Взял журнал с колен.
— Ну не смех ли?
«Судьбу золотой медали чемпиона решил собственный вес атлетов. Король оказался на сто граммов легче соперника и был объявлен победителем».
— «Сто граммов», — передразнил неизвестно кого надзиратель. — Результат с русским получился одинаковым. Вес перед соревнованиями — тоже. Провели повторное взвешивание на сцене. Мы разделись догола. Сначала взвесили Синицу. Закутали в национальный флаг — и на весы. Потом меня. Пока толкались вокруг русского, я намочил в бандаж, Вот и золотая медаль! Ха, ха, ха!
Надзиратель смеялся, вспоминая подробности.
— А поединок с Ренсеном в Берне? Ха!
«Железные руки малышки Короля выжали небывалый вес». Ха-ха, и в самом деле, колесо смеха! Я никогда не выиграл бы у Ренсена, если б не случай. На разминке чувствовал себя паршиво. И смирился с серебряной медалью. Сам Ян Ренсен будет первым! Стою за занавесом и жду вызова на помост. Занавес бархатный, тяжелый, с золотым шитьем. Слышу, тренер Ренсена спрашивает у него позволения посмотреть мой подход, дабы правильнее распределить силы. А Ренсен в ответ: «Зачем? Сопляку не выиграть! А обращать внимание на падаль всякую — чести много». Словно грязь из-под колес мне в лицо. Колотит от возбуждения. Не дождусь подхода. «Ах ты, туша мясная! Умру, но обойду тебя!»
Я таким злым никогда не был. Не руки — пресс. Точно подменили. Один вес — легко, второй — еще легче. А взял третий — Яна чуть удар не хватил: в коронном движении проиграть семь с половиной килограммов!
После поражения Ренсен делал глупость за глупостью. В летах, поистасканный жизнью, он вознамерился не пускать меня вперед. Наверное, года три и попридержал бы, пока я наливался силой, да увлекся. Ему бы отдыхать и свежестью «давить» меня: силы-то хватало. А он помногу тренировался. Согнулся под усталостью. И под откос! Перетренировка.
|
|
Я помог: толкал его на глупости. Заявления с умопомрачительными прогнозами печатал. Небылицы пускал о своей спортивной форме. Из последних сил рекорды вытягивал. Лишь бы досадить ему, убить волю, лишить покоя, взвинтить нервы. Ренсен и клюнул.
Мне тоже, ох, как было нелегко! Но я был молод. А Ренсен сломался. «А потом поединки с русскими, французами, немцами. Зрелость. Опыт. Мужество».
Надзиратель презрительно фыркнул:
— Не слишком ли громко сказано, писака? Была обычная работа, будничная, надоевшая. Мой друг Таракан, прозванный так за черные фатоватые усики, прямо говорил: «Айда в конюшню таскать «железо». А уходя из клуба, заявил газетчикам: «Пусть поищут новых лошадей. С меня довольно».
Эх, как он, бывало, на пари клал первого встречного! Редкий удар, без осечки. «Никаких культурных околичностей!» — тоже его девиз.
А в раздевалке всегда показывал соперникам свой бицепс и нагло заявлял: «Дрожите, фраера. Сейчас я разденусь!» Один раз набил рот клюквой и во время жима раздавил. Как настоящая кровь изо рта. Зашатался, ноги заплетаются. Мы за кулисами поумирали со смеху. Зато публика горой за Таракана. Едва судью не забросали бутылками, когда тот не засчитал вес: Таракан сжульничал и здорово поддал штангу коленями.
Перед вызовом на помост Таракан заводил патефон и мчался к штанге под марш тореадора! Взбешенный, невменяемый.
«Но отечественный спорт не осиротел. Наш Толстый живот первый в мире и приумножает славу Короля».
|
|
— «Приумножает!» — Надзиратель сплюнул и вытер губы. Попробовал языком пломбу. Зубы больше не ныли. — «Властелин помоста», «не осиротел». А мы его звали даже не Толстый живот, а похуже — Акулий желудок. За ледяную жестокость и беспредельную тупость. Таракан служил во флоте и рассказал один случай. Акуле распороли брюхо — и в море. Выдранный желудок на крючок. Через минуту акула сожрала собственные внутренности с крючком.
