Массажист не пошел на сцену. «Не поможешь ему ничем». Устало присел на стул. Дерево еще хранило тепло, хотя Стэнли уже наверху. Аккуратно сложил его костюм. Потрогал рукою коробку и пожалел: «Зря парень отказался, иногда ведь помогает». Мимо прошел менеджер. Взобрался на лестницу и, приподнявшись на цыпочках, замер в ожидании. Старик с отвращением сплюнул и отвернулся.
Упругий и по-змеиному изящный гриф.
Стэнли шевелит пальцами и слышит, как скрипит магнезия. Теперь он натер руки за кулисами.
Пронзительный свист. Стэнли смотрит в черноту зала. «За что они меня ненавидят? Что плохого сделал им?»
Публику невозможно успокоить. «Шорт!» — то и дело прорывается чей-то крик. Шорт скромно улыбается. И зал отвечает взрывом одобрения: «Браво!»
Они не хотят видеть Виколя.
«Грязные твари! — Стэнли обводит первые ряды взглядом. Враждебные лица. Или не замечают вовсе. — Да, Шорт красив. Но это же не все. И не это главное. — Приказал себе: — Я должен, обязательно должен выиграть. Я докажу, кто человек самой высокой породы и чистой крови! Вор со смазливой мордой или...» — Стэнли не закончил фразы. «Докажу!» — ширилось и разливалось злое и едкое чувство.
«До-ка-жу, до-ка-жу!» — билось оно в такт с сердцем. И с каждым мгновением все громче и громче.
Стэнли по-своему относился к таким словам: сейчас он или победит, или погибнет. Но штангу поднимет. Поднимет во что бы то ни стало.
А живое «я» — кровь и плоть — не могли согласиться. Ужас сковал руки. Расслабленные, они болтались вдоль туловища.
Он зажмурился и помимо воли увидел лицо Шорта, растянутое учтивой улыбкой. Барахтались, всплывая и исчезая, лица друзей, старика, менеджера...
«Докажу!..»
Мертвый, бездушный гриф наполнился кровью. Кровь заструилась, толкая и обжигая ладони. Стэнли сдавливал и сдавливал железо пальцами. Он прирос к штанге всем телом до единой клеточки. И гриф тоже плоть. Его руки.
Даже дрожание ресниц и прерывающийся долгий крик поднимали штангу. Она тянула к полу. Выламывала суставы. Останавливала дыхание. Но все-таки ползла вверх. Виколь тащил ее, как волокут умирающего друга: сил нет, а несут.
Огромная штанга на груди у человека. На концах ее — большие круглые диски. Их много. Они сгибают стальной гриф, разрывают сердце, легкие, голову, сплющивают позвонки и суставы. Но человек встает!
Виколь вытолкнул штангу на прямые руки.
Робкий хлопок. Движение и шум. Затем что-то невообразимое!..
Стэнли удивляется: «Непонятно! Несколько минут назад прогоняли меня, а сейчас...» И все же он не оглядывается. «Вот вам! Я доказал, доказал!» И вспоминает, как они ненавидели.
«Сила сломала волю этих людей. Что бы мне теперь ни говорили, я знаю: люди почитают сильных. За ними следуют все. — Он усмехнулся. Сжал кулаки. — Даже — за просто сильными!»
Метнулся взгляд серых и очень испуганных глаз.
Виколь поймал Шорта за плечи.
— Что? — На скулах Шорта бегают желваки. — Что?
Виколь тянет его за плечи. Вглядывается в каждую черточку ненавистного лица. Ищет раскаяния.
— Дрянь, вор! — бормочет Стэнли. — Тальк подсунул, эх! Что же вы все молчите и молчите, Шорт? Так невежливо. Куда же вы? — Стэнли Виколь смеется. — Господин Тальк!
Но спина Шорта, мелькнув, пропала в толпе.
1961 г.
Коммивояжер Беренс
И будет жить, и будет видеть
Тебя, скользящую вдали,
Чтоб только злее ненавидеть
Пути постылые земли.
А. Блок
Коммивояжер Беренс послал лифтера за такси и теперь, стоя возле отеля, пытался закурить. Мешал Скутнабб. Он болтался у него на руке и часто икал. Беренс чувствовал, как дышит его маленькая, тщедушная грудь. И с брезгливостью сильного человека удивлялся, какая она хилая и слабая.
