На бетонном полу прислонившись к теплой стене сидим мы: моя приемная семья и я с Олькой. Справа налево: Джанни и Руби, Фабио, Макс, Фульвия. Мне не нужно называть и считать их мамой, папой, тетей и дядями. Я для этого слишком взрослая, а они - слишком чужие. И главное: все это понимают. Какое облегчение. Смотрю, как Джанни курит. Мой папа совсем другой.
Второй раз я помню папу как раз, когда он собирался уходить навсегда. Точнее, это мама собирала его с моей помощью.
- Катя, неси носки.
Папа не спорил. И я плелась к комоду и доставала из ящика пару пар связанных между собой носков. Приносила их маме, но она жестом показывала, что я должна передать их папе в руки. Главное, думала я тогда, нечаянно не коснуться его руки. Но не вышло, папа сам задерживал мою руку в своей. Он будто бы хотел мне что-то передать, наверное, что не хочет уходить. Так по крайней мере я до сих пор думаю.
Нет для меня ничего более близкого, чем такое вот трехсекундное касание. Папа был для меня деревом, большим и грустным, с руками-ветвями. У кого-то в животе листва или ветер в голове, а него вот - руки. В общем, деревья мы все. Древочеловеки. Я никому об этом не рассказывала, даже бабе Маше.
Тот день мы с мамой навсегда оставили себе. Ни с кем не обсуждали секретные картинки того, как:
папа защелкивает чемодан и мои плечи под маминой рукой вздрагивают,
они с папой молчат, потому что я, наверное, мешаю сказать что-то важное,
я сама молчу, потому еще не знаю, что папа уходит навсегда,
папа поворачивается спиной, а ведь за ней наверное не страшно, даже терять мам.
Когда ты маленькая, тебе как-то очень важно, где твой папа. А когда ты, как я, невезучая, то не ждешь, что тебе подфартит и папа сам узнает, где ты. Что он вдруг позовет тебя к себе, и окажется врачом, и ты увидишь его еще раз перед тем, как очередь перейдет ко мне искать его в следующий раз. Но везение странная штука, избирательная и на пап падкая. А может это Эдик постарался? Но перед этой Италией, вечером, когда я должна была лечь пораньше, он отправил меня прямиком к нему, к моему папе.
Ни одна дверь не поддавалась. Я стояла на улице за одной из них. Ждала. А вот и он - выходит из лифта, идет навстречу по яркому коридору. Прямоугольные лампы с иссиня-белым светом режут глаз. Белая плитка на полу. Голубые узоры-цветочки на стенах. Считаю - тридцать шагов. Смотрю на приближающийся силуэт и не могу сдержать улыбки. Белая безрукавка, в черно-оранжевую клетку брюки, легкие сандалии. Ни халата, ни колпака, ни беджа - ничего из классики жанра и обязаловки.
Щелк.
Память делает фотокарточку для себя.
Ровная, легкая походка. Ни за что не скажешь, что ему пятьдесят три. Толкает закрытую дверь и разводит руками. Он сосредоточенный и уставший - по глазам вижу. Между нами бескомпромиссные стекло и пластик. Они не знают нас и им плевать на родство душ и волшебство момента. Жестом просит открыть. Медбрат звенит ключами. Как же я рада, что вот так запросто смогла приехать к нему и сказать что угодно. Спасибо, Эдик!
И вот он близко, дышит ночной летней прохладой вместе со мной. Что-то говорит про дорогу, осторожно напутствует, а я не верю своему счастью - он рядом. Протягивает мне кулек со сливами. Говорит:
- Это тебе.
- А это тебе, - и я протягиваю ему ключницу, которую Эдик всунул мне в карман.
Прощаемся. Вот бы увидеть его таким же вновь. Легких мне дорог, да, папа?
Я попросила Ирину отпустить Ольку ко мне после случая с ларьком, на адаптацию. Но главное, что я попросила об этом Макса, и он, как медик, поддержал.