Чинно и благородно у тебя в очерке. — Надзиратель опять плюнул. — Твой Акулий желудок, Шапиро, далеко не агнец божий. Видел бы ты, как он выбросил из номера женщину. Использовал и, чтобы не платить, нагишом за дверь. Насмеялся вволю — выкинул и тряпки.
Напоследок я здорово утер ему нос. Тогда мне крепко не везло. Сейчас понимаю, в чем дело. Акулий желудок наступал на горло. Результаты сошлись вплотную. Я и влез в тренировки. Как проклятый, таскал «железо» и перехватил. «Рвался», точно я из бумаги. То связка лопнет, то колено. Результаты падают. Ну, думаю, значит предел, нет больше в запасе сил. Получилось, как у бедняги Ренсена со мной. Только теперь я попал в его шкуру. С месяц проболел. Тренировки забросил. Отдых поневоле. Поправился. И чудо дивное! Пошла сила, да какая! Будто помолодел лет на десять.
Акулий желудок со своей компанией решил, что мне крышка. Прибыл на соревнования — король королем. Хамит со всеми. И не говорит, а гундосит пренебрежительно. Все вокруг вертятся. Как же, новый хозяин, занимай местечко.
За день до нашей встречи подошел ко мне. Сел. В парке это было.
|
|
«Ну, кто завтра победит?»
Я пожал плечами и молчу.
«Ты, наверное». — А сам смеется нахально.
Я снова молчу. Умышленно злит, чтобы выбить из равновесия. Знал, негодяй, что с нервишками у меня нелады, не то что в молодости. Все же промахнулся он. Я издевался над ним. Он и знать не знал как. Слушаю его, а сам мышцами под рубахой играю. Сила кипит. «Пой, ласточка, пой», — думаю.
«Посмотрим завтра, посмотрим!..» — И пошел мне свои планы выкладывать. Цифры внушительные, даже страшные называет. Только пуганый я. А он разливается. Увлекся, и вроде нет меня, и я не противник ему, а так, живой труп.
Тошнит от него. Дышит натужно. Живот что студень. Ноги вытянул бесцеремонно, всю дорожку загородил. Прохожие обходят, а он нагло оглядывает их и не пошевелится. Я от его ступней глаз не отведу. Не видал, чтобы ступни жиром заплывали. Гадливость овладела.
А потом ненависть. Она и помогла вырвать победу. Работал я собранно, четко. Ни капли пота. Вспомнить приятно.
Надзиратель стряхнул странное оцепенение и снова уткнулся в журнал.
«Король, как тебя забыть! Тебя помнят бесконечные толпы. А ты помнишь пот? Это соленое вино победы и поражения. Пот каплями срывается...»
— Пот — ерунда, Шапиро. Помылся и поминай, как звали. Вот понос неделями! И волосы однажды с шеи и до середины затылка в пять дней выпали...
Валяй, — распалялся надзиратель. — Валяй свою сказку про белого бычка. Работа не пыльная — стучи на машинке.
«Какое глубокое счастье — победа. Все в мире прекрасно. Могучий человек, люди приветствуют тебя!»
— Сегодня — счастье. Завтра — пшик. Вздумаешь выспаться — не спится. Пьешь напропалую — счастье все равно уходит. Потому что с утра новый марафон. Прошлое зачеркивалось. Прошлым не живут. И снова лихорадка. И нет счастья. С утра игра в «кто кого».
В камере № 51 вспыхнула перебранка.
Надзиратель лениво зашнуровал ботинки. Громко, с хрустом потянулся и зашагал, позванивая ключами, по коридору. Журнал оставил на стуле.
«Вечно дерутся, — думал надзиратель. — Посадили изнеженное дитя богатых родителей. А какой из него вор? Плаксивая тощая тень. Почему у богатых и умных людей так часто дурное потомство? Без энергии, предприимчивости, воли отцов. Лапша какая-то. Интересно, почему?»
Надзиратель отворил дверь. Он целиком закрыл выход, огромный, широкий медведь на задних лапах. Лицом к стене, на коленях молился худой юноша. На мокрой от слез щеке расползался кровоподтек.
