Дежавю.
Какое красивое слово.
И каким красивым стал аэропорт!
Почему все стремятся отсюда поскорее сбежать? Эй аэропорт! Я бы осталась и слушала твои звуки ночи напролет. И согревала бы твои холодные стулья. Летом я становлюсь теплее, а значит с меня не убудет. Ну, побежала искать знакомые закоулки.
Привет! И аривидерчи!
Аэропорт громыхнул рейсом из Белграда. Поздоровались, значит. Все здесь узнаю, и в то же время - что-то не на своем месте. Чувство как первого января: вроде все так же, но новый год словно покрывает знакомое серебристой гелевой ручкой. Ищу таксофон, он был перед эскалатором напротив дьюти фри. Хочу проверить кое-что. У меня припасена карточка, а номер домашнего телефона могу даже во сне продиктовать. Только бы она подняла.
Трубка черная и холодная, металлические кнопки цокают при нажатии, несколько секунд я слушаю тишину. Лёля не верит в такие штуки, а я на них только и «вешу». Бывает, зацеплюсь как за канат в спортзале, и не отпускаю, пока кто-нибудь меня не стащит. Эдик называет это расстройством, но не уточняет каким.
«Катюха, ты расстроена немного, вот и все», - говорит он.
Но я знаю, что не все, и это эдиково «вот» - самое важное, о чем он недоговаривает. Баба Маша даже разрешила сводить меня к «звездочету». Им оказался слишком худой мужчина в квартире на девятом этаже. Он встретил нас гудящей стиралкой и чашкой чая, из которой нам с Эдиком было предложено отпить.
Я спросила у звездочета, могу ли я и дальше цепляться за свой канат. На что он ответил, что цепляться надо за себя, иначе все равно упадешь. Он показал мне два дыхательных упражнения, распечатал на принтере листок с моими счастливыми годами и пожелал иметь столько детей, сколько захочу (хоть я этим и не интересовалась). К тому времени, как его белье было постирано, мы закончили выяснять, ждет ли меня блестящее будущее. Эдик оставил в прихожей десятку и в ближайшем магазине купил мне плитку киндер шоколада.
- Мы с тобой еще огого, - сказал он мне по дороге домой.
Больше с каната меня никто не стягивает, я вешу на нем сколько хочу и даже вниз головой. Вот и сейчас - этот звонок, как ниточка, которая держит меня на сантиметр ближе к небу.
Гудок. Еще один. Еще. И еще. И тут...
ЦОК.
Тут как назло на трех языках объявили про тот самый, из Белграда. Я уронила трубку и закрыла уши. А когда снова приложила ее к уху, в ней было тихо: ни гудков, ни голосов.
Я почти не дышала, но на том конце точно должно быть слышно, что здесь кто-то есть.
- А-ло, ма-ма, - слогами прошептала я.
А там снова цок. И короткие гудки.
Я буськнула их через провода, повесила трубку и пошла выпрашивать шоколадку.
Дело в том, что звездочет сказал мне еще кое-что, но Эдик меня сильно не расспрашивал, поэтому и рассказывать было ни к чему. Поэтому я написала список, как мама когда-то, и все зашифровала. Придумала свой собственный тайный код. А еще взяла с собой свой гороскоп и далматиновый блокнот для хроник. Они-то точно помогут мне помнить о главном - что мне нужно кое-что исправить.
Единственный, кого я узнаю в толпе, это Димка. Хорошо, что Лёля полезла проверять мой паспорт в своей огроменной сумке, потому что я застыла и свыкаюсь с мыслями, что:
Димка дорос до меня и стал симпатичнее,
но дурацкая стрижка «под горшок» все портит,
что он вообще здесь делает, если его родители стоят рядом.
- Лёль, - тяну руку к Лёле, но голова не слушается, и я все еще таращусь на димкину шевелюру, - теть Лёль, а они тут как?
- Нашла! - отзывается Лёля. - А?
- Димка, - шепчу я, - со своими.
- А, Тараненко, видела в списках. Это все программа.
Значит, думаю, все по-прежнему решается неправильно. Быть сиротой никакая ни привилегия, и все же программа, она... для нас. Саньку с Никой ведь не взяли в этом году. Я даже Эдика заверила, что в этом году все должно быть по справедливости, и пять дала. Оказывается, нет.
И как теперь быть: то ли ненавидеть Димку (хотя он наврядли что-то знает про пороки программы), то ли идти приветкаться, потому что это же он, а не кто-то другой - мой сосед через двор, с которым мы в «вышибалу» играем и в карты рубимся?
Пока я решаю, димкина мама сама подходит к нам и сходу прижимает меня к своему боку. Тут же прощаю Димке все италии мира.
- Катенька! Лёля! А я думаю, может обозналась.
У димкиной мамы стрижка прямо как у моей, и пахнет она пенкой с ягодной пятиминутки. Как же тебе повезло, Димка. Лёля начинает болтать про жару и детей, которые не могут научиться отвечать за себя. Это она про меня, конечно. Любит гаечки крутануть.