— Стойте! — приказал Беренс и поймал Скутнабба за шиворот. Прислонил его к стене и, больше не скрывая своего отвращения, сказал: — Что за свинья!
Критически оглядел сползшего на корточки Скутнабба и покачал головой. «Если б не твои деньги, на что бы ты годился, мешок с костями!» — Беренс рассмеялся. Ему вдруг расхотелось курить, и он сунул сигарету в карман.
Несмотря на полночь, было светло, и потому безлюдные улицы казались особенно тихими.
Скутнабб дремал, свесив голову между колен.
«Мне и не нужно, чтобы он так опьянел, — подумал Беренс. — Сам по скверной привычке напился».
Беренс вспомнил, как пили у него в номере. Скутнабб болтал глупости. Потом тыкал в лицо фотографии голых женщин, хвастая, что они всегда рады с ним переспать. Пачка была толстая. Скутнабб разложил фотографии на столе и водил пальцем по выпуклым линиям грудей и бедер, не скупясь на интимные подробности.
Если бы не дело, ради которого Беренс прилетел из Хельсинки, он вышвырнул бы этого плюгавого типа за дверь.
Человеческую плоть, и особенно свою, Беренс почитал за святыню. Это он, хромой, перекривленный набок парень, слепил из своего искалеченного от рождения тела великолепный образчик мужской мощи и красоты. Именно поэтому обыкновенные гипсовые или бронзовые статуэтки Беренс избегал брать в руки, боясь оскорбить святыню — тело — прикосновением. И вдруг какой-то полумужчина, сутулое, скользкое создание, смеет проделывать подобные штуки!
«Вел я себя, будто лакей, — с горечью думал Беренс. — Разыгрывал рубаху-парня. Тьфу, гадость! — Потянулся снова за сигаретами. — Правда, неизвестно, кто больше подличает, я или другие».
Беренс был весьма невысокого мнения о моральных качествах людей. «Безмозглые свиньи — вот кто люди! — обычно говорил он. — Стадо. Ни капли самостоятельности. Что напоют газеты и в школе, то и болтают. Крикни: «Во всех бедах виноваты окаянные велосипедисты!» — и завтра будут резать и бить велосипедистов. Свиньи!»
«Черт побери! Сделка-то какая! Всучить магазинам Скутнабба немодную тупоносую обувь. Полгода таких поездок — и я сам себе голова! Ха, прощай
тогда коммивояжер Франц Беренс. Хватит мотаться по свету! Будет собственный кегельбан в Мардже. Отличный бизнес на таком превосходном курорте. И море — для души».
Такси доставило их по адресу.
Скутнабба Беренс передал в руки фрау Скутнабб.
— Эйно, дорогой, как ты можешь? — пела накрашенная женщина, не забывая грациозным жестом поправлять аккуратно уложенные волосы. Беренс поклонился. Она бойко протянула ему свою тоненькую, хрупкую ручку. И улыбнулась. Трогательная детская беспомощность.
Беренс сказал:
— Рад. Спокойной ночи...
Несчаствая дама, приложив пальчики к вискам, вздохнула:
— Он такой несдержанный, Эйно. Извините нас.
Беренс отпустил такси и пошел в отель пешком. «Здесь, на севере, чертовски заманчивые ночи. Прямо-таки белый день. День — и пустые улицы. Кажется, в ста километрах тундра?»
Рядом с отелем горланили пьяные голоса. Беренс злобно фыркнул: «Свиньи!» — и подумал, что неплохо бы посидеть сейчас в ресторане. Еще только начало первого ночи. Совсем не хочется спать.
В ресторане он заказал пиво и датский сыр. Мельком заметил смуглую женщину напротив. Потрогал усы. Она улыбнулась. Беренс встал и поклонился.
— Отличный джаз.
— Охотно... Но танец, — дама понимающе улыбнулась, — танец не ваш.
Беренс выгодно отличался от других мужчин своей внешностью атлета. Не грубая мощь, а гибкая сила. Точно трос.
Беренс выпил и, довольный, слушал музыку, разглядывая гигантский фен под потолком. Струйки синего дыма цеплялись за лопасти и пропадали в вихре движения.
— Отличный джаз, — сказал Беренс молодой официантке.
