— Так вот, Шовинье открыл лишь часть правды. Для тебя — это война. Брюс, именно спортивный босс Брюс, потому что все остальные лебезят перед ним, хочет навязать тебе тяжелые тренировки. Страх возможного поражения заставит тебя гореть и перетренировываться. А на таком уровне результатов — это не только плохой аппетит и бессонница! Вылетишь из строя! Пожалуешь на чемпионат развалиной! Признайся, неплохо разыграли? Ты уже небось мечешься. Ссоришься с тренером. Глупишь с нагрузками. А меня еще поучал! Расчет у них верный: постоянное нервное напряжение. Попробуй выдержи. — Алексей помолчал и буркнул: — Теперь вся правда.
— Да... — выдавил я из себя. — Я подозревал это, Леша.
— Пораскинь мозгами, колготно́й человек. Что — шумиха силы прибавляет? К чему болтать? А легенды об Уильямсе брехня! Чудес не бывает. Для репортеров бывает, а с нами — на-ка, выкуси! Нашли простачков. Пусть на помосте докажет.
— Спасибо, Леша.
— Пустое городишь. Важно ошибиться не последним. Так?
— А как с Дейвом?
— Опять! — Алексей выругался, с шумом выдохнув слова в трубку: — Сунется — милости просим. По самые уши влезет. Хлебнет солененького пота. Рот набок. Жалкий. Молится. Видели, чай. — Алекей хмыкнул. — Только ты не жалей. Тебя не жалели. Бей до конца, чтоб наглость убавилась. — Он разошелся и ревел в трубку: — Силы у тебя! Мать честная, мне бы такую. Я бы не цацкался. Нашли дурака, тудыть твою растудыть. Выходи — и точка!
— Правда, Леша! — и я тоже выругался. Даже от сердца отлегло.
— До встречи, пай-мальчик. Дня через три отдышусь от соревнований и приеду. И не будь куклой. Вертят всякие... Пусть они почешутся. — И сказал с улыбкой в голосе: — Кто хочет быть сильным?
Наш девиз. Случается так: тяжело, и «железо» не поддается нашим мышцам. Киснем и хандрим. И спорт кажется трудной и непонятной затеей. Тогда-то и кличем: «Кто хочет стать сильным?» Такие слова! И как не бывало тоски и неверия!
Улыбаюсь и отвечаю:
— Я!
— И я, — ласково бурчит Алексей. — Люблю силу.
Ночью, лежа в постели, перебираю мысленно цифры: в чем ошибка?..
Скрипит под ногами прохожих снег. Белая луна запустила в комнату длинные руки. Ухают в подъезде двери...
1964 г.
Дед
И ты оттолкнешь те руки, что попытаются тебя удержать.
У. Уитмен, Листья травы
Вот и сегодня, пора бы уже кончить тренировку, а я снова закручиваю лямки вокруг грифа и уговариваю себя: «Ну только последний разок, и все!» Подергал штангу руками: лямки держат надежно. Подобрал живот. Расправил поудобнее связки и мышцы. Они зашевелились под кожей, подлаживаясь.
Сначала приняли тяжесть ноги. Ожгло подошвы.
Возле коленей я подхватил штангу и рванул вверх. Вдоль спины — я это знаю — отчетливо обозначился позвоночник. Гибкий и совсем не такой крепкий, как думается. Я ощутил каждую косточку.
Вытащить штангу выше не хватило сил. Я «клюнул» корпусом глубоко вниз. Стиснуло напряжение...
Виктор Михайлович Кузьмин посоветовал:
— Брось! Вес не по силам, зачем мучаешься?
Я с трудом понял его. Сердце гулкими ударами заглушило все шумы, даже грохот «железа». Я швырнул лямки на скамью и сел.
Этот год предшествовал Олимпийским играм. И Кузьмин, и я, и ребята тренировались особенно много и старательно. Но каждому из нас не больше двадцати пяти лет. А вот Кузьмин, ему каково?
«Дед», как ласково звали за глаза Виктора Михайловича, выступал шестнадцатый год кряду. И ни разу никому не проиграл. Случай небывалый! Весь мир знал его имя.
