— Леонид Григорьевич!
Он обернулся. Мы пошли навстречу друг другу.
Внешне он мало изменился: все тот же орден Ленина, медаль «XX лет РККА» и большой знак мастера парашютного спорта.
Минов улыбался.
— Рад видеть, Игорь, — сказал он, крепко пожимая руку. [112]
Неожиданная встреча взволновала меня. Мы давно не виделись, и этот майский день всколыхнул воспоминания о планерной юности.
Мы были спортсменами и, должно быть, надолго ими останемся: ни время, ни разница в возрасте, ни служебная лестница не стерли коктебельской закваски. В глазах Минова все те же искорки.
Но первые слова его после общих слов приветствия меня насторожили, показалось, он озабочен.
— Вижу, вы в форме — у вас все просто и ясно.
Я улыбнулся.
— Были преграды, Леонид Григорьевич. Вы знаете, чего стоит путь в испытатели. Как будто преодолел...
— Я не о том. Мне жаль, что с планеризмом вы тоже покончили. — заметил он с досадой.
— Пожалуй, это уже пройденный этап. — Я посмотрел вверх. Небо было яркое, формировались маленькие кучевые облака, столь желанные когда-то; нельзя сказать, чтобы они меня совсем не волновали.
— Обидней всего, — продолжал Минов, — что фашисты теперь ловко экспериментируют, применив опыт буксировки и массовой переброски воздушных десантов. Эти «эксперименты» они проводят в боевых операциях на Кипре, в Греции, в Северной Африке... А наша готовность не в лучшем виде. Уж я-то знаю это, поверьте, — он нервно покусывал сухой стебелек. — Ужасно глупо, сбрасывали на маневрах в тридцать пятом, тридцать шестом годах тысячные десанты, а сейчас, боюсь, осталось только что для парадов.
— Может быть, вы, Леонид Григорьевич, сгущаете краски? — мне была непонятна его тревога.
|
|
Минов обвел глазами аэродром.
— Какие из этих самолетов армия имеет в достатке? — И, помолчав, сам же ответил: — Старое устарело, новое только осваивается.
Мы помолчали.
— И все же я не унимаюсь, — сказал Минов, лицо его упрямо засветилось, — разработал план организации отдельных воздушнодесантных войск. Хочется собрать воедино всех опытных парашютистов и планеристов, [113] обзавестись десантными многоместными планерами и буксировщиками...
— При вашей энергии, Леонид Григорьевич, это вполне осуществимо, — заметил я.
— Пока не получается. Представьте: возражают, аргументируют, не понимают и, главное, мешают... Но я добьюсь, все равно добьюсь! — Он произнес это сильно, убежденно. — Ну, об этом хватит, — сказал он, улыбаясь уже совсем спокойно, — я вижу, вы собрались в полет. На чем же?
Мне хотелось блеснуть. Увы! На фоне опытных истребителей мой самолет выглядел не последней моделью — слишком громоздкий, неуклюжий, с толстым крылом, на солидных, широко расставленных ногах шасси, с заостренным, как головка снаряда, стальным носом. Это был ИЛ-2 — его первый одноместный вариант. Кабина, забронированная толстым стеклом и сталью, выглядела горбатой. Ведущий инженер подал мне знак, механик освобождал рули от струбцинок.
Мог ли тогда я, еще молодой испытатель, предположить, что этот самолет станет легендарным воздушным солдатом на фронтах Отечественной войны, до которой оставался всего один месяц!
Война определила успех ИЛа, а пока что перед нами стоял совсем не герой дня — очень обыкновенный самолет, во всяком случае внешне не броский, темно-зеленый, и мне предстояла самая повседневная работа: провести его испытание на устойчивость и управляемость.
|
|
Я показал Минову на самолет.
— А-а, ИЛ-2! У нас его пока недооценивают, а зря, — сказал он оживленно: признаться, я не ожидал такой реакции, — очень дельная штука! Как он в полете?