Надзиратель привычно скользнул взглядом по нарам. Все на местах.
— Словил по зубам? И поделом, — проворчал он, запирая камеру. — Опять бесился со своими кошмарами... — И погрозил кулаком.
В дежурке надзиратель решил, что все дело в условиях. «Завоюй место в жизни! Без борьбы человек каша, навоз, кукла с разжиженными мозгами».
Он самодовольно крякнул и сказал вслух:
— То ли дело я, например! — И весело закончил: — Акдов не помешает. — Привычно перевернул слово.
Он вытащил флягу. Нацедил водки в крышку и запрокинул голову, шевеля крупным кадыком.
Темень за окном отступила. И электрический свет в комнате казался слабым. Прежде чем навестить приятеля, надзиратель постоял у окна. Он чуть хмыкнул, представив, что заключенных скоро выстроят на плацу. И он, сильнее и шире любого из них, будет в центре. «Как в тех палацетто, паласах, халле, залах... — Надзиратель засмеялся, довольный своей памятью. — И глаза у людей такие же настороженные, жадные, удивленные».
С нарушителями тюремной дисциплины он обходился по-своему. Брал человека за полосатую куртку на лопатках и за штаны. И... выхватывал вверх на вытянутые руки. Потом швырял на землю.
У людей вырывался стон. Точь-в-точь как в залах после удачного подхода.
1963 г.
Господин Тальк
«Судьи! Никому из них не хотелось испытать гнев толпы. Вот почему они и засчитали Шорту последний подход в жиме. А разве это был жим? Форменное жульничество с выкручиванием штанги...»
Все утренние газеты взахлеб комментировали случившееся. Но самого важного репортерам так и не удалось пронюхать.
Грустное и запоминающееся это зрелище — коридор и раздевалки к финалу соревнований. На столах, стульях, на полу — обглоданные лимоны. Вдоль стен — пустые бутылки, бумажные стаканы, смятые газеты. И никакие вентиляторы не способны очистить воздух. Кажется, сами стены источают тяжелый запах пота и едких растирок.
Все участники первенства мира уже закончили соревнования. Остались двое: Шорт и Стэнли Виколь.
«Последнее испытание», — подумал с облегчением Стэнли, усаживаясь поудобнее на стул.
«Только бы не сдрейфил», — молил судьбу менеджер и с неприязнью поглядывал на массажиста.
«Впереди шесть попыток: три у Шорта и три у Виколя, — думал массажист. — И если этот дурак будет все время совать свой нос куда не следует... — Он искоса посмотрел на менеджера и не удержался: — Боже, и такие олухи командуют! Нет, больше с ним не поеду».
Стэнли давно знал массажиста. Старик много повидал на своем веку. Высох и сморщился в свои шестьдесят лет. Острое, в сетке морщин, подвижное лицо. Воспаленные глаза. Тщедушное, составленное из острых углов, костлявое тело. Зато никто из молодых не мог угнаться за ним в работе. Поэтому его терпели.
Он считал, что подлецов и пролаз среди людей, призванных богом распоряжаться человеческими судьбами, гораздо больше, нежели честных людей. И поэтому не тратил времени на выяснение, достойный ли человек перед ним или нет. Начальник?! Достаточно!
«Менеджер — новичок в команде и, конечно, промахнулся, — думал Стэнли. — Массажист — дока в перепалках». Эти мысли позабавили его. Он даже на время позабыл о соревнованиях. И, улыбаясь, разглядывал взбешенных недавней стычкой менеджера и массажиста.
Посмотрел на руку. Часов не было. Вспомнил: в пиджаке. И будто ударило: сейчас начнется! Мгновенно противный холодок пробежал по коже. Пот струйкой устремился по скулам. Виколь завозился на стуле.
«Только бы не подвели нервы», — тревожился менеджер, вытирая пот с его лица.
«Трусит!» — решил массажист, у которого за долгие годы работы в спорте атрофировалось всякое чувство волнения.
Жар съедает Виколя. Ссохлись и покрылись жесткой корочкой губы. Запали щеки. Под глазами — синие круги и морщинки.