Возраст сказался внезапно. В сорок пять лет у Виктора Михайловича обвисли и подсохли мышцы, некогда массивные и налитые. Донял радикулит. Побаливали суставы и печень. Но Олимпийские игры! Каков финал! Отказаться, черт побери, не так просто. И он упрямо таскал «железо».
Сегодня тренировка не клеилась: потрясла новость. И мы слишком усердно спорили. Газеты, захватанные руками, валялись тут же на скамейках.
Юрий Бубнов выкинул номер. Кто бы мог подумать: из легкого веса махнул в категорию Кузьмина! И никому не сказал об этом. И вот спустя четыре месяца три из четырех рекордов Деда отобраны в один день!
— Бубнов с возрастом плотнел, а границы весовой категории неизменны, — кипятился Павел Продолговатый, автомеханик, прозванный так за высокий рост. — Плюнуть на успех и привычные веса? Страшно. Вот и терпел. С кожи да мускулов сгонял до пяти килограммов!
— Я-то знаю, — многозначительно отозвался Николай, низкорослый крепыш, шахтер.
Я познакомился с ним в Макеевке на руднике, где работал сменным инженером. Сдружились. Вместе начали тренироваться. Вместе вошли в сборную команду страны.
— Знаю сгонку! — Николай сдавил ладонями худое лицо.. — Все как после блокады. Хлеба позволительно малюсенький ломтик. Гарниры тоже не для меня. Подавай выжимки. А пить? Сгораю от жажды, а можно два стакана после тренировки, и конец. Гляньте, — он выставил руки, — таких крупных вен и тонкой кожи не сыщешь.
— А кто неволит? — внезапно вмешался Виктор Михайлович. — Ну кто? Сам, сам!
— А кто вас неволит в возрасте тренироваться? — обиделся Николай.
Кузьмин даже присел от ярости.
— Не забывайся, малый! — Он выругался. — И спорта не нюхал, а раскис.
«Эге, задели тебя рекорды Бубнова! — подумал я. — Зашалили нервишки». Я поставил штангу на стойки. Прошелся, налаживая дыхание. Вытер пот.
Мимо прокосолапил надутый Виктор Михайлович.
Продолговатый заговорил тоном пониже:
— Бубнов из-за сгонки слабел. С первых мест в мире скатился на шестое. Ты бы, Коля, тоже перекинулся в легкий вес.
— Не глупи, — возразил Николай. У него было смущенное и расстроенное лицо. — Чуть что, и в крайность. Такой спорт?! Брошу лучше! — И зашептал: — Бубнов донял Деда. Почти нокаут. Ясное дело, он из семи чемпионов мира самый пробиваемый: возраст. Откуда черпать силу? Вот и долбят. И крысятся. Сначала Сашка Вадков. Теперь Бубнов. Подожди, американцы привезут Роберта Хайна. Вот свалка выйдет!
Я вытянул ноги, дав мышцам свободу. Они затвердели крупными желваками. Я подумал, что неплохо бы отмассировать их. Решил сбавить нагрузку. Перехватишь — жди, пока отойдут.
Виктор Михайлович стучал штангой на дальнем помосте, перебрасываясь замечаниями с тренером Кислицыным.
— Дед всыплет, — не унимался Павел Продолговатый. — Нашли слабенького. У него рекорд в жиме. С налету не возьмешь.
— Положение Деда не из приятных, — посочувствовал я. — Рисковать именем. Проще уйти на покой.
Виктор Михайлович принял вызов и жизнь подчинил одной цели: победить на Олимпийских играх!
Он обладал звериным чутьем на работу. Выполнял ее ровно по физическим возможностям. С величайшим искусством извлекал из организма нужное усилие, не будоража нервов. Намеренно входил в опасные перегрузки. Но как искусно сочетал их с малыми и средними тренировками! Как скупо расходовал себя!
На массаже Кузьмин обычно дремал. А тут не жалел массажиста. Рьяно поучал, с какой силой и как обрабатывать разные мышцы. Десять потов с человека сходило, а не отпускал.
После тренировки, разумеется, мылся под душем. По четвергам парился в бане. Шел туда как по делу: «Выгнать усталость. Суставы прогреть для профилактики». Витаминами пичкался до смешного. Каждое утро обязательно. А перед тренировкой — дополнительный порошок. Отрекся от развлечений. В десять часов покидал самый интересный спектакль или выставлял гостей из дома. Избегал солнца, боясь слабости. Не купался.