- Сеньор Помидор, - дразню я Джанни, когда он представляется Ольке.
Он надувает щеки и косит один глаз. Я так не умею, давлю смешок. Смеховую эстафету подхватывает Руби.
- Signora Pomidora, - говорит она и показывает на себя. - Ma non siamo signore, non chiamaci così[122].
А что делать, если мне нравится история про Чиполлино? Не скрывать же это. Уличный шкаф слева от нас похож на будку самоубийств. Не хочу, но кошусь на нее: смотреть на то, чего боишься, - очень про меня и Италию. Ставни на окнах бордовые, а Макс и Фабио - небритые. Я не привыкла к такому раскладу - Эдик всегда бреется под ноль и пахнет человеком, а не собачатиной, как Фабио. Хотя в его случае должно быть наоборот, он днями вертится среди собак и прочей живности.
Между собой они тараторят и проглатывают самое важное - глаголы. А еще любят сокращать слова до неузнаваемости. Ой, прям как я! Вот и нашлась первая общая черта с итальянцами. Поэтому я не понимаю, кто о ком и что говорит. Зато Ольке все равно. Она называет всех одинаково: женщин Руба, мужчин - Рубо. Она нарочно съедает первый слог, чтобы слышался только последний с мужским и женским окончанием. И удивительно, всех устраивает! Я так не умею. Олька вообще все делает правильнее:
жестикулирует, когда что-то рассказывает,
знает тилимитрямский язык, который понимают итальянцы,
ходит по-пацански,
садится на колени к Джанни, хотя ее не просят, но потом все довольны,
заплетает волосы в хвост.
Вряд ли у нас получится дружба как с Татой, но хоть что-то я должна для нее сделать. И вообще она худая. Всем нравятся такие как она, простые и понятные. Не то что я - троичный интеграл, и попробуй осилить задачку с ним, если ты никогда не растил в семье девочку. Оказалось, это настоящий экзамен для Руби. Она просто не знает, с какой стороны ко мне подойти. Поэтому не подходит вовсе. А когда подхожу я, отправляет меня справляться самой.
Но в одном я все же превосхожу Руби - в росте. Слабое утешение, но все-таки когда мы стоим рядом, сразу понятно, кто из нас лучше в баскетболе. Меня так и подмывает нарисовать ростомер, чтобы зафиксировать это преимущество в цифрах. Но тогда я бы рисковала сразиться с Джанни. А он - на три головы выше меня. Вот почему они вместе, ради равновесия.
Но сейчас мы все сидим рядком, и нет никакой разницы в наших ростах и возрастах. Мы в одной лодке, гладим одну собаку и смотрим на одну Ольку, которая устроила представление, бегая туда-сюда по терассе.
Олька теперь такая смуглая, что оттенку ее глаз (он по-царски голубой.) позавидует самая белое яйцо на свете. Как можно так здорово загореть! Ноги тоже томные и теперь на них капелькой выделяются мышцы. Олька ест все и постоянно носится. Поэтому она не толстеет и привлекает к себе солнце и людей, хоть она не понимает и не говорит ни по-английски, ни по-итальянски.
- Я немецкий в школе учу, - объяснила она мне свою языковую двоечницкость.
Но потом оказалось, что ее язык общения, это смесь дрыганья рук и ног с поочередного употребления звуков «м», «э» и «а». Как запросто оказывается изобрести новый язы!
«М» - говорит она и сгибается в три погибели, одновременно гладя живот и голову. Это значит хочу есть, давайте перекусим или совсем голодом заморили. «Э» и энергичная ходьба на месте значит, что пора идти покорять новые или старые места, собирайтесь скорее, неуклюжие вы клуши. И самое главное и разрывное «и» с дрожащими ногами, кривой улыбкой и руками прикрывающими два выхода лишних продуктов пищеварения означало, что всем нужно расступиться и указать пальцем, где находится баньо, уборная, тубзик, вэцэ, гальюн или любая другая кабинка с унитазом или другой специальной утварью. Хорошо, когда в алфавите всего три буквы.