— О да! — с готовностью подхватила девушка. — Всем нравится. — И налила в стакан пиво.
— Еще бутылку, — вкрадчивым голосом попросил Беренс.
Он всегда был таким с хорошенькими женщинами.
— Видно, ребята хорошо зарабатывают?
— Да, — девушка откупорила бутылку. — Джаз итальянский.
— Не может быть! — притворно удивился Беренс. Он отлично знал, что джаз итальянский. Днем видел рекламу и фотографии музыкантов у входа.
— Нет, нет, господин, это правда. Мы, конечно, живем в глуши, но они итальянцы. — Она сказала «в глуши», намекая на парижский костюм Беренса.
— А шансоне молодец!
— Да, господин. Это, конечно, не «Ла Скала», но в тундре звучит неплохо. — Официантка смутилась, встретив оценивающий взгляд Беренса.
«Совсем девочка. Глупышка!» — развеселился Беренс. Разглядел смуглую женщину напротив:
«Черт побери, а женщины здесь мне определенно нравятся! Без богемных косматых рож и тощих ног в цветастых брюках. Не то, что в Париже. Строго. Где теперь это увидишь? В кино...»
Он пил пиво и радовался. За окном чудная белая ночь, как немецкая белобрысая валькирия. Спящие дома, точно прикорнувшие неуклюжие животные. Безмолвная, грустная женщина — тень.
Радость напирала, искала выхода. «Давно у меня не было такого прекрасного настроения. И не скажешь, что я пьян».
Сбывалась мечта. Он будет независимым бизнесменом.
«В груди расцвел красный мак. — Беренсу очень понравилось образное сравнение. И он несколько раз повторил про себя: — Большой красный мак. Лепестки лучше не трогать. Прикосновение лишает прелести».
Ему было хорошо.
По пути в номер, пряча в карман адрес молодой официантки, Беренс даже сыграл в «паяца», это развлечение ослов. И сыграл удачно. Два раза подряд вышиб из автомата по сто марок. «Вот если везет, так напропалую!
В номере стоял отвратительный запах водки и закусок. Пол, диван, полки по стенам были завалены обувью.
— Как сардинами набита! — возмутился Беренс и пнул коробку.
Дамская туфля громко шлепнула подошвой в стену.
— Ловко! — Он рассмеялся, поглаживая усы.
За стеной послышались сонные голоса.
Беренс опустился на стул. Покашливание. Теперь тихо. Встал, подошел к зеркалу. Кряхтя, скинул рубаху.
Чистая белая кожа с гранитными очертаниями мышц. Напрягся. Мускулы вздрогнули. Живые существа под кожей. Ущипнул. «Эх, ожирел! Мерзко».
Беренс преувеличивал. Он и сейчас был неплох — стройный, подтянутый. Да, но знать себя другим. Быть лучшим среди лучших.
Брюки повесил на стул. Ноги странные. Одна могучая, налитая силой. Другая — обтянутые кожей крупные кости.
Погладил сухую от рождения ногу. Шелковистая кожа ребенка. Очень тонкая и с голубыми венками.
— Ты насолила мне, старушка. — И подивился своему голосу. Хриплый, одинокий и неуверенный. — Сколько горя причинила! — А, поразмыслив, закончил со вздохом: — Скорее не ты, а люди.
Сел на кровать, бормоча:
— Одному богу известно, что вынес я. Одному богу...
Вспомнил, как в пятнадцать лет он решил победить всех. У него была отменная грудь, широкая, как у взрослого мужчины, гибкий торс и... тонкая, сухая нога. Прозрачный, лишенный соков стебелек.
«Я хромал, и никто не играл со мной. Жалели или дразнили.
Я познакомился с красивой девушкой на пляже в Мардже. Ее глаза ласкали. Мы встали и пошли, и лицо ее изменилось. Жалость и брезгливость: увидела хромоту. Она сказала раздраженно, что не знакомится с первым встречным. Не в ее правилах.
После, когда уже вскочил в переполненный автобус, едва уцепившись за поручни, видел, как ловкий лейтенант в форме ВВС записывал ее телефон...
Жалость. Брезгливость. Хромой Франц. Одному богу известно, как я страдал... Но я победил себя! Многие люди стремятся победить свою слабость. Но не желают сделать для этого ни малейшего усилия. И чуть что — гибнут, выхоленные, неприспособленные твари. Коварные в дружбе. Подлые в любви. Завистливые к славе.