- Жизнь такая длинная, а мир такой большой, - отвечает ей димкина мама и выпускает меня обратно этот самый мир.
Лёля айкает и смотрит на меня сердито.
На прощание Лёля жмет мне руку:
- Я глобально за тебя, - говорит она. - Все, пока.
- Ага, пока, - отвечаю я и решаю больше не писать Лёле писем.
Летели мы по всем правилам пристегнуть-отсегнуть-вода-орешки-туалет занят. А вот уже и закрыт. Димка летел в первый раз, и я пропустила его к окошку, хоть и сама хотела на облака смотреть. Он совершенно не знал чего ждать, и я ему даже завидовала. Хотела выдать все как на духу, про щепки, поцелуи, улыбки и душ, но Димка ничего не спрашивал, а навязываться я умею только если мне что-то нужно. А мне и было. Хотелось казаться взрослой и продвинутой (старше я точно, у Димки день рождения в декабре, а у меня летом, так что тут мне плюс балл сходу). С умом сложнее - надо было блеснуть, рассказать невероятное, удивить, ошарашить, напугать.
Я откинула голову на подголовник, опустила плечи - хотела почувствовать вес своей головы. Не вышло. Положила голову на согнутую в локте руку - вот так получше, голова тяжелая, но не слишком, надеюсь, между Эйнштейном и Менделевым, снова откинулась - до Тургенева мне, конечно, далеко, но и так сойдет.
- Дим, ты думаешь, как там?
- А что думать. Как будет, так и есть.
- Ты же к чужим людям едешь, они тебя кормить будут. Может даже невкусно.
- Не может быть, я все люблю. А чужие, это сначала. Главное - молчать, - и он растянут такую лыбу, что я свою еле сдержала, а потом завязал ее на узелком на губах.
- По-другому и не получится, - сказала я уже себе, но Димка все равно услышал и закивал.
Ну и кто из нас умнее? Он и без всех моих подсказок всю кухню знает. Может ему кто рассказал уже? А может и что-то такое, чего я не знаю? У нас еще оставались самолетные сэндвичи. Димка вгрызся в остатки своего. Я сложила свой в пакетик и сложила в карман рюкзака. Мы были так далеко от дома, от понятных завтрако-обедо-ужинов и перекусов, что мне вдруг стало слезно. Сейчас точно потекут, поняла я.
- В чем твоя суперсила, - спросила я, чтобы не думать о своей суперслабости.
- В убыбке, - ответил Димка с набитым ртом и продемонстрировал ее. - Как тебе такое, ик?
Кусочек салата застрял между передними зубами, я скривилась в ответ.
- Тренируйся на котах, - отмахнулась я и достала из рюкзака газетную вырезку.
Это мой гороскоп, и в нем все - правда. Но я все равно собираюсь проверить некоторые неясности на практике. Например, что я:
подвержена бессоннице,
должна часто бывать на свежем воздухе и принимать воздушные солнечные ванны,
чаще, чем другие знаки Зодиака, попадаю в несчастным случаи,
стремлюсь располагать собой,
живая-ловкая-любознательная,
чувствительна и непостоянна,
находчива и изобретательна,
склонна к обману.
- Дим, ты в Италию зачем едешь? - спросила я, чтобы не зацикливаться на последнем пункте.
- Оливок поесть. Они ведь там настоящие, как папкин камуфляжный костюм для охоты. Смотри земля!
Я посмотрела в иллюминатор. Под нами было полосато.
- А я на море хочу. Знаешь, я в книжке прочитала, что
«главное - это всегда море. Потому что всегда, когда оно есть, оно главное» [2].
- Аа, - протянул Димка, - море это правильно. А я поесть.
Тут включилось световое табло с зачеркнутой сигаретой и стюардесса забубнила каким-то неживым, механическим голосом свои правила безопасности. По проходу туда-сюда забегали дети. Мы с Димкой как по команде сели ровно, закинули откидные столики, пристегнулись и уставились на кресла впереди нас. Самолет тряхнуло.
- Сейчас мы все умрем, - загробным голосом произнес Димка, - хорошо, что я поел.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ИТАЛЬЯНСКАЯ.
САМАЯ ДЛИННАЯ.
И даже когда ты сам уже исчезнешь,
твои воспоминания будут витать в воздухе,
растворяться в дожде, просачиваться в почву...
Они будут существовать в самых разных местах,
и, может быть,
часть из них найдет путь к сердцу другого человека...
Кадзуми Юмото.
То же день,
Только там
В аэропорту все желто-синее и гудящее. «I сердечко Forli» - огромные буквы и сердце прямо посреди аэропортного холла. Мы с Димкой идем за толпой, только и успевая ловить очередные команды переводчиц: сюда-направо-стойте-ждите-пошли-берем-выходим. Держусь димкиного плеча, он, наверное, держится меня, потому что думает, что я все здесь знаю, раз не в первый раз. Ошибается. Но я ловко притворяюсь.
- Сейчас на автобусе поедем, - уверяю я его, хотя сама вообще не знаю, где мы и что дальше.