А рядом Шорт пытается унять волнение. Беспокойно поскрипывают его ботинки. Взад-вперед. «Когда же, когда же?»
Стэнли закусил нижнюю губу. «Как долго!» Оглянулся. Шорт смотрит на него.
Напротив, над дверью, большие круглые стенные часы.
Щелк! Сдвигается минутная стрелка. У Стэнли екнуло сердце. Ноет.
Щелк! Стрелка скачет дальше. Шорт бледнеет. Взгляд у него, как у больного: горячий, пронзительный.
Щелк!
Вызывают Шорта. Он швыряет спортивные брюки. Дрожа от возбуждения, набрасывает на плечи халат и почти бежит на сцену. У выхода оборачивается на часы. В выпуклом холодном стекле тусклыми желтыми точками отражаются огни электрических ламп.
Вопли: «Шорт! Шорт!»
Виколь злится: «Как принимают!» Посмотрел на менеджера.
— Неплохо...
— Неплохо? — переспросил Стэнли. И подумал: «Меня бы так встречали». А сам сказал:
— Ну и националисты...
Щелк! Стэнли бормочет:
— Чертовы часы, душу вытянут!
Считает про себя секунды и думает: «Вот Шорт подходит к штанге. Вот стоит над нею. Собирается». Дрожат кончики пальцев. Стэнли смотрит на ладони. Блестят. В складках кожи — ручейки пота, в порах — прозрачные бусинки.
Звякнуло железо. Одинокий крик потонул в ликующем «Ааа!..». Все разом заговорили, задвигались. Виколь рывком поднялся. «Наконец-то! Теперь я!»
У выхода встретился с Шортом. Тот поймал его за руку.
— Извините меня, я нечаянно опрокинул ящик с магнезией.
Шорт виновато улыбнулся.
— Подождите, я сейчас принесу другую.
Стэнли удивленно посмотрел ему вслед. Затем — озадаченно на менеджера. Менеджер знал немецкий. Он перевел и сказал:
— Подождем. Неудобно. — И, кивнув головой в зал, повторил: — Подождем. И эти утихнут.
Шорт вернулся быстро. Очень быстро. Мягко отстранив двух служителей, вытирающих большое пятно на полу, всыпал в ящик пачку белого порошка. Размял его руками. Поклонился зрителям и под приветственные возгласы покинул сцену.
Публика встретила Виколя гнетущим молчанием. Тысячи людей, кто чинно сложив руки на коленях, кто небрежно развалясь, а кто и полулежа, безмолвно взирали из кресел. Колючие, откровенно неприязненные взгляды. Эти — в упор, те — исподлобья... Стэнли закусил нижнюю губу — детская привычка.
Ящик с магнезией. Стэнли погрузил руки в белый порошок. Удивился: «Ну и магнезия! Легкая и мягкая». Старательно растер ее ладонями. Обернулся. Массажиста не нашел у выхода на сцену. А менеджера увидел. Он стоял впереди всех, слева.
«Сразу узнаешь, — отметил Виколь. — Эта дурацкая куртка со словом «Коуч» на рукаве».
Вдруг опять потянуло взглянуть на зал. Сдержался. Неуклюже подошел к штанге. Согнулся. Подумал: «А магнезия как пудра». Поежился, ощутив в руках твердый холодный металл.
Из самой глубины «я» поднялось горячее чувство злости и решимости. Все вокруг — даже, как ему показалось, он сам — расплывается в нечто призрачное и невесомое. Лишь где-то в сознании осталось слабое, трепещущее «я». Оно и скомандовало: «Теперь пора!» «Пора!» — подчинились мышцы.
Виколь потянул штангу. Сначала медленно. Потом изо всех сил. Она оторвалась от пола и подлетела вверх.
«Пальцы!.. Гриф!.. Ползут!..» — только и успел он сообразить. Пальцы разжались. Штанга грохнулась на деревянный помост. Стэнли едва увернулся.
Зал, пожалуй, еще долго смаковал бы неудачу Стэнли, если бы не надо было встречать своего любимчика Шорта.
