И первого моря
Ромашек здесь нет, поэтому мы с Татой играем на спотыкание. Споткнешься на левую четного числа - не повезет, на правую - лови удачу, и наоборот. Пока счет равный - и наш день абсолютно ровный.
- Летели два крокодила, - начинаю я утреннюю гимнастику для мозга, - один розовый, другой в Африку. Сколько весит килограмм жареных гвоздей, если корень буба?
Тата не знает, я горжусь обратным.
- Килограмм и весит!
- Аа, - тянет Тата и, кажется, ей невесело.
Тут я спотыкаюсь на левую.
- Ну все, ты выиграла.
Тата щелкает языком, кривит улыбку, и мы поворачиваем в ее переулок. Если в центре Раццуоло свернуть направо в один из закоулков, потом налево и снова направо попадешь в тупик. В этом тупике стоит марьбертин дом. Он будто сложен из камней, найденных прямо тут под ногами. Они выпирают из стен, и, кажется дотронешься и вся конструкция рухнет. Тычу в нее пальцем, прикладываю ладошку - стена холодная и сильная. Окна-глаза со ставнями-ресницами не ожидали увидеть так рано. Таращатся и не говорят «привет». А я им все равно шепчу «приветик, рагацци!».
Уже полчаса мы с Татой топчемся в ее дворе и ждем когда за нас что-нибудь решат. На кованой стойке вазоны с цветами. Пока я ощупываю их, Тата где-то откопала жука-носорога, который по-хозяйски занял мое место на садовом диванчике.
Тата слишком непохожа на меня, поэтому мы дружим. Я-то точно. Она принимает всех как есть, не делит на плохих и хороших и мало говорит. А я - наоборот. Тата - это я в Параллельлэнле
Тата стала совсем смуглой. На ней поношенная майка и такой же как у меня рюкзак. Теперь нас все узнают по рюкзакам, хоть мне с моими карими глазами, а Тате с ее чернющими и прилипшим загаром - нечего делать слиться с местными итальянскими детьми. На этом наше с ней сходство заканчивается, иначе мы не смогли бы вместе. Тату наши немного сторонятся, она выглядит на все восемнадцать и вечно руки в карманах держит. Ей что не говорили, что нельзя, а иначе «когда падать будешь, не успеешь их достать и нос сломаешь»?
Я ей так и сказала.
Но ей даже к лицу взрослость. Она не горбит спину, чтобы спрятать большую грудь, не носит платформу, чтобы стать выше. Вот только с малышами в бассейне любит тусоваться. Это потом против нее играет: итальянские мамы ее за свою принимают и заводят разговоры на своем тараторском. Тогда Тата просто молча отворачивается к бортику.
«Тат, чего ты в лягушатнике? - спрашиваю я ее каждый басик. - Идем к нам».
А она
«мне тут нравится»
отвечает.
Только кое в чем Тате со мной не повезло - я влюбилась в ее итальянскую семью. И это я должна быть на ее месте в комнате с собственной ванной по адресу Виа Паретто, девять. Это мной должны дорожить как алмазом. Она каждый день слышит этот звонок, который дзинькает каждый раз, когда я прихожу в гости. Знает, что слова «Кэтэ эст льюбимая и корошая дьевочка» Альберто вообще-то выучил для меня. Ты могла бы приглашать меня к себе чаще или даже с ночевкой, могла бы не тащить меня быстрее к кафе, лишь бы я не задерживалась у Марьберто дома. Могла.
«До большого фонаря», - говоришь ты, когда я спрашиваю, как тебе мои моментальные фотографии.
Но я тебе прощаю твой фонарь, потому что знаю, почему ты тут. Это останется между нами. Здесь своих не выдают. Дружба это игра, пусть все будет по правилам.
Стрелка спидометра показывает двести. Альберто-белые-усы сидит неподвижно. Глаза Марии за очками закрыты. Татины тоже. Я что единственный живой человек в этой летящей по автобану железяке? Спросить у Марии? А что, собственно? Эм, довэ, куанто, марэ? Чтобы и по существу и себя не выдать. Я пока ей не призналась, что итальянский я знаю не по распечаткам, а по опыту. Есть в этом секретике что-то такое... первобытное, а ты сам - вроде как полудикий. Знай себе ешь, спи, барахтайся в бассейне и улыбайся. Вот я и соответствую этим ожиданиям. Но время все рассказать ей скоро придет, я уже решила.
Эдик обещал, что я пойду на вождение, как только в школе начнутся внеклассные занятия по УПК. И он как мог приближал неизбежное, давая мне порулить по проселочной дороге к речке. Тогда стрелка еле-еле дотягивала до десяти. А тут в двадцать раз больше.
Мы с Татой не знаем, долго ли ехать и вообще куда именно и зачем. В этом смысле мы в наши средние тринадцать с половиной на двоих остаемся ничего не решающими участниками дорожного движения и здешней жизни. Всматриваюсь вперед, нет ли большого синего знака - указателя направлений. Yes, вот он несется с нашей скоростью на нас же. Только и успеваю прочитать:
San...
