В 1938 году в журнале «Физкультура и спорт» появилась статья под заголовком «Шарль Ригуло». Вот несколько строк из нее:
«...В не меньшей степени, чем своей силе, обязан Ригуло спортивным успехам неизменно прекрасному состоянию своего здоровья. По данным осматривавшего его в 1936 году французского врача, специалиста по вопросам физической культуры Пьера Шевилье, у Ригуло не обнаружено никаких признаков расширения сердца, склероза... Пульс у него прекрасный, ровный, 60 ударов в минуту в покое и до 200 ударов после больших физических усилий, причем он быстро восстанавливается.
Легкие, печень и селезенка Ригуло в прекрасном состоянии. Кожа также вполне нормальна. Нервная система безукоризненна. Атлет обладает хорошим, непреувеличенным рефлексом, спокойным, крепким сном, ровным характером. Сохранил все зубы...
Сам Ригуло любит цитировать парадокс, сказанный ему после осмотра известным французским врачом: «Ваш организм так безукоризненно нормален, что это... почти ненормально!»
— У Франции был Ригуло, господа! — взорвался от возмущения мосье Жан Дам. — И нечего попрекать меня успехами русских штангистов! Да, да, великий Шарль Ригуло! — Президент Французской федерации тяжелой атлетики встал, давая понять журналистам, что тема исчерпана.
...Мы долго выбираемся из центра города. Автомашины катят сплошным потоком. Бесконечные светофоры. На тротуарах веселые люди. В скверах детишки возятся в песке. Разгуливают жандармы с такими неуместными здесь автоматами и ручными пулеметами. Патрули, патрули...
Это Париж. В городе неспокойно. Судят Салана и боятся ОАС. Я еду в гости к Шарлю Ригуло. В машине товарищи из «Юманите». Разглядываю дворцы, дома, людей, жандармов и вспоминаю интервью мосье президента. Товарищи рассказывают о Ригуло, и я пытаюсь представить себе этого знаменитого спортсмена. «Наверное, он выше меня ростом и крепче, этот Ригуло, — думаю я. — И, наверное, самоуверен, как все знаменитости».
Быстрый «пежо» остановился возле большого каменного дома. Кое-где по стенам вьется дикий виноград. На балконах цветы. Поднимаемся в лифте на третий этаж.
«Как же мне держаться с ним?» Я так и не сумел решить. Лифт остановился. На звонок вышла миловидная женщина и провела нас в гостиную. Скромная комната с портретом красивой мулатки на стене. Больше я не успел ничего заметить. Вошел приземистый мужчина, плотный, кряжистый, и представился:
— Ригуло.
Я сижу рядом с ним, с человеком поразительной судьбы. Человеком, чье имя отождествляли с силой. А звучные слова «великий», «фантастический», «сильнейший» были отнюдь не самыми пышными прилагательными в бесконечных хвалебных статьях, фильмах и радиопередачах. Сижу рядом и слушаю.
— Родился в начале века, в 1903 году. Моя профессия? Рабочий-литограф, после — профессиональный спортсмен. Спорт полюбился мне сразу...
Слушаю его и думаю, что он очень болен. Красные, воспаленные белки. Высохшее, бледное лицо. Большое исхудавшее тело. Ключицы выпирают из-под халата.
— Неплохо играл в футбол. В 1918 году установил юношеский рекорд Франции: пробежал сто метров за 11,4 секунды. Увлекался гимнастикой. Как-то незаметно перешел на тяжелую атлетику. Силы хватало: в цехе таскал тяжести за четверых. В 1923 году я чемпион Парижа, потом чемпион Олимпийских игр. Совсем недурно, а?
Ему трудно говорить. Он делает паузы, а в паузах дружелюбно разглядывает меня своими черными выпуклыми глазами.
— После Олимпиады я подался в профессионалы. Интересная жизнь, но тяжелая. Вместе с моим тренером и менеджером Жаном Дамом мы объезжаем всю Европу. Выступаю в варьете, в театрах, в цирках. Почти везде на штанге — рекордный вес. За каких-нибудь пять лет я установил пятьдесят семь мировых рекордов. Успех потрясающий. Нет отбоя от приглашений. Амстердам, Берн, Вена... Но я устал. Пятьдесят семь рекордов, не правда ли, многовато?