Мы выходим из аэропорта и, точно, на парковке для грузовиков уже стоит корабль на колесах. Большими буквами на борту написано «Miserecordia».
- Знаток, - лыбится Димка и подмигивает мне.
Я горжусь собой, но только пока переводчица Ирина не окликает нас по фамилиям.
- А вы сюда, - она машет рукой обратно к входным дверям аэропорта.
Смотрю на удаляющихся детей, с которыми мы только что делили самолет. Попутного солнца вам, думаю я и машу рукой тем, кто не едет с нами. Но никто не оборачивается. В ответ машет только водитель, стоящий возле открытых багажников. Понятное дело, ему-то сегодня не придется впечатление производить и устраиваться «как дома» у чужих людей. Я прощаю вас, уезжающие без нас дети. Увидимся на итальянских просторах.
- Ждем бусик, - объясняет Ирина. - И еще парочку наших.
Хорошо, что я с Димкой. Но он даже не девочка, нечего и мечтать, что нас поселят вместе. Мы смирно молчим. Хотя на его месте, я бы спросила, что да как, он-то уж точно из тех, кого пристроили. Но он нем. Бусик беззвучно подъезжает откуда-то справа. Он похож на катафалк, стекла тонированные и водитель в комбинезоне. Он тянет за ручку двери и она с грохотом отъезжает в сторону. Ирина подталкивает нас вперед. Димка очнись!
- Извините, куда мы? - не выдерживаю я, толкая сумку по проходу в конец салона.
- Сеньор отвезет вас к вашим хозяевам.
- Как? - Димка наконец очнулся.
Садимся на самые дальние сидения. Забыла его предупредить про хозяев, но начинать это долгий и колючий разговор, где я с безмятежностью бывалого отвечаю на вопросы, а Димка с выпученными глазами задает их - нет, не хочу. Поэтому сразу перехожу к выводу:
- Не хозяева они никакие, обычные люди.
- А то я не очень, - выдыхает Димка.
Ну хоть так, я уж было подумала, что ему вообще трын трава это все.
- Первым делом выучи их имена, тогда не придется называть их так.
В бусик забираются еще две девочки. Они садятся сразу напротив двери, и я не успеваю рассмотреть их. Ирина ныряет к водителю. Он ею восхищен и еще немного нами всеми. Водитель кричит так, что салон звенит его голосом, я понимаю только местоимения и глаголы. Мы трогаемся, колокольчик на панели брякает.
Боюсь смотреть в окно, страшно узнать что-то, что уже было. Через два светофора город, встретивший нас, становится отражением в заднем стекле. Мы поворачиваем и поворачиваем. Справа - земляная стена, укутанная сеткой, слева - обрыв. Мне хочется ухватиться за Димку и признаться ему, что я всего этого жутко боюсь, что это была хорошая попытка пережить это по-другому, но
ничего не вышло,
ничего не прошло,
ничто не забылось,
я снова тут,
МНЕ СТРАШНО.
Все бы отдала, лишь бы нарушить эту комбинацию. И надо бы предупредить Димку обо всем, не бросать его, наивного, вот так, с размаху. Но он все повторяет «Зырь!», «Каково!», «Оливки!»
Тоже смотрю на поля и понимаю, что не нужно ему это. У него будет своя история.
- Главное, про «убыбку» не забывай, - говорю я димкиному полупрофилю.
- Мне это проще всего, - клоульничает он в ответ.
Через десять минут бусик тормозит прямо у таблички с названием города. Вся превращаюсь в ледяную скульптуру. Сейчас нас будут «передавать».
- Раццуолло, - читаю вслух, чтобы услышать свой голос, но слышу себя словно из-под сидения.
Ирина выходит, открывает дверь и называет две фамилии. Моей нет, димкиной тоже. Девочки выходят. Вижу их головы через стекло, обе темноволосые и какие-то... разные. У одной конский хвост, другая - с кудрявой карешкой. Ирина ведет их за бусик. Не оборачиваюсь, не хочу знать, кто там у них. Мне недолго осталось, но пока можно хоть сколько поожидать лучшего.
Раццуолло оказался городом на реке.
- Пенья, - снова читаю я вслух название с таблички.
Голос уже ближе, где-то под подмышкой.
Речка течет вдоль дороги от самого знака и уходит совсем влево под мостом в центре. Там высаживается Димка. Когда Ирина назвала его фамилию, я совсем растерялась: как-то неуклюже повернулась и задела его рукой, потом зацепилась за стоящую в проходе сумку и упала коленом на что-то твердое, в довершение - ругнулась, хотя я вообще не такая.
- Пока, - промямлил Димка.
Я смотрела, как он тащит свой баул по проходу, и молила-просила себе хорошую семью или чтобы где-нибудь разверзлось и все застыло бы вот так, когда я могу еще дотянуться до димкиной спины. Но все ползло ровно не туда, затягивалось и закольцовывалось, как и должно было. Димку забрали, я осталась последней. Даже речка и та утекала от меня куда-то в противоположную сторону. Следующая остановка - моя новая итальянская семья.