Per...
Rome.
О числах и речи не идет, глаза и за буквами-то не успели.
Спросить что ли у Альберто? Ну уж нет, а то еще нарушу какую-нибудь его программу и пиши пропало - взлетим к чайкам. Они и не заметят, наш фиат такой же белый. Забыла, что Альберто умеет читать мысли, потому что он вдруг оживает.
- San-Marino! - восклицает он. - E poi Rimini[172].
- Си, - подтверждаю я принятую информацию.
Проверяю хорошо ли натянут ремень, вытягиваю заглушку блокировки дверей (зачем закрывать машину изнутри, если ты в ней едешь, Альберто?), кладу руку на дверную ручку. Кажется, никто не заметил, а мне немного спокойнее. Снова смотрю на спидометр. Сто девяносто пять. Какое облегчение. Теперь меня все устраивает, и можно тоже закрыть глаза и ехать хоть куда.
На центральной площади Сан-Марино трехсотлетний памятник дышит мне в спину, под ногами такая же древняя брусчатка. Думаю, как бы он не упал мне на голову, как бы все это вместе с нами не полетело в тартарары. Мужчина в голубой майке тушит сигарету прямо в чаше памятника. Ясно, турист.
Не успели мы и башни Гуаита дойти, а я уже довольная как слон - на мариины подаренные деньги купила себе книжку про Сан-Марино, и теперь она цепляется за мою подмышку: тяжеленькая и глянцевая. В руке у меня миниатюрная карта города. Если потеряюсь, то ни за что не найдусь по ней. Ориентировка на местности не моя сильная сторона. Проверено.
Челка свернулась в висюльку-соплю и мешает правому глазу смотреть вперед. Убираю ее со лба, но она все равно падает. Понятно, отросла.
- Attenzione![173]
Альберто поднимает руку - значит я должна быть готова улыбнуться или хотя бы сделать вид. Но мне не приходится притворяться, хоть конечно до конца своего счастья я пока не понимаю. Пластмассовый глаз уже словил меня своим зрачком-линзой. Момент, который сейчас закончится, оставит нас с памятником до конца жизни вспоминать друг друга. Альберто опускает руку, но я продолжаю улыбаться ему. Настает очередь Таты. Отхожу в сторону. Фух, мы с книжкой свободны.
Но Альберто этого оказалось мало. Он подводит меня к железным дверям и оставляет стоять истуканом между колоннами. Ну что за привычка подчеркивать мой скудный масштаб. Мое лицо все такое же довольное.
Щелк!
Мы с Татой в третий раз обежали улицу с магазинчиками и теперь точно знаем, что и где нам нужно. Марьберто об этом пока не знает, поэтому я по альбертиному указанию смирно стою у каких-то стародавних колонн, чтобы и они поняли, как я мечтаю о крутой футболке с надписью «Hard Rock Cafe San-Marino» и часах на ремешке-липучке.
Становлюсь в свою любимую позу: чуть выставляю правую ногу вперед, наклоняю голову, челка заранее убрана, майка обтянута, улыбка без зубов. Альберто сказал, что это последнее фото на сегодня. Он показал пальцем на белую гипсовую голову без глаз на полочке-постаменте и рассказал, наверное, ее историю, из которой я поняла только, что это было «tanto tempo fa[174]». А значит я непременно должна постоять рядом, тем более, что я такая же «bianca[175]» как она. И по всей видимости неглупая - не зря же он постучал по моей макушке. Я закатила глаза, но стала возле фигурки, притворившись, что я тоже гипсовая.
Снова щелк!
Время, время, время, все время оно разное. Мои прошлые итальянские электронные часы так и не заработали. Лёля извела на них десять разных батареек, а часовой мастер даже не взял в ремонт. Одноразовые, сказал он. Я хотела возразить, что этого раза и не было вовсе, но он уже положил их на подставочку перед окошком «Ремонта часов».
Спасибо, ответила я ему и отдала часы мелкой соседке снизу. Пусть ее мишки и куклы радуются. Зато теперь я точно знаю сколько осталось до отъезда домой в минутах, днях, часах и секундах, потому что у меня появились новые! Я сразу дала им имя - Сан-Мария. Конечно, они сразу показывали почти правильное время, но Альберто завел их по своим и долго объяснял, для чего какая стрелка. Я, правда, все это уже знала, просто хотелось, чтобы он подольше оставался рядом, совсем близко, чтобы я была самой важной для него, пусть и через какие-то часы.
- Adesso non farai mai tardi[176], - сказал Альберто.
Я нахмурила брови.
- Kat non fare tardi[177], - перефразировал он и потряс моей рукой с часами.
- Аа, - протянула я, - а я думала это презент.
- Презент, презент, - подтвердил Альберто, - презент длья корошей Кэт.
Вот мы с Татой уже стоим в наших новых часах. Это, видимо, имела в виду Ирина, когда написала, что «придумает что-нибудь» для меня. Теперь мне не нужно задерживаться вечерами у Марьберто, потому что я могу проводить с ними дни напролет и... следить за временем.