— Простой, послушный... Конечно, не истребитель, — как бы оправдывался я, — это головная машина южного завода. Опытную испытывал шеф-пилот Ильюшина — Владимир Коккинаки.
Мы подошли ближе.
— Ну-ну, Сергей Владимирович постарался всем на [114] удивление, — сказал Минов, — ударил в самую точку. Быть в воздухе неуязвимым — это дело! — Он смотрел на машину, не скрывая своего восхищения. — В ней весь Сергей Владимирович: механик, летчик и инженер. Конструктор с планерной выучкой юношеских лет!
Я рассказал Минову, что был свидетелем постройки одного из первых штурмовиков. Это было в тридцать первом году на авиазаводе. Большой биплан с серым граненым носом: броневые листы угловато прикрывали мотор, пилотскую кабину. Страшновато было смотреть, когда он поднимался. Не зря его назвали «ТШ» — «Тяжелый штурмовик».
— Что там тридцать первый! — не удивился Минов. — Я помню, «летающие броневики» пытались строить еще в первую мировую войну... На том уровне техники!.. Особенно моторной. Розовые мечты! Вот теперь — самое время. Как говорится — «под занавес»! — Леонид Григорьевич сделал ударение на последнем слове. — Однако вам пора, уже ждут. Давайте я помогу.
Он взял парашют, и лямки его мгновенно образовали две петли. Я просунул в них руки. Минов ловко застегнул на моей груди карабин. Два других, на ногах, — я сам.
|
|
— Вот и ладно, — сказал он, поправляя лямки на спине, и тепло добавил: — Трогайте.
Я полез сперва на крыло, потом в высокую стальную кабину.
— К счастью, у немцев таких нет! — крикнул Минов, показывая рукой то ли на стальной нос машины, то ли на торчащие из крыла пушки.
Я помахал ему перчаткой, пристегнул ремни и, наклонившись за борт, крикнул:
— От винта!
Сдвинув на себя тяжелый бронированный фонарь, я включил лапки зажигания. Потом повернул вентиль воздушного баллона. Винт медленно, с тяжелым вздохом провернулся, показывая мне поочередно концы лопастей... И вот рывок — мотор пошел, потряхивая и сильно резонируя в стальном футляре. Мотор и человек заделаны в одну стальную коробку громадного летающего танка... [115]
«Если воевать? — спросил я сам себя. — А может быть, на этом?» — и стал набирать горкой высоту, зная, что там, на земле, смотрит мой учитель, знаменитый летчик и парашютист.
* * *
Домой я шел пешком. В лесу густо пахло сосной, шумели ветки. Я был еще под впечатлением внезапной встречи с Миновым.
Он все тот же — высокий и очень худой, будто всю свою жизнь жадно тянулся к солнцу. Шея непомерно длинная, высокий лоб; глаза большие, серые, умные, то чуть насмешливые, то серьезные и ласково убеждающие. Всегда знал его оживленным оптимистом...
Участник революции, Леонид Минов сперва сражался красногвардейцем. Но уже через два года, в двадцатом году, он научился летать и смог преследовать белополяков с воздуха на самолете «вуазен». Затем, в первый год мирной жизни, стал инструктором-летчиком, а еще через три года — начальником летной части 1-й Московской высшей школы красных военных летчиков.
Трудно представить себе авиацию начала двадцатых годов. Конечно, она была... И летали. Но как?
Оставшиеся после двух войн — мировой и гражданской — самолеты в летной школе «гробились» так часто, что похороны авиаторов приурочивались к определенному дню недели — к субботе, скажем.
И все же смельчаков хватало. Учили и учились. Вот если бы не моторы... Чаще всего они ставили летную работу на прикол. И тогда сам инструктор вместе с курсантами в который раз брался за ремонт и переборку своего мотора. В ангар и из ангара аэроплан катили только на руках. Двое курсантов поднимали хвост самолета себе на плечи, остальная группа, уперев руки в крыло, толкала машину. Поистине: любишь кататься, люби и саночки возить!