Здесь у всех есть домашние животные. И нас непременно спрашивают, есть ли у нас «алуни» после выяснения наличия родни до второго колена. Итальянцы знают, кто и почему к ним приезжает, но им непременно нужно убедиться, что за каждым из нас есть хоть кто-то, кому потом можно передать привет через загорелого и довольного ребенка. Со мной все просто: мамы нет, папа ушел. У Ленки, Ольки и Таты родители тоже где-угодно, только не на своем месте. А вот Димка... Я спросила у него, как он выкрутился.
- Правду сказал, - ответил он. - Но они потом целый день меня в Козе по кафешкам водили. Может не поверили, решили, что я травмированный какой.
Может и мне им про нашу собаку правду сказать, пожалеют и тоже отвезут на вкусняшки. Но сегодня, когда Фульвия привела Дэу, я зачем-то говорю Руби «си, анимале доместико мио кане».
- Ааа! - эти двое в восторге от моего признания, и Фульвия вручает мне поводок.
Я уже разучилась гулять с собаками. Повезло, что Деа умеет гулять сама, а я просто делаю вид. И, конечно, я напрочь забыла, как это, когда от тебя кто-то зависит. Меня хватает на десять минут, и Деа возвращается хозяйке.
- Соно триста, - говорю я шепотом Фульвии, чтобы Руби не услышала моего продвинутого итальянского.
И это чистая правда - я скучаю. У меня есть полгода, чтобы отыскать переселившуюся душу нашей собаки и вернуть ее себе. Так баба Маша сказала. Она не верит гороскопам, но верит в переселения.
- Вот увидишь, найдешь. Во что-то же надо верить, - добавила она, - иначе жить станет невыносимо. Так в книжке написано.
Книжкам я доверяю, даже немедицинским. Поэтому на всякий случай верю во все сразу, что-нибудь да сработает.
Вечером мы все толчемся у кафе: свои и чужие, чужие-почти-свои.
Серебряными буквами возле «ДельПарко» светится слово «Risparmiamo»[123]. Трясу за руку девочку с желтым лакированным рюкзаком и показываю пальцем на эти слова.
- О, yes, money, - и она трет друг о друга большой и указательный палец.
- I soldi?[124] - переспрашиваю я по-итальянски.
- Олала! Si.
- You can put many here and that take much more any time[125], - поясняет желторюкзачная.
Как жаль, что я уже не успею увеличить свои сбережения. Те, что были, потрачены на купальник. Те, что есть - ждут моего очередного желания.
Не помню половины имен здешних ребят, но знаю каждого в лицо. У нас такими компаниями не дружат, максимум четверо, и то вечно кажется, что кто-то лишний. Тут они ходят оравой минимум человек из десяти, а с нами - целый класс получается. Но мне нравится - минимум риска вдруг остаться без пары, всегда кто-то плетется рядом, только и успевай сочинять международный язык жестов.
Всем им я буду писать письма, а они ответят максимум пару раз. Это будет осенью и немного зимой, когда загар смоется, а надежда снова приехать сюда еще не утонет в обиде на весь мир. Зато все они знают мое новое имя - Кэт, и не спрашивают почему так и все ли в порядке у меня с головой, как это регулярно делает Лёля.
Мы дружим по нужде, но я всегда подмечаю, если кто-то не приходит вечером в центр. Особенно, если это Доменико. Хочу, чтобы он выбрал меня в качестве своей неитальянской подруги и чтобы все об этом знали. Но он покупает мороженое всем, даже Димке, и больше трется рядом с Ленкой. Ну и пусть я не такая миниатюрная как она и нырять только-только научилась, в меня тоже есть за что влюбиться.