Альберто надел свои гигантские автомобильные солнечные очки и ходит рядом с нами, пожевывая жвачку. Крутой! Мы с Татой не похожи на его внучек, но мы гордимся, что идем рядом. После Гуаиты, Цесты и Монтале Альберто повел нас на площадь, и теперь мы ждем солдат с шапках, похожих на пушистых куриц. Альберто показал их в буклете. Не знаю, будут ли они показательно драться или может покажут пару трюков - все сойдет.
Альберто надевает на меня свои очки и отпускает к скамейке, за которой если что и есть, то только небо. Усаживаюсь над пропастью. Внизу месиво из домов, дорог и деревьев, над ним - сразу облака. Бело-голубые, серые, всякие - столько, что я отсюда сверху не вижу горизонта. Меня снизу тоже вряд ли видно. Но я есть. Руки заняты книгой, поэтому если я перекульнусь с этого парапета вниз, руки у меня заняты, даже схватиться не смогу.
Я даже думала по-быстренькому составить завещание, в Италии слишком много опасных мест, а я не слишком осторожна - так гласит мой гороскоп. Но завещать мне особо нечего: фотик, дневники, журналы с аккордами да распечатки песен. Кому это все сдалось? Вот если бы Эдик подарил мне свою гитару, я бы непременно завещала ее ему обратно. Он бы обрадовался. Лёле, конечно, можно оставить мои новые вещи. Только носить она сможет их только дома и только когда сожмется вдвое. Но хоть что-то. Баба Маша, как всегда, сказала бы, что ей ничего не нужно, а все нужно только мне. Но так неправильно. Вижу здесь повсюду таких же баб Маш, и им все нужно и интересно. Они модненько одеваются и не кряхтят, а нормально разговаривают и смеются, и зубы у них хорошие, и пахнут они приятно, им весело, хоть, наверное, как и бабе Маше, нелегко в своем возрасте. Даже Марьберто все нужно. Даже мы с Татой. Вот привезли нас в Сан-Марино, ходят с нами, слушают, хоть ничегошеньки не понимают - смелые такие, прям завидую. В старости обязательно буду такой же. Как они, два в одном. И, наверное, перестану бояться этого тумана там, внизу. Пусть он боится меня, здесь наверху.
Сегодня пасмурно, но от этого ожидания, словно от солнца, слезятся глаза. Надеваю альбертины очки. Теперь я могу проморгаться. За черными стеклами никто не заметит моих слез. Они прольются неслышно, освободив русла для идеального света, который окутывает нас в этом новом месте.
Возвращаюсь к Альберто и Тате. Он обнимает нас за плечи, я поднимаюсь на носочки (хочу быть как Тата и чуть ближе к настоящему солнцу и усам Альберто). За нами трубят, и я съеживаюсь, машинально сжимаю книжку, чтобы не уронить. Когда первая пара марширующих солдат начинает выстукивать свой ритм по плитке каблуками, мы первые, кто уступает им дорогу. Глаза солдат спрятаны под бело-краснымо-зелеными шапками, и они шагают, кажется, наощупь, но при этом невероятно ровно и ритмично. Мне так не научиться.
- Imparerai anche tu a fare così, - говорит мне Альберто, - come lei[178].
И показывает пальцем на последний ряд идущих солдат. Он отличается от остальных: солдаты в нем разного роста. Колонна останавливается и марширует на месте. Присматриваюсь к самому крайнему солдату. Волосы собраны в хвост, и пиджак короче, чем у остальных, но главное - шапка. Она пышнее и белого в ней больше, чем красного. Это девушка!
- Рагацца! - говорю я Альберто.
- Una ragazza molto forte[179], - отвечает он.
Она выстукивает ритм и вся колонна повторяет за ней. Задерживаю дыхание, слежу на ее лицом. Оно как у статуи, только загоревшее. Затем она дает команду, и все останавливаются. Одно ее слово - и солдаты в первом ряду поднимают свои трубы, а во втором - барабаны. Еще одно - и вся колонна уже под музыку движется дальше, к узкому проходу вглубь площади. Прохожие теснятся у стен, пропуская солдат. Музыка становится тише. Опускаюсь на пятки, слышу свое сердце. Оказывается, все это время я так и стояла - на носочках и со сжатыми кулаками. Вот это зрелище!
- Я буду форте, - говорю я Альберто.
- Molto forte[180], - повторяет Альберто и сжимает мой кулак в своем. - Stiamo andando avanti e continuiamo il nostro itinerario. Rimini![181]
Мы с Татой стоим на верхотуре. Альберто еле-еле затащил сюда машину. Честно пройденная эстакада, экзамен сдан, хвалю. Чувствую свою кожу купальником. А Тату - кусочком сморщенной кожи на локте. Вот мы, а вот море. Оно внизу, далеко. И близко. Оно рядом, но все равно там, через ступеньки и переходы. Кладу руки на горячую оградку. Кто-то расставил здесь вазоны, цветы, кажется, горят - пылают красными цветами и пахнут прямо в наши носы. Тата поправляет листы, крутит вазоны, чтобы им лучше было видно небо. Но сейчас важны не они, а оно - так и хочется шлепнуть Тату по рукам, мол, нет, не то, брось,
СМОТРИ ТУДА!