В день отъезда на чемпионат Союза я размялся и пошел в душ. Разделся.
— Спишь в ней? — дернул за майку Кузьмин.
— Да.
— Напрасно. Плечи после работы усталые. Тепло подавай. Рубашку. Чтобы во сне не застудить. А майка? Не годится, Борис. — Виктор Михайлович взял мои ботинки. — И каблуки низковаты. Штанга в подседе валит. Подбей.
На чемпионате Советского Союза в Ленинграде Кузьмин все же уступил Бубнову первое место.
После своего выступления я пошел к Деду. Цвела белая ночь. Прозрачный разлитой свет. Мы сидели с ним в гостиничном номере. Из растворенного окна набегала прохлада. Отстукивали шаги прохожие. Света не зажгли. Лица сейчас ни к чему. Все от души.
Я раскинулся в кресле, забросив ноги на стул. Побаливала натруженная поясница. Истома.
«Чертовски приятное состояние после победы, — наслаждался я покоем. — Мир ласковый, и жизнь сказками баюкает. Все по плечу».
А Кузьмин вспоминал. Называл имена.
— Быстро позабылись, — качал он головой. — А я ведь с большинством из них выступал. Знаменитые люди. — И негромко скомандовал: — «На помост вызывается Виктор Кузьмин! Москва». Красиво звучит!
А я услышал возгласы публики. Даже жаром дохнуло, словно из полного зала.
— Шестнадцать лет тренировался и поругивал «железо». Три раза бросал. А въелось! Мясом приросло. Ох, жаль!
Я вытащил из портфеля бутылку.
Где-то часы гулко пробили полночь.
— К случаю! — усмехнулся я и подумал: «Сближают испытания. Посердечнее становимся между собой».
— В жиме не добрал семи килограммов. Юрка и насел. Публика за него. Старики проигрывают — все радуются. А он молодец. С лица свеж. Выступал азартно, — бесстрастно говорил Кузьмин. — Только долго не протянет. Последний взлет. Бубнова сгонки измотали. Упустил время. Ох, и тяжело он в Риме сгонял вес! Дня три почти не ел. В бане парился. Носился в шубе как угорелый. Едва сбросил вес. И следом шесть часов на помосте отбухал. Выносливый. А выиграл и смеялся: «Не Кузьмин — съел бы я свою золотую медаль».
Кузьмин ухмыльнулся.
— За четыре часа до выступления обедали вместе. Смотрю, тащит простоквашу. Я за руку: «Эй, нельзя!»
А на соревнованиях, как нарочно, результат с австрийцем одинаковый. Зато у Бубнова собственный вес на двести граммов меньше. Ему и присудили первое место. Вот тебе и простокваша! Австриец от обиды чуть в обморок не упал...
Кузьмин шагнул и лег грудью на подоконник.
— А он, чудак, тянул. Четыре года еще выступал, гоняя вес. Конечно, здоровье не то. Сегодня перед толчком вылакал термос черного кофе. Нервишки шалят. Не кофе — сплошная чернота. Разве это дело? Махнул бы в мою категорию четыре года назад — себя бы сохранил и результаты: другим несдобровать! Сейчас что? Выигрыш из последних сил.
Я тоже подошел к окну. Выпили. Вино слегка горчило.
Неоновый свет, как легкая ткань, накрывал сквер у Русского музея. Дорогу, мягко пригибаясь, пересекла кошка. Нырнула в кусты.
—...Раньше Крайнин юлил передо мной. Я чемпион, он на помосте — коза паршивая. Проку никакого. Теперь в спортивных начальниках. Велеречив. Морда выхоленная. Однажды пожаловался ему на усталость. Снисходительно посоветовал отоспаться и еще три года выступать. Простить себе слабости не могу... За что человека выдвинули? Бездарен, — без обиды в голосе говорил Кузьмин. — Сегодня я вес по правилам выжал. Придраться всегда можно. Крайнин и придрался. Жюри отменило результат. Третья попытка не вышла. Сгорел я. Вот и разрыв в семь килограммов... Да ты его не знаешь, ты в школу еще бегал. Я его прозвал «Уо»: умственно ограниченным. Не забыл. Сквитался.