Он хрипло смеется.
— Да, я первый поднял «ось Аполлона» по современным правилам. Я вытолкнул ее на вытянутые рури, а на грудь взял одним темпом.
«Ось Аполлона» — это старая ось от вагонетки весом в 162 килограмма. Очень неудобная, толстая. Не обхватишь пальцами.
Он показывает ладони. Мозолистые, натруженные штангой и гирями. Не стираемые временем мозоли. Руки болезненно дрожат.
— Вы, наверное, не знаете? «Аполлон» — кличка старого французского атлета. Аполлон тоже поднимал ось, но только облегченным приемом: на грудь брал в несколько темпов.
Потом Шарль Ригуло принялся рассказывать о борьбе-драке — о кэтче. И ничего не рассказал мне о дне 4 мая 1931 года. В тот день Ригуло собирался побить свой рекорд в толчке. 185 килограммов — по тем временам вещь неслыханная! В газетах об этой попытке писали: «...Вчера Шарль Ригуло в Париже в зале «Вагвам» сделал попытку установить новый мировой рекорд. Вес 185 килограммов он чисто взял на грудь, толкнул — и со штангой опустился на землю: его кости не выдержали груза...»
С тех пор Ригуло «боялся» штанги. Искал новую специальность. Автомобильные гонки. Песенки по радио и в мюзик-холлах. «Поет знаменитый Ригуло, сильнейший человек мира!» В Лионе Ригуло пел в опере и водевилях. Важно имя! Точно так же и в кино. Но после нескольких фильмов надобность в нем отпала. С ним везде вежливо прощались. Тогда решил бороться. Кэтч.
— Я был сильным. Не такая мясная туша, как бывает. — И Ригуло показал руками в воздухе нечто вроде бочки.
— При росте 173 сантиметра — 105 килограммов веса. Но это были одни мышцы. Я всегда выглядел, как обыкновенный здоровый человек. Из-за этого случались курьезы. Какой-то господин, не признав меня, даже сказал: «Заливай! У Ригуло спина в два раза шире твоей, парень. Я-то знаю...»
Ригуло взял с полки тоненькую книжку.
— Смотрите, вот это снимки Деглана и Секстона. Они знаменитости кэтча. Я у них выиграл. Потом я боролся с королями кэтча, чемпионами мира Колоффом и канадцем Робертом. С Робертом получилась ничья. А Колоффу я проиграл.
Ригуло устало закрыл глаза. Помолчал.
— В 1939 году мобилизовали. Потом плен...
Я вижу, что ему тяжело говорить.
Прощаемся. Ригуло пишет в книге: «С добрыми пожеланиями и чувством симпатии...» Буквы пляшут вкривь, вкось. Ригуло беспомощно разводит руками и расписывается.
Снова «пежо» везет нас по городу. Французские товарищи рассказывают о Шарле Ригуло. Он всегда симпатизировал коммунистической партии. Своими выступлениями в предвыборных кампаниях, на митингах он поддерживал партию. И никогда не отказывал в помощи товарищам. Сейчас опасно болен. Сердце...
В Москве я прочитал подаренную мне книгу. Книга называлась так: «Ригуло. Самый сильный человек мира. История его жизни». На обложке силуэт борца, штанга, гири.
После войны, сообщалось в книге, Ригуло вернулся в спорт. В 1946 году он завоевывает титул чемпиона Европы по кэтчу. В 1953 году, в возрасте пятидесяти лет, он в титанической схватке с Лино ди Санто сохраняет за собой звание чемпиона Франции. В конце книги — портрет его дочери, неоднократной чемпионки Франции по фигурному катанию на коньках.
И вот письмо от французского журналиста:
«...20 августа умер Шарль Ригуло. Часто повторяемые напряжения подорвали силы могучего атлета, а неудачи добили его. Я не так давно встретил Ригуло в маленьком городишке. Представь себе, он разъезжал по Франции как представитель фирмы аперитивов и должен был выпивать с клиентами каждый день по 30—40 рюмок, рекламируя товар. Он загубил этим свое сердце. И умер. Память о нем, как о сильнейшем человеке своей эпохи, еще долго будет жить среди спортсменов...»