Они столкнулись у выхода. Шорт, придерживая руками халат, быстро поднимался по лестнице. Увидев Виколя, он замедлил шаг. Стэнли посторонился. Но Шорт не спешил, по-прежнему загораживая проход. Высокий, стройный, он явно выгадывал, стоя рядом с нескладным противником.
— Шорт! — ревел зал, не забывая сыпать и оскорбления в адрес Виколя. «Проходил бы, — злился Стэнли, проклиная свет и насмешливые выкрики за спиной. — Ну, что надо?» Шорт с трудом сдерживал злорадную усмешку.
«Ничего, ты у меня еще не так попрыгаешь!» Показывая рукой на ссадину, участливо спросил:
— Что? Ушиб? — И удивленно поднял брови.
Виколь пожал плечами и шагнул в тесный просвет между лестницей и Шортом.
— Если только ссадина — пустяки, — сказал Шорт. Сочувственно щелкнул языком и подумал: «Бывает хуже».
— Шорт! Шорт! — торопливо гаркнул из первого ряда плешивый блондин, подогревая начавший было угасать пыл соотечественников.
— Шоорт! — с новым воодушевлением подхватили крик тысячи глоток.
Виколь невольно оглянулся на шум. Он почти спустился по лестнице и поэтому увидел лишь ноги зрителей, сгрудившихся наверху. А рядом со своим лицом — черные ботинки с узкими модными носами. И возле них, слишком близко возле них — потому и обратил внимание — две длинные женские ноги.
Стэнли поднял голову. Женщина оперлась на руку своего соседа и заглядывала через плечи людей на сцену. Стэнли слышал ее голос, взволнованный и звучный:
— Бог мой! Нельзя же сравнивать! Он мужчина из мужчин! Только посмотрите, Генрих, какие благородные суставы, тонкие, изящные!..
Стэнли ничего не понял из сказанного, но отметил: «Приятный голос». И несколько раз повторил вслух:
— Генрих, Генрих...
«Пусть успокоятся, — думал Шорт о зрителях, расхаживая по сцене. — Спешить некуда».
По халату разбегаются складки. Выскальзывает загорелая нога. С пластичными упругими мышцами. Негромко поскрипывают белые, с черными узорами ботинки.
«Загорелые ноги и белые ботинки. — Шорт самодовольно улыбается. — Неплохо, старина».
Виколь сидел на стуле за кулисами.
— Не было со мной такого. Ладони скользкие, мокрые. Ну, совсем грифа не держат. — Виколь показал руки. Красные, с желтыми крупными мозолями и глубокими трещинами в грубой коже.
— А магнезия? — не выдержал менеджер. — Забыл? — И почему-то расстегнул куртку.
— Я забыл? — протянул Виколь и уставился на него злыми глазами. — Вы что, ничего не видели? До локтей намазался. — И вспыхнул от обиды, нервно покусывая губы: спорить глупо и бессмысленно. Ведь менеджер ни в чем не виноват. Огрызнулся: — Легко говорить!
Менеджер покраснел, но не подал виду, что задет.
Виколь сказал:
— Магнезия какая-то дрянная.
И прикинул: «Если сейчас Шорт поднимет штангу, он обойдет меня». Друзья тоже думали об этом.
Массажист сидел на корточках напротив Виколя и ловко обрабатывал кровоточащую ссадину. Гриф содрал с колена кожу.
«Это, конечно, пустяки. Ссадина, и все. Но ты, — старик посмотрел на менеджера, — не такой дурак, как я считал. Тридцать четыре года, и уже несколько лет тренер. Ты бы еще сам мог поднимать «железо». — Массажист усмехнулся. — Понятно, не так много, как эти ребята. Но еще смог бы. — Он оторвался от своего занятия и задумался. Потом взял бинт и склонился над коленом. — Но ты не дурак. Пусть поднимают другие, да побольше. Всегда так. Одни поднимают — и в ссадинах, переломах, измученные. А другие... — Он снова, в который раз посмотрел на менеджера и решил окончательно: — Нет, совсем не такой дурак, как я думал».
