Я слушал, и мне казалось, что я не буду сегодня выступать. Я просто случайный зритель. Рассказ Гуляева отвлекал.
— Я был менеджером, и Чони тренировался у меня, — говорил Гуляев. — В Европе он давил всех. Редкий боксер. Я был менеджером, потом меня сожрали другие менеджеры, — уточнил старик. — Так вот. Чони никогда не выступал без капель.
— Допинг? — спросил я.
— Капли воды, — усмехнулся Гуляев. — Капли обыкновенной воды. Чони не знал своей силы. Всегда сомневался. И меня осенила идея. Взял дома пузырек, налил воды из-под крана и подкрасил чаем. Перед боем показал пузырек. «Чони, это — великоленное тонизирующее средство. Наше национальное, русское». Чони взмолился: «Дай». Я согласился, но сердито пояснил: «Капли строго по счету. Пять капель удваивают силу. Тогда ничего не бойся! Десять — ослабнешь. Двадцать — не сдвинешь ноги». С тех пор Чони не проигрывал. Если попадались злые противники, я наливал ему шесть капель. И он рвал и сокрушал все, что попадало под кулак! Как-то я забыл пузырек. А ему на ринг. Пришлось выложить правду. Чони не поверил. Проиграл бой, затем другой. Упрашивал достать капли. Я смеялся. Он взял и ушел от меня. Решил, что скрываю от него свой секрет.
Сергей дремал, блаженно улыбаясь.
— Чони и Хаманн — мои лучшие ученики.
— Хаманн? — переспросил я.
— Немец Хаманн — третий боксер Европы до войны. Чони и Хаманн ненавидели друг друга. Однажды Чони никак не мог свалить противника. Поймать поймает, да только удар неплотный. В перерыве говорю: «Вон видишь, Хаманн сидит с крашеной шлюхой. Весь бой смеялись над тобой. Смотри, они и сейчас смеются». Хаманн, как нарочно, что-то своей бабе шепчет на ухо, и та хохочет. Чони от злости чуть дурно не стало. Гонг. Чони выпрыгнул на ринг. Хлоп! И противник в нокауте.
Пришел тренер и увел Сергея на разминку.
Я дождался, когда стихли их голоса, и спросил Гуляева:
— Александр Григорьевич, а почему не вернетесь домой?
Старик вздрогнул и посмотрел на меня так, точно я ударил его.
— А с чем мне возвращаться? Разбазарил я жизнь.
— Но вы же хотите домой!
— Совесть моя не позволяет. Я умру честно, а не захребетником, дармоедом. Что заработал, то получаю. — Он закрыл глаза и сказал совсем другим голосом: — Костя, а какая у нас весна!
Я не мог ему помочь, и от этого было мучительно неловко.
— Моя жена — француженка. Она не понимает меня, когда я пою. А тоска найдет, и пою. — Он выпрямился.
Пора золотая
Была, да сокрылась,
Сила молодая
С телом износилась...
Я в странном оцепенении. Все отодвинулось далеко назад, осталась только песня. И этот голос, глуховатый, с украинским выговором. И в этом голосе тоска, большая, огромная, как человеческая жизнь.
Без любви, без счастья
По миру скитаюсь:
Разойдусь с бедою —
С горем повстречаюсь!
Я больше не могу слушать.
Я смотрю в стену и чувствую на своих плечах руки Гуляева.
Когда старик ушел, я ходил по комнате и думал, думал о нем, о его истерзанной в тоске по родине душе.
На разминке Гуляев натер мне шею жгучей, как крапива, растиркой. Он очень старался. Ему хотелось быть по-настоящему полезным. Он отругал бесцеремонных любителей автографов и чуть не спустил с лестницы перепуганного бородача репортера.
Старик заботливо укутал меня пледом и только тогда уселся рядышком на стуле.
Со сцены вопил Шпиннлер. Вопил так, словно его раздирали на части. Гуляев сказал:
— Я видел Шпиннлера в прошлом году. Долго не продержится. Не мышцами поднимает, а нервами. Как взбесившаяся лошадь. Слышишь?
Шпиннлер, не стесняясь, орал во всю глотку. Гладиаторский крик. Он мне хорошо знаком. Так орут некоторые, когда им тяжело поднимать.