В маленькой книжке, подаренной мне Ригуло, я прочитал: «Великий посол спорта, он нес французское знамя во все страны мира».
1962 г.
За чертой морей
«Хосе, парэ!»
Пробуждение в Сантьяго-де-Куба было не из приятных. Я совсем не выспался, и у меня болела голова. Вдобавок в гостинице не оказалось воды, и пришлось умываться питьевой — из термоса. Я злой вышел на улицу.
Шофер Хосе ждал меня возле машины.
— Добрый день, папа.
Я здороваюсь и думаю, что рядом с ним я действительно папа. Он вдвое тоньше и не достает мне до плеча.
Мы завтракаем. Вернее, ест маленький Хосе, а я, сонный, не могу проглотить куска хлеба. Сижу за бутылкой воды и втолковываю Хосе, что мы сегодня должны переночевать на половине пути до Гаваны.
— В Камагуэе, папа, — уточняет Хосе и смеется.
Я подсчитываю, сколько от Сантьяго до Камагуэя и от Камагуэя до Гаваны.
— Идет, — соглашаюсь я с шофером и слезаю с высокой табуретки. Хосе болтает ногами. Грубые солдатские ботинки не достают до пола.
— Идет. — Хосе прячет бутерброд в карман. — Идет, папа! — И поднимает большой палец.
Слово «идет» нравится нам обоим.
— Сколько литров в баке? — спрашиваю я Хосе уже в нашей машине — большом черном «бьюике».
— В литрах не знаю. — Хосе морщит лоб. — Только в галлонах.
Я тоже не знаю, сколько литров в галлоне, и говорю:
— Ладно, поехали. Потом разберемся.
Хосе повторяет по-русски:
— Разберемся. — И смеется.
Я вижу Сантьяго и забываю, что у меня скверное настроение. Чудесный город! Солнечные, светлые улицы. Веселые витрины. Улицы других кубинских городов — каменные узкие тоннели. Окна — стрельчатая готика с железными решетками. А прямодушный Сантьяго искрится смехом и светится. Мы медленно едем по запруженным тележками и автомобилями улицам. Бары встречают и провожают нас веселыми румбами.
Впереди виляет машина с открытым багажником. Из багажника на нас смотрят трое мужчин. Смотрят с нескрываемым блаженством. Им хорошо. Обгоняем машину. С шофером сидят еще двое. Изо рта у них торчат сигары и дымят, как фабричные трубы.
Мы свернули на Гаванское шоссе. Вереница особняков. Облезлые стены бедных домишек. Из-за деревьев выпрыгнула бензоколонка с красными буквами на крыше: «Родина или смерть!»
Слились в серую полосу обочины с высохшей травой. На спидометре 180 километров. Я кручу колесико ограничителя, пока не выскакивает под стеклом красная цифра «140». Хосе огорченно снижает скорость. Сирена гудит, как полевой зуммер.
Хосе недовольно бормочет:
— Не-хо-рошо.
Горы утыканы пальмами.
— Отчего? Почему? Не знаю! — взрывается Хосе. — Гавана — хорошо! Курить, не спать, ехать! — И быстро крутит руль. Машина ерзает.
— Но нормаль, — строго замечаю я. Я часто ему говорю это и еще — «парэ!», то есть «стой!». Если не сдерживать Хосе, можно не вернуться в Гавану.
Снова гудит зуммер ограничителя.
— Парэ!
Огромный автобус надвинулся на нас справа. Крик «парэ!» застрял в горле. Автобус колотил нас в борт, толкая к обрыву. Я увидал белые столбики и крестьян, прыгающих с откоса вниз. Машина неуклонно ползла влево. На спидометре красная стрелка колебалась, показывая 140. Руль прыгал в руках Хосе. Сыпались стекла. Но мы все-таки не сорвались. Проехали несколько километров в каком-то оцепенении. Наконец Хосе остановил машину. Вышли. Посмотрели друг на друга и счастливо рассмеялись. Автомобиль пострадал мало: вмятины и выбитое стекло.