Примерно из такой обстановки красвоенлет Минов — молодой, высокой культуры военачальник — командируется в апреле двадцать пятого года во Францию консультантом по авиационным заказам с исполнением обязанностей авиационного атташе. [116]
В Париже, среди дипломатов и коммерсантов, Леонид Григорьевич не растерялся. Напротив, обаятельный и остроумный, с незаурядной внешностью мсье Минов стал вскоре желанным гостем во французском национальном аэроклубе и на авиазаводах известных фирм.
Потом в парижских авиационных кругах заговорили, что мсье Минову чертовски повезло!.. Да, его коммерческая сделка не могла не вызвать удивления: он закупил «но случаю» для Советов около четырех тысяч авиамоторов «Рон».
Ему сопутствовала удача, этого, конечно, отрицать нельзя. И все же...
Сперва Минов узнал, что командование французской армии не имеет отношения к крупной партии моторов, зарезервированных еще с конца войны 1918 года. Моторы эти хранились на двух складах в предместье Парижа и принадлежали крупному коммерсанту чеху Оплатеку. Старый коммерсант приобрел моторы «на всякий случай» при распродаже военного имущества в конце войны. «Чем черт не шутит!» — вероятно, думал Оплатек, но черт ничего другого не придумал, как призвать к себе самого Оплатека. Складовладелец скончался, оставив наследником довольно легкомысленного юношу, своего сына.
— Ах, мсье Минов! — жаловался Оплатек-младший в первый же вечер их знакомства. — Если бы вы знали, как я мечтаю о самой ничтожной войне, хотя бы на Балканах!..
— О, мсье, я слышал, вы теперь очень богаты, и вашей ли груди искать сейчас сражений? — улыбнулся Минов. — Жажда славы?.. Разочарование в любви?..
— Что вы! — рассмеялся юный Оплатек. — С меня хватит более приятных «сражений» и в Праге и в Париже... Я просто думаю, если бы грянула война, мне удалось бы мигом сплавить все это отцовское «железо»... Здесь так нужна наличность!..
Минов помедлил.
— Мне кажется, я мог бы вам помочь.
— Вы?.. Вы могли бы устроить маленькую войну?..
— Нет, мсье, я здесь по другому делу. Но, признаюсь, вы мне так приятны, что я мог бы, пожалуй, приобрести [117] у вас весь этот «металлолом»... Разумеется, если цена будет не высока.
— Святая мадонна!..
И сделка состоялась. В результате Советский Союз закупил около пятисот тонн «металлолома» по соответствующей этому товару цене.
Можно себе представить радость авиаторов, когда в летных школах разгружали новенькие, законсервированные авиационные моторы. Теперь их было вполне достаточно.
По новому зажужжали старые «аврушки» и «анрио» — учебные бипланы. Хлынула на аэродром молодежь с заводов, рабочих окраин.
Эти самолеты летали еще несколько лет. Вечерами учлеты, согнувшись в три погибели, лазая под крыльями, отмывали горячей водой промасленные за день плоскости. Ротативные моторы, сами вращаясь вместе с пропеллером, разбрызгивали смазочное касторовой масло. Одежда авиаторов, обувь, руки — все пропитывалось густым, обволакивающим запахом касторки.
Во Франции нашему торгпредству при участии Минова удалось заказать на фирме «Фарман» несколько бомбардировщиков «фарман-голиаф». Это были двухмоторные бипланы деревянной конструкции. Впрочем, из дерева тогда строились очень многие самолеты. К моменту окончания их постройки стало известно, что принимать их приедет из Москвы некий инженер Петров.
Нашему посольству в Париже стало известно, что под фамилией Петрова в Париж едет не кто иной, как сам... начальник Военно-Воздушных Сил Союза Петр Ионович Баранов.