Вечером лица у нас совсем темные. Никак не могу привыкнуть, что мы так загорели, особенно мой нос на переносице. Он кажется разбитым - такая жуткая коричневая на нем образовалась полоса. У меня нет крема, чтобы сравнять нос с остальным лицом. Придется ждать, когда он облупится и станет светлее щек. Та еще красота, но по крайней мере не буду выглядеть так, словно каждое утро натыкаюсь носом на дверной косяк.
В середине вечера мы сбиваемся в кучу и ждем команды «bambini, ci facciamo una foto»[126]. Не могу разглядеть кто нас снимает. Вроде папа Доменико. А может его мама? Меня толкает Тата, и я хватаюсь за Ленку чтобы не упасть. Она, действительно, приятная на ощупь и пахнет розочкой. Димка с какой-то малышней садятся перед нами, кто то наступает мне на ногу. Держу улыбку наготове, сегодня она будет по-настоящему итальянской: с белыми зубами на фоне смуглого лица. Доменико не может найти себе место, мы так скучковались, что ему не втиснутся. Наконец сигнал из темноты:
- Tre due uno![127]
Доменико замирает на первом плане с раскинутыми руками и татиными рожками из пальцев на голове. Через секунду мы рассыпаемся, но не отходим далеко друг от друга. Надо бы хоть немного потренировать итальянский, но вечер такой теплый и темный, что хочется сохранить новые слова в тайне и спрятать секретиком где-нибудь под деревом. Или бросить камушком в нашу речку Пенио. А потом рассказать бабе Маше, что здесь все понимают друг друга без слов, и что языки очень похожи, а эмоции и чувства - вообще одинаковые.
День в гостях,
Где мне подарили птицу
Руби сегодня не в духе. Вижу это по ее жестам. Удивительно, как много тело может рассказать, даже если ты сам молчишь. Она сидит напротив за столом, словно ее помяли да так и оставили застывать в этой форме: одно плечо ниже другого, пальцы в замке, рот приоткрыт. Она смотрит как я ем, а я - смотрю как она скрючилась. А все потому, что cегодня у Марьберто на меня планы, я на целый день еду к марьбертиной родне. Ирина конечно могущественная в вопросах запретов, но уж если она разрешает - то все вынуждены соглашаться.
Никогда не узнаю, что Мария пообещала Руби за эту поездку, или что Ирина затребовала за нее - ведь я всего лишь ребенок - но это точно что-то бесценное и взрывное. Оделась во все домашнее, Мария не будет хвастаться мной, точно знаю. И заплела гульки - я и сама не собираюсь хвастаться собой, если честно.
Вчера Ирина сказала, что в этих гостях никто не знает английского. Напугать хотела. Не выйдет! Тогда я достала ее распечатки:
- А это нам за чем?
Она хрюкнула в ответ:
- А, хр, эмм, да.
Но Мария не могла так со мной поступить - привести туда, где я буду позориться с этими листками, поэтому я нами поедет Розита.
Руби все так же неподвижна. Когда я отодвигаю стул, она оживает и вся подбирается, словно невидимые руки одновременно размыкает ей пальцы, выравнивает плечи и закрывают рот.
- Спасибо, - говорю я своей же стряпне из рубиной кухни.
- Ma niente di speciale[128], - машет она в ответ.
Зря она это «ньентэ», ведь она кое-что да сделала (хотя к моим завтракам она действительно отношения не имеет), намного больше - отпустила меня. К другой семье. Споласкиваю тарелку и думаю, как это наверное нелегко - признать, что
ты оказался не настолько хорошо, чтобы завоевать чье-то сердце,
твои соседи умудрились перехватить «твоего» приемного ребенка,
это нужно будет объяснить другим соседям, а потом их друзьям и вообще всем в маленькой общине,
она не справилась с девчонкой,
этой девчонкой оказалась я.
Тут я с ней согласна - засада!
Мне жалко Руби, но не настолько, чтобы снова приносить ей белье на стирку и делится денежными тайнами. Мы с ней оказались неправильной дробью. Между нами всегда будет ее отполированный стол, эти деревянные метры предела ее гостеприимства.