Потом долго ехали молча. Хосе курил толстую сигару. Я изучал обрыв за бетонной дорогой. Неожиданно Хосе сказал:
— Хороший шофер, — и гордо забарабанил кулаком в грудь. — Фангио, — подсказал я.
Услышав имя знаменитого гонщика, Хосе мгновенно впал в экстаз.
— Фангио! Фангио! — вопил он.
И вдруг запыхтел, изображая оглушительный рев гоночного автомобиля. Затем заложил крутой поворот со скрипом и воем тормозов и лихо повел машину одной рукой.
— Парэ! — застонал я. — Парэ, Хосе! — Я уже умолял.
— Есть, папа, — сказал Хосе. В голосе его прозвучало презрение.
В Камагуэе мы встретили лейтенанта Карлоса. Мы с ним приятели.
Только что в темноте на стоянке в него кто-то запустил бутылкой с чернилами. Бутылка выбила стекло, и чернила залили все сиденье.
— Проклятая контра! — ругается Карлос, вытирая чернила.
Ему помогает вездесущий Хосе.
— К стенке! — мрачным дискантом советует он. — К стенке контру!
— Королю Карлосу Первому Жестокому повезло, — говорю я. — Ведь это всего-навсего чернила.
У Карлоса сухое лицо, изуродованное шрамом на лбу. След ранения под Плайя-Хирон. Когда он злится, у него действительно жуткое выражение лица, а он добр, как новогодний Дед Мороз. За ужином тощий Карлос сообщил, что с 10-го на 11-е ожидается повсеместная высадка контры.
Я спал на самодельной подушке. Настоящая подушка была величиной с теннисный мячик, и я не мог заснуть. Тогда я достал из чемодана чистые трусы и набил их мягкими вещами. Получилась котомка. Хосе хохотал над ней до полуночи.
Москиты кусались немилосердно. Только утром я догадался, в чем дело. Дверь в ванную была открыта. Я смотрел на растворенную дверь и чесался. Маленьким комочком спал Хосе. Я толкнул его.
— Вставай, милый друг!
Он отвернулся к стене и жалобно протянул:
— Давай поспим, папа.
— Вставай. В четыре нас ждут в Гаване, а впереди почти шестьсот пятьдесят километров.
Сегодня у Хосе день рождения. Я узнаю об этом за завтраком. Ему уже двадцать два!
Выезжаем за город. Хосе кричит в окно:
— Жми, жми! — и грозит озадаченному шоферу автобуса крохотным кулачком.
Утреннее шоссе, стиснутое высокими деревьями. Белесая туманная дымка над дальними рощами.
— Прощай, Камагуэй! — шепчу я. — Прощай, зеленый город!
У меня поверье. Если так прощаюсь с городом, обязательно к нему возвращаюсь. Не всегда скоро, но возвращаюсь.
На обочине убитая собака. Черный гриф восседает на рыжей шкуре, смело смотрит на нас.
Колонна советских автомашин. Хосе кричит:
— Хорошо! — и показывает большой палец.
— Хосе, о чем ты мечтаешь?
— Летать на «МИГе»! — Он захлебывается под напором чувств. — Летать! — и уже ведет машину одной рукой. Свободной изображает «МИГ». — Летать! — Рука носится над моей головой.
Жарко. Делаем остановку. Хосе пьет кофе. Я жду в машине. Растрепанный пожилой человек моет стекло мыльной пеной. Я не звал его. Он смотрит на меня, и у него виноватый вид. Он старается.
Хосе садится рядом. Курит и наблюдает за мойщиком.
— Спасибо, папа.
Хосе решил, что я позаботился.
Хосе — настоящий шофер в кубинском смысле этого слова. Он создан водить машину. Не важно как, но водить. Мыть, исправлять — не его забота. Правда, иногда он открывает капот. Долго и сосредоточенно что-то там разглядывает. Иногда отвинчивает пробку с радиатора и смотрит в дымящееся отверстие. С сожалением качает головой. Закрывает капот, Закрывает так, как после тяжелой работы. На маленьком лице выражение трепетного восторга и благоговения смешивается с какой-то непонятной тревогой.
Хосе считает правила уличного движения обузой и выдумкой трусов.
Вот он заметил продавца, стоящего у груды ананасов. Хосе, не разворачивая машины, гонит ее назад к ананасам. Гонит на большой скорости. Потом, не выпуская сигары, деловито таскает за листья пузатые ананасы, словно кроликов за уши. Вертит их перед глазами и отпускает. Они, как парашюты, летят в багажник. Продавец, молодой парень в очках, спрашивает:
— Немец? — и кивает на меня.
— Руссо. — Хосе стоит у меня под рукой. — Здоровый руссо. А кубано вот! — Хосе показывает на свою макушку и мою грудь.
Около нас собралось несколько стариков. Они пристально изучают меня. Высохшие черепашьи шеи. В глазах удивление.
— Форте, — скрипит один из стариков и показывает бицепс, точнее, рубашку, потому что бицепса под рубашкой нет уже много лет.
— Форте, — подтверждает старик с сигарой во рту.
— Э-э, — дребезжит третий и подметает рукой воздух возле земли. Затем поднимает вверх воображаемого человека и небрежно швыряет его в сторону.
Идем к машине. Старики прощаются:
— До свидания. Браво, форте!
Впереди на горизонте синие горы Эскамбрай, а прямо перед нами — ободранный бок белого лимузина. Автомобиль, пренебрегая нашими отчаянными сигналами, беззаботно вынырнул с проселочной дороги. Вынырнул навстречу судьбе в образе Хосе. Тот резко затормозил и обрушился на изумленного водителя лимузина с яростной бранью. Кубинец смущенно взирал на разъяренного Хосе и нежно на свою подругу, восседавшую на его коленях.
Мы проскочили вперед, и Хосе попросил:
— Папа, покажи им кулак!
После мы долго ехали, и я заснул. Проснулся, потому что машина остановилась. Место слева уже пустовало. Я вышел узнать, в чем дело.
— Глушитель, — встретил меня новостью Хосе. — Оторвался глушитель, папа.
Хосе достает инструменты и задумчиво смотрит на землю. Он не представляет себя под машиной. Раскладывает инструменты красивым рядком.
Толстый парень-негр стоит рядом и сопит, разглядывая нас. Хосе разглядывает инструменты. Я сижу на обочине...
...Из-под машины торчат две грязные пятки. Хосе наклоняется и вежливо подает инструменты толстяку. Потом открывает капот и долго смотрит на радиатор. Ни один мускул на лице не выдает его чувств. Так же молча закрывает.
Толстому парню помогает его товарищ, смешливый мулат. Из-под машины несется хихиканье вперемежку с надрывным кряхтеньем толстяка.
Через сорок минут все готово. Я в машине жду Хосе. Он расплачивается с работниками. Едем. Под машиной трескучие взрывы.
— Хосе, они починили глушитель?
— Да, — отвечает помрачневший Хосе, — закрепили проволокой. — И зло бранится.
— Дорого обошелся ремонт?
— Три песо.
— Возьми деньги.
— Пустяки, папа. — И замысловато выругался по-русски.
Хосе устал. Лицо осунулось. На каждой остановке он выпивает по чашке кофе и всю дорогу беспрерывно тянет крепкую сигару.
— Хосе, останови-ка.
— Зачем, папа?
— Угости ананасом. — Я делаю это нарочно. Он сильно устал, и ему надо отдохнуть.
Солнце уже перекатилось на запад. Но по-прежнему невыносимо жарко.
Хосе достает из багажника ананас. И я не могу понять, почему вместе с «ушастыми» плодами лежит продымленный глушитель. Он ведь прикручен проволокой под машиной. Переворачиваю тяжелый глушитель.
— Хосе, что это?
— Понимаешь, папа, пять песо. Они требовали пять песо. А за пять песо в Гаване мне приделают новый, а не прикрутят проволокой это старье.
— Но они его прикрутили. Я сам видел!
— Потом оторвали. Я не дал им пять песо, и они оторвали глушитель.
Теперь мне понятно все: и почему хмурился Хосе, и почему не взял деньги, и почему ругался по-русски.
Хосе бегает возле багажника и показывает, как спорил с этими вымогателями и как они оторвали потом глушитель.
— Поехали, папа. — Хосе нажимает на педаль.
Из мотора раздается виноватое повизгивание.
Хосе стоит в позе матадора, готового нанести свой последний удар. Стоит над открытым двигателем. Он дергает тоненькие проволоки в пластмассовой черной коробке.
— Жми!
Я покорно нажимаю стартер. Визг на полтона выше.
— Отоматик, — безапелляционно выносит свой приговор Хосе и щелкает капотом. — Толкай, папа!
Я вылезаю из машины и ищу, где бы поудобнее навалиться. Хосе усаживается за руль. Машина не заводится.
— Хосе, — я показываю на «виллис», набитый солдатами. — Он катит к нам.
Хосе поднимает руку. Совещается с шофером. Я в машине с тоской жду решения.
Хосе садится рядом и сообщает:
— Сейчас они подтолкнут, папа.
Короткий толчок — и хруст раздавленных стекол. Хосе стонет, как от зубной боли, и выпрыгивает из машины. Снесен задний фонарь. Хосе хватается за голову и стонет громче. Стонет и раскачивается над съехавшим набок фонарем.
Снова сидим в машине. «Виллис» подталкивает. Катимся вперед. Мотор оживает. Хосе смеется и машет водителю «виллиса».
Хосе гонит «бьюик» во всю мощь трехсотсильного двигателя.
Недалеко от Гаваны шоссе с односторонним движением. Два самостоятельных рукава. Мы мчимся в крайнем левом ряду. Впереди тоннель. Хосе принимается обгонять грузовик. Грузовик тоже на предельной скорости. Тоннель разевает черную пасть шире и шире.
— Но нормаль! Парэ!
Поздно. Хосе не успевает закончить обгон, и перед нашим носом стремительно растут бетонные. разграничительные надолбы между двумя тоннелями.
«Как глупо!» — мелькает в голове мысль.
Хосе пробует тормозить. Но грузовик не снижает скорости, и нам некуда податься. Сейчас надолбы опрокинут машину. Хосе рванул руль. «Бьюик» пошел направо. Слева нас царапнули надолбы. Грузовик завизжал тормозами и отвалился в сторону. Теперь мы несемся чуть ли не поперек шоссе — на другой автомобиль, мирно кочующий в своем самом спокойном первом ряду. Проскакиваем от него на расстоянии меньше ладони. Проскакиваем большой черной торпедой и уносимся вперед.
Я тяжело дышу.
Хосе радостно колотит себя в грудь и кричит:
— Хор-роший шофер!
Теперь мы обгоняем древний, весь проржавевший автомобиль. Мы снова на осевой линии. Борта автомобилей быстро сближаются. Сейчас будет удар. Я вижу загорелое лицо, склонившееся над рулем. Человек, ничего не подозревая, прикуривает. В следующий миг, буквально опалив дыханием ржавый автомобиль, мы катим дальше.
...Океан справа. Штормит. Волны заливают шоссе. Потоки зеленой воды журчат под колесами. В лицо летят горькие брызги. Поднимаю стекло и тяну за плечо Хосе.
— Парэ, парэ!
Он с жалостью оглядывает меня.
Возле дома я желаю ему весело отпраздновать день рождения.
— Хосе, завтра готовь машину. Поедем в Пинардель-Рио.
— Идет, папа. — Хосе машет рукой. На руках мазут. Хосе вытирает ладони платком.
— Боже, мама скажет, что я совсем не шофер, а механик!
1963 г.
Венский турнир
Мы ждем соревнований. Слоняемся, томясь бездействием. Читаем австрийские газеты. Рекламы занимают половину выпусков. Обязательно есть приложение — «Отдел любви и брака», если его так можно назвать. Мелким, убористым шрифтом сообщается всем страждущим, где и как найти себе подходящую жену или мужа. С каким капиталом можно рассчитывать на успех. И неплохо, если будущий супруг или супруга окажутся не слишком высоки ростом, бережливы и добропорядочны...
Рядом с переводчиком сидит Стогов. Хмурый, неразговорчивый. Переводчик нашел заметку о предстоящем чемпионате мира и читает:
— «В легчайшем весе борьба развернется между американцем Чарльзом Винчи, русским Владимиром Стоговым, японцем Иосинобу Миякэ и венгром Имре Фельди...»
— Фельди? — переспрашиваю я иронически и смотрю на Стогова.
Стогов не заставляет себя ждать.
— Ты напрасно, Юра. Я знаю Фельлди. Такая «закуска»...
Через день я убедился в правоте Стогова. А пока мы молчим, и я исподтишка разглядываю товарища. Удивляет его голос, резкий, раздраженный. Я догадываюсь почему и ищу подтверждений. Скулы у Владимира заострились. Лихорадочный румянец проступил на щеках. «Горит», — убеждаюсь я и сочувствую. Понятно, ждать встречи с такой «злой» компанией — занятие не из приятных.
А ждать надо уметь. Тысячи раз переживаешь предстоящую борьбу. У новичка такое ожидание иногда сжигает все силы. Отнимает сон, покой, свежесть, бывает — и волю.
Борьба нервов. Эту невидимую борьбу еще до встречи на помосте проиграл американец Чарльз Винчи. Постоянные поражения от Стогова, предчувствие своей обреченности в этих поединках разрушили уверенность.
На помосте Винчи был жалок. Не сильный мужчина, а растерянный кудрявый мальчик. Что в его поражении виноваты именно нервы, меня убедил следующий день. Разминаясь после соревнований, Винчи поднял в рывке 105 килограммов. Те самые 105 килограммов, которые он так и не смог осилить вчера. И это на другой день после изнурительной борьбы до глубокой ночи. Когда обычно хочется только одного — отдыха, а мышцы, кажется, неспособны носить собственное тело...
Суеверия. Они живучи. Вот мои старые, счастливые ботинки. Кривые, стоптанные, но счастливые... Бывает счастливое трико. Особенное трико. С ним связаны победы. И наплевать, что оно вытерлось и висит, как тряпка. Счастливое...
Винчи на жеребьевке вытащил тринадцатый номер — и согнулся от горя. Так и объяснял свое поражение: тринадцатый номер. Объяснял вполне серьезно, со страхом.
Итак, из четырех признанных фаворитов один уже не шел в расчет — Винчи: его тринадцатым номером был Стогов. Владимир это отлично понимал и следил за японцем и венгром. Опасность таили именно они. Мы, свидетели этой борьбы, согласны с мнением газеты «Дас кляйне Фольксблатт»:
«Дуэль была настолько накаленной, что подобной еще не знал мир тяжелоатлетов... Для Стогова нервное напряжение было очень велико. 150 граммов спасли ему звание чемпиона мира. Он чемпион, который ни в одном из трех движений не был первым, но, несомненно, явился лучшим тактиком».
В скупых выражениях заключена вся суть соревнований. Нервное напряжение было чрезвычайным. Даже после жима и рывка никто не осмеливался назвать чемпиона... А впереди шел Стогов. Миякэ и Фельди ждали, пока Стогов израсходует три попытки. Ждали, чтобы потом сразу, набавив вес на штангу, догнать Владимира.
Стогов решал сложную задачу. «В толчке я слабее, — думал он. — Что делать? Стоит ли рисковать? Нет. Надо брать свое, верное. Решено!»
Удачной попыткой на 132,5 килограмма он заставил своих противников продолжать борьбу на предельных весах. Чтобы победить, Фельди нужны 137,5 килограмма. Штанга вырывается у него из рук и летит на помост. Еще один противник выбыл.
140 килограммов! Два раза Миякэ вставал с тяжестью на груди, которая пригибала к полу. Два раза, запрокинув голову далеко назад, молил бога о победе. Безжизненное, дрожащее лицо. И губы шепчут, шепчут... Два раза с отчаянным криком посылал снаряд вверх на прямые руки. И каждый раз ронял на помост.
Нет!
Японец мужественно дрался за победу, не ведая страха. «Любимец венской публики, он пытался покорить счастье, — восклицала одна из газет, — но со смущенной улыбкой должен был примириться с тем, что из бронзы не сделаешь золота».
Но у Фельди и Стогова одинаковый результат. При взвешивании Владимир оказался легче. Легче противника на 150 граммов. (Стогов всегда помнил об этом. И согнал вес очень расчетливо — так, чