И сна наяву
В рубином кресле всегда неуютно. Как ни устраивайся, хоть втрое сложись и ноги на подлокотник забрось - неа, все равно о табуреточке мечтаешь. Почему-то Италия вся такая, как это кресло. Когда Руби сидит в нем, она похожа на памятник Линкольну, а я - на вошь на гребешке. Вот и сейчас - не сижу, а ерзаю, Ирина дала заполнять анкеты - заполняю. Видимо, чтобы выяснить, нет ли у меня «вредных наклонностей». Поэтому и маюсь, правду писать или как думаю и поступаю. Пока выходит что-то среднее и какое-то слишком уж безвредное. А все это анкетозаполнение зачем? А чтобы я, видимо, еще долго не забывала о вчерашнем.
Да, еще утром была на коне, а к вечеру - под конем. Так моя учительница истории говорит. Новый купальник подтянул за собой новую неприятность. А я как раз свои блокнотные заметки закончила словами «может что-нибудь произойдет»,
накалякала, значит, беду. Олька - тоже отличилась. Зачем других слушать, если знаешь, как
ДЕЛАТЬ
НЕ
НУЖНО?
Даже если она считает меня трижды умнее, все равно - не оправдание.
Брать чужое нехорошо - это не обсуждается. Но есть варианты. Например, взять там, где ты подрабатываешь, если работа эта - киоск со сладостями твоей приемной семьи. А для Ольки эта будочка еще и переодевалка - мы все в общую ходим, а она - вроде как бонус получила. Надо бы, конечно, всем вместе, чтобы честно, одинаково. Или раз так - всех нас в будку по очереди запускать, чтобы не рушить единство.
А еще я голодной была. Экономия мне на пользу не пошла. Я и не продумывала ничего заранее, куда там, лишней глюкозы для мозга у меня нет. Просто ляпнуля, когда Олька уже ключами в будочном замке бренчала:
- Возьмешь сосульку? И морожко.
Настроение у меня такое было, дерзкое. А она и взяла. И не одно. А ей, оказывается, еще в первый день Изабель сказала, что «non si può prendere[91]» и Олька поняла. Или сделала вид. В общем, когда она две горсти вкусняшек нагребла, в будку как раз вошла ее Изабель. Это она потом нам рассказала. А в тот день мы ее до вечера так больше и не видели. Странно, когда человек вот так пропадает. Словно его похитили. И нам как-то невесело без нее стало. Даже Тата не пошла барахтаться к своим малышам. И киоск в тот день так и не открылся. Сколько я его не гипнотизировала.
|
|
Из бассейна мы ушли пораньше. Быстрее хотелось забыть эту нелепость. Торопиться куда-нибудь уже было не надо, и я стала вспоминать, что же было потом, после возвращения, когда я, как назло, уснула. Но как раз там, во сне я, словно фильм, просмотрела все случившееся.
- Kete, Kete! - слышу рубин голос с улицы.
Она машет своими коротенькими ручками, в этот раз «по-нашему». Но я так отвыкла от этого жеста, что несколько секунд соображаю, чего она хочет.
- Gelato![92] - кричит она.
К мороженому у меня чувства. Я люблю его как и раньше, и как и всегда, хочу его больше всего остального. Сбегаю по лестнице вниз, потом еще с одной - на улицу. Руби стоит у гаража, в руках у нее ключи и деньги.
- Аspetta[93], - шепчет она, хотя кроме нас на улице никого.
Мысленно облизываюсь в надежде, что сейчас она даст мне копеечку на шоколадно-ванильное и отправит за ним в «ДельПарко». Но Руби неподвижна, это ее суперсила. Я уже готовлю речь для доменикиной мамы и тренируюсь не смеяться, мысленно произнося его имя. Не получается. И я лыблюсь. Но тут же замечаю, что Руби отмерла и смотрит на меня, тоже с улыбкой. Над верхней губой у нее пепельные усики. Вспоминаю итальянских девочек из бассейна и улыбаюсь уже из-за другого - когда они вырастут и начнут старится как Руби у них тоже будут усики, может даже бородка. Невозможно быть такими волосатыми сейчас и не отрастить что-нибудь лишнее на лице потом. Это против физиологии. Никогда такой не стану, потому что это все гормоны. Это они, как известно, рулят волосатостью, старением, да вообще всем. Эдик говорит, что я в Лёлю, а не в папу, значит во мне мужского меньше. Хоть я папу с бородой никогда не видела, все равно я Эдику верю: лучше быть в Лёлю, усов у нее точно нет. Руби щелкает электронным ключом, тут же открывается дверь гаража, а к нам в поворот заезжает грузовичок.
|
|
Он останавливается возле дома, на кузове гигантский рожок с белым мороженым с шоколадными прожилками, посыпанный орешками. Из кабины выпрыгивает парень. Он точно знает Руби, потому что целует ее в обе щеки. Она протягивает ему деньги, но говорят они не о них, а о каких-то новостях. Руби смотрит на меня и кивает.
Парень идет к кузову и открывает его, а Руби заходит в гараж и выкатывает оттуда морозильную камеру со стеклянной дверцей сверху, достает из нее восемь пустых лотков. Парень забирает их и зовет к открытому кузову. Руби идет за ним, я - за ними. Мы все втроем смотрим на ящики внутри. Из кузова валит пар. Руби тыкает пальцем восемь раз на восемь разных ящиков. Мы отходим к гаражу. Парень приносит восемь дымящихся лотков, загружает их в рубин морозильник. Она укатывает его назад в гараж, парень забирается в кабину и, посигналив, уезжает. Руби выходит из гаража и закрывает его электронным ключом. Смотрит на меня и усиками своими не ведет - она мне все показала на примере, чтобы вопросов не было.
- Gelato[94], - снова говорит она шепотом.
Я парю над собой, но чувствую очень точно - все мышцы напряглись. Дальше у меня случился, по-видимому, гликемический удар. Сама разбирайся, думаю я, улетаю и просыпаюсь.
|
|
Уже стемнело. «Существование не всегда полностью счастливо», - напоминает мой гороскоп. Зато существование Руби точно стало счастливее после этого представления. Тогда-то мне и стало понятно, что я снова попалась. Теперь сомнений нет - она знает о киоске. Для этого весь этот цирк с мороженым. Она провернула это, чтобы я
помнила свое место,
не могла дотянуться до радости жизни
и больше не просила чужого.
Вечером в кафе я чуть не расплакалась. И Димка тоже. Олька сидела за столиком со взрослыми во всем своем - сразу понятно, наказана. Ирина собрала нас в кружок и сказала, что у Ольки проявились «вредные наклонности», и какое-то время она будет общаться только со своей семьей. Значит она промолчала, не рассказала никому, что это я попросила. Или рассказала? Просто меня решили не наказывать? Я-то точно - ни словечка не выдавила. Ни за, ни против, ни про то, как все было на самом деле.
Перед сном Руби, как обычно, приоткрывает дверь и желает «бона ноттэ». Киваю и пишу ровно две строчки в далматиновый блокнот:
«Мне не разрешают дружить с Олькой. И я боюсь идти в бассейн».
Никакая я после этого не подруга.
Ночью впервые идет дождь. Он стучит по соседским отливам. На свой я положила полотенце, прижала оконной рамой, звук теперь не такой мозгодробительный. Отодвинула штору, смотрю прямо в ночь. Она слишком настоящая. Спасибо сверчкам, тарахтящим крыльями даже когда капает сверху, вы глушите шум у меня в голове. Завтра будет медиум как мы здесь. Ерунда, плевок, та самая капля, которая сейчас летит с темно-синего неба. И все же - другая жизнь, что-то новое. Хоть и не всегда приятное. Время, когда я могу:
хотеть на море,
видеться с Максом,
плавать в бассейне,
дружить с Татой,
не впускать в сердце обидные иринины слова (у тебя, мол, детский комплекс и делать тебе нечего и вообще мешаешь отдыхать),
начать снова копить (на прощальный наряд).
Завтра случится превращение - я опять стану одной из пяти приезжих детей, сиротой Кэт. Никогда к этому не готова. Не была и не буду.
Завтра я покрашу волосы максовым фиолетовым маркером (начну с двух прядей). Но это ничего не изменит, кроме их цвета.
Завтра приедет Макс и мы будем разговаривать по-английски.
Завтра осень станет на один день ближе. И может быть будут звезды.
Завтра я опять сольюсь с летом и расплавлюсь под солнцем.
Расти в одиночку - сложная штука. Может даже самая. По крайней мере, если делать это как я - со всей тоской по past perfect. Хлюпаю вслед за дождиком по всему, что «до». Глазам мокро, хоть выжимай. Может незачем тогда обижаться на слова о детстве? Может это та самая правда, которая бревном в глазу, из-за этого он и слезится? Я пролетела столько киломентов, отменила страх, включила надежду. А все для чего: чтобы убедиться, что рана никогда не затянется? Что шрам навсегда? Что ни мама, ни папа никогда не вернутся? Сколько еще мне бродить по осколкам той жизни, в которой я была маминой и папиной дочкой? А ведь я так хотела всякого всего, даже имя сменила, научилась играть на бумажной гитаре и орала под нее про тры чарапахи, паветраны шар и breaking hearts и еще как мечтала о другой Италии. Куда всё это провалилось? Да еще и Ольку подвела.
Достаю свой листок с гороскопом и обвожу пункт про бессонницу. Зодиак не соврал. Живу эту ночь вот так, с дождем. Звезды поплюхались вниз и утонули в лужах, утешили меня. Повеяло холодком и мир стал сереть. Узел на шее ослабел. Словно бы что-то развязалось внутри на уровне миндалин и воздух нашел дорогу в легкие. Я подумала, ого, такое еще возможно. И может я выживаю этим летом не зря? Трудновато расти, когда тебе тринадцать. Так и быть - let it rain, ведь утро - это время надежд, и я грежу, что дверцы морозильника на колесах еще успеют открыться для меня.
Но я ошибаюсь. Руби больше ни разу не позовет меня к ним, не вспомнит о килограммах мороженого, даже когда Ирина придет к нам на обед и будет пить кофе без ничего.