошла через кухню в столовую, возвращаясь из сада.
– Вот и правильно, мальчик! А я‑то уж не стану вертеться у вас под ногами. Буду себе посиживать в своем флигельке, варить варенье да вязать потихоньку. Дэниэл будет полностью в твоем распоряжении!
Энни постарела за эти годы, ее каштановые волосы поседели. Хотя осанка ее не была уже столь величественной, как прежде, спина чуть согнулась, а солнце и ветры избороздили морщинами ее красивое лицо, Энни Санди Мэттьюз Эйвери по‑прежнему занимала заметное место в доме. Ничто не могло укрыться от ее острого взгляда.
Но Мэдди, казалось, их не слышала.
– Как глупо было с моей стороны надеяться, что годы или пребывание в колледже изменят Шелби, сделают ее изящной, воспитанной девушкой. Напротив, теперь, в двадцать один год, она кажется еще более упрямой, чем прежде.
По щеке ее скатилась слеза, и она дотронулась до руки Фокса:
– Как ты мог согласиться отпустить нашу дочурку в такую даль, где за ней и присмотреть будет некому, кроме пары старых холостяков?
– Послушай, подожди минутку… – попытался возразить он.
– У меня, вообще‑то, тоже есть кое‑какие сомнения, – пробормотала Энни Санди, кивком поблагодарив служанку, которая принесла ей чай. – Эта новая выдумка Шелби еще более неожиданная, чем все предыдущие, она просто выходит за всякие рамки! Как там называется этот Богом забытый городишко, куда она собралась ехать? Глухоманск?
– Мам, ты же знаешь, что это Коди, в Вайоминге! Эти твои шуточки, что у тебя якобы память сдает, не пройдут, так что и не пытайся!
Покончив с яичницей и оладьями, Фокс вытер губы льняной салфеткой и откинулся на спинку стула.
– Мы уже тысячу раз говорили об этом! Вы обе тогда обедали с полковником Коди в этой самой гостиной, и мы вместе обсуждали, не купить ли нам ранчо рядом с его новым городом. Мэдди, ты ведь прямо загорелась тогда! Дэдвуд уже приобщается к цивилизации, а такие городки, как Коди, – это истинный, первозданный Запад! Земли, которые мы купили, сказочно прекрасны и плодородны, а Тайтес с Беном провели там полгода, наблюдая за строительством дома и хозяйственных построек. Я сам не могу там жить и вести все хозяйство, но Шелби как нельзя лучше подходит для этого, навится тебе это или нет. Она умеет скакать верхом, укрощать лошадей, стрелять из пистолета не хуже любого мужчины, и, что самое главное, она разбирается в математике и отлично умеет считать. Вы обе знаете, что Шелби будет в тысячу раз счастливее, если уедет из Дэдвуда. Она просто не рождена для того, чтобы быть дочерью самого богатого человека в городе. Мэдди печально кивнула:
– Так же как Байрон не рожден для того, чтобы работать с тобой на лесопилке.
– Совершенно верно!
Он ласково погладил ее по щеке:
– Нравится тебе это или нет, но мы воспитывали наших детей так, что у них есть собственные мысли, планы на жизнь и мечты.
– По крайней мере, Тайтес Пим и молодой Бенджамин будут там с Шелби, – заметила Энни Санди. – Хотя, конечно, ни тот ни другой ничего не смогут поделать, если она вдруг что‑нибудь вобьет себе в голову и вздумает заартачиться.
– Да уж, – согласилась Мэдди. – Тайтес, вечно идет у нее на поводу, а Бен скорее похож на мальчишку, чем на взрослого тридцатипятилетнего мужчину. Ему все еще доставляет удовольствие болтаться где‑то целыми днями и возвращаться в пыли и в грязи. Я уже смирилась с тем, что мне никогда не придется стать тетушкой, так как со временем Бенджамин наверняка превратится в старого, ворчливого холостяка‑ковбоя…
Они еще разговаривали, когда Шелби появилась на верхней площадке лесенки, ведущей в кухню. Услышав, как родные беспокоятся из‑за ее поведения, она уже хотела было, отказаться от своей эксцентричной выходки, но дерзкое, отчаянное безрассудство, как всегда, победило. Сердце Шелби бешено колотилось, когда она, промчавшись стремглав по крутой лесенке, ринулась через жаркую толчею кухни и с шумом ворвалась в столовую.