Песчаный берег полосатый - ну точно тельняшка, которую я забыла взять. Полоски-полоски чего-то, что я не могу рассмотреть с высоты.
Дома наползают на берег, как термиты на свежую целлюлозу. Всем хочется поближе, зарыться в песок и чувствовать бриз балконами. Хочу быть таким домом, тем кофейным, и стоять вон там, между причалами. Хочу видеть, как люди ходят туда-сюда, возвращаются и нет, смотрят в воду, бросают монеты и мечты, находят нужные слова, мысли, смыслы или чью-то оброненную сигарету, курят и целуются. Хочу видеть жизнь.
Тата обычно говорит мало, но сейчас мне нужно ее слово. Слово, которое свяжет нас с этой картинкой навсегда. Оглядываюсь. Альберто сидит на коленях у Марии на пассажирском сиденье, смотрит на нас, а Мария - закрыла глаза. Тата поделилась со мной семьей. Нас не зовут идти или торопиться, мы можем остаться здесь хоть до ночи, только надо выяснить где ближайший туалет - нам можно все. Я не знаю большей щедрости, чем эта. Поэтому прощаю Тане ее молчание и сама придумываю фразу, которую кто-то уже наверняка сочинил:
«Жизнь умеет делать сюрпризы, и каждый день способен чем-то удивить» [182].
- Пойдем? - спрашиваю я Тату.
- Да, туда, - отвечает она.
Мы идем к машине и садимся сзади.
- Allora, avete visto abbastanza?[183] - Альберто поднимается с марииных колен.
- Маре, - руковожу я и показываю пальцем на лобовое стекло.
- Certo certo[184], - слушается Альберто и через минуту мы уже едем вниз к домам и причалам.
Я вцепилась в ручку и жду нашей встречи. Море, я вернулась! Я в пути, маре!
Мне не терпится окунуться, но Тата медлит. Что-то ищет в сумке, которую Мария взяла для нас, да еще и одежду не сняла. На этом огромном пляже я совершенно забыла, какая я несуразная, сколько пицц я не съела и что загар мой под шорты и футболку вообще-то кошмарный.
Море, куда ни глянь, совершенно безобидное. Сверху оно казалось грозным и каким-то обозленным, что город и люди забирают его законное место, не дают растечься до самых холмов. Но отсюда, с берега оно другое: сильное и прозрачное. Хочу скорее познакомиться с ним, приласкаться о его мокрые руки, залащить своими, хлебнуть и отплеваться и так навсегда запечатать нашу встречу. Наконец Тата сняла футболку, разулась.
- Поможешь? - спрашивает она и протягивает мне два желтых резиновых блина. - Надуть надо.
Не узнаю Тату, загар с лица словно куда-то делся, глаза-щелочки, радости ноль.
- Я плавать не умею.
Я чуть не хохотнула. Теперь понятно, почему она в бассейне в лягушатнике плещется. Хочется сказать Тате, что это поправимо, что люди в семьдесят лет учатся на коньках кататься и что у нее все получится, особенно, если в наставницы она выберет меня. Но Тата выглядит как спецагент, которого разоблачили, поэтому решаю перенести свои тирады на попозже и берусь надувать первый блин. Он быстро превращается в нарукавник для плавания, я такие только у малышей видела - представляю, каково сейчас Тате. Она надувает второй надевает их и, как есть, в шортах топает к воде. Я оборачиваюсь. Мария и Альберто сидят неподвижно, на лицах тень от тента.
- Mare, nuotare[185]! - кричит мне Альберто.
Будто я не знаю, что нужно делать.
- Инсьеме! - кричу я
- Siamo insieme![186]- кричит в ответ он и загребает руками невидимую воду, типа плывет.
- Ладно! - соглашаюсь я.
Догоняю, но не перегоняю Тату. Мне жалко ее, но я молчу и о шортах и о возрасте, в котором вообще-то с нарукавниками не очень. Чтобы сравняться с ней, придумываю хитрость.
- Ой, - ойкаю я и хватаюсь за пятку, - кажется я ракушкой порезалась.
Тата берет меня под руку, и я картинно хромаю. Такая вот я находчивая, как говорит гороскоп. Теперь нам обеим не позавидуешь, и не важно, что кое-кто из нас притворяется. Главное, что я за Тату, а порезаться - всегда успею.
Первое касание воды похоже на первый поцелуй. Да именно таким он у меня и будет - как будто горы сдвинулись, а через ступни и дальше через мышцы до кончика самого длинного волоса протянули серебряную струну и сыграли на ней «Frozen». Два, три - плыву. Плещусь в счастье. Говорят, душа пробуждается с болью, и узнав страдание, потом живет счастьем[187]. Так и есть, потому что это как раз про меня сейчас.
На минуту забываю о Тате, Мальберто и вообще всех на свете и думаю о той тонне соли, которая растворилась в морской воде и впитывается теперь через миллион пор на моем теле. Вода становится темнее, и я уже точно не достаю до дна, даже пробовать не буду. Облака куда-то делись, на горизонте ни одного. Я сама себе волна, могу накрыть, могу пропасть, все могу, только дайте мне немного воздуха, не тараньте меня, не учите жить, дайте время подумать, выбрать сторону света и разогнаться до крейсерской скорости, слушая музыку ветра.
Разворачиваюсь, плыву к берегу. Тата в нарукавниках кажется игрушечной. Море разделило нас. Покой - вот что такое море. Покой, в котором каждый за себя. Переворачиваюсь на спину, щурюсь, раскидываю руки и ноги звездочкой. И так лежу до тех пор, пока что-то холодное и скользкое не касается сначала спины, потом ноги.
- Мамочки-и, - и я стряхиваю это что-то с себя и что есть силы отталкиваюсь от воды, включаю свой самый быстрый кроль. - Тата!
Чуть не попалась.
- Что? - Тата лежит на животе у самой кромки воды. Она сложила камушки змейкой и теперь выкладывает лучики.
- Ма... Медузы. Там.
Выхожу на песок, трясу головой, не чувствую ног и живота, словно там отключили нервы.
- Обычное дело, они безобидные, - говорит Тата.
Щиплю себя живот и уже понимаю, что нашло меня там, где я только-только ощутила себя хорошо. Это оно коснулось меня своей скользкой лапой. Это ему надо, чтобы я помнила про свои страхи. Наконец кожа на животе краснеет и я чувствую, сколько силы в моих пальцах. Это одиночество колыхалось там вместе со мной. Единственная причина, по которой у меня может не получится плыть дальше. Я боюсь его. А никаких не медуз.
Ложусь на песок напротив Таты и подаю ей самые красивые камушки. Но через плечо вижу, как оно, холодное и тягучее, переливается серебристой мишурой там, где только что я рисовала на воде ангела.
- Не бойся, ты сможешь, - говорит мне Тата.
«...научиться жить с ним рядом, - продолжаю я татины слова и киваю морю, узнавшему во мне Катю, - i promise».
Я фоткала нас с Татой на этом берегу и совсем не жалела кадров. Мысленно останавливала картинки на секунды, разрезала и коллажила их, а потом наклеивала на журнальные страницы. Так они останутся в памяти на подольше, я себя знаю. Море, что ты сделало со мной!
Нас с Татой не пришлось вытаскивать из воды. Мы болтались в море сколько хотели, а потом сами пришли к Марьберто и сказали «баста, вольямо дормирэ, мольто марэ»[188].
- E ora tocca a noi, - серьезно произнес Альберто, - e voi invece state qua vicino[189].
Мы с Татой как-то резко приободрились и почапали к машине. Но не к марьбертиной, а к красной, пляжной. Она стоит у входа на пляж и вроде как никому не принадлежит, потому что вместо номера у нее синие звездочки, дверей нет, а люк на крыше распахнут. Я сразу же лезу проверять, помещаюсь ли я в него. Тата щемится за мной, но на двоих здесь места нет, сори.
Тата проверяет бардачок - ну точно детективом станет. Бардачок забит синими пенопластовыми ключами с надписью «love.freedom.changes». Мы с Татой берем по одному и еще по одному для кого-нибудь еще, согласного разделить наши ценности.
В машине уютно. Лобовое стекло такое чистое, словно его и нет, и я представляю, что можно вытянуть руку и оказаться по ту сторону, и тянуться-тянуться и наконец дотронутся до колышущегося красно-желто-зеленого тента, погладить его, успокоить, и незаметно пощекотать Альберто, ущипнуть Марию, брякнуть колокольчиком у входа в патиссерию, расставить пластиковые стулья в ряд и тут же вернуться обратно, словно это не ты. Плохо, что за меня никто не скажет Тате, что
программа ее больше не выберет,
ее место в доме номер девять займет кто-то другой,
это не важно для нашей дружбы.
Я не хотела ничего этого знать, но мне придется сказать об этом Тате, потому что я наказана этой новостью, и ничего не изменить. Примеряюсь к словам, но они слишком колючие, слишком не подходят к пляжной машине и нам с Татой в этом моменте. Тата привстала и начала раскачивать машину:
- Уу, ураган!
Я схватилась за руль:
- Да, ветер меняется.
- А?
- Сhanges, на ключе, меняется.
Тата снова опустилась на сидение.
- Ты больше не поедешь сюда, - отчеканила я и мысленно сварганила себе домик из перевернутых пластиковых стульев.
Тата не шелохнулась.
- Ирина сказала, что в следующем году к Марии поедешь не ты. -
Теперь я укрывала домик цветастым тентом. - Ты типа выросла из программы.
Все, я в домике. Руль вцепился в ладошки и не отпускает. Поворачиваю к Тате сначала корпус, потом голову. Икаю. Язык чувствует что-то горькое. Сглатываю. Кашель, врожденный безусловный рефлекс, прорывается, чтобы защитить меня от смертельного татиного взгляда. А она молчит и... гладит меня по спине. Откидываюсь на сидение, дышу ртом. Домик, кажется, снесло. Я, кажется, жива. Тата примеряет ключ к пальцам. Он налез ей только на мизинец.
- Мне Мария уже сказала.
Сказала! Как сказала? Тата же по-итальянски как все, кроме меня, - ни в зуб.
- Она вот так руками развела, - Тата, словно мысли мои прочитав, показала мариин жест, - а потом на меня показала, что я во-от такая высокая и по виску постучала, что, наверное, все пойму. Еще сказала «другая bambina, кэт bambina», типа что ты мне скажешь, так?
- Вот я и сказала, - не своим голосом просипела я.
- Ага, я еще раньше знала.
- А я вот - нет.
- Мне и так повезло.
Мое обычное дыхание вернулось обратно.
- А мне вообще с тобой повезло, знаешь.
И я зачем-то жму на клаксон. Он отвечает визгом напуганной свиньи. Тата пырскает. Я за ней. Задание выполнено, да здравствует freedom, слава правде. И я снова и снова жму на клаксон.
Когда мы возвращаемся на пляж, Мария и Альберто лежат в шезлонгах, завернувшись в оранжевые полотенца. Ноги у них белые-белые, а волосы - мокрые. Их руки в замке. Я торможу Тату.
- Пусть посидят без нас, - шепчу я ей, хотя уже давно хочу пить, а сумка с вещами лежит под мариином шезлонгом.
- Ла-адно, - отвечает Тата, и мы так и стоим за их спинами, охраняя марьбертин мир-на-двоих.
В который раз жалею, что не взяла с собой дополнительный картридж для фотика, а память уже до верху заполнена. Слишком много в ней всякого всего, которое уже некуда подвинуть. А должно быть наоборот. Поэтому я быстренько забываю Ирину с ее последней проповедью и Руби с ее стиралкой.
Щелк!
Марьберто, готово! Обрамляю белой рамочкой и отправляю туда, где самое лучшее, морское, максово, мамино.
Чтобы не топтаться на пляже, идем с Татой к сувенирному магазину - просто посмотреть. Тата набрасывается на браслеты, мне неинтересна бижутерия, я кручу стендик с картами и открытками. Ну что за мания на бумагу? Лёля бы точно меня пришпорила на этот счет. Но ее здесь нет, и я чувствую, как мои руки расслабляются, а пальцы ощущают холод и изгибы железных полочек. На нас никто не смотрит, ничего не спрашивает, мы просто пришли потрогать нанизанные на веревочки камушки и пощупать прямоугольники картона с рисунками. И тут я вижу его! Тот самый вид, который открылся нам с холма над пляжем. Оборачиваюсь, поднимаю голову. Точно, он! Мы с Татой стояли прямо там и смотрели прямо сюда. Снова вижу весь этот берег сверху, будто меня запустили самолетиком.
- Это же мы там! - не выдерживаю я и стучу Тате по спине открыткой.
Она надела три браслета и звенит ими в такт слышной только ей музыке.
- А, точно.
На наш разговор из магазинчика выходит продавец. Все, придется ставить и вешать все на место и делать вид, что нам ничего не подошло.
- Turisti[190]? - спрашивает он почему-то у Таты.
- Но, - почему-то отвечает ему Тата, - внучки.
- Аа, - кивает продавец и поправляет вешалку со шляпками.
- Sì, le nipoti[191], - говорит знакомый голос и привычно кладет руки на наши с Татой плечи.
Альберто! Он успел одеться, усы и виски блестят каплями.
- Cosa ti è piaciuto?[192] - спрашивает он у продавца.
- Forse questo?- и продавец снимает с крючка полотенце с дельфином. - Forse questo[193].
- Но! - протестую я, потому что Тата, кажется, согласна на все. - Куэста карта э куэсто бразлетто, - несовершенный итальянский в моем совершенном исполнении, - венти чинкве.
- Sii![194] - отвечает Альберто.
- Ура! - ликует Тата и надевает три браслета.
Достаю открытку с видом и показываю ее Альберто. Не хочу раскрывать тайну и жду, что он сам поймет, что я узнала себя - точку вот здесь, возле желтого домика, которая почти не видна оттуда, куда он сам возил нас пару часов назад. Но он ничего не говорит, только обмахивает меня этой открыткой. Выхватываю открытку и тычу ему в бок уголком. Альберто кривляется и безостановочно повторяет «айайайайайай». Я сдаюсь быстрее, чем продавец успевает отсчитать сдачу.
- Грацие, - говорю я Альберто, - за все.
- Си, за все, - подтверждает Тата.
- Le nipoti[195], - усмехается Альберто.
Мы шагаем к машине. Я что-то подустала. Последний раз касаюсь взглядом моря, ветер задувает под майку, провожая меня. Увожу песок где только можно и немножко головной боли. С Татой я совсем забыла про осторожность, и мы пробыли все это время на солнце безо всяких панамок, эту тысячу морских световых лет. Мы прощались с морем, конечно, навсегда и до завтра, обменяли камни на ракушки - настоящий летний бартер. Обещали, махали и грустили, когда надо было бы молчать, затаиться и кайфовать. Но мы не смогли сдержаться, да, море? И тут же простили друг друга. Я обернулась в последний момент, но море уже скрылось за горками киосков и переодевалок. До свидания, пока.
Бывают такие дни которые дзинькают после заката. Бывают такие дни, в которых ты знаешь, что делать, и время словно подстраивается под тебя. В них вдруг находится место часам на липучке, несекретной новости и новому письму самой себе:
«Вода очень соленая, и почему-то очень мелко. Мы с Татой почти не плавали, а только качались на волнах. Тата все знает, а я испугалась... медуз. Альберто рассказал Руби про новые часы, поэтому прятать их было поздно. Она была недовольна. Руби постоянно такая. А я не могу ответить ей тем же, потому что Ирина меня проклянет или... потому что мне на самом деле хорошо».
Мне нравятся дзинькающие дни. Но и они, (ура!) становятся историей.
День максового моря
И раны на всю жизнь
Макс приехал следующим вечером. Тем самым июльским вечером, когда итальянцы только собираются в «чентро читта», а дома - Лёля ждет моего возвращения к позднему ужину. Я узнала рокот максовой машинки и закрыла глаза. В них еще несколько секунд прыгал туда-сюда ломтик солнца, который я только что проводила за горизонт. На терассу вышел Джанни, и они заговорили о своем. Я так привыкла к скорости их речи, что теперь сама тараторю. Тате это не мешает, а Димка жалуется, что не успевает понимать меня, поэтому теперь он больше трется возле Доменико и компании, где он вообще не понимает ничего и выглядит от этого очень умным.
Выхожу на терассу, Джанни кивает мне, закуривает, продолжая что-то рассказывать. Спускаюсь на улицу. Макс сегодня то ли нарядный, то ли слишком веселый - не могу понять, что с ним не так. Он кивает мне и открывает пассажирскую дверь. Ехать куда-то поздно, это я точно знаю, в кафе в центр Макс не ходит. Но даже если ему вдруг захотелось провести вечер в обществе стариков и малолеток, до туда два шага, ехать не за чем.
Залажу в машину. Но когда Макс садится рядом в своем этом новом настроении, движение времени, словно в космосе, меняется, и я чувствую, что у него есть для меня что-то. Может тоже новость, которой его кто-то наказал? Послание от Ирины или самого мэра о том, что община Раццуоло не хочет меня отпускать? Смотрю на свои колени, они еще больше загорели и даже не «обросли» синяками. Все знают, что лето начинается с первым синяком. Рискую так и остаться без этого святейшего знака в этом году. А может я уже взрослая для этих летних отметин? До чего я точно доросла, так это до предложения, которое Макс так запросто делает мне.
- Shall we go to a disco?[196], - говорит он.
- What?[197]
- To the beach[198].
Я еще не успела вымыть из волос вчерашний песок, а тут снова beach. Вдыхаю запах максовой машины, смотрю на его небритый подбородок. У меня к нему тыща вопросов на его один единственный. Но я молчу, делаю вид, что раздумываю. Но на самом деле перебираю свои гороскопные характеристика в поисках подсказки и причины, по которой я не смогу отказаться ехать с ним сегодня хоть куда-угодно.
- Ruby?
- She will not know[199].
- Ммм, - я растягиваю рот в гримасе Джокера.
- Say yes, - Макс вдруг становится серьезным и обеими руками сжимает руль. - It will be fun there, you will like it. My colleagues will be there[200].
В этом я не сомневаюсь. Только как бы ему объяснить, что я никогда в жизни не была на дискотеке и вообще ночи провожу дома, что он вроде как мой-здесь-друг, а не компания для пляжной вечеринки, что вообще-то у меня есть Димка и Доменико для фантазий под диско-аккомпанемент, и что я не знаю, что говорить и как быть с такими же как он двадцатипятилетними медбратьями и медсестрами, когда они не на работе и не связаны профессиональным noli nocere.
Макс закрывает свою дверцу, вставляет ключи в замок зажигания, они бряцают брелком с красным крестом и жизнеутверждающим viva forever, проворачивает один раз, машина просыпается и светит приборной доской. Только сейчас замечаю, что Макс весь в белом, как и я. Мы можем сыграть в одной команде и никто не заметит, что мы отличаемся всем, кроме душ, спящих под загорелой кожей. Макс включает фары, смотрит на меня. Нежно, обжигающе.
- Yep, - говорю я ему и закрываю дверцу.
Он заводит двигатель. Секунда урчащей близости между нами. Включается радио, а там
«...аll my people rihgt here, right now, do you know what i mean» [201].
O, yea, i know.
Вечер провожает нас в дорогу. Странное счастье вжимает меня в сидение. Отворачиваюсь к окну. Я опять все решила сама. Дорога дурманит, я думаю о море, принюхиваюсь, ищу его на горизонте и даже иногда нахожу. Но каждый раз это оказывается асфальт. Как же быстро иногда работает колесо желаний.