День нового дома
Дом приемной семьи оказался длиннющим на всю улицу ДаВинчи. А может сам маэстро где-то там, в ее тупике. Мы проехали всю ее до конца. Белые фасады, два этажа, лестница и два окна - этот дом состоял из таких блоков, похожих на дома чернобыльских переселенцев, в одном из которых несколько лет жила баба Маша. Я посмотрела на окна второго этажа - на меня тоже посмотрели. Это была Руби.
- Ciao! - выкрикнула она и скрылась.
Когда я зашла внутрь, дом замер.
Я наоборот - ожила.
- Уау, - разом выдохнула я десять часов дороги прямо в белые стены.
- Е? - переспросила Руби.
- Бьютифул, белла, красьива, - перевела я свое «здравствуйте» на все известные мне языки.
- Ааа, - поняла Руби, - кесинемольтопьювольчеинонмире[3], - пояснила она и показала на стену над камином с пригвожденными к ней тарелками.
- Си-си, - не поняла я, но решила согласиться.
Дом услышал мой голос и тоже согласился - принять меня на этот месяц. А я. Я не собиралась становиться своей, даже не хотела быть здесь гостьей. Но хотела обратно, сразу, моментально. Мне неинтересно, что там за углом, в той темной комнатке. Но нам придется смириться друг с другом. Не нужно мне твоих для-всей-семьи-праздничных столов, дом, и телека на полстены, и этого кресла с накидкой в розочки. Вот только если этот журнальчик там, на низком столике слева. На обложке девушка в голой грудью. Ей хорошо, это видно по запрокинутой голове и баночке с кремом в руке. Обязательно узнаю, как он пахнет, и стану такой же, голой и довольной. Давно ты здесь лежишь, красотка? Обязательно освобожу тебя, и я протянула к журналу руку, но только в мыслях. Вроде.
Дом молчал. Руби отодвинула стул и показала на него. Сама присела на тот, что напротив. Бежевая седушка с виноградным орнаментом.
- Но, - чуть громче, чем требовалось, ответила я и потерла спину.
Она, пожав плечами, встала.
И тогда тарелки на стенах чуть заметно покачнулись. Вперед-назад.
Они знали это слово, такое короткое и непобедимое. Они бы хотели ответить так же, но как и я были приговорены к этим стенам до лучших времен, в которые даже я верила.
Я подошла к застекленной дверце шкафа с фигурками на полках. Слезы уже неслись по своим руслам, готовые размазать картинки за стеклом. Я пялилась на них невидящими глазами. Там были пейзажи и фотографии в рамках с опять розами и семья фарфоровых псов с бровками-аля-дисней, стеклянные подсвечники и вязанные крючком салфетки (я тоже так умею, если что). На полках жило чужое прошлое, мне сюда никогда не попасть.
Руби стояла за моей спиной, я стояла спиной к ней и не знала, какое из моих лиц сейчас повернется к ней. Я потеряла с ними связь и видела только тьму внутри.
Снаружи, тем временем, светило июльское солнце. Льняные шторки на окнах что-то шептали, но я не понимала их язык, но чувствовала дуновение этих слов. Они хотели как лучше, хотели хорошего для меня. Я попятилась.
- Vieni qua[4], - потянула меня за руку Руби.
И я поддалась, но не поворачивала головы и так и шла за ней, словно мышцу на шее свело. Такая болевая поза.
- Opa, - она постучала носком о ступеньку.
Я посмотрела вниз. В шее что-то хрустнуло. Две ступеньки. Я поднималась на каждую кажется целые вечности. Руби отпустила мою руку и повернула за угол. Нас ждала лестница на второй этаж. Господи, меня ждут еще комнаты, а я уже не хочу идти дальше. Вперед, Кэт. И пока, гостиная не-моего дома. Я зашагала наверх. Второй этаж как второй шанс, и, возможно, в этот раз мне повезет больше.
Хлюп-блюб! Пенопластовые шлепки играют музыку моих шагов. Наверху все по-другому, никаких дребезжащих тарелок и признаков-призраков прошлого. Два белые двери справа, одна - напротив. Раз, два - Руби проходит их и открывает третью. Рядом - ванная комната.
- Toilette[5]! - восклицает она и сразу два унитаза угрожают мне своими открытыми пастями. - Е?
- Нэ, - быстрее отвечаю на тарабарском, подтверждая свои намерения шагом назад.
Унитазы по-прежнему пялятся на меня. Не дождетесь, думаю я, к счастью, не вслух, придумаю, как разобраться с нуждой. А вы пока поскучайте, ребятки. Когда Руби закрыла дверь, в кране что-то засвистело. Наверное туалетная досада.
Я готова была нестись прочь, но Руби повернула меня на девяносто градусов и закрыла глаза. Мои зеркальные нейроны проделали тоже самое с моими. А, понятно, за этой белой дверью моя комната. Пусть она тоже будет белой или хотя бы с окном.
Руби нажимает на ручку и..
- Tralalala! - голосит она.
Не могу удержать веки на месте и открываю глаза когда еще дверь не успевает распахнуться полностью. Мой новый спальный мир сантиметр за сантиметром обнажает себя. Он белый и солнечный. Мне не может так повезти, а-а-а! Елки-палки, горелые тарталеты, да я в раю.