Я решил победить всех и стать чемпионом мира по штанге! Самым сильным из людей, первым!»
Беренс застонал. Он снова вспоминал обиды.
— Боже, сколько их!..
«Тренировки, тренировки... — Беренс поежился. — Ноги не выдерживали тяжестей. Я падал на колени, спину, разбивал лицо. Но всякий раз поднимался! Не колени, а кровавые лепешки. Мое избитое тело молило о пощаде.
Руки быстро наливались силой. Я изобрел специальные упражнения на турнике. Болтался с гирями на ногах. Подтягивался. В станке для жима лежа я проводил больше времени, чем в кровати. Задыхался. Ложился на пол, но не уходил из зала.
Взвинченные нервы и боль отпускали под утро. И под утро я засыпал, чтобы через три-четыре часа глотать холодный кофе и ветчину. А потом бежал работать на лесопильню. Два километра утром и два — вечером. Я готовил ноги к бою. И плевал на природу! Мачеха она мне... Целый день резал бревна, чуть не засыпая. Как только под пилораму не угодил!..»
Это происходило много лет назад, а Беренсу и сейчас стало не по себе.
— Вот они, шрамы на коленях, — пальцы скользят. — Вот.
Потом Беренс вспомнил, как догадался приспособить темповые упражнения к особенностям больной ноги. И создал свой стиль.
Инвалид. Надо тренироваться в несколько раз больше. И для здоровых-то людей тренировка не всегда в радость. А ему и вовсе не сладко. Что ж, инвалиду, как кесарю — кесарево!
И вот долгожданный чемпионат мира.
«Я не желал слыть калекой. И приехал с твердым намерением победить. Но вышло все иначе, не так, как я представлял.
Судьи — купленные. Хотя взятки не шибко велики. Жирное розовое угощение в ресторане. Не больше.
Судьи за пультами — благородные лица и отменные репутации. И вот эти столпы нравственности и добропорядочности, не дрогнув, отнимали у меня все честно и по правилам поднятое. Два раза я чисто толкнул вес, а результат не засчитывали.
Килограммы крали ради толстого парня, обыкновенной пешки. Денежного Мешка.
На последнюю попытку я поставил все. И рекордным толчком обошел пешку.
Сам парень не был замешан в жульничестве: пешка. Решали без него. Он смотрел мне в лицо и шевелил губами. Не смел говорить вслух. Стыд спек губы. А Денежный Мешок с оловянными глазами тотчас метнулся к судьям, чтобы «деньгой» убить и этот результат.
Значит, ноль! И результат ноль, и я ноль! Господи, все рушилось!..
И я — урод! И восемь лет обращались в ненужное, бессмысленное самоистязание. Я ничего и никому не доказал.
Я стоял за кулисами и беспомощно смотрел на судей. Они включили красный свет: не засчитали результат.
Конец!
Я вцепился в перила, чтобы не свалиться, и ошалело хлопал глазами. «И это люди? — разрывал меня крик. — Люди?!
Я поплелся к стулу и сел. Пешка плакал. Наши стулья стояли рядом. Он шмыгал носом. Огромное черное тело вздрагивало. Парень, видать, был не дурак и догадывался, что поражение для меня не просто спортивная неудача.
Поддержка пришла неожиданно. Зал разбушевался, требуя отмены несправедливого решения.
Люди кричали пять, десять, тридцать минут. Денежный Мешок один против всех. Озлобленный маньяк даже притопывал ногой от бешенства. Я видел, как кровью затекла его желтая лысина.
Народ рассвирепел не на шутку. Примчалась полиция. И своими мундирами закрыла подлость. Но когда зрители, как по команде, с воем вскочили и лавиной обрушились на сцену, полиции пришлось туго.
Дубинки не могли подавить яростного порыва. Полетели бутылки. Затрещал и рухнул первый ряд кресел, увлекая борющихся на пол.
Судьи, как загнанные крысы, озирались из-за пультов. Денежный Мешок вертелся под градом стаканов, огрызков яблок... Даже дамская сумка оказалась в деле. Но Денежный Мешок — парень не робкого десятка. Обернувшись к залу, он скалил редкие зубы и изрыгал проклятия.