«Инженер Петров» поселился на квартире у Минова. Они бывали на авиазаводе знаменитой фирмы «Фарман», и «Петров» остался доволен выполненным заказом и той информацией, на которую не поскупились гостеприимные французы.
— Ну вот, милейший скептик, — сказал однажды, бреясь, Петр Ионович Минову, — дела наши к концу, и все идет на редкость гладко. На днях я вынырну [118] в Москве так же незаметно, как провел время у вас в гостях.
В передней прозвенел звонок, и Минов принял письмо. На конверте значилось: «Русскому Начальнику Военно-Воздушных Сил Петру И. Баранову от фирмы «Фарман».
Необычайно любезно фирма сообщала данные нового самолета «фарман-жабирю». Данные, очень нас интересовавшие, но у Баранова вытянулось лицо.
— Верните немедленно письмо обратно... Никакого русского начальника Военно-Воздушных Сил здесь нет!..
— Полагаю, Петр Ионович, теперь можно ждать и других сюрпризов в этом роде, — улыбнулся Минов.
Баранов был не в духе.
Однако последние дни пребывания «инженера Петрова» в Париже прошли спокойно. За допущенную ошибку фирма принесла извинения, мол, перепутан адресат. И вот за четверть часа до отхода поезда Баранов в сопровождении Минова прибыл на Северный вокзал Парижа. Оба курили у тамбура вагона, когда Минов увидел сияющего в улыбке министра авиации Франции Лорана Эйнека. В штатском, с красными розами в руке, министр в сопровождении адъютанта направлялся прямо к ним.
Лоран Эйнек был очень любезен в прощальной речи. Он сокрушался, что слишком поздно узнал о пребывании столь высокого гостя в Париже, что не будь его, министра, досадной неосведомленности, коллега мог бы увидеть и узнать здесь несравненно больше.
Как ни трудна была минута, Петр Ионович сумел с достоинством ответить на любезные слова. Он благодарил французов за радушный прием, затем объяснил свой приезд исключительно личными устремлениями.
— Так иногда необходимо побыть самым обыкновенным человеком... Можно ли, например, со слов представить себе подлинную прелесть зреющего винограда? Нет, это нужно увидеть самому и оценить. Олимп высок, но виноградники в долине, не правда ли, мой уважаемый коллега? — Баранов улыбнулся министру. [119]
Тот удивленно сказал:
— Браво!
Они пожали друг другу руки, и Баранов, пользуясь случаем, счел необходимым пригласить министра авиации Франции посетить Страну Советов. Лоран Эйнек с благодарностью принял приглашение. Пассажирам предложили пройти в вагоны.
Из Франции Минов вернулся в двадцать седьмом году. Некоторое время он работал в Борисоглебской школе летчиков, где стал одним из пионеров освоения в нашей стране слепых полетов. В двадцать девятом году его вновь пригласил к себе начальник Военно-Воздушных Сил Союза Петр Иванович Баранов.
Новое поручение. Минов от него в восторге. Прощаясь, Баранов испытующе смотрит:
— Может, еще подумаете?
— Только над тем, как сделать лучше!
Через неделю Минов удобно покачивался в шезлонге на палубе океанского парохода, пересекающего Атлантику. Впереди была Северная Америка.
Меньше всего кризис двадцать девятого года обрушился на фирму «Ирвин». Она напала на золотую жилу: легкий, прозрачный купол парашюта оказался для фирмы надежной крышей. Фирма процветала, выпуск продукции все возрастал. Фирма не скупилась на рекламу и сулила каждому, кто спасет в авиации свою жизнь на парашюте «Ирвин», нагрудный знак в виде золотой заколки, изображающей гусеницу шелкопряда.
Воздушные силы многих стран стали вооружаться «зонтиками Ирвина». Это были ранцевые парашюты, похожие на парашют Г. Е. Котельникова, изобретенный в России лет за пятнадцать до этого.