Я не утешал Кузьмина. Впереди неизбежно ждало то же самое: проигрыш.
В философии это называется борьбой между старым и новым. Между отмирающим и нарождающимся. Объективный закон развития.
В спортивных репортажах пишут: Победила юность».
В народе говорят: «На чемпиона сыщется свой чемпион. На рекорд — новый рекорд».
Тренер Кислицын вымолвит: «Судьба!» И вычеркнет человека из памяти.
— Вот и пришло мое время. Возраст — плохой товарищ. Уйду я из спорта. — Кузьмин сунул в карман руку и зашагал по комнате. — А знаешь, что на это скажет чуткий тренер Кислицын? — Кузьмин словно прочитал мои мысли. — С глаз долой — из сердца вон! Да-а... Долго и упрямо стоит за свои мысли и дела человек. В обидах, в ошибках изобьется. И, кажется, заметен в жизни. А ушел — будто и не был. Словно камень в воду. Всплеск — и разошлись круги. И зеркало, а не вода. Из-за таких вот Кислицыных...
На будущих Олимпийских играх борьба предстояла ожесточенная: американцы уже ярились, считая медали. Тренеры решили не рисковать призовым местом в легком весе — Федор Кубасов явно проигрывал японцу и американцу — и наметили выставить в одной весовой категории Бубнова и Кузьмина. Атлеты опытные. Полмира за плечами. И судейскую несправедливость испытали. И свист опьяневшей публики. И поврежденные суставы бинтовали туго, страхуя. И усталость вминала их в кресла, слабя мышцы. Тут бы закрыть глаза и позабыться. Но снова зовут на помост. И штанга ждет, как бессердечие целого мира. И путь на помост никак потом не припомнить. И яростное пробуждение — тяжесть в руках и крик мышц! Море непокорных мышц. И жизнь миллионами нервных клеток страждет, поет и тащит «железо».
Кузьмин и Бубнов превосходили ближайших соперников, даже грозного крепыша Роберта Хайна. Того самого Хайна, о котором французская газета восторженно писала: «Вытянутое и расслабленное предплечье американца составило в окружности сорок шесть сантиметров! Такого колоссального мышечного массива до настоящего времени не имел решительно никто из атлетов данной весовой категории. Да и не все тяжеловесы могут похвастаться такой мощной рукой...»
Мол, противник — гигант, на победу и не надейся. Только верить всему нельзя. Первые места Бубнов и Кузьмин, судя по результатам, не должны были отдать...
После долгих раздумий Кузьмин ответил согласием на предложение тренерского совета и приступил к тренировкам.
Тридцать два вечера в зале. Два с лишним месяца в надежде.
Козырем в борьбе за золотую медаль у Кузьмина оставался жим. Его коротенькие ручки, обвитые мышцами, не знали здесь равных...
Мощный срыв штанги с груди. Кузьмин багровеет, вкладываясь в усилие. Луком изгибается под тяжестью. Сейчас у него тетивой звенит все внутри от нарастающего напряжения. «Р-р-р», — рвется из стиснутых зубов воздух. «Хр-хр», — сжимаются и разжимаются мышцы. Стрелами летят из мозга команды. Упрямится воля. Штанга вздета руками! Распяты усилием плечи, вздулись и вывернуты наружу. Голова, как между гигантскими рачьими клещами...
Полтора месяца до игр Кузьмин гнал нагрузки в жиме. Только бы увеличить разрыв с Бубновым! Он бредил в разговорах трехглавыми мышцами, лопаточными, грудными.
Внешне он очень переменился. Не потерял ни грамма веса, а живот втянулся, как у гончего пса. Жирок сбежал, и мышцы еще резче обозначились под тонкой кожей. Перебираются в движении, словно ветер рябит воду. Торс будто сплетен из живых гибких стволов. Грудь упряжью — мускулы перехлестнулись на плечи. На бедрах самые могучие мышцы, огромные, длинные. Ладонью не сомнешь — змеиная плотность. Тело несут легко, как воздух — облака. Переливы и переборы изящных связок. Великая гармония тысяч мускулов. Крепкие суставы, развернутые для опоры...