– Доброе утро! – крикнула она; щеки ее пылали от возбуждения. – Я готова отправиться в Коди!
Фокс испугался, что жена сейчас потеряет сознание. Глаза ее стали огромными, лицо побелело; она молча, не отрываясь, смотрела на Шелби.
– Боже милостивый! – воскликнула Энни Санди, сидевшая по другую сторону стола.
Шелби лихо повернулась на одной ножке:
– Ну, как? Нравится?
Она была в высоких, с острыми носами, сапожках, кожаных перчатках с крагами и в совершенно невероятных ковбойских меховых штанах; на поясе у нее висела кобура, из которой торчал блестящий, инкрустированный перламутром револьвер, на шее был повязан ярко‑желтый платок, а на голове – громадная, широкополая фетровая шляпа, какие носят ковбои. Личико Шелби под ее широченными полями казалось особенно маленьким и хрупким, а волосы она заплела в две косы, свисавшие на ее округлую грудь.
– Может, мне пойти прогуляться по Мэйн‑стрит, пока дядюшка Бен не понежится всласть в своей изумительной ванне и не возьмет меня наконец, с собой в Коди…
– Даже и не думай выходить на улицу в таком виде! – предупредила мать. Щеки ее вновь порозовели; она бросила на колени салфетку и повернулась к Шелби: – Надеюсь, у тебя есть разумное объяснение для этого… этого маскарада, юная леди! Если, конечно, ты еще продолжаешь считать себя леди!
Шелби, искренняя, простодушная, как никогда, обняла свою застывшую от негодования мать и чмокнула ее в щеку.
– Мамочка, где твое чувство юмора? Мне просто захотелось подурачиться, чтобы как‑нибудь убить время, пока дядя Бен не будет готов. Я вовсе не собираюсь все это надевать – ну разве что для работы на ранчо. Можешь не волноваться, мамочка, я не буду испытывать твое терпение.
Шелби отступила чуть‑чуть назад, держа руки матери и улыбаясь ей своей обворожительной улыбкой. Казалось, вдруг распахнулась дверь, и в комнату хлынул поток сияющего солнечного света.
– Я правда, постараюсь не расстраивать тебя. Во всяком случае, не нарочно…
Мэдди, по обыкновению, не могла противиться обаянию, которое так естественно излучала ее дочь. Причудливый наряд Шелби был точно создан для нее, как нельзя лучше подходя к ее шаловливому, озорному характеру. Она во многом напоминала Мэдди – от огненных, разве что чуть темнее, волос до прозрачной, точно светящейся, кожи. Но в остальном, она была особенная, ни на кого не похожая. Глаза у нее были серовато‑синие, осененные длинными, как стрелы, ресницами, а над ними взлетали темные, вразлет, брови. Нос ее и скулы были изящно вылеплены, рот большой, губы сочные, яркие, и вся она, когда смеялась, точно светилась.
– Что проку давать обещания, когда не можешь их выполнить, – заметила Энни Санди, ласково похлопывая внучку по стройному бедру. – Ты всю жизнь была озорницей.
Мэдди наконец, оттаяла и рассмеялась. Она притянула дочку в объятия и крепко прижала ее к себе, ласково поглаживая по спине.
– А ты вполне уверена, что это то самое, чего тебе хочется?
– Я так взволнованна, мама, счастлива и взволнованна – наконец‑то меня ждут настоящие приключения! И если у меня не получится, мне просто стыдно будет вернуться домой.