Сергей толкал азартно. Несколько раз пробовал рекорд, но неудачно. Он удивил Гуляева своей отчаянностью. Старик долго говорил ему ласковые слова.
Пришли русские эмигранты и хвалили Сергея. Они держались с нами униженно и робко, точно боялись окрика.
Гуляев представил:
— Донские казаки. В Париж подались всем эскадроном. Работали на одной фабрике. Переженились, поумирали. Остались вот эти семь.
Эти семь — маленькие, скрюченные люди. Они не знают, что говорить и куда спрятать свои жилистые руки.
Приближалась моя минута. Я старался быть спокойным и сказал равнодушным голосом:
— Спать хочется. В Москве уже два часа ночи.
Тренер презрительно заметил:
— В Вене толкал в четыре. Какая тебе разница!
Он говорит так, чтобы меня разозлить.
Подошел Сергей и прочитал строфу из «Онегина». Он был рад.
— А почему ремень не надеваешь? — спросил у меня рассеянно.
— Не помогает этот кусок кожи, — ответил я и подумал: «Как далек от меня сейчас Сергей!»
Шея по-прежнему болела. Но я больше не думал о ней. Слишком велика радость борьбы, чтобы я отступил теперь. И еще я знаю, пока это чувство живо во мне, — ничто не остановит меня! И я пройду через все и готов пройти в любой момент, чтобы снова разжечь его. Это великое счастье — победа. И я убежден — человек создан для победы.
Тренер шел рядом. Я снимал по дороге одежду, кидал ему на руки. В зале было холодно, и я до последнего момента берег тепло.
Гуляев поднялся по лестнице и оказался почти на сцене. По его щекам тянулись мокрые дорожки, а правая рука истово крестила воздух.
Сергей стоял возле сцены. Он волновался, всем существом своим чувствуя, что со мной происходит. Хороший парень Сергей!
И тренер тоже. У него запали щеки и ввалились глаза. Он нервничает, пожалуй, не меньше меня. От его напускной суровости не осталось и следа. Он готов отдать мне свое сердце, руки — все, лишь бы мне было легче.
Горячая волна хлынула в грудь и закружила меня. Они стояли рядом, мои друзья. Они подпирали меня своими плечами. Я закрыл глаза, чтобы собраться и забыть волнение.
Прикосновение к железу бросило меня в другой мир. Я с наслаждением, даже с каким-то восторгом захватывал руками гриф. Крепче и крепче. Это был прекрасный мир мгновенных движений, гудения мускулов и счастья. В этом мире не было сомнений...
1962 г.
Блеф
Дела задержали Валентина Дубовицкого. Конечно, он мог бросить все и улететь с командой, но в таком случае научная работа печаталась бы через два года. Он и так достаточно испытывал терпение издательских работников, постоянно сдвигая срок сдачи книги.
В Милане бушевали спортивные страсти, а он сутками просиживал в институте. Американец Арнольд Громли, его противник на чемпионате, явно уступал в силе. И он не особенно строго выдерживал спортивный режим.
...Дубовицкий прослушал спортивные новости и выключил приемник. За окном стоял редкостный для октября вечер, теплый и сухой. Бегали внизу автомобильные огоньки и расходились прочерченные пунктирами фонарей улицы.
«Вот и все. Книгу сдал», — подумал Дубовицкий, любуясь красивым видом. На душе сделалось грустно. Книга была его второй жизнью.
Он вытащил из стола бутылку сухого вина и сигареты. Дубовицкий не курил и не пил, самоотверженно преданный спорту. Но всегда держал в запасе и то и другое. В основном для друзей, а перед соревнованиями и для себя. Казалось, вопреки здравому смыслу. Но в вечера с тягучим волнением немного вина и легкая сигарета хорошо отвлекали.
Дубовицкий выпил и не спеша закурил. Открыл английский журнал. Журнал передал знакомый корреспондент, накануне прилетевший из Лондона. Прочитал перевод: «Два откровенных претендента на золотую медаль. Советский чемпион Дубовицкий и американский силач Эдди Беттигер, ветеран тяжелой атлетики». На снимке, ловко составленном из двух различных фотографий, Дубовицкий и Беттигер стояли друг против друга в позах людей, готовых ринуться в драку.
— Значит, Эдди Беттигер, — сказал Дубовицкий вслух. Отнюдь не радостным известием для него явилось участие в чемпионате прославленного американца. — Не гадал с тобою встретиться. Значит, Громли — подставная фигура. И мне приготовили Беттигера. Я совсем не знаю твоих возможностей. Ты не выступал почти пять лет. Тогда я был сильнее, но в спорте это не гарантия. Ты хитер и осторожен — знаю. Ты зря не сунешься. Для тебя нет иной жизни, кроме спорта и побед. Странно, что ты еще не на чемпионате. Может быть, американцы блефуют. Обычная игра на нервах. Что ж, завтра в Милане посмотрим.
Дубовицкий погасил сигарету. С непривычки кружилась голова.
— Сколько Беттигеру лет? Сорок два, не меньше. Вынослив, старина. Писали, что ты поломал остистые отростки в трех позвонках и полтора года валялся в больнице. — Он пристально посмотрел на снимок. — Надеетесь, что старый конь борозды не испортит? — Потушил свет и лег в кровать.
Утром он не торопясь позавтракал. Собрал вещи. Получился небольшой чемодан. И уехал на аэродром в Шереметьево. Вечером неожиданно застрял в Будапеште. В Милан самолет не выпустили. Низкая облачность с дождями и шквальными ветрами захватила Среднюю Европу и Альпы, над которыми пролегали авиалинии в Северную Италию. Пассажиров отправили в отель «Ройяль». Дубовицкий сдал вещи и направился в город.
Дождь и ветер неистовствовали. Улицы опустели. В фонтанах брызг проносились автомобили.
Размяв ноги и отдохнув, Дубовицкий повеселевшим вернулся в отель. Представитель аэрофлота, пожилая полная женщина, озабоченно сообщила, что они вряд ли улетят до утра. У Дубовицкого защемило в груди. «Неужели опоздаю? — по-настоящему взволновался он. — До Милана часа полтора полета. Если до семи утра погода не наладится — конец».
У основания модернистской фигуры из нержавеющей стали в глубоких креслах восседали... Эдди Беттигер и тренер Поль Саскайнд. Дубовицкий не поверил глазам. Он так долго и не скрываясь смотрел на них, что американцы обратили внимание.
Саскайнд толкнул Беттигера локтем и расплылся:
— Хэлло, Дубовицкий! Ты тоже здесь?
Дубовицкий пожал протянутую руку и сказал сокрушенно:
— Приходится.
Беттигер глядел в упор на Дубовицкого, и никаких чувств, кроме холодной неприязни, не отразилось на его лице. Они поздоровались без энтузиазма.
— Наш самолет торчит здесь десять часов. — Саскайнд неплохо говорил по-русски. — Еще немножко, и мы опоздаем в Милан.
— Нет, — успокоил Дубовицкий, — все утрясется.
— Вы оптимист. — Саскайнд сбивался с «ты» на «вы».
Дубовицкий кивнул и ушел в просторный холл на втором этаже. Вынул из кармана московскую газету и углубился в программы радио- и телевизионных передач. Газету прочитал еще в самолете.
В одиннадцать вечера сообщили, что полеты отменены до завтрашнего полудня. И выдали ключ от номера. В номере Дубовицкий привел в порядок костюм и направился поужинать в ресторан. В глубине души он надеялся на лучшее и не отчаивался, хотя волнение не покидало его. «В крайнем случае выступит запасной. Правда, наш запасной и Громли равны, но американец трусоват».
Он сидел за столиком и машинально теребил салфетку. Подошел Саскайнд.
— Пойдем к нам, — указал на Беттигера. — Обсудим итоги чемпионата. — И хохотнул.
Беттигер встретил их дружелюбно.
— Как поживает мистер Хрущев?
— Отлично. А господин президент Кеннеди?
— Превосходно, — сказал Саскайнд. — Правда, президента не любят «ультра» и очень богатые американцы, хотя сам он страшно богат. Президент больше радеет о средних и бедных классах. У нас многие считают Кеннеди красным. Он здорово сработался с вашим Хрущевым.
— Вот как, — улыбнулся Дубовицкий.
— Мы заказали коньяк и «Токай», — перешел к делу Саскайнд. — Хочешь другого?
— А стоит ли? Может, улетим?
Саскайнд перевел слова Дубовицкого. Беттигер горячо возразил, и Саскайнд пояснил:
— Эдди звонил в посольство. Ему сказали, что это точно — не полетим. Американцы в таких делах не ошибаются. Техника — наша стихия. Беттигер сам воздушный стрелок. Ранен в Корее.
В подтверждение непререкаемой истинности своих доводов Беттигер выплеснул в рот рюмку коньяка. Хмыкнул. Саскайнд одобрительно засмеялся.
Дубовицкий подозвал официанта и заказал бутылку рислинга.
— Ты болен? — поинтересовался Саскайнд.
— Нет, не пью крепкое.
— А-а, — Саскайнд иронически сложил губы... — Здоровье бережешь? Молодец.
— Как самочувствие Беттигера? — в свою очередь справился Дубовицкий.
— Гуд! — Беттигер рассмеялся. — Но мы не встретимся на помосте. Чертова непогода! — Он неторопливо сжевал сыр и продолжал: — Каким бывает здоровье в мои годы? Для жизни — о'кэй! Для спорта — паршивое. По утрам не разогнешься. И каждый день что-нибудь да болит. От этого настроение не делается лучше.
Саскайнд расхохотался.
— Хороший малый! А твое здоровье как? Это Эдди спрашивает.
— Отлично.
— Еще Эдди спрашивает, почему ты вернулся спорт?
— Пусть Беттигер сначала расскажет, почему сам вернулся. — Дубовицкий поблагодарил официанта и налил в бокал вина. — Не желаете? — Американцы скривились и взялись за коньяк. — Ведь Беттигер искалечился. Зачем такой спорт?
— Он вернулся наказать вас за самоуверенность, — переводил Саскайнд. — Последние годы ты явно переоценивал свои силы и мало работал. Результаты росли слишком медленно, нарушился темп.
— Темпо, темпо, — вмешался Беттигер.
— И он решил вас наказать. К тому же в сорок он чувствует себя, как другие в тридцать, — закончил Саскайнд.
«Что-то не вяжется у вас, господа», — подумал Дубовицкий и сказал:
— Раньше вы говорили по-русски значительно хуже.
— Практика. В нынешнем году у меня тренировался русский парень. Сейчас он в тюрьме. Ограбил бармена. Немножко бокса — и выкладывай деньги.
— И я русский! — вдруг оживленно воскликнул он. — Мои папа и мама родом из Одессы. И я вовсе не Саскайнд, а Зискинд. Мой папа торговал мебелью
и в революцию подался в Штаты. Фамилию для удобства сменил. Я уехал маленьким и смутно помню Россию. Зови меня просто Павел. Беттигер обижается, что ты не ответил на вопрос.
— Громли побил мой рекорд в толчке. Я не слабый человек и даю сдачи.
— Громли не атлет. Громли дерьмо. Ему чертовски повезло с толчком. Он уже сходит, старый пьяница. — Саскайнд махнул рукой. — Пропащий человек. Босяк.
— Босяк?
— Я отвечу, — пообещал Саскайнд и проводил Беттигера взглядом. — Пошел за сигаретами. Американские сигареты — прима!
— А Беттигер врет, Валечка. Он тоже босяк. Не образован, ни гроша за душой. Поэтому и ворочает штангу в сорок лет. И Громли босяк. Ничего не умеет и ничего не хочет. Женился на богатой девочке, а ночью полез к ее матери. И вылетел из дома. Мать красивая, но порядочная женщина. Что, на мой взгляд, странно. Ты ж понимаешь. — Саскайнд засмеялся. — Однажды Громли явился в мой зал. Просит пятьдесят центов. А что такое пятьдесят центов? Ничего. Совсем ничего. Дня через три одолжил ему доллар. Он нищ. — И тренер пренебрежительно отмахнулся.
Вернулся Беттигер, и на некоторое время за столом воцарилась тишина. Американцы изрядно выпили и захмелели, особенно Саскайнд. Он притопывал под столом ногами, слушая джаз. Беттигер сосредоточенно курил.
«Самоуверенный тип, — думал Дубовицкий, незаметно разглядывая этого грузного человека. — Держится, точно хозяин». У Беттигера было круглое лицо. Моложавое, как у многих американцев. И черные волосы с густой сединой в висках.
Виолончелист играл соло. Заунывная венгерская мелодия. Дубовицкий заметил, что у музыканта чересчур крупная голова для узких, почти детских плеч и умные глаза.
Потом оркестр ушел на отдых. Виолончелист шагал последним. Он запахнул фрак, а руки заложил за спину.
Ресторанный гул бесед за столами. Стук каблуков. Предупредительный метрдотель с внешностью принца крови.
— Господа, а не разыграть ли нам чемпионат здесь, сейчас? — Саскайнд загорелся идеей. — Будем писать на бумажках подходы в жиме, рывке и толчке. Только честно, разумеется. Ведь мы ничего не теряем.
— Идет. — Дубовицкий достал карандаш.
— Йес, — согласился Беттигер.
— Господа, а судьи? — растерянно оглянулся Саскайнд. — Кто они, красные или наши? От судей столько зависит!
— Ни красные, ни наши, — великодушно согласился Беттигер и проглотил очередную рюмку коньяка. Блаженно зажмурился. Встряхнул головой. — Я знаю судей. За пультами они придиры и политиканы. А на деле — никчемные и бестолковые кретины, вроде критиков. Хотя ничего не читаю и в театры не хожу. Принципиально. Все равно — забудешь.
Присосались, чтобы жить при деле, — распалялся Беттигер. — Главный из них — Дэнби. Ну и фрукт! — Саскайнд не нашел правильного слова для перевода и сказал «фрукт». Но Дубовицкий понял, что судья Дэнби очень похож на Буратино. Догадался по жестикуляции Беттигера и вспомнил этого человека сам. — В сорок шестом году в Женеве на семинаре разбирали судейство жима. Что и говорить, проблема! Я там находился случайно. Были деньжата. И махнул туда в отпуск из Германии, где служил.
Не помню, кто именно отважился показать правильный жим, но только не наш и не русский. Взвалил бедняга сорок килограммов на грудь. Сорок килограммов! По силам ребенку, а у него ноги подламываются. И — бац! Штангу в нос. Кровь. Упал на спину. Старички суетятся: «Коллега, коллега!» Тьфу! Противно.
Подбежал к штанге Блум. Потянул на грудь. Закачался и рухнул. Что тут началось! Целуют друг друга. Успокаивают. Думал, лопну от смеха. Ну, Гарри Фаст и позвал меня. Я выжал сто двадцать килограммов, потом — сто сорок. У них глаза повылезали от восторга... Нет, господа. Сегодня обойдемся без судей.
Дубовицкий и Саскайнд насмеялись вволю. После Саскайнд объявил:
— Вот вам листки из моего блокнота. Пишите первый, второй и третий подходы в жиме. Листочки сдавать мне.
В жиме проиграл Дубовицкий. Он поверил этому. Беттигеру немало лет, и единственным упражнением, где качества не терялись с возрастом и организм поддавался тренировке, оставался жим. Вид американца свидетельствовал об этом красноречивее всяких слов. Даже пиджак не скрывал громадных мышц, облепивших руки, плечи, грудь.
— Я проиграл, — честно признался Дубовицкий после того, как Саскайнд зачитал предположительные результаты соперников.
— А почему вы не начали со ста семидесяти пяти килограммов? — поинтересовался Беттигер.
— Чтобы первый подход удался легко. Да и друзья бы так посоветовали. Не сорвешься наверняка.
— Вот и занизили первый подход, — деловито заметил Саскайнд. — И не верьте друзьям, Валечка. Они подают самые плохие советы.
После розыгрыша жима они устроили, как полагается, перерыв. Чокнулись за победу Беттигера.
— Я русский, Валечка, и признаюсь вам. Вы симпатичный парень. Мы хотели обмануть вас в Милане. — Саскайнд скосил глаза на своего товарища. — Провести разминку. На разминке Эдди припадает на ногу и стонет. Прибегает врач. Затем костыль в руки. В нашей команде траур. Вы на седьмом небе: нет противника. Я подхожу к вам с печальной рожей и плачусь: «Какое несчастье случилось с Беттигером!
Надо же подвернуться ступне». Мы скорбим. И я в порыве отчаяния выкладываю: «Валечка, он в лучшей спортивной форме! Вулкан — не человек. Поднял бы вот, вот и вот». И рисую цифирки завышенные, кроме жима. Вы спите блаженно и радуетесь несчастью старого Эдди. Нет, в душе вы еще не верите его страшным результатам.
Дубовицкий с удивлением поймал себя именно на этой мысли.
— А на параде тяжеловесов Беттигер выйдет с вами. Без костыля и абсолютно здоровый, румяный, смеющийся. У вас неприятно дрогнет сердце. — С этими словами Саскайнд воззрился на Дубовицкого. Словно искусный оратор, он выдержал паузу и пустился в подробности выношенного плана. — В жиме на тренировках Эдди не жалел себя. Поглядите на эти ручищи. Это лапы, копыта, ноги, что хотите, но не руки! Тут уж он и впрямь прижмет вас. И тогда первая из цифр, нарисованных мною, совпадет с действительностью. Но совпадет только в жиме. Остальные цифры — бред. Беттигер и не подойдет к ним. Зато ты уже в смятении. Все цифры кажутся тебе явью. Ты не веришь в себя. Это и нужно нам. Вот как нужно! — Саскайнд скользнул ребром ладони по горлу.
Валечка, мы вас так хорошо знаем и любим. Вы уже столько раз кусали руки на чемпионатах и от неудач деревенели. Вы интеллигентный человек, ученый. У вас тонкие нервы. В нашем деле они ни к чему. Все произошло бы именно так.
Беттигер, казалось, понимал все, что рассказывал Саскайнд. Он насмешливо улыбался и наблюдал за собеседниками лениво прищуренными глазами.
— Пишите, господа, — потребовал Саскайнд. Он захмелел. И пока Беттигер с Дубовицким записывали цифры предполагаемых результатов в рывке и толчке, порывался расцеловать Дубовицкого и сплясать «казачка».
— Я же русский, господа, — объяснял он свои порывы. — Еврей из Одессы. Зовите меня Пашкой!
Дальше он читал, запинаясь, листки.
В рывке первым оказался Дубовицкий. Американцы развели руками и выпили.
В толчке первое место снова сохранилось за ним. Американцы переглянулись и иронически поздравили с победой.
— Кто же все-таки чемпион? — ехидно спросил Саскайнд. — Послать в Милан телеграмму, что Валентин Дубовицкий?
— Во всяком случае, не мы, — огрызнулся Беттигер. — Громли или другой русский.
— Я опоздал из-за книги, — признался Дубовицкий. — Оставался пустяк. Теперь сожалею.
— А мы перехитрили самих себя, — мрачно поведал тайну опоздания Саскайнд. — Фаст не любит, чтобы разъезжали порознь. А тут пустился в комбинации. Заявил, что Эдди стар и так ему не выиграть. «Нервы лучше беречь дома, чем в азарте и шуме соревнований». Так и сказал. И самое главное — надуть тебя, Валечка. Это Фаст здорово придумал. Чтобы ты от неожиданности напустил в штаны. Ничего не поделаешь, у тебя нежные нервы, как у примадонны. — Саскайнд засмеялся.
— Я в книги не заглядываю, — басил Эдди Беттигер. — Кроме одной. Зато какая книга! Полное собрание рецептур. коктейлей. Нужная вещь! А просто читать — глупо. Все равно из головы вылетает.
— Валечка, зови меня Пашкой. Эх, братва, гуляй! — вдруг шепотом заголосил Саскайнд.
Они слушали джаз. Перекидывались репликами по всяким пустякам. Смеялись. И во втором часу ночи разошлись.
Поутру Дубовицкого разбудил громкий стук.
— Товарищ Дубовицкий, — говорила женщина в дверь. — Быстро собирайтесь. Отличная погода.
Часы показывали шесть утра, когда Дубовицкий спустился к подъезду. Эдди Беттигер и Поль Саскайнд уже стояли с вещами. Американцы сухо поздоровались и юркнули в автобус. Дубовицкий расхохотался.
Саскайнд не мог втиснуть между креслами свой большой чемодан. Он пыхтел. Шегольская шляпа наползала на глаза. Он сдвигал ее на затылок и бранился.
— Черт побери! Не шляпа, а мучение. Что же с нами будет, что будет?!
Дубовицкий прикинул в уме время и остался доволен. Несколько часов сна в самолете и в Милане вполне устраивали.
1963 г.
Подобрать ключи
По моим расчетам Алексей вернулся из Генуи сегодня. Соревнования он выиграл. Но, судя по результатам, ему снова не повезло. Он готов на гораздо большее. Давно готов. Я читал репортаж по пути на работу. Самое время, если б не давка.
Вечером я в зале. Тренировка нынче не из легких. После жима стараюсь отдышаться. Глотаю воздух до боли в ребрах. И сразу наклон к ногам. Стиснутый тяжестью позвоночник растягивается и стонет от удовольствия. Вернее, постанываю я. Приятная боль. Как выздоровление. Голова занята мыслями о мышцах, о сердце, о результатах.
Мышцы мне представляются плотными связками упругих пружин. Точь-в-точь как в подающем механизме старой мосинской винтовки. В училище мы разбирали ее до одури. Я запомнил пружину: небольшая стальная полоска с темной плывущей масляной пленкой на поверхности.
Сердце рисуется романтически пурпурным. И еще напоминает лакированную карамель.
Результаты будят во мне целую гамму чувств. Оживают прошлые и будущие усилия...
«Что ж, приятель, — шепчу я, — тренировка закончена. Отдохни». Подсаживаюсь на скамейку к тренеру. Медленно скручиваю бинты с кистей. Разглядываю цифры в тетради. Каждая строчка — упражнение. Знак равенства и цифра, обведенная жирным кружком, — итог. Отмечено несколько тонн.
«Радуюсь удачной тренировке, — ловлю я собственное настроение. — Сколько лет тренируюсь, а всегда радуюсь».
Но чаще бреду в раздевалку злым. Стаскиваю запотевшую майку, трусы. Вминаю пальцами тугие мышцы и думаю: «Тело словно из мягкой глины, а такие тяжести выдерживает!»
Моюсь под душем. Ручьи бегут по телу, повторяя изгибы мускулов. Хорошо бы заглянуть под кожу в самые мышцы. Высмотреть, что с ними, и усталость выжать ладонью.
Я простился с тренером и поднялся наверх. В комнате пусто. В самый раз позвонить Алексею. Изнемогаю в большом мягком кресле. Почти лежу. Вытягиваю ноги, кладу на стул. Они как деревянные и болят. Расслабиться вот так — высшее из возможных благ на земле.
Набираю номер. Мелькает моя натертая грифом ладонь.
— Алло, — слышу низкий голос Алексея.
Отвечаю:
— Добрый вечер, лесной человек. — Так нарекли его за могучую медвежью внешность в заграничной бульварной газетке.
— Ба! Никак пай-мальчик?! — Алексей с притворной заботливостью интересуется: — Как сила?
— Разве у меня сила? — Я тоже с деланным огорчением тяну: — Силенка, Леша.
— Хороша силенка! — Алексей намекает на мой недавний рекорд.
Я не вижу его, но по тону догадываюсь — улыбается.
Он продолжает:
— Я собою недоволен. Не спорт — лотерея. С горем пополам выиграл соревнования. А на какой результат рассчитывал! — И декламирует: — «Мечты! Мечты! Где ваша сладость? Мечты прошли — осталась гадость». — Густой бас рокочет в трубку: — Александр Сергеевич не обидится. Поймет настроение. — И со вздохом закончил: — «Ужель мне скоро тридцать лет?»
— Читал газету и глазам не верил — не твой результат.
— Самому противно! — откликнулся Алексей.
— А не приболел?
— Все идеально: сон, питание, вес, массаж.
Выжидающе молчу.
— Раньше последние тренировки губили. Снижал нагрузки, и хитрое состояние подступало. Год хожу усталым, а тут земли не чую. Вагон силы! Я и наддаю вместо отдыха. Непостижимые результаты. Восторг! А на соревнованиях тряпка. Нынче тренировался по науке. А силу опять растрепал без толку.
— Как без толку? — удивился я. — Ведь ты режим выдержал?
— Выдержал?!
У меня зазвенело от крика в ушах.
— Отдыхал, отдыхал, и такая слабость разморила! Как кукла, не помоги — хлопнусь.
Я рассмеялся.
— Тебе смешно. Конечно, ты уже чемпион мира, а я что... Обидно. — Алексей замолчал. Я слышал его шумное дыхание. — Сила есть, и много. Да не ко времени расходую. Знаю, что есть она, а не чувствую. И мерещится, что уплывает из меня мощь, как вода из раковины. Места не находил. А она, голубушка, затаилась просто. Я набросился на тренировки, жадничал. Вот и провалился.
— Все жадничали, Леша. Мне тренер тоже твердил: «Не глупи. Пожалеешь». Не слушал.
— До чего ж обидно! — горячо подхватил Алексей и вдруг спросил: — А вид противника на тебя не действует?
— Действовал, а сейчас пообвык, что ли.
— А мне словно красная тряпка быку, — мрачно пробасил Алексей. — И растравляет и пугает. Парень кажется здоровенным. Не плечи — ворота. Руки что чурбаки. А я маленький и ничего не умею. — И закончил под мой смех: — Бегу в зал — и за штангу: поднабраться силенки.
— Эх, тюря! — я посмеиваюсь. — Все равно эту нагрузку к соревнованиям не сваришь. Устанешь — факт. И на помост выйдешь несвежим.
— Знаю, да чувства подводят.
— Уразумей, Лешенька, — я назидаю скучным и размеренным голосом. — Чувственное познание не способно постичь сущность законов природы. Данные ощущения перерабатываются мышлением. И лишь это, а не голый сенсуализм, ведет к объективной истине.
— Понесло, — раздраженно отозвался Алексей. — Я ведь не счетная машина! Я чувствую! Понимаешь ты, дубина, чувствую! — И прибавил ворчливо: — За «дубину» не обижайся. Любя. Но как можно так упрощать? Человеки не механизмы, по теориям действующие. Чувствую, черт побери, главное в жизни! Наслаждаюсь ею. Говорю, читаю, смеюсь по желанию, а не по велению рассудка. И мир не чертеж. И не потому живем, что необходимо жить, а потому, что хочется!..
— Эх ты, язычник! Ну, будя спорить, — миролюбиво предложил я.
— Идет, — согласился Алексей. — Идет. — И хмыкнул многозначительно.
— Всему время, — предсказываю я. — Уступишь противнику вдвое слабее — задумаешься. И не чувствам доверять будешь, а разуму. От души говорю. Эту философию своими позвонками усвоил.
— М-да, усвоил ли? — задумчиво протянул в трубку Алексей. Помолчал и снова — неизвестно к чему: — М-да... Кстати, привет от Робера Шовинье.
— Робера Шовинье?
— Шовинье в Геную прилетел с женского чемпионата мира по велосипеду. Сообщил: «Ваша Кочеткова проиграла спринт, оставаясь фактически самой быстрой. Любую соперницу заткнет за пояс в честной борьбе. Хитрость — оружие слабых и отнюдь не сильных умом. На последнем вираже мадам внезапно прижали к бровке и обошли. Ключ подобрали верный!»
— Старый ворон сообщил еще кое-что: «Дейв Уильямс и Брюс с компанией превосходно разыгрывают господина Мартынова. Как его самочувствие? У вашего друга такое болезненное самолюбие! Большего ребятам и не надо. Они надрываются, рекламируя переход Уильямса в любители и его будущий поединок с нынешним чемпионом Мартыновым. Газеты охотно подливают масло: «Некоронованный повелитель рекордов!» На цирковые номера Уильямса валит публика. Ореол таинственности. Ваш Мартынов любую приманку берет. Ребята посмеиваются над обидчивым чемпионом и складывают денежки в карман».