Страх поражения пересилил врожденную кузьминскую осторожность. Он повторил ошибку многих старых атлетов.
Спасение в тренировке!
А возраст сузил возможности. Подкралась усталость.
На Олимпийские игры в сборную команду страны включили и меня. Поневоле я стал свидетелем финала долгой борьбы.
Соревнования начались в девять вечера.
Пока Бубнов и Кузьмин ждали своей очереди, я разгуливал вокруг дворца. Наряды полиции сдерживали публику у входов. Возбужденный смех, обрывки разговоров. Знакомства на ходу. Блестят лакированные козырьки. Белые мундиры охвачены портупеями. Женщины улыбались, взывая к снисходительности мужчин в форме.
Я уходил в тишину. Громче стучали каблуки по каменным плитам. «Не сладко сейчас ребятам, — думал я. — Разминка. Нервы на пределе».
Сбоку глухо ворчал зал.
Из олимпийской деревни неслась музыка. Пела женщина на незнакомом языке. Чистый глубокий голос проникал в душу.
«Язык не понимаю, а песня завораживает и кружит, — размышлял я. — Потому что вкладываешь свое, как в шум леса».
Навстречу шагал менеджер Генри Лэм, старый знакомый по выступлениям в Москве. Он курил сигару и разглядывал небо.
— Как дела, Боря? — спросил Лэм. Он неплохо говорил по-русски.
— Выступаю завтра.
— Спорт! — философски заметил Лэм и сказал: — Сегодня советский день. Ваши выиграют. — Он отшвырнул сигару и внимательно посмотрел на меня.
— Сколько наберет Хэйдон? — Я нарушил вопросом спортивную этику. Американец Хэйдон — Мой главный противник завтра.
— Хэйдон? — Лэм положил руку мне на плечо и увлек к фонарю над служебным входом. — Хэйдон по движениям соберет... — Он вырвал листок из блокнота и вывел цифры.
Результаты явно завышенные. Я улыбнулся. Взял листок и спрятал в карман.
— Сегодня поздно кончат, — сказал невозмутимо Лэм. — Надоело мне все это.
Я с тревогой подумал, что и мне соревноваться ночью.
Мы шли рядом.
— Очень поздно, — повторил Лэм. Он забавно коверкал слово «поздно». — А завтра участников еще больше!
У входа Лэм махнул рукой и нырнул в толпу. Я немного постоял, разглядывая людей. И побрел к своим.
В коридоре меня задержал египтянин Хамуд, красный от волнения, потный.
— У Хэйдона болит плечо, — жарко лопотал он по-французски. — И спина поранена два года назад. Зацеплюсь вторым за тобою! А Фолц... — Лицо Хамуда искривила гримаса. — В коране сказано: «Кто хочет себе награды в здешней жизни, тому мы и дадим ее!» Потрогай мышцы. Скалы! — Хамуд теребил мои пальцы своей широкой мягкой ладонью. — Фолц — осленок...
Я высвободил руку. Хлопнул Хамуда по-приятельски в спину. Улыбнулся и пошел.
«Ни черта ты не выиграешь, — подумал я. — Хэйдон и больной задавит тебя. И Фолц — орешек не по зубам. И полыхаешь ты, Хамуд, за сутки до соревнований, как пожар. Завтра будешь вываренным мясом».
Наших в раздевалке не было. Я кинулся за кулисы.
Кузьмин уже готовился к выходу. Сгрудились ребята, врач, тренеры, массажист.
Кузьмин затянул потуже ремень. Пригладил волосы и двинулся на сцену. За ним — тренер Порошин. На сцене они остановились. Кузьмин взял у Порошина вату, смоченную нашатырем. Натер виски. Вздохнул глубоко.
Штангу Виктор Михайлович поднял легко. Уверенное и красивое движение. Зал восторженно охнул.
— Молодец, Витя! — выпалил Порошин и накинул ему на плечи шерстяную рубашку.
— Судья держит[2]. Думал, лопну, а хлопка нет. И над Юркой так же измывался. Своих вперед пропускает. Герб наш не по нутру. Фашист! — прерывисто дыша, выкрикивал на ходу Кузьмин.
— Будет! — приказал Порошин. — Отдышись. Снова на помост сейчас. Стул!