Когда у меня появился свой дом, мне было четыре года. Папа внес меня на руках в серые стены на высоте самого неба, и я обалдела. Он входил в каждую комнату и говорил: «Вот это детская. И спальня. А это - зааал!»
А потом он поставил меня на ноги и сказал, что я могу ходить везде.
Я и хотела ходить везде, но каждый раз падала. Перед каждой комнатой шлепалась на коленки и вползала в нее. Потом поднималась и ходила до окна и обратно и иногда наискосок.
Чтобы выйти, снова падала на коленки. Мама не видела этого чуда. Она громко разговаривала с кем-то в подъезде. Эхо летело через пролеты с первого на шестой этаж. Я слышала, дверь была открыта счастью.
А папа видел и спросил:
- Зачем ты падаешь?
Не помню, чтобы ответила ему. Вряд ли знала. Зато помню, как папа засмеялся и хотел насмешить маму, но она еще не успела подняться к нам, под облака.
Тогда он сказал:
- Тебе больше нечего бояться. Здесь нет порогов.
И я посмотрела на пол. Точно! Между комнатами больше не было этих невидимых детскому глазу возвышенностей! Этих эверестов, дважды выкорчевавших мне ногти из правого большого пальца. Теперь у меня не было препятствий, чтобы входить в любые двери. Мне больше не нужно было падать, не нужно бояться, а потом плакать и забывать, а потом снова падать!
Вот почему когда папа ушел, я начала спотыкаться на ровном месте. И именно тогда ногти на ногах стали чернеть сами собой.
И мама к тому же умерла.
Руби открывает шкаф. Для меня там есть полка и ряд вешалок. В углу, обтянутые пластиком, чьи-то вещи.
- Questa è la tua stanza, - поясняет Руби. - Massimiliano no, Fabio si[6], - и она стучит по стенке.
- Максимильано тут? - спрашиваю я и тычу пальцем на пол.
- No, Massimiliano arriva stasera. Parla un inglese perfetto[7].
- Я тоже инглезе, - пытаюсь радоваться я.
- Va bene, - отвечает Руби, - il tuo opuscolo, vocabolario[8].
А, она уже знает про волшебные распечатки, три листа итальянских фраз с транскрипциями и переводами. Их Лёля распечатала, а Ирина выдала нам с Димкой в аэропорту.
«Скажете Катиной тете спасибо, - заявила Ирина, - она выбрала шрифт покрупнее, чтобы глаза не уставали, и сделала двусторонними, чтобы деревце спасти».
Я прям здорово про себя посмеялась в их буквенное лицо. Как, ну как можно ограничиться тридцатью предложениями, особенно в незнакомой семье? Димка наоборот ваукнул и стал перебирать листы туда-сюда-обратно в поисках, наверное, сокращенного варианта.
- Никогда это не запомню, - выдал он мне, прочитав по транскрипции числа от одного до десяти.
- А у меня вот что есть, - и я достала из рюкзака краешек своего разговорника. - Сто тридцать страниц, - пояснила я.
- Ты подготовленная, - вздохнул Димка.
Тертая, хотела ответить я, но промолчала ради димкиного спокойствия. Приятно думать, что кто-то признал твою продуманность и считает это плюсом. Разговорник я никому больше не покажу, с ним я как с личным переводчиком. Хоть что-то должно пойти иначе в этот раз. Нет, в этот раз все должно быть по-другому.
- Это мое protestari, - прошептала я Димке. - Понимать больше - говорить меньше.
Достаю распечатки из рюкзака и протягиваю ей. Она слишком быстро находит в них нужное. И это не «Добро пожаловать», а «Какой у тебя день цикла?».
Прошу листок, ищу это предложение и пытаюсь вспомнить все известные мне из биологии циклы: превращение гусеницы в бабочку, куколки в осу, личинки в блоху.
Вот оно: «... ciclo»[9].
- А, cycle, periods?[10] - выдыхаю я и только потом понимаю, что рано радуюсь, что Руби рано радуется, если думает, что я пущу ее за кулисы.
- Но, - отвечаю я.
- No?
Не верит? Вот тут я бы хотела соврать по привычке, которую прилепила на меня Лёля, но не могу. Мне запросто строить из себя не себя.
- Но, я маленькая, - и я приседаю, чтобы показать, что я еще не созрела для циклов.
- Opa, meglio così, - верит мне Руби и складывает распечатки на тумбочку у кровати, - riposa[11].
Киваю, и Руби уходит. Впереди столько всего, а я не могу избавиться от мысли, что зря сюда приехала. Что я хотела исправить? Еще и этот Максимильяно. Вдруг он меня заранее ненавидит за отобранную комнату?