– Мне и в голову никогда не приходило, что ты выберешь для себя такую жизнь. Признаюсь, я, по правде говоря, надеялась, что ты поедешь в восточные штаты…
– Чтобы подыскать себе мужа? – тотчас же подсказала Шелби. – Все это уже было, когда я училась в колледже. Тамошняя жизнь не подходит мне по характеру, да и тамошние мужчины тоже. Все они невыносимо напыщенны! Я еле сдерживалась, чтоб не расхохотаться, когда кто‑либо из них пускался, в длинные, чванливые рассуждения о состоянии своих родителей, о своих высокопоставленных друзьях и о своих несметных богатствах!
Шелби, округлив глаза, покачнулась и, выхватив револьвер, сделала вид, будто сейчас застрелится.
– Ради всего святого, сейчас же брось эту ужасную штуку! – крикнула Мэдди.
– Да он не заряжен, мама, в нем нет ни одной пули! Дядя Бен все их вытащил, прежде чем позволил мне прикоснуться к нему.
Точно в ответ на это, оглушительное свистение в трубах наверху возвестило об окончании долговременного пребывания Бена Эйвери в его обожаемой мраморной, отделанной золотом ванне.
– Пойду‑ка я лучше переоденусь во что‑нибудь более подходящее для дороги, да закрою сундук! – возбужденно затараторила, Шелби. – Потом мы с дядей Беном еще, может быть, успеем перекусить, перед тем как отправиться в путь.
Она уже бежала к лестнице, когда Фокс поймал ее за руку и притянул к себе на колени. Его темные, загрубевшие от работы пальцы, потянулись вверх, отгибая широкие поля шляпы и приоткрывая задорную, взъерошенную челку. Фокс почему‑то чувствовал себя ближе к Шелби, чем к Байрону. Он понимал, ее жажду приключений и независимости лучше, чем мать, и хотя в душе ему не хотелось отпускать ее одну в Вайоминг, где он не сможет оберегать ее, он любил ее настолько, чтобы поддерживать ее в этом решении.
– Обними меня, пап, – весело скомандовала она, обвивая его шею руками. – После этого, можешь быть свободен!
Спустя мгновение она уже вскочила, метнувшись к кухонной двери, – забавный, неудержимый маленький ураган, выряженный в костюм Анни Оукли [3]«Этакий, мальчишка‑сорванец, – с ласковой улыбкой подумал Фокс, – и в то же время женщина до кончиков ногтей, о которой любой мужчина может только мечтать. Найдется ли когда‑нибудь такой удалец, отважный до безумия, который сумеет ее приручить?»
Он повернулся к Мэдди, поднялся и, подойдя к ней, привлек ее в свои объятия. Энни Санди за столом развернула перед собой газету, создавая им видимость уединения.
– Может быть, ты и не будешь скучать о Шелби так сильно, как опасаешься, – шепнул Фокс жене. – У меня есть кое‑какие планы для нас обоих.
– Правда?
– Можно даже сказать, сюрпризы.
Мэдди улыбнулась, прижавшись к нему щекой.
– Я понимаю, что не должна удерживать Шелби, пусть она живет своей жизнью.
Энни Санди тихонько фыркнула:
– Надеюсь, ты не воображаешь, будто у тебя был какой‑то выбор? Если бы ты не отпустила ее добром, этот маленький дьяволенок спустился бы ночью по решетке для плюща, умыкнул лошадь и умчался прочь, выискивая, к кому бы наняться в ковбои!
Фокс и Мэдди озадаченно переглянулись, потом рассмеялись.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Чего же ты ищешь, такой молчаливый и задумчивый?
Что нужно тебе, камерадо?
Сын дорогой мой, ты думаешь, это любовь?
(Перевод Р. Сефа.)
УолтУитмен
Глава первая
Лондон, Англия
Апрель 1902 года
– Знаешь, Мэнипенни, что‑то мне в последнее время становится все труднее дышать, – заметил Джеффри Уэстон, граф Сандхэрстский, своему лакею, предпочитавшему, правда, чтобы его величали «Джентльмен джентльмена».