Массажист бестолково засуетился.
— Этот судья хвастался вчера, что Москву в бинокль видел. Обещал: «Вернемся в Россию».
— Прекрати! — крикнул Порошин. — Да где же стул?
— Сдохну, а не поддамся. Я таких под Старой Руссой из поиска приводил. Полны штаны, и на все готовы. Лишь бы выжить.
Врач выхватил стул у служителя.
— Прибавим пять килограммов? — Порошин заботливо кутал плечи Кузьмина в рубаху. — Береги тепло.
— Через пять «пойдем», как условились, — подтвердил Кузьмин. — Щекин, передай судьям.
Виктор Михайлович полулежал на стуле, запрокинув голову. Он говорил, и кадык шевелился. На шее проступали багровые пятна — следы грифа.
— А публика не аплодирует. — Врач оглянулся. — Билеты втридорога. Богатой сволочи понаехало. Туристы с деньгой. Освистывают с наслаждением.
— Гады! — Кузьмин дернулся. — Зря надрываются. Не я — Юра выиграет. Но выиграем обязательно!
— Не отводи локти назад в старте, — посоветовал Порошин.
— Оставь! — рассердился Кузьмин. — Поздно учить. Теперь результат выкладывай.
Подозвал меня и сказал по-прежнему возбужденно и громко:
— Ну и судья! Музейный экземпляр. Задыхаюсь. Туман в голове, а хлопка не дает. И таких ублюлков земля носит!
На лбу у него светлой росою собрался пот.
— Ты отдыхай. Сейчас вызовут, — сказал я примирительно и отошел.
— Кличут! — засуетился массажист.
Кузьмин поднялся. Поправил волосы. Тряхнул головой, сбрасывая капли пота. Утерся полотенцем. Снова пригладил волосы. Вдохнул нашатыря из флакона.
Путь на сцену закрывал толстый мужчина.
— Позвольте! — Кузьмин тронул его за плечо.
Мужчина не пошевельнулся.
— А-а! — Кузьмин оттер его плечом. — Уши развесил.
Мужчина отскочил, прошипев вслед ругательства. Кузьмин из-за плеча ожег его взглядом. Врач остановился. Он владел тремя языками и ловко заговаривал зубы.
— Пошли его подальше, — мирно посоветовал массажист, пробираясь за Порошиным.
Толстяк налился кровью. Теребил свою корреспондентскую карточку и зло отбивался от увесистых фраз врача.
«Поднимет Дед штангу в этой и еще в последней попытке — золотая медаль у него», — решил я.
Кузьмин подбежал к штанге. Крутнул гриф. Отошел.
«Примета, — отметил я про себя. — Исконная кузьминская примета. Вроде поправляет штангу, а сам вертит гриф на счастье».
Кузьмин натер грудь магнезией. Встряхнул руками, расслабляя мышцы.
— Неси кофе! — шепнул врач массажисту.
Массажист кивнул и юркнул в толпу.
— Тише! — цыкнул Порошин. У него в нервном тике прыгала бровь.
Кузьмин присел над штангой. На спине вздулись, очерчиваясь, крупные мышцы.
— Выжмет! — прошептал кто-то.
— Заткнись! — озлился Порошин. Бровь, выплясывая, уродовала лицо.
Я отыскал глазами судью. И мысленно обратился к нему с горячей речью: «Поимей совесть! Ну, не держи хлопок. Будь честным человеком!»
Кузьмин натянулся. Мышцы зашевелились и снова вздулись. Побелела кожа.
Штанга глухо ударила в грудь. Судья раскинул руки для хлопка. Кузьмин замер.
«Тянет хлопок. Ох, как тянет!» — отмечал я секунды.
Порошин издал горлом клекот и побледнел.
Хлопок!
Кузьмин вздрогнул. Мне показалось, что с ним вздрогнули все люди в зале. Взметнулись локти. Мышцы росли на глазах. Массивные клубки. Перекатывались. Исчезали. Взбухали. Кожа порозовела.
Штанга медленно вылезала на вытянутые руки. Чересчур медленно для второй попытки. «Срыв не вышел», — отметил я.
Рядом, часто дыша, топтались Бубнов, Порошин, врач, ребята. И все мы орали: «Давай, Витя!»
Я охрип за секунды. Вопил и осязал эту тяжесть в своих руках. После сокрушенно подумал: «Свежести нет у Деда. Просчитался, перетренирован. Сила без взрыва. Скверно выжал вес».
— Работа на чистую силу. Опасно. Большой вес не пойдет, — сказал Щекин.
— Молодец! — Я шлепнул Кузьмина по спине. Она отдавала жаром. Я уловил удар его сердца.
— Нет, плохо! — отрезал Кузьмин. — Хлопок нова тянул, негодяй.
— А на последнюю попытку соберись! — вскипел Порошин, состроив зверскую физиономию.
— Толстяк грозился разнести нас в своей газете, — сообщил доктор.
— «Твоего вийска мы не боимся, — цитировал наизусть Щекин ответ запорожцев турецкому султану, — землею та водою будемо быться с тобою, вражий и проклятый сын...» — И он закрутил затейливые казацкие ругательства.
Грохнул дружный смех.
— Страшное волнение, — признался Кузьмин. — Всего разрывает. Проиграешь — вот такие, как толтяк, распишут. Вытащить бы его за уши. на помост заставить просто так постоять на публике. Со страху наложил бы, болтун.
— Наложил бы как пить деть, — согласился массажист.
— Встряхни руки, — попросил Кузьмин массажиста и заметил хмуро: — А в этот раз аплодировали. Оказывается, силой нужно давить. Другого языка не знают.
Мы стояли кругом, и каждый стремился чем-нибудь помочь. Мы знали, что такое неудача. Едкая и беспощадная беда. И всем сердцем желали Бубнову и Кузьмину победы. И еще мы злились на зрителей. Они недолюбливали нас, «красных». Прощали судейскую несправедливость и свистели, мешая.
Я уже не очень верил в успех Деда. Но крепко переживал за него. Даже устал. Пошел с врачом и сел на скамейку за кулисами. Выступать завтра, а я, хоть выжми, мокрый от волнения.
— Сердце колотится, не сосчитать, — сказал я.
— Главное — завтра не тушеваться, — медленно говорил врач. — Я сужу иногда бокс. Спрашиваешь парня на ринге: «Фамилия?» Бедняга дрожит. Губы мельтешат, а не отвечают. Владей собой. Пойду проведаю Бубнова. Он в раздевалке с Пепеляевым. Подбодрю. Может, нужно что.
Я тоже встал.
Врач сказал:
— Сейчас Кузьмин закончит жим, и давай уходи.
Я облокотился на голую большую стену. Разминочный зал. Перегородка, а там сцена.
В буфетном углу люди невозмутимо пили вино и жевали. Суетились тренеры других команд. Вошли важные господа. Полицейские у входа щелкнули каблуками. Сорвался навстречу служитель. Откуда-то появился президент Международной федерации тяжелой атлетики. Длинный швед. Льстиво улыбнулся и увел господ. Как рассыпанный горох, забегали во все стороны репортеры.
Звякнула штанга.
Налегла тишина. Люди сгрудились в проходах.
«Кузьмин на помосте. Тронул гриф на счастье», — догадался я.
Сбоку сидела женщина в тесной облегающей кофте. Курила и целовала украдкой своего соседа в мочку уха.
Из раздевалки примчался Бубнов с врачом и Пепеляевым. Приросли к перегородке.
В буфете позванивали стаканы и беседовали люди.
Тишина налегла плотнее.
Тяжелый удар в пол. Вскрик.
«Не выжал. Бросил штангу, — понял я. — Все! Проиграет Бубнову».
Часы показывали двенадцать. «Уснуть бы поскорее», — мелькнула мысль.
В коридоре меня окликнул незнакомый человек.
— Желаю успеха, — сказал он на ломаном русском языке, — Я «Рот-Фронт», — и он поднял руку. — Я не против своих, но вы должны победить. Клянусь, это так! Встретите в Сибири майора Соболева — передайте: «Бывший ефрейтор Макс Шеве помнит его слова».
Я пожал шершавую ладонь.
Поразил чистый воздух на улице. В зале он прокуренный и пропитой, как в баре перед закрытием.
Я не спеша брел в олимпийскую деревню. На втором этаже корпуса советской делегации моя с Кузьминым комната.
«Необыкновенны звезды! — думал я. — Там души умерших».
Мне нравились красивые легенды.
Из зала, этого котла страстей, сразу в другой мир. Здесь никакого дела до штанги и золотых медалей. Земля, звезды, вечер — все величественно и спокойно. Несуразными кажутся и спорт и тщетные усилия маленьких человечков.
От звезд к глазам, преломляясь, неслись нити голубого света, будто колонны вечного мира. Я прищурился, чтобы удержать нити.
Томно скользили автомобили, зачарованные небом и звездами. Попыхивали моторы. Уютно светились приборы. Машины увозили с собой музыку в приемниках, блаженные улыбки и безразличные взгляды пассажиров.
У входа в олимпийскую деревню в баре из стекла и света танцевали рок.
Я шел и напряжением каждой мышцы ощущал свое тело. Ощущал, какое оно сильное, послушное, поворотливое.
В комнате было тихо. Словно остановилась жизнь. Я растворил окно. И маленькие шумы заполнили комнату.
Я поднял со стула письмо. Вечером мне передал его незнакомый французский журналист.
Писал приятель из Парижа:
«...Три недели назад проезжали на Олимпийские игры американцы. Я и Шарль Виллон из «Экип» (с ним и отправляю письмо) побывали на тренировке. Познакомился с Генри Лэмом. Как водится, взял интервью. Он, по-моему, готовит для олимпиады новое «чудо дивное». Не выяснял кого. Хэйдона или рыжего Фолца. Лэм похвалялся: «Если все будет «о'кэй», покажем русским, где раки зимуют. Русские — народ дотошный: раками интересуются. Американский парень огребет медаль!» Не сказал только, какого цвета. Я написал об этом в своей газете. Редактор поморщился, но тиснул. Прилагаю вырезку.
После тренировки американец увез нас в гостиницу и показал свой фильм — прошлогодний чемпионат мира. Пытался заполучить наши симпатии. Пили до чертиков. Тебя он недолюбливает. Во время фильма придирался по пустякам к твоей работе. Лэм — бесия хитрая, держи ухо востро...»
Я спрятал письмо в чемодан и задумался. Бродил по комнате и косился на кровать Кузьмина.
Затем принял душ. Вода от жары была теплой.
Заснул быстро.
Очнулся под утро. Едва светало. На своей кровати тяжело дышал Кузьмин. На стуле рядом — раскрытый чемодан. Я притворился спящим, а сам лежал и смотрел. Но в предрассветной полутьме я видел только неподвижную сгорбленную глыбу и белые пятна белья в чемодане. Вскоре я снова задремал.
Когда проснулся, солнце стояло высоко. Постель Деда смята и пуста. Я вышел в коридор. Столкнулся с массажистом.
— Бубнов выиграл, — сообщил он. — Еще три дня таких соревнований — сдохну. Четвертые сутки не сплю. Ночь с участником, день — массирую. Глаза на лоб лезут.
Я зашел к врачу. Он лежал, но еще не спал. И выглядел не лучше массажиста. Обрюзг и пожелтел от бессонниц и волнений.
— Возьми записку от Кузьмина. Шофер передал. — Врач зевнул.
Потом он рассказал.
События развернулись под утро.
Бубнов не выдержал напряжения и сорвался. Первый вес в рывке одолел. Остальные попытки — словно подменили парня. Ни килограмма не прибавил.
Публика озверела. Почуяли слабину.
— Представляешь, Боря, что творилось в зале, если Хайн — и вдруг рекорд в рывке!
Полтора часа ждали толчок. Бубнов окончательно потерял контроль над собой. Ни кофе, ни увещевания всей команды не действуют. Живые мощи.
Кузьмин приглядывался, приглядывался и предложил блефовать. «Потащу-ка Хайна за собой. Давайте загоним начальный подход в толчке до предела. Обещаю вес взять. А Хайн сорвется: в рывке выложился. Сейчас он на острие ножа. Поверьте опыту. Юра пусть осторожно идет с малого веса. И дело выгорит. Слышишь, Юра, выиграешь! Сумма за тобою. Я на первое место не претендую — отстал. Ты работай спокойно, американец не достанет. А теперь встать. Пошли».