Кто-то подсказал Руби смириться со мной и с тем, что я ей не подхожу. Да, именно так. Зато Марии - да. Может я и не похожа на Розиту так сильно, как Тата, но точно похожа на Марию цветом волос: они у нас обеих пепельные. А это чего-то да стоит. Руби отпускает меня без лишних объятий. Она говорит кодовое слово «Maria», и нам обеим все сразу понятно: я иду в переулок, а потом за меня в ответе другие.
Мария говорит со мной на итальянском, но я даже со словариком иногда ее не понимаю, такая у ее языка особенность - добавлять бабаба и дадада в конце предложений и путать меня. Зато теперь я ей всегда отвечаю на итальянском, стараюсь, практикуюсь, чтобы потом, когда-нибудь в самом конце неожиданно поразить Альберто. Выбрать бы только момент поудачнее.
- Оspiti[129], - говорит Мария, встречая меня у вольера Педро.
Смотрю на Тату.
- Такого в распечатках нет, - разводит руками она. - Мы нашли только «поехать куда-нибудь».
- Vestirsi[130]? - спрашиваю я, потому что ненавижу банкеты.
- No, no, tutti i parenti[131], - успокаивает она меня.
- Говорит, что в вечерние платья переодеваться не надо, - перевожу я Тате.
- А у меня только дневное есть, - отвечает она, - какое облегчение.
- А у меня только школьная юбка, да и та дома осталась, остальное джинсы, штаны. В высшее общество не пропустят, какая жалость.
Мария слушает наш диалог и ждет вердикта.
- Siamo d'accordo[132], - выношу его я, и мы с Татой снова отправляемся в очередное «куда-нибудь».
Мы едем серпантинами не в сторону Козы, и я уже представляю огромную квартиру в бежево-голубых обоях и подушках и длинноволосую длинноплатьюшную сеньору, какую-нибудь марьбертину кузину или сореллу, которая будет любить чай и трубочки и поэтому угостит нас непременно ими. Но все срывается, когда Альберто поворачивает направо и упирается в «кирпич».
Оставшуюся часть пути мы идем пешком. Нас встречает одинокий дом посреди леса. Бордовые двери, серые стены, сложенные из камней, и цветы в нишах, на которые, видимо, камней не хватило. Навстречу, действительно, выходит сеньора (хоть это совпало), на ней футболка до колена (а здесь мимо) и сеньор со впавшими глазами под черными бровями и белыми волосами. За ними еще двое и еще трое. Ааааа!
Ох, как нас ждут! Руки тянутся нам навстречу, и снова это чувство поднимается и извергается наружу словно гейзер - я-в-западне. Хватаю Марию за рукав, тяну к себе, показываю на правую пятку и твердо говорю:
- Non vengo[133], боля.
Мария сразу же отменяет обнимашки, раздает указания и отмахивается ото всех. Ковыляю на носочке, крепко держусь за мариину руку. Пока мы вместе, никто меня не тронет. Усаживаюсь на диван в прихожей, сеньора приносит мне пластырь и новую обувь - мягкие тапочки на липучках. Мне типа должно стать удобнее, и, странно, но так и есть.
- Maya, - представляется она.
- Кэт.
Момент приветствия пройден, лицо не выдало неожиданную гримасу, можно спокойно дальше жить эти гости.
Когда через полдня все съедено, запито и переговорено, оказывается, что нам уже пора. Прощаюсь с Франческо, Рудольфо, Рамоной, Ингрид и Линой. Их имена переливаются радугой в моей голове. Они выходят за оградку, пошатываются, кричат «такси, такси», но все равно идут и идут, даже не пытаясь дождаться машину. А Майя зовет меня обратно в дом и вручает мне подарок, который передал для меня Рико в извинение за свое отсутствие. Майа показывает пальцем на дверь комнаты с большим зеркалом и говорит:
- Sei qui da sola. Bussa quando sei pronta[134]
- Tempo[135]? - спрашиваю я.
- Finché non finisce[136], - отмахивается она и закрывает за собой дверь.
Раскрываю пакет. Раз, два и вот на мне уже новая футболка. Прямо поверх старой и комбинезона. Она огромная и совершенно уютная. Прямо на сердце - птица. Невероятная. Мягкая и угловатая, прямо как я. Зимородок наоборот. Защищает, греет. Краска еще не совсем высохла, на кончиках зеленых крыльев она темнее. Футболка пахнет настоящим подарком, новой тканью, рукой мастера. Под птицей подпись - наверное имя художника, но я не могу разобрать: она немного растеклась да еще и вверх ногами. Мне чудится, что там написано «ти амо» или «лети». В общем Рико постарался, и так закрутил буквы, что я могу подставить любое слово и оно подойдет. Рядом цифры - ноль семь. Значит июль. Чтобы всегда лето.
Смотрю на себя в зеркало, касаюсь головы птички, она шероховатая. Хочу обнять себя в этой новой одежке, но боюсь помять ее, спугнуть крылатого товарища, показаться ненормальной. Грудь под тремя одежками совсем потерялась. Мне нравится.
Открываю дверь, стучу дважды. Сеньора Майа появляется в прихожей, смотрит на меня в птице, кивает и показывает «класс».
- Ti sta molto bene[137].
- Lo so[138].
Крылья к лицу любому, пусть и нарисованные.
- Riko - mastro[139], - говорю я.
- Ah, un'altra cosa! - восклицает она, - aspetta[140].
Она открывает комод и достает толстый фотоальбом. В нем фотографий пятьсот, наверное. Сеньора Майа ловко листает его и на какой-то странице находит то, что сейчас точно отдаст мне. Это фото марииной семьи. Она протягивает его мне.
- In ricordo di famiglia[141].
У нас с Марьберто нет не ни одного общего снимка, а на этом все они, за своим летним столиком, осенью. Мне только и останется, что вклеить себя и готово превращение.
- Grazie mille[142], - говорю я синьоре Майе.
Она щекочет птичку под крылом.
- Che voi possiate volare più coraggiosamente[143].
- Volare[144], - повторяю я и сеньора уходит, оставляя меня одну наслаждаться полетом в тишине ее большой прихожей.
Мне хорошо и тут же страшно. Чем я заслужила? Какой будет расплата за счастье? Как же мой характер, о котором вечно твердит Лёля? Он ведь должен обязательно завести меня не туда. Но я здесь. Чувствую, что я на месте, том самом, в котором у меня есть все. Да и характер тоже не жалуется. Плавает себе спокойно золотой рыбкой в голубых заливчиках моей натуры. Лёлю бы сюда, она бы меня не узнала. А я бы ей спела:
«i believe i can fly
i believe i can touch the sky».
Семью не навяжешь, не привяжешь, не приручишь. Она появляется из ниоткуда, но на самом деле из самых недр, из криничек, рек, морей, пятнышек на асфальте, деревянных ставен. Семья - это любовь, в которой ты самый мягкий знак. Семья может быть большой и разной. Но этому лучше радоваться, ведь это вообще не проблема. На этот случай у семьи есть ты - самый надежный проводник всего на свете между всеми и каждым. И тогда ты вдруг становишься самым главным. Тем, кто позвонит, напишет, передаст и расскажет. И вот уже семья вместе.
Ты
всех объединил,
чувствуешь себя сильным и нужным,
уже точно часть большого, хоть и младше всех,
не хочешь другой семьи,
любим и можешь летать.
Сеньора Майа вручает Альберто пакет с моими кроссовками, на тапочки машет рукой. Поднимаюсь на носочки, демонстрируя, как они мне в пору и что вообще-то я уже выше Альберто. Мне прилетает поцелуй в щеку - сеньора поражена моему росту и танцевальности. Смотрю на Альберто, он коронным движением загребаем мое плечо в свою рученцию. Я не согласна на меньшее, а большего мне и не надо.