Зародился и бурно развивался новый вид спорта — парашютизм. Появились «победители неба», первые кумиры публики. Все они были из летчиков, поверивших в парашют. После первого прыжка следовал второй, третий, набирались десятки. Прыгали с разных положений самолета, сквозь облака, затяжными прыжками. Этот спорт стал спортом мужественных, отчаянных людей. [120] Человек неслыханно дерзко врывался в небесную стихию и выходил победителем!
Минов сгорал от нетерпения: нужно было узнать о парашютах, об их производстве, эксплуатации, и прежде всего освоить самому эти волнующие прыжки. Наступил знаменательный день.
«Вызов смерти! Большевик шутит, ступая в пропасть!» — писала американская газета. И вот как это было.
Первый прыжок Минова должен был состояться в Буффало 10 июня 1929 года.
— Не огорчайтесь, — сказал инструктор Форд, когда Минов в мокром плаще появился на заводе. — Завтра должна быть хорошая погода. Я только что звонил в страховую компанию.
— В страховую компанию?
— Да-да, в страховую, — ответил Форд. — Если в Америке согласны страховать от дождя, можете быть спокойны: дождя не будет! У них лучшие метеостанции.
Но погода распорядилась по-своему: не только весь следующий день, но и 12 июня косил, не переставая, дождь. Отряхивая шляпу, Минов спросил у Форда не без иронии:
— Как чувствует себя страховая компания?
— На завтра твердо гарантируют хорошую погоду, но это бесполезно. Придется подождать до послезавтра, — совершенно серьезно ответил Форд.
— Не понимаю.
— Завтра тринадцатое.
Минов откровенно улыбнулся:
— Ах, вот в чем дело!.. Советские летчики не слишком суеверны.
Слегка задетый, Форд сухо ответил:
— В нашей стране не запрещается верить даже в бога...
— И в нашей тоже, — отпарировал Минов.
— Вы его не уговорите, — заметил переводчик, — американцы верят в приметы.
Однако Минову 14-го нужно было выезжать в Нью-Йорк, и он продолжал настаивать на прыжке 13 июня, [121] предлагая Форду расписку, снимающую с него ответственность за любые последствия прыжка. В это время в кабинет вошел вице-президент фирмы Маклоуд и, выслушав доводы обоих, принял соломоново решение.
— О'кэй! Мистер Майнов совершит прыжок не 13-го, а накануне 14-го числа.
— Или назавтра после двенадцатого, — улыбнулся Минов, еще не зная, что 12А повсюду в Америке заменяет роковое число 13.
Наконец-то Форд улыбнулся:
— Олл райт! Пусть завтра в десять.
Маклоуд сказал:
— Вы только подумайте, такой рекламе позавидует сам Генри Форд: «Совершая свой первый прыжок 13-го числа, русский летчик бросает вызов смерти! Он знает, что смерть бессильна, если он прыгает с парашютом фирмы «Ирвин»!»
Наутро, поздоровавшись с Миновым, Форд спросил:
— Как спали?
— Как убитый, — ответил Минов, не придавая значения этим словам.
Форду стадо будто не по себе.
У самолета Форд продемонстрировал, как нужно вылезти и приготовиться к прыжку.
— По второму сигналу летчика вы должны взяться правой рукой за вытяжное кольцо, удерживая себя на самолете левой... Обязательно убедитесь, что взяли в руку вытяжное кольцо, а не подтяжки!
Минов улыбнулся.
— Именно так — подтяжки, — повторил переводчик по-французски, имея в виду лямки парашюта. Минову пришлось объяснить причину неуместной будто бы улыбки.
— По третьему сигналу, — продолжал Форд, — вы отпустите левую руку, улыбнетесь пилоту и плавно свалитесь на левый бок вдоль кромки крыла. Почувствовав, что вы действительно падаете, дергайте за кольцо, и все будет в порядке.