Цепочка полицейских пятилась к сцене. Истошные вопли заглушали удары и мерные покряхтывания блюстителей порядка. Полицейский офицер рявкнул судьям: «Убирались бы вон, пока не поздно!»
Денежный Мешок сдался. Победил я! А точнее — мы, люди!»
Беренс зажмурился. И увидел тот день. В ослепительном свете зал, город, весь мир. И вальс, не бравурный марш, а вальс!
Он стоял на пьедестале почета. И люди восхищенно шумели. А потом в мертвой тишине играли фанфары. И все вместе с ним пели гимн его родины.
«Победа. Короткий миг — и все. Я не мог тянуть жилы и драться со здоровыми парнями. От проигрыша не застрахован. Вовремя ушел».
— И я не ошибся, — зло прошептал он. — Словчить еще разок — и почти богат. И буду вольным Беренсом, хозяином своей жизни и чувств!
Радости не получилось. Громкие слова растаяли в душной комнате.
Сорвалась последняя звездочка воспоминаний. Прочертила в голове светлую полоску и потухла. Красного мака в груди не было, а была тоска по прошлому и вкус винного перегара во рту.
Беренс поднял туфли и, ворча, сунул в коробку. Погасил лампу. И по привычке подумал о своих кумирах — Талейране и Байроне.
«Тоже калеки. Хромые. Зато умы светлые. А у меня сила. Была сила... Есть деньги и немного тщеславия. — И пробормотал вместо молитвы любимые слова отца: «Храни героя в душе, сынок...»
Беренс еще долго ворочался, вспоминая свое короткое спортивное счастье и великое наслаждение им.
1962 г.
Райские кущи
С аэродрома автобус ехал долго. Все спали. Мы с тренером молчали. Я думал о чемпионате мира. Он, наверное, о нем же. Возле дома с мерцающей неоновой рекламой автобус остановился. Это была гостиница.
Нас никто не встретил, и мы остались одни в просторном вестибюле.
Портье долго справлялся, где живут наши ребята. Он много раз звонил и рылся в конторской книге. И переругивался с мальчишкой-лифтером. Мальчишка стоял в кабине лифта и что-то ворчал себе под нос.
Я спросил у тренера:
— Сила у нас одинаковая, техника — тоже. Как выиграть?
У тренера было хмурое и усталое лицо.
Я неуверенно брякнул:
— Григорий Назарович, а допинг?
Тренер даже дернулся в мою сторону. Фыркнул.
— Тебе допинг? Ты и без него, как в бреду, на помосте. Шальной.
— Дурят нервы-то...
— Оставь спорт. — И повторил после паузы: — Оставь спорт, но только не допинг.
— А если я не хочу и есть еще много сил? Только вот нервы...
Тренер внимательно посмотрел на меня.
— Выбрось эту чепуху из головы.
Нам дали ключи, и мы пошли спать.
Столкнулся я с ним нечаянно: перепутал двери раздевалок. Мужчина сидел на стуле и держал медицинский шприц. Тогда меня поразила не белизна обнаженного тела (как у северян, до мраморного, светящегося оттенка) и не шприц с мутным раствором, а удивительная схожесть позы, да и, пожалуй, самой внешности с роденовским «Мыслителем». Лишь черты лица у него были не такие резкие, как у знаменитой скульптуры. И мышцы массивнее, грубее — живые напластования под кожей.
Мужчина заерзал, пытаясь незаметно отвести руку за спину. Допинг — запрещенный прием в спортивной борьбе, зачем рисковать?
Я же, бормоча извинения, выскочил в коридор. Благообразный служитель с упреком посмотрел на меня и снова задремал.
У себя в раздевалке среди разбросанных на столе вещей я отыскал бумажный стаканчик. Налил воды. Пить не хотелось. Я выпил воду. Поднялся на подоконник и распахнул форточку. В комнату вошел ровный шум осеннего дождя. Пахнуло сыростью. Ухнул и повис в мокрой тишине одинокий паровозный гудок.
«В трико: значит, ему сейчас на помост, — подумал я. — Допинг он, наверное, уже ввел».
Радио передавало репортаж о соревнованиях. Слишком громко и неправдоподобно интересно говорил ведущий. Я поискал выключатель. Не нашел. Встал на стул, отсоединил провода и сел у окна.
Можно часами смотреть на костер, море, звезды, слушать плеск дождя и шум леса. Во мне рождается ответная песня, мерная, как гудение огня. Я цепенею, сливаюсь с костром и вместе с пламенем обугливаю сучья, поленья, сырой валежник.
Под меланхолический шорох дождя я размечтался и позабыл обо всем на свете.
Среди нахлынувших образов мелькнуло слабое воспоминание о незнакомом мужчине со шприцем в руке.
«Любопытно, чем это кончится?» — И я вернулся в действительность.
За окном по-прежнему не унимался дождь, и лишь прибавился новый звук — звонкие удары больших капель с крыши.
«Гляну на парня», — решил я и направился в зал. В коридоре поболтал с ребятами. В этой весовой категории от нашей команды никто не выступал, и мы не волновались.
Я не пошел на места для участников, а расположился на боковой трибуне под самым потолком. Сверху отлично видно. Не считая худенькой девушки, моей соседки, и еще двух пар, рядом никого не было.
Пока выступали слабые, я уселся поудобнее и предался воспоминаниям. С самого утра я ощущал слезливую потребность погрустить о доме, но опасался: эти мысли сольются с болезненным чувством ожидания, и я раскисну.
Сначала я «философствую»:
«Чем больше живет человек, тем реже испытывает безмерное и полное счастье юности. Очень жаль и очень плохо».
Потом тормошу память...
Я суворовец. В кармане — увольнительная. Сижу в пустынном парке, завьюженном снегом. Обледеневшие дорожки отражают луну и редкие желтые фонари.
Из сугробов торчат спинки скамеек. Зябнут ноги, и хочется есть. Я бегу в магазинчик и набиваю карманы шинели сухарями. На другое нет денег.
Я грызу сухари и слушаю музыку.
Черный зев репродуктора. Безжизненные аллеи. Паутина голых деревьев. Уютный свет в далеких окнах.
Я бредил будущим и был счастлив.
Много лет спустя я пытался вернуть это счастье. В лучших залах наслаждался любимой музыкой. Был сыт и не мерз. И... был счастлив, но разве тем далеким счастьем раскрывающейся жизни!
Беспокойное поведение соседки вывело меня из задумчивости. Девушка вскрикивала, бормотала что-то. Я глянул на сцену и сразу узнал в атлете мужчину, вогнавшего себе под кожу допинг.
«Мыслитель», как я иронически окрестил его, явно испытывал все последствия наркотика.
Его качало. Дышал он тяжело. Я отлично слышал хрип здесь, наверху.
Соседка исступленно причитала.
Штангу он поднял, но из последних сил. После таких подходов я словно в разобранном состоянии. Валюсь за кулисами на стул, и нет сил слово вымолвить. Работа на пределе. Лежу и чувствую, где у меня сердце и как течет кровь, точно я медицинский атлас, а не человек.
Пока выступали другие, я разглядывал девушку. «По-видимому, они близкие люди, — размышлял я. — Тогда мне вас жаль. И тебя, парень, и вас, моя соседка. Сейчас ему будет совсем скверно. Лучше уходите, — мысленно советовал я. — Уходите! Он дорого заплатит за глупость. Не знать, что вгоняешь в себя! Это уж слишком, приятель!»
Я разошелся и спорил с ними, как будто мы сидели втроем и беседовали.
«Если пускаются на такие штучки, обязательно пробуют заранее, — назидал я, словно и впрямь прошел огни и воды. — Все допинги, будь они неладны, разного действия. Ошибешься в выборе, и вместо мышечной радости и легкости — дурман и рвота. Нужно найти тот из них, который на тебя воздействует правильно. А потом определить дозу. Слишком большая расстроит нервы и сердце: полезешь на стену. Мигом нарушится координация. Движения станут рваными, как у марионетки, — вещал я тоном знатока. И вдруг непроизвольно осекся. — Что ты мелешь, болван? Понаслышался теорий от Орлунда — и несет тебя. Складно он вчера разливался: «Важно время. Слишком рано — запал сработает до вызова. Промедлишь — взрыв случится уже за кулисами. Поздно». Не тренер — аптекарь. Он только не сказал, что творится с человеком после допинга.
Нет, Григорий Назарович прав. Допинг не победа. Уродство с пеной и загубленным здоровьем. Не позавидуешь «Мыслителю».
«Уходите же!» — чуть не вырвалось у меня вслух, когда я услышал его имя.
До сих пор помню безумные, выпученные глаза, Он отчаянно пытался выстоять и не упустить штангу с груди.
«Безнадежно! — так и рвался крик: — Брось Брось! Из такого положения выкарабкаться нельзя!»
Зрители вопили: «Давай!..»
Девушка рыдала.
Черт побери, как медленно он падал на колени! Что за связки и мышцы нужно иметь, чтобы проделать такой фокус! Иногда ему удавалось приостановить падение. И тогда он кричал, разрываемый изнутри огромным напряжением.
В зале стоял такой гам, что никто не услышал истерического крика моей соседки.
Удар! Штанга вырвалась из рук и скатилась с помоста на сцену. Ассистенты проворно подхватили ее и поволокли на прежнее место.
И вдруг парень ринулся к штанге, стиснул гриф ладонями и застонал в припадке бессильной ярости.
Поддержать его не успели. Он странно перекривился, скорчился и грохнулся на помост.
К счастью, девушка не видела этого. Она уткнулась в колени и всхлипывала.
Я поднялся и быстро пошел за кулисы — узнать, как серьезно все это.
Они стояли в коридоре. Тренер, седой верзила, угрюмо натирал ему виски нашатырным спиртом. Какой-то незнакомый парень расстегнул ему ремень и сматывал бинты с кистей. Сновали люди. Иногда они дружески шлепали его по голым плечам. Он тупо озирался и молчал.
Потом его снова скрутила судорога. Он задергался и сполз по стене на пол.
Я смотрел на бьющееся в руках людей крепкое белое тело, и в голове навязчиво стучало: «Допинг, допинг...»
Я заглянул в нашу раздевалку.
— Видал? — спросил тренер. — Так-то, брат... А теперь дуй в отель, хватит здесь околачиваться.
«Надо очень желать победы, чтобы отважиться на такой риск, — думал я по дороге в гостиницу. — В отлаженный механизм вливается яд. И все это: чрезмерное усилие от яда и сам яд — разваливает организм».
Спустя несколько дней я еще раз повстречался с ним, но уже в отеле. Это было утром в день отъезда. Он спускался по лестнице навстречу мне с невысокой худенькой женщиной. Мы поздоровались.
— Вы тогда видели меня в комнате и, разумеется, догадались, что к чему? — спросил он без обиняков. И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Говорят, что вредно. Я и сам знаю, что это, — он произнес какие-то мудреные латинские слова, — не райские кущи. Но как выбиться в люди?.. Плевать мне на здоровье! Здоровье нужно для жизни. А я ненавижу такую жизнь. Она тоже допинг, только в маленьких, беспрерывных дозах. Жить наугад. Вечно охотиться за деньгами. Экономить на еде. Пресмыкаться, боясь обмолвиться. Не правда ли, достойная и счастливая жизнь? А, Кристи?
Женщина порывисто вздохнула и с вызовом посмотрела на меня. Я узнал в ней соседку по трибуне. — Вот так, дружище. До свидания. Gооd luck! [3]
Он ничего общего не имел с тем человеком на помосте. Спокойные голубые глаза. И главное — уверенность в себе. Она сквозила во всем. В жестах, спокойной, неторопливой речи. В прямом, смелом взгляде.
— Gооd luck! — машинально повторил я.
— Все к чертям! — крикнул он уже снизу и засмеялся.
Я поднялся в свой номер. Наспех сложил чемодан. Через полчаса команда собиралась внизу. Массивный кубок — за личное первое место — был размером с бетонную садовую урну. Я не знал, что с ним делать. Везти эту уродину, даже если она приз, на аэродром? Но как?
Я позвонил горничной. Пришла молодая некрасивая женщина. Я сунул ей кубок в руки и жестами попросил помочь. Она очень ловко все сделала. Упакованный кубок походил на небольшой саквояж.
Я взял чемодан и кубок и вынес их в коридор. Затем отдал ключи горничной и сказал: «До свидания! — И еще, не знаю почему: — А тебе удавалось счастье?»
Она ничего не поняла из незнакомой русской речи. Сделала книксен и ответила заученно быстро: «Спасибо, господин».
Я кивнул ей и поспешил вниз. Там ждали меня друзья.
1963 г.