Вечер никак не наступал. Солнце приковало себя к небу и стекало по шее каплями пота. Я спряталась за кровать, пришлось сесть на пол и соорудить тенек, выставив подушечное заграждение. В комнате нету зеркала, зато есть... музыкальный центр! Он блестел своими серебристыми доспехами, отражая лето. Руби накрыла его салфеткой, явно чтобы я не лазила. В тумбочке под ним оказалась целая гора дисков. Но из музыки там были только диски с песнями из Евровидения последних десяти лет и несколько - с саундтреками к фильмам. Максимильяно оказался любителем Мадонны - ее сингл «Dont cry for me Argentina» в трех разных обложках сверкал царапинами и отпечатками пальцев.
Я придвинулась поближе и начала нажимать на кнопки сверху вниз. В основном не происходило ничего, дисковод въезжал-выезжал и иногда кряхтел от команд, которые не мог совершить. На экране высвечивались то слова, то цифры. Я поставила самый заезженный мадоннин диск. Она просила меня не плакать, но слезы знают свои тропинки. Суперслабость в действии, открывайте зонты.
Хочу домой, домой, домой, жаловалась я Мадонне. И она услышала меня, застряв между словами припева, щелкая и заикаясь. Я прошлась по кнопкам, чтобы ее утихомирить, и не заметила, в какой момент все нарушилось.
Дисковод наконец замолчал, а на экране замигали цифры, которые еще долго будут сниться мне - 23.33. Я отодвинулась назад, к кровати, но зачем-то протянула руку и дотронулась до агрегата. Сработал закон страха - когда хочется потрогать то, чего боишься - так Эдик рассказывал. Дисплей оказался горяченным, минута - и точно взорвется. Первая мысль - засыпать его песком, если что. Но ни одного вазона в комнате не было, чего и говорить о песочных часах. Словно кукла на веревочках, я подорвалась с пола и принялась двигать тумбу, на которой стоял источник повышенной опасности. Его провода уходили точно в стену безо всякой розетки. Максимильяно, ты что же электрик-экспериментатор?
Стену мне долбить нечем, но на всякий случай я подергала за провод - вдруг стена это оптическая иллюзия - но ничего не разверзлось, розетка не проявилась, а я так и осталась полной дурой, в первый же день сломавшей единственный проводник в музыкальную вселенную. Я еще раз нажала все кнопки подряд, но ничего не изменилось. Тогда я перевернула рубину вышитую салфетку так, чтобы ее край закрывал зеленые цифры. И снова вспомнился умный совет из французской книжки:
«если не обращать внимания на проблему, она может быть как-нибудь сама собой рассосется» [12].
Осталось закрыть глаза и задернуть шторку. Готово! За мной трюк повторило солнце, моргнув своим жарким глазом и завесившись деревьями на горизонте.
Я подошла к шкафу и стала перебирать вещи, которые висели там. Какой он, этот сын, подумала я, когда дошла до белого халата, повар что ли? Но Максимильяно был не поваром. Он оказался Максом, худым и бородатым медбратом «Врачей без границ» в футболке и шортах. Везет мне на медиков.
- Massimilianoооо! - заорала Руби, точно хотела вернуть солнце обратно.
«Бипбипбибибип», - просигналил клаксон в ответ.
Я выглянула в окно. Наконец он приехал, тот, который «парла инглезе». Мой первый англоязычный собеседник. Пока Руби не разразилась очередным криком, зазывая меня, я вытащила из рюкзака новенький блокнот с далматинцами (я вообще-то не фанатка, это на прошлый день рождения подарили, впридачу к настоящей собаке) и только принялась строчить самой-себе-хроники, чтобы зафиксировать время своей первой катастрофы тут, как:
- Katerina!
- Сиии, - пропела я и, бросив блокнот, брякнула дверной ручкой, мол, иду уже.
Главное, чтобы Руби как можно дольше не заходила в комнату. Хватит сегодня с нее на сегодня секретов обо мне.
- My name is...[13] - смотрю на парня, он ждет, - Кэт.
- Like cat?[14]
Holy crap, а я и не подумала.
- Yes, like cat, only with a capital letter[15].
- Well, okey, - отвечает он. - If you're like a cat, then I'm like a maximum, Max, Massimiliano[16].
- Deal[17], - отвечаю я и сжимаю протянутую руку.
Первым делом я поблагодарила Макса за место в шкафу и Мадонну. А он - похвалил за то, что я стерегу его комнату и разобралась с его центром.
Еще как разобралась, хотела добавить я, но решила пока не торопиться с честностью, авось случится гроза и ударит молнией прямо в злосчастную стенку. Та развалится, а центр - перезагрузит эти мигающие цифры на экране. Но пока на горизонте ни тучки. Сдались мне эти кнопки. Хорошо еще, что Мадонна осталась жива, а то могла бы и затеряться в недрах агрегата с моими-то способностями портить вещи с первой попытки.
Все время нашего разговора Руби стояла прилипалой возле Макса и обнимала его за пояс.
- Traducimi[18], - просила она после каждой моей реплики.
И Макс умело преображал мой несовершенный английский в превосходный итальянский.
- А-ha! - восклицала Руби.
А Макс пользовался своим ростом, подмигивая мне добрым врачебным глазом. Он сразу думал обо мне хорошо. Это вредная привычка, особенно, если видишь человека впервые. Ладно, прощаю. Возможно, когда-нибудь мне удаться простить и себя.