Между тем у самолета стала собираться толпа зевак, которых американцы очень образно называют «резиновыми шеями». [122]
Пилот Чейз появился с опозданием, и Минов уже успел выкурить не одну папиросу. Такой же высокий и худой, как и Минов, Чейз очень приветливо поздоровался. Откуда-то появился репортер. Чейз забрался в пилотскую кабину. Минов с парашютом — в заднюю.
— До скорого свиданья здесь, — сказал на прощание Минов, показывая пальцем на землю и, подняв перст к небу, добавил нарочито: — Или там!..
Шутка была оценена всеми, кроме Форда.
Самолет поднялся в воздух. Минов стоит на плоскости, Чейз, улыбаясь, кивает, наконец, головой:
Прыжок!
Странное чувство охватывает Минова. Нет, это не страх. Это скорее какая-то непонятная жалость, будто теряешь что-то привычное и очень дорогое...
Самолет рванулся вверх. Захлебываясь воздухом, парашютист тянет кольцо. Съежилось на мгновение сердце, но вот рывок!.. Взметнулся над головой громадный белый зонт с небольшим отверстием в вершине, через которое видно синее-синее небо.
— Ура! — закричал Минов, оглушенный внезапно наступившей тишиной. — Все в порядке!..
Несколько месяцев, проведенных на заводе «Ирвин», не были потеряны. Американцы как раз готовились к очередным соревнованиям парашютистов, и в числе участников появилось новое имя: «мистер Майнов, большевик из красной России».
Публика с явным интересом рассматривала фотографии статного, в белом комбинезоне Минова — ни о каких «русских лаптях» не было и помину. С фотографии смотрело приветливое, улыбающееся лицо.
«Мистер Майнов» отделился от самолета, затянул десяток секунд и раскрыл над собой парашют так, что тот доставил его к самой цели.
Толпа всколыхнулась. Часть публики заревела от восторга, другая свистела, стучала, улюлюкала. В воздух полетели шляпы, котелки, кепи, недоеденные сандвичи. Вечерние газеты вышли с портретом улыбающегося «красного» и с сообщением о полученном им призе за точность приземления. Дерзко и здорово! [123]
И снова Минов на Родине. Демонстрирует прыжки летчикам в авиационных частях.
«Да, хорошо!» — восхищаются они, однако иногда забывают взять с собой в полет парашют, еще не доверяя парашюту. Известен, например, случай, когда Михаил Михайлович Громов, отправляясь в полет, не захотел взять парашют. Все же его уговорили. В воздухе самолет не подчинился летчику и не вышел из штопора. Предстоял выбор. Громов покинул машину, и парашют спас ему жизнь. Золотая гусеница украсила галстук пилота.
Минов стал агитатором с наглядным пособием в руках. Тут же, на аэродроме, где только что демонстрировался прыжок, он сам перекладывал свой парашют и снова отправлялся в воздух.
Аэродром за аэродромом, часть за частью — новые последователи, ученики, горячие энтузиасты прыжков. Среди них наиболее способный ученик, ставший потом известным парашютистом, рекордсменом страны, Яков Давыдович Мошковский.
Впервые я увидел Минова на собрании планеристов в Москве в тридцать третьем году. Мы знали, что к нам приходит новый начальник — известный парашютист Минов.
Мы страдали не только от любопытства. Словами не передать, как нашим рукам, делавшим планеры, нашим головам, хмельным от полетов, нашим мальчишеским сердцам требовался хороший организатор.
И вот на трибуне появился Минов, его встретили бурными аплодисментами. Никодим толкнул меня в бок и, хитро прищурившись, заметил:
— Кажется, то, что надо!
Возразить было нечего — во всей фигуре Леонида Григорьевича, в его походке чувствовался человек решительный и деловой.
К тому же он оказался опытным оратором; правда, увлекшись, он забыл, что мы планеристы, и называл всех присутствующих парашютистами. Услышав чуть заметный ропот в зале, он спохватывался и смущенно извинялся. [124]
В приподнятом настроении шли мы домой — интересно знать, каков он в деле?.. Сумеет ли Минов, будучи фанатиком парашютного спорта, переключиться с ходу, полюбить планерный спорт так же и отдать все силы его развитию?