– Вот как, сэр? – пробормотал Мэнипенни сквозь зубы, причем губы его, казалось, даже не шевелились. – Вы что же, больны?
Джеф, в эту минуту, натягивавший темно‑серую визитку, испытующе глянул на старика, превосходившего многих и ростом, и умом. Мэнипенни редко позволял себе какую‑нибудь, даже очень сдержанную, шутку, но Джеф не сомневался, что он прямо‑таки источает едкую иронию, то и дело – с каменным выражением лица – отпуская свои замечания.
– Не волнуйся, старик, я не болен – просто все мне тут до смерти опостылело.
– По‑моему, вы уже упоминали об этом раньше, милорд.
Это все равно, что беседовать с одним из громоздких, величавых каменных изваяний в вестибюле парламента, – подумал Джеф. Вздохнув, он оглядел себя в большом зеркале, высившемся в углу его гардеробной. Костюм на нем, как всегда, сидел безупречно. Сегодня вечером он собирался в «Хэймаркет» на комедию с Сирилом Модом и Уинифред Эмери, супружеской парой, которую все вокруг считали невероятно забавной. Джеф подавил зевок, вообразив, как ему предстоит провести ближайшие несколько часов. Даже его многочисленные дамы сердца, были скучны в своей предсказуемости, и в Лондоне не нашлось бы достаточно мужских клубов и бутылок с шампанским, чтобы поднять настроение Джеффри Уэстону.
Он встретил свой взгляд в зеркале и подумал, что даже собственное лицо нагоняет на него тоску. Родственники его всегда утверждали, что он – точная копия Эндрю Уэстона, третьего графа Сандхэрстского, жившего в шестнадцатом столетии. Живописные портреты графа подтверждали справедливость этого наблюдения: Джеф был точно изваян из того же темного золота, как и его предок времен Тюдоров, нрав которого был так независим, что он приобрел себе этот каменный особняк на берегу Темзы, уехав от своего отца, герцога Эйлсбери. Джеф также нуждался в уединении, поскольку оба его родителя так и кипели жизненной энергией, не уставая пилить его при каждом удобном случае.
Мэнипенни протянул ему серебряный, с гравировкой, гребень. Граф провел им по своим светлым волосам, напрасно пытаясь отыскать хоть какой‑нибудь изъян в своем отражении. Над высоким, с широко расправленными углами, воротником и черным галстуком отражалось его лицо – тронутое загаром, красивое, с легкой, чуть заметной гримасой равнодушной иронии. Его большие глаза были светло‑карими, цвета подтаявшего шоколада, рот – резко и энергично очерченный. Благородство, сквозившее во всех его чертах, а также его склонность к занятиям в гимнастическом зале говорили о том, что он сохранит свою привлекательность до глубокой старости.
– А что, если мне отрастить бороду, как ты думаешь? – спросил граф.
– Я‑а‑а? – протянул Мэнипенни. – Я бы, наверное, удивился, что побуждает вас скрывать столь приятное лицо, милорд. Вот если бы Господь, по своей немилости, наградил вас двойным подбородком или же лишил вас подбородка вообще…
Разговор этот уже наскучил Джефу; он схватил свою трость, перчатки и легкий, с пелериной до талии, черный плащ и шагнул к двери.
– Не жди меня сегодня вечером, Мэнипенни, – крикнул он уже из коридора. – Я, может быть, сбегу куда‑нибудь, уйду кочевать с цыганами…
* * *
–Какой чудесный вечер мы провели сегодня, не правда ли, Сандхэрст?
Джеф с трудом разбирал, что говорит ему его друг, сэр Чарльз Липтон‑Лайенз, такой гомон стоял в кафе «Ройял». Толпа, хлынувшая сюда из театра, так и искрилась весельем, разгоряченная шампанским и легким флиртом. Джеф и Чарльз были тут не одни, но их дамы, Бог его знает зачем, удалились в туалетную комнату, так что мужчинам предстояло, по подсчетам Джефа, провести в одиночестве не менее получаса.