- I have to go to work. My room is your room for this vacations[19].
- Ты меня что, бросаешь тут?
- I have to go[20], - повторил он и снова протянул руку.
Вечером я никуда не иду. Руби объясняет про «тутти» и «кафэ», но я знаю эту уловку - придут все или не придут, вечер все равно состоится. Так что я прижимаю одну руку ко лбу, а вторую - к животу и отвечаю «но». Руби показывает, чтобы я шла в комнату, «дормирэ». «Си», отвечаю я и ухожу наверх. Шаг, еще шаг и я в одиночном раю. Закрываю за собой дверь и устраиваюсь у окна на прикроватной тумбочке. За меня достается рубиному мужу Джанни. Он сидит на террасе, курит и тоже никуда не собирается. Я бы ему подсказала пожаловаться на голову и живот, но запасы рубиного доверия наверняка иссякли на мне. Так что он встает, надевает рубашку, которую Руби принесла ему, и, как есть, в шортах и сланцах идет за ней.
Остаюсь наедине со сломанным центром и бдительными унитазами за стенкой, поднимаю с пола брошенный второпях блокнот и пишу:
«Ну, дом двухэтажный, две машины, два сына. Максимильяно знает английский, мне будет трудно общаться с остальными. Хозяйку (зачеркиваю) зовут Руби, хозяина (туда же) Джанни. Еще есть Фабио, это второй сын, Фульвия и Деа - кто из них животные, а кто люди - до конца не разобралась и пока не видела. Руби видела мои распечатки, а словарь - нет. Кстати, я понимаю ее! Жить можно».
На новой странице рисую вид из окна: крыша, деревья, холм, кусты, дорога. Ставлю дату. С меня на сегодня все.
День первого утра
И пишины
Просыпаться в Италии страшноватенько. Но еще страшнее - делать это в первый раз. Что-то впилось в мою шею и обмоталось вокруг нее словно пуповина. Спросони кажется, что я на привязи и совершенно обездвижена. Сон не идет ни туда, ни сюда, да еще и это первое утро, когда вообще непонятно, где я, с какой стороны стена и почему окно на другой стороне комнаты.
Поворачиваюсь к свету, он всегда лучше, чем все остальное. Свет будет всегда. Только нужно открыть глаза, только нужно быть им. Я есть, ура. В окне небо. В комнате бело. Проверяю шею - на ней действительно цепь, цепочка с крестиком. Никак не привыкну, что меня покрестили.
Лёля при всей своей педагогической подкованности резко перестала понимать меня. Она даже дипломную работу написала про подростковую психологию в туризме. Не помогло.
- Если будет нужно, подходи, буду тебя жалеть, - говорила она прошлым летом.
Но я только пару раз «подошла», а потом Лёли не было. А когда была, я забывала, а она и не настаивала. У нее всегда есть чем заняться, ей хорошо одной. Та еще самодостаточная личность. Не то что я. А потом ее доброта и вовсе смылась в слив, когда она без стука ко мне в ванну зашла.
У нас замка никогда не было, да и к чему: никто не посягал на свободу моющегося. Я и не заметила бы ее. Зато она... так расхохоталась и давай кивать на меня. Вах да ойойой. Я сначала тоже засмеяться хотела, так она заразно умеет. Но что-то вдруг как резанет в солнечном сплетении. Тут я поняла, что она надо мной смеется, да еще и рассуждает при мне же про мои «новиночки».
Я и сама к ним не привыкла еще, а тут еще и она, словно я виновата в чем-то, словно раз я такая, то обнимать меня больше не нужно. Не зря я хотела мальчиком родиться. Даже Эдик, точно знаю, так не обсмеял бы меня. Врачи врачей оберегают. Пусть и будущих. После этого Лёля и перестала меня принимать за свою. Хотя увидев все, должна бы наоборот - соратницей по девичеству называть. Я и так и сяк, но что ни делаю, все не так. Помою посуду - не так, не помою - не то. Хожу, стою, сижу, читаю, играю, не играю - мешаю.
Тут Лёля и придумала это крещение. Меня она, конечно, ни о чем не спросила и не предупредила. В день икс выдала мне белую юбку, которую я давно у нее выпрашивала, и сказала следовать за ней. Эдика она в крестные отцы взяла, в матери - мамину подругу, которую я с похорон не видела.
В церкви, уже перед самым-самым одергивает меня за плечо, мол, отойти надо. Ведет меня в каморку у входа, колготки свои снимает и мне отдает:
- Нельзя чтобы ноги голые были. Надевай.
Я цмокнула, но надела.
Очередь пропустили, стоим ждем новую. Она снова подтягиваем меня к себе. И снова в каморку.
- Я спросила у прихожанки, говорит не надо колготки, снимай.
- Лёлища, ты чего?
- Давай.
Я сняла. Снова стоим. Она опять мне в плечо тыкает.
- Юбку обтяни, коленей не должно быть видно.