Мы поверили в него и не ошиблись. Не прошло и полугода, как Минов с увлечением стал летать на планерах, больше не «обзывал» нас парашютистами и только изредка в спортивные праздники не мог удержаться от соблазна принять участие в парашютных прыжках.
Многие видели тогда прыжки Минова. Он приземлялся к публике, всегда удерживался на ногах, очень техничными были его движения, и в белом комбинезоне он выглядел парадно. Правда, видавший виды комбинезон заметно укоротился, ноги же начальника оставались длинными и тонкими. И родилась шутка: «Как далеко просунул ноги наш Минов!»
На планерных слетах в Коктебеле Леонид Григорьевич проявлял изумительные организаторские способности, но продолжал оставаться спортсменом.
Вспомнился тридцать четвертый год. Харьков. Весь экипаж выстроился перед Миновым: правофланговый — Батя, Никодим Симонов, командир пятиместного планера Г-4 конструкции комсомольца Гурия Грошева. В средине тридцатых годов это был первый в мире многоместный планер, родоначальник десантных планеров. Дальше стоят Сергей Анохин, я. Мы летчики на одноместных планерах, С нами в строю и остальные члены экипажа: автор «летающего вагона» Грошев, Эскин Саша — бортмеханик и «воздушный сцепщик», пассажиры Сорокин и Ковалев и еще кинооператор Союзкинохроники Борис Шер. Кстати, это он в сорок третьем году, вылетев на съемку боевой операции на месте стрелка-радиста в кабине штурмовика, одной очередью сбил атаковавший их «фокке-вульф», Евгений Кригер писал об этом: «С дистанции 150 метров Шер дал очередь». Видимо, привычка кинооператора быстро наводить объектив на фокус пригодилась и в обращении с пулеметом. После посадки пилот Старченко бросился к Шеру, обнял его, кричал товарищам: [125]
— Прямо в землю «фоккера» свалил, оператор! Наповал! Спасибо, друг!..
Но тогда, в тридцать четвертом, мы никак не могли себе представить Шера «воздушным снайпером». Он был тихим пассажиром нашего «воздушного поезда», летящего по маршруту Москва — Харьков — Киев — Коктебель.
Минов был в этом перелете нашим «машинистом», пилотируя самолет Р-5. Саша Эскин — первым «воздушным сцепщиком». Его место — в задней кабине самолета; там сходятся все три троса буксируемых планеров. Он зорко следит за своим «поездом» и готов в нужный момент отцепить все тросы вместе или каждый отдельно.
Наша «армада» направляется на юг на очередной слет. Август. Погода отличная, настроение тоже.
Мы выслушиваем напутственные слова Минова. Леонид Григорьевич в длинной гимнастерке; широкий ремень туго стягивает втянутый живот. Досиня бритое лицо обрамляет белый шлем. На лбу — предмет нашей зависти: огромные, выпуклые и сверкающие, как глаза стрекозы, летные очки «командор».
Мы вылетели из Харькова и направились в Киев. Просматривая карту перед взлетом, я обратил внимание на интригующий меня с детства город Миргород. Вот-вот мы должны его пролететь...
Раннее утро. В воздухе спокойно и прохладно. Ночью прошел дождь, и кое-где земля еще не просохла. Вокруг умытая зелень. Высота полета вряд ли превышает 300 метров, и Миргород, низенький, теряющийся в садах, проплывает под нами.
Всматриваюсь, ищу глазами... Тут они были, да и теперь, наверное, есть: Иван Иванович, Гапка, прекрасная лужа и бурая хавронья, наделавшая переполоху на весь Миргород.
Я искал глазами. Вот ива, дуб и две яблони облокотились на крыши своими раскидистыми ветвями. Там должен быть и домишко Ивана Ивановича. Но нет, разве угадаешь, с воздуха все крыши похожи одна на другую — «все крыты очеретом»...