Шорт стоит в лучах резкого света прожекторов и растирает магнезию. Он принес ее с собой из разминочного зала. Совсем немного, в горсти. Он знает: тысячи восхищенных взглядов блуждают по его обнаженному телу. Ощущает нежное дыхание, тепло мягких губ, прикосновение рук. Он вскидывает голову. И смотрит на мир широко раскрытыми глазами. На мгновение кажется, что он хозяин над всеми и даже над жизнью.
Гордая мужская радость потоком заливает грудь. Он не в силах с нею бороться. Она подхватывает его. Шорт идет к штанге. Идет и смотрит на нее, не отрываясь. «В ней моя победа над жизнью». Он почти скользит, настолько эластичны движения натренированного тела. И не просто скользит, а подкрадывается к штанге.
Шорт замирает над грифом и вдруг остро чувствует, даже слышит: тысячи сердец бьются вместе с его сердцем, и тысячи губ повторяют с ним слова молитвы.
Стиснул гриф. В сознании, заслонив все, всплыли четкие буквы. Он читал и читал их, сжимаясь в пружину. «В ней моя победа над жизнью... В ней, в ней!»
Не надо быть искушенным в спорте человеком, чтобы по грохоту и реву, потрясшему зал, догадаться об успехе Шорта.
...«Почему? — терзался Стэнли. — Я ведь был впереди всех. Я рисковал и честно дрался. По праву был первым. Я сплоховал всего раз. И это еще ничего не значит. Это спорт. А меня облили грязью!»
Он вспомнил Шорта, его манеру держаться — обходительную и вкрадчивую. Серые глаза. Тонкий сухой нос с горбинкой. В углах рта — иронические складки. Губы вздрагивают, точно он собирается рассмеяться в лицо...
Виколь, вцепившись руками в лестничные перила, ждал, когда Шорт уйдет со сцены.
А Шорта нет и нет. Шорт рад. Это почти победа. Он не стоит на месте. Он весь в движении: руки, ноги, рот. Говорит и не понимает что. И никак не может надышаться, и в глазах карусель.
Стэнли ждал, а потрясенное сознание не оставлял один-единственный вопрос. Важный и до крика обидный. «Облили грязью! За что? — Он до боли закусил нижнюю губу. — Закон жизни? Один раз сплоховал — выходит, все?!»
Минута, две, три... Остывают мышцы. Нервы не дают покоя. Виколь видит перед собой только стенные часы и длинную минутную стрелку. Стрелка вздрагивает и сдвигается.
«А парень не трус», — подумал массажист и усадил Виколя. Согнулся. Энергично встряхивая и растирая ему ноги, приговаривал:
— Спокойнее, спокойнее.
И твердо решил: «Нет, не трус. Настоящий парень».
Виколь видел прямо перед собой затылок старика. Морщинистую шею в дряблых складках. Костлявые худые плечи. От усилия шея и затылок побагровели. «А может быть, все-таки национализм? — терзался Стэнли. — А если нет, тогда что? Закон жизни или национализм?»
На сцене Виколь сразу же позабыл обо всем на свете. Ринулся к ящику с магнезией С лихорадочной поспешностью вымазал руки. Но потом опомнился. Вернулся назад. Заставил себя не торопиться. Руки тщательно и густо-густо натер заново. Менеджер стоял позади судейского столика и одобрительно кивал головой. Стэнли с сожалением подумал: «Наверное, обиделся». И тоже кивнул ему.
А менеджер мучился сомнениями: «Только бы не сорвался! Мальчишка! Я с таким трудом сумел зацепиться за это место. А вдруг неудача? — Он нервно похрустывал пальцами. — Возьмут вместо меня другого: отставных спортсменов много, а вот таких местечек...»
...Штанга была почти на груди. Виколь уже приготовился принять ее тяжесть. Но внезапно кисти, не выдержав напряжения, разжались. Неуравновешенная сила подрыва опрокинула его на помост. Он больно и громко стукнулся затылком.
В зале ахнули.
Но Виколь поднялся. И тогда кто-то неуверенно хихикнул. Кто-то отозвался. Смех подхватило несколько голосов. И вот уже весь зал, покраснев и выпучив глаза, вытирает слезы, взвизгивает и трясется в приступе буйного веселья.