Тут батюшка меня позвал, и Эдик меня под руку повел к бочке со святой водой. Крестик он мне купил крутой, на крученой цепочке, но жаль - не по размеру. Поэтому и давит она мне, когда я ночью с бока на бок переворачиваюсь.
После крещения Лёля меня обнимать не начала, зато сама успокоилась, хоть крестили не ее. Но этим утром, которого я уже боюсь чуть меньше, не хочу, чтобы мой крестик еще кого-то без повода своим видом успокаивал. Расстегиваю цепочку, снимаю Христа и кладу его под подушку. Цепочку обматываю дважды вокруг щиколотки, застегиваю. Смотрится потрясно! Моя собственная модная окова. Святой anklet! Свет заполняет меня всю. Лучезарю в ответ.
Первым делом я знакомлюсь с ванной. Она персональная - на втором этаже кроме меня никто не живет.
- Nononono, - успокоила меня Руби, когда я вчера спросила про Фабио и постучала по двери соседней со своей комнаты, - ci sei solo tu[21].
Я сначала обрадовалась, но вида не показала. А потом поняла, что в этом «одна» все обо мне и как-то моментально поникла, но видом показала, что все же довольна отсутствием соседей.
- Ио нон боюсь, - ответила я Руби.
Первое вранье в этом доме. Я не собиралась делаться для здешних открытой книгой, хватит и того, что они будут слышать мой храп и чавканье.
Со вчерашнего дня в ванной ничего не изменилось: по прежнему два унитаза, раковина, душевая кабина, окно. Достаю до него кончиками пальцев, если встаю на носочки. Дверь закрывается тихо - плюс в копилку Джанни, хороший хозяин своего дома. В зеркало утром я не смотрюсь - хочу как быть француженки - вставить цветок в волосы и сразу красивая. Практикуюсь видеть свою красоту безо всяких зеркал.
Впаянный в стену унитаз подмигивает явно холодной седушкой, второй рядом - торчащим из седушки краном. Боюсь я этих ребят не меньше, чем вчера. Пристраиваюсь к дальнему так, чтобы не касаться его. Учусь дружить с унитазом в чужом доме. Фух, меня не засосало. Теперь осталось не смыться. Тут я обнаруживаю, что ни кнопки, ни рычажка слива нет. Повезло, что раковина с краном тут же. Пускаю воду и делаю из ладошек ковшик. За пять походов туда-сюда проблема смыва решена.
Руби встречает меня внизу.
- Ciao, - говорит она и ведет меня на кухню.
На Руби платье в цветочек, сзади она выглядит совсем миниатюрной со своей короткой стрижкой и тонкими ногами. Кухней оказывается каморка без окон в дальнем углу гостиной. В ней - ряд ящиков и раковина слева, столешница плюс холодильник справа. Руби открывает все ящики по очереди и смотрит, смотрю ли я на их содержимое. Я, конечно, смотрю, но ничего не запоминаю. Чашки, тарелки, пакеты - пестро и много. Она достает коробку с нарисованными на ней разноцветными шариками.
- Vа-vа, - говорит она и трясет ее.
- Мыгы, - киваю я.
В холодильнике - коробки с молоком и яркие упаковки. Решаю сразу продемонстрировать свои предпочтения.
- Млеко, - говорю я и показываю на коробку с зеленой травой.
- Si, mа... - она достает коробку и читает с нее, - latte vegetale. Non dagli animali. Аvere compassione.[22]
Просто не верится, она жалеет животных. Эдик, ты бы здесь прижился и был в почете.
На столешнице - микроволновка. Руби становится живой инструкцией и показывает, что за чем: медленно и два раза. Можно прикинуться непонятливой и просмотреть рубину пантомиму еще раз. Но я решаю иначе: прерываю ее на середине и сама показываю ей, что за чем.
- Bravva! - вскидывает руки она.
А то, я же столько времени ей экономлю на готовке. Сама себе довольна - уж микроволновку включить сумею. Руби выходит из кухни. Да здравствует самостоятельность! Или это аванс за мое примерное поведение? Осматриваюсь. На кухне нет чайника и плиты. Не то, чтобы я собиралась что-то варить, но чай я все-таки с собой привезла. В углу стоит бутля с водой. Она огромная, мне хватило бы до зимы. Завтра налью себе про запас в бутылку, которая осталась у меня с дороги. Некоторым неприятностям нельзя давать шанса повториться. Про воду я теперь помню всегда.
А пока - наливаю себе полную кружку и прямо в рот сыплю «ва-ва», запиваю. Они со вкусом злаковых подушечек, которые мы с Лёлей поедаем, наверное, килограммами. Еще два подхода - и я сыта. Можно начинать этот день.
- Аndiamo in piscina![23] - Руби зовет меня уже с улицы.
Выхожу на террасу. Она машет «пока-пока», но я-то знаю, что значит это абсолютно обратное - «иди сюда». Не знаю, какая итальянская муха меня укусила, но я машу ей в ответ, словно не понимаю этого жеста. Но она не уходит, а тычет пальцем на свою плетеную сумку. Помня про свое protestare кричу ей:
- Да-