Я взглянул на Никодима и Сергея, летевших справа, [126] взгляды их тоже устремились вниз. Быть может, и они мыслями в чудной поэзии гоголевской прозы...
На другой день мы вылетели из Киева. Впереди, в дымке, закрывающей от нас землю, блестел серебром широкий и уходящий на юго-восток Днепр. Позади еще долго горел золотом Софийский собор, хотя города давно не видно.
Шли летные часы, миновали дымящие трубами Кременчуг и Днепропетровск. Долго летели над запорожскими плавнями; когда свернули в южные степи, направляясь в Крым, стали все чаще попадать в вертикальные воздушные потоки.
Мы уже не глазели по сторонам: нужно было употребить много стараний, чтобы удержаться в строю.
Кучевые облака все гуще теснились над нами, а под ними не на шутку разбушевались невидимые воздушные волны. Выражаясь языком моряков, вскоре легкая «бортовая качка» сменилась изрядной «килевой».
Разыгрывался штормяга. Неприятность была не за горами. В мгновение наш самолет бросило вниз, я все три планера, влекомые тросами, резко клюнули за ним... Но тут самолет коварно «вспух», угодив в сильный восходящий поток, а все три его «птенца» оказались внизу. Это еще не самое неприятное — на короткий миг расстояние между лидером и планерами сократилось, тросы провисли...
Мы с Анохиным сманеврировали на своих подвижных планерах. Но Симонову на тяжелом планере это не удалось. Я видел, как катастрофически побежал вверх его трос, вытягиваясь как струна.
Рывок!.. И Симонов «ушел на свободный» — его трос оборвался.
Самолет, буксировавший секундой раньше три планера, почувствовал резкое облегчение и устремился вперед. Теперь мы на тросах вдвоем. Под нами ровная степь, вокруг стерня от скошенных хлебов. Несколько в стороне большое село.
Веселая музыка на многоместном планере прекратилась, в наушниках щелкнуло и стихло. Стало не до веселья: впереди вынужденная посадка.
После некоторых раздумий Минов дал нам с Анохиным [127] сигнал на отцепку и сам пошел на посадку. Он выбрал поле недалеко от села. Он сел, а все три планера еще долго парили под облаками. В конце концов все кончилось благополучно, приземлились почти без повреждений: только чуть погнулась ось шасси большого планера.
Не так часто небо посылает на колхозные поля «воздушные поезда». Первыми нас заметили мальчишки, они неслись по полю с достаточной скоростью и прибыли вовремя: планеры как раз шли на посадку. Пока мы выбирались из кабин и разминали усталые мышцы, собралось много народу. Однако не одно только любопытство можно было прочесть на загорелых лицах — здесь сквозила радость и уважение к «сынам неба».
Мы, несколько смущенные таким вниманием, осматривали планеры, устанавливали их так, чтобы они были защищены от ветра.
Председатель, подробно расспросив, послал за кузнецом и, улыбаясь, сказал:
— Так что будет все справлено и вся механизация в сохранности. А всех летчиков приглашаем до хаты. Будете гостями.
На просторном дворе правления колхоза составили столы, принесли угощение.
Минов и здесь оказался в центре внимания: самый высокий среди нас, самый энергичный и самый знающий — ему было что рассказать. Он был в отличном настроении. Коснувшись общего положения дел в стране, он сел на любимого конька — авиацию — и развернул такое красноречие, что даже девчата притихли и не спускали с него глаз.
— Смотри-ка, — тихонько сказал Сергей, — он успел побриться в поле... Без горячей воды.
Эскин услышал, засмеялся.
— Как бы не так: в радиаторе самолета почти что кипяток!
В конце беседы Минов, как видно, решил растормошить нас, сказал:
— Вот, девчата, молодые летчики, наша опора. Особенно Никодим Симонов...
И храбрый в воздухе Никодим здесь стушевался. [128]