Мы останавливаемся на заправке. Никакого моря поблизости. Из дискотек - музыка из радиоприемника на крыше придорожного coffe shop'a. Макс выходит из машины, открывает мою дверь, говорит «сome on» - верю ему бесприкословно и выхожу. Мы заходим в магазинчик. Внутри все слишком пестро и громко. «WOOHOO!» - подбадривает Дэймон Албарн из динамиков. Спасибки, да.
Иду рассматривать сладости. Уверена, Макс сейчас купит нам чего-нибудь вкусного и безалкогольного для пляжных танцев. Но когда я отрываюсь от рядов с печеньем, все решено по-другому. К Максу подошли его школьные ragazzi, и, чтобы они отстали от нас, «we will have to play with them drankin durts»[202]. Так говорит мне Макс. Двое из троих ragazzi вполне себе drunkin, хоть и стараются держаться прямо и не так нагло тыкать в меня пальцами.
- We cannot refuse them[203], - говорит Макс и слишком сильно сжимает мой большой палец.
Ему страшно, сразу это понимаю. Не знаю, как физиологически передается страх, но это точно происходит между нами сейчас. Обтягиваю майку. До меня доходит, что я неправильно одета для всей этой поездки. Конечно, я же и не собиралась никуда, сидела себе в комнате да книжку листала.
Макс разговаривает с компанией по-итальянски. Не могу ничего разобрать, будто это не приятельская беседа, а научная конференция: предложения длиннющие, а слова - из какого-то другого разговорника, не моего. Мы идем в конец магазинчика, где между дверями в мужской и женский туалет висит мишень, рядом, на полке - дротики. Ragazzi рогочат. Соревнование начинается.
Через полчаса мы проигрываем... Максову машину. В обмен ragazzi выдают нам свой мопед. С виду он игрушечный, но гудит страшно и по-настоящему. Ragazzi машут нам руками из всех четырех открытых окон и исчезают так быстро, словно скрываются от погони. Но мы и не собираемся играть с ними в догонялки. Хватит, доигрались.
У меня вспотели подмышки и голова вот-вот словит боль справа над бровью. По Максу не понять, как ему вообще. Но резкие движения и широкие шаги выдают его волнение. Он точно не планировал такого. А я вообще - случайный зритель в этом театре бывших одноклассников. Макс звенит ключами и подает мне шлем. Напяливаю его молча. Ничего не говорить - только так я могу сейчас помочь нам обоим. Слова перестают что-то значить, когда пьяная компания обходится с тобой вот так, не по-приятельски.
- Now exactly at sea[204], - успокаивает меня Макс.
Киваю.
Мы садимся на мотик. Никаких ремней, только максова спина-фиксатор. В шлеме я совершенная уродина, Макс - недокосмонавт. Стартуем. Голова норовит все время упасть куда-то на бок, но я держусь, а потом утыкаюсь головой в максову шею и так и еду с закрытыми глазами, пока не теряю сознание...
От боли зарябило в глазах, огонь вспыхнул сначала в ноге, потом в висках и снова вернулся в ногу, но уже какой-то усталый, перебравший. Я, конечно, ничего не помню, так устроена память. Но при этом - все знаю. Например, что
моя нога приклеилась к горячему глушителю мотика,
я не упала на ходу, хотя должна была,
Макс нес меня на руках и бинтовал так же ловко, как он делает это в горячих точках,
мы успели к самому настоящем закату на море.
Влажное, тяжелое тепло, что ладошки вспотели. Сижу под сосной и смотрю на небо - оно такое далекое, не дотянуться, нет. Вдох - и нос щекочет запах смолы. Рана залита перекисью, я - обезболена парацетамолом. Слышу гудение мотика (надеюсь, не этого злосчастного) - он едет мимо, не торопится. Как не спешит и сегодняшний вечер, он завивает мои волосы и заштопывает летнюю грусть. Вода, небо, деревья - мои итальянские подарки. А еще - раненая нога.
Мне выдали королевский шезлонг. Я видела такой в журнале, у принцессы Монако. Осталось сделать мокрую укладку и татушку на щиколотке - и буду как она. Макс приносит красный плед, его хватает на половину меня. Отмахиваюсь, мол, и так сойдет.
- It's all my fault[205], - он присаживается рядом на песок и обхватывает колени руками, как маленький.
Впервые я с ним не согласна, но мне слишком муторно, чтобы объяснять ему суть вещей.
- I'm a doctor's dauther, you know it[206], - надеюсь, что он поймет о чем я, но Макс не унимается.
- That's it[207], - отвечает он и впивается пальцами в волосы.
- Все нор-ма-ле, - говорю и я глажу его по голове.
Глажу его по голове!? Это, наверное, болевой шок и лекарства так влияют на координацию мыслей и действий. Он поднимает голову, смотрит вперед, на море или в параллельную Вселенную. Прячу руку под плед и приказываю ей в следующий раз думать прежде, чем что-то делать. Потом я будто бы засыпаю, потому что следующее, что я вижу, это ночь. Шезлонг развернут в стор