Публика за кулисами — сплошь спортсмены. Бывшие. Настоящие. Поэтому они так и встретили Виколя — гробовым молчанием. Они больше не верили в его успех, но молчали.
Массажист набросил ему на плечи шерстяную куртку. Стэнли спросил:
— А менеджер?
Массажист пожал плечами. Стэнли отвернулся к стене. Устало закрыл глаза. «Зачем я связался со спортом? Зачем мне все это? Люди живут без спорта — и счастливы. А я?»
Он посмотрел на руки и сказал массажисту:
— Плохая магнезия. Просто дерьмо. Совсем не сушит пота.
Заметил: люди проходят мимо, смолкают и отворачиваются. «Как будто я безнадежно больной, — подумал Стэнли и спросил себя: — Что случилось? Что со мной?» Сковырнул пальцем сгусток масляной краски. Бросил на пол.
— Странное дело! Очень много силы. И совсем не боюсь. Страха нет. А руки не держат!
Никто не ответил. Он оглянулся и никого не увидел. Даже массажиста. Понял: «Бросили». Сказал хрипло:
— Дрянь, а не магнезия.
Вытер рукой мокрые волосы. «Зачем все это?»
И зло, с ненавистью подумал о людях.
Часы отщелкивали мучительные минуты.
— Стэнли! — услышал он вдруг крик массажиста. Старик отчаянно расталкивал людей на лестнице. — Стэнли! Это не магнезия! — уже на бегу выпалил он. — Тальк! Тальк! — И тяжело дыша, протянул руку. На ладони рассыпалась щепоть белого порошка.
— Тальк, настоящий тальк!
Виколь пощупал порошок.
Массажист сказал:
— Проделки Шорта! Больше некому. Он столкнул ящик. Он и принес новую... «магнезию». Сам и насыпал ее, сволочь! — Старик сделал ударение на «сам» и забавно вытаращил глаза.
Виколь облизнул мгновенно пересохшие губы.
— Шорт «этим» не пользовался. Шел мимо ящика. Я заметил и еще подивился.
Старик сокрушенно и торопливо заговорил, глотая целые слова. Но Виколь все отлично понимал. Протестовать поздно! Скажут: конкурент тоже выступал с этой магнезией. Да и побоятся скандала. Здесь ведь нельзя затевать кутерьму: зрители не позволят.
У Виколя снова высохли губы.
— У, дьявол, доказательств нет! Заяви — они же и взъярятся: дескать, Шорта обманули тоже. Шорту подсунули! Они могут еще повернуть все против нас. Ты плохо знаешь этих живодеров. — Массажист спешил. Время перерыва истекало. Он рассек ладонью воздух и спросил: — А дальше? — он имел в виду соревнования.
«Пусть Шорт прибавляет вес и идет на последнюю попытку». Виколь положил руки на плечи старику:
— Черт с ним! Скажи им: мы пропускаем! Подождем.
Массажист выдержал долгий взгляд Виколя. Он испытывал к парню уважение и благодарность. Благодарность за это «мы пропускаем».
— Мы, мы, — твердил старик, пробираясь на сцену. Он передавал судьям решение Стэнли, а про себя повторял: «Мы, мы...» Он вернулся и сел рядом с Виколем, и это «мы» не оставляло его.
Шорт действительно увеличил вес штанги. Диктор сообщил новую цифру, а женский кокетливый голос повторил ее на родном языке Виколя.
— Что она там болтает? — не поверил он своим ушам. Разозлился и решил: «Ошибка». Но когда в зале раздались аплодисменты и, возбужденно переговариваясь, забегали судьи и репортеры, когда к нему, как по команде, повернулись люди и Стэнли увидел жалость и сочувствие в глазах, он понял, что услышал правду. Сущую правду.
— Это же на пять килограммов больше рекорда мира! — ужаснулся Стэнли и подумал растерянно: «И на двенадцать с половиной больше моего лучшего результата!»
Шорт опаздывал с выходом. Он потребовал нашатырный спирт. Карл, суетясь, рылся в своей сумке. Менеджер, приземистый толстяк, стоял над ним и, ругаясь, торопил. А Карл, как всегда в подобных случаях, никак не мог разыскать злополучный флакон. Хотя десять минут назад сам положил его с бинтами в сумку. Шорт ждал и, посматривая на Виколя, соображал: «По правилам соревнований вес штанги снижать запрещено. И если я заявил рекордный вес...» Он с особым удовольствием повторил про себя: «Рекордный вес!» Нечаянно встретился взглядом с Виколем. Вежливо улыбнулся. В глубине души зашевелилась жалость к сопернику. Но только на миг. Внезапно с необыкновенной ясностью он представил себя на пьедестале почета. Увидел золотую медаль. И жалость, кольнув сердце, исчезла.
...Губы сами шептали какие-то слова, но Шорт никак не мог уловить их смысла. Что-то смутное, неопределенное плавало в сознании. И вдруг точно кто подсказал ему: «Твоя жизнь только начинается!» Он повторил эти слова и... согласился. «Да, да, все вокруг ерунда. Главное — моя жизнь!» Он вздрогнул и оглянулся. «Нет, никто не услышал. Ясно! Подлосль — ничто, как и добродетель! Ведь главное — моя жизнь. Да! Да! Раз и навсегда все решено!»
И уже около штанги, рассматривая помост под ногами (помост сколочен из крепких дубовых досок, коричневые спирали сучков невольно отвлекают внимание), Шорт пробормотал:
— Ему придется поднимать этот же самый вес. Но ни в коем случае не меньший.
Опять подкралась жалость. И он снова прогнал ее. «Тряпка, размазня!»
Золотая медаль, такая, какой Шорт видел ее у других, не оставляла ни на миг его взбудораженного воображения. Вот она на шее. Шелковая лента с тремя яркими цветными полосами. На груди — круглый желтый диск. С одной стороны выбиты год и девиз. С другой — древняя богиня победы венчает воина венком. У самого края медали — крошечные цифры: проба золота...
Стэнли мечется, едва сдерживая ярость. «О! С каким наслаждением я сейчас бы отлупил его! Нет, не отлупил. Задушил. — Он сжимает в бешенстве кулаки. — Таким не место на земле. Я уверен!»
В запальчивости Виколь даже не заметил, когда массажист дал ему эти две крупные таблетки.
Настоятельное: «Съешь, ну, съешь!» — и только тогда увидел их в ладони.
— Неплохая штука, — заверил старик и подтолкнул руку для убедительности. А коробку спрятал в карман.
Виколь мешкал.
—Опоздаешь, глотай! — Старик поднес руку к губам Стэнли.
— Что это?
Массажист молчал.
— А-а... — сообразил Стэнли. — Допинг... — И задумался. Он вспомнил длинные серые дни, похожие один на другой. Постылую и нелюбимую работу. Вечные, мелкие, как мошкара, заботы. Среди воспоминаний один спорт вызывает сильное и полнокровное чувство. Как выразить это словами, если вся жизнь в нем!
Рассветы — тысячи утр... В горло не лезет кусок хлеба, в глазах — сон. Будь проклят мир — так хочется спать! Пустые улицы, сиротливые фигуры дворников. И унылые люди. Их мало в ранние часы. Но они злы и безучастны ко всему. И механически выполняют то, что требует жизнь. Идут, едут, читают газеты, дремлют. А потом работают, чтобы завтра все повторилось. И ради этого повторения живут... Виколь вспомнил родные горы. И даль, которой нет конца и начала. И чистый воздух, которым люди внизу давно отвыкли дышать. И белые облака, и шум ручья, срывающегося с пятиметровой высоты. И его холодные струи...
Вот поэтому он и полюбил спорт. Это и родные горы, и даль, и ворчание студеного водопада.
Виколь вернул таблетки старику.
— Не надо. Я не ребенок в спорте. Перепробовал и испытал все. Знаю, что к чему. Ненависть — превосходный допинг.
Шорт не поднял штанги. Да и не пытался ее поднять. Победа обеспечена: противник загнан на чудовищный вес.
Когда вызвали Виколя и он появился на сцене — взъерошенный, с сумасшедшими глазами, Шорт решил остаться. «Все равно вызовут для награждения». И отошел к занавесу. Ему хотелось полнее насладиться триумфом, увидев собственными глазами унижение врага.