Сам он предпочел бы находиться сейчас дома, в постели, но, так как выбора не было, он осушил бокал шампанского и сделал официанту знак принести еще бутылку.
– Честно говоря, Чарльз, я не перестаю удивляться твоим понятиям о развлечениях, – обратился он к другу, стараясь перекричать стоявший вокруг гул голосов.
– Что, в самом деле, случилось сегодня вечером, что могло вдохновить тебя на такое прилагательное, как «чудесный»?
Липтон‑Лайенз, приземистый розовощекий молодой человек, с усиками, чуть подвивавшимися на концах кверху, хлопнул Сандхэрста по плечу:
– Черт побери, какой сарказм, старина! Ну же, развеселись! Что могло такого произойти, чтобы ввергнуть тебя в эту пучину уныния и отвращения ко всему?
– Лучше не спрашивай, Чарльз! Если я начну перечислять тебе все мои горести и беды, тебе придется выслушивать все это до тех пор, пока тут не останется ни одного посетителя.
Джеф неохотно, словно через силу, улыбнулся. Чарльз был одним из немногих людей, кого он по‑настоящему любил, кому доверял. Они знали друг друга с Оксфорда и вместе совершили свое замечательное путешествие по Европе, растянув его на три года беспрерывного кутежа и пирушек, которые едва не закончились женитьбой их обоих на сестрах на одном из островков у побережья Испании. Они были очень разные по характеру и темпераменту, но потому‑то отчасти Джеф и дорожил этой дружбой и старался ее поддерживать, несмотря даже на то, что обоим им недавно исполнилось по тридцать и дороги их вскоре должны были разойтись.
– Что ж, хорошо, я скажу тебе.
Взгляд его, устремленный куда‑то в пространство, стал жестким.
– Моя дорогая матушка сообщила мне сегодня утром, что все отсрочки закончились, и приговор будет приведен в исполнение. Они с отцом намерены объявить завтра, что их сын – есть опасение, что это я – помолвлен с леди Клементиной Бич. Думаю, мне не нужно напоминать тебе, что Клемми предназначали мне в жены со дня ее рождения, а мне тогда было девять. Ты, наверное, думал, что такие древние обычаи, как браки по уговору, давно уже исчезли, что их больше не существует, а? Быть может, это и так, за исключением этого – единственного. Мой многоуважаемый папочка, герцог, желает, видите ли, чтобы Уэстоны и Бичи навеки объединили свои громадные земельные владения в Йоркшире, – вот только раньше для этого не представлялось возможности, тогда как теперь…
Чарльз Липтон‑Лайенз придвинул свой позолоченный стул поближе к Джефу и наклонился к нему, стараясь получше, расслышать слова приятеля сквозь гомон, наполнявший кафе «Роял». Казалось, все говорили, кричали и смеялись одновременно. Голова у Чарльза кружилась от шампанского, выпитого слишком быстро и в слишком большом количестве, но то, о чем говорил Джеф, по большей части давно уже не было для него новостью.
Впервые они говорили об этом обручении, задуманном обеими семьями, однажды ночью, когда выпили слишком много эля в оксфордском «Медведе». Родители Чарльза были вполне современными людьми, так что ему трудно было представить, что все это может восприниматься всерьез. Пока им еще не было тридцати, Джеф делал вид, будто всего этого просто не существует, и единственный раз проговорился о Клемми, когда они оба хватили лишнего.
Чарльз знал Клементину. Она была недурна собой, хотя вряд ли ее можно было назвать красавицей; похоже, она и сама прекрасно понимала, что ей далеко до графа Сандхэрстского. Клемми представляла собой совершенный английский тип девушки. Выросшая в седле, она сама скорее была похожа на породистую лошадь – худая, костистая, с большими, выпирающими зубами и злополучными прямыми волосами, никак не годившимися для высокой прически в стиле девушек Гибсона [4]– все тогда сходили по ним с ума.
– Клемми, не так уж и плоха, – пробормотал Чарльз, не в силах придумать, что бы еще ответить. – И… у тебя вроде бы нет никого другого на примете. Я хочу сказать, не похоже, чтобы ты вдруг влюбился в кого‑нибудь…
Щеки его покраснели еще больше, и он, слегка запинаясь, продолжал:
– Ты можешь оставить Клементину в ее поместье, вместе с ее драгоценными лошадьми.
– Кто‑нибудь должен же сделать Клементине ребенка, и разум подсказывает, что роль эта предназначена для меня, хотя я просто не могу себе представить…
В голосе Джефа, поначалу равнодушном, бесстрастном, прозвучали недоумение, вопрос, и он, обратил на Чарльз взгляд своих выразительных карих глаз.
– Могу преподнести тебе хлыстик в подарок, для медового месяца. Может, он тебе пригодится!
– Невероятно смешно! – с горечью, сквозь зубы процедил граф. – Однако пойми меня правильно. Твои слова не лишены, возможно, некоего весьма глубокого смысла. Мы с отцом, может, и не очень близки, но я знаю, что здоровье его сдает, а я не такой закоренелый эгоист, чтобы не сделать того, что могло бы доставить ему радость. Ему приятно будет видеть своего наследника женатым, в особенности на женщине, чьи земли удвоят его герцогские владения в Йоркшире. И, как ты только что без обиняков указал мне, любовь для меня не имеет особого значения, так почему бы тогда не жениться по расчету? Клемми ничуть не хуже других, я и дальше могу волочиться за актрисами и певичками, и каждый из нас будет жить своей жизнью. И все устроится прекрасно, не правда ли?
Чарльз медленно кивнул, выжидая и не торопясь с ответом:
– Тут есть кое‑какие положительные моменты, это, несомненно…
– О, замолчи, ради Бога, ты просто трус! Ты утверждаешь, будто эта жизнь может быть сносной, только потому, что не замечал, чтобы мое теперешнее существование доставляло мне особую радость. Какая же тогда разница, да? Когда все и так уже наскучило до оскомины, что с того, если добавится еще немного скуки? Может быть, ты и прав в чем‑то, но я не могу вот так просто, с улыбкой, сложить оружие. Мне хочется сделать еще один рывок, если хочешь, прежде чем стиснуть зубы и совершить этот отважный шаг перед Богом, родителями, королевской четой и не менее чем половиной Лондона в Вестминстерском аббатстве. – Джеф в задумчивости тронул пальцем уголок своих губ. – Я мечтаю о приключении – рискованном, невероятном!
– Надеюсь, ты не собираешься с головой окунуться в длительный, безудержный разгул, не расставаться с бутылкой, играть напропалую и, что ни ночь, приводить к себе не менее одной женщины?
Сандхэрст зевнул, вежливо прикрыв рот ладонью.
– Невозможно представить что‑либо более скучное. Разве мы не насладились всем этим сполна за последние десять лет, а, старик? Нет, нет, я имею в виду настоящее приключение. Может, мне нужно уехать и жить с бедуинами или уплыть на Таити, как Поль Гоген.
– Поль – кто?
– Неважно. Как думаешь, есть у меня способности к искусству? Мой предок, тот, на кого я похож, был вполне приличным художником.
До Джефа начало потихоньку доходить, что он не только выпил слишком много шампанского, но и что подруги, приглашенные ими на сегодняшний вечер, куда‑то запропастились, и вряд ли вернутся.
– Мне кажется, ты пьян, Джеф, – заметил Чарльз. – Впрочем, я тоже. А как насчет Вайоминга?
– Прошу прощения, насчет чего?
Вопрос этот показался вдруг Чарльзу невероятно забавным, он так и зашелся от смеха.
– Вайоминг, – выговорил он наконец, задыхаясь от хохота. – Это такой штат, на западе Америки.
– А почему ты вдруг заговорил о нем?
– Ты сказал, что тебе хочется испытать настоящее приключение, а я как раз недавно разговаривал с моим двоюродным братом, Тревором. Он в дружеских отношениях с Баффэло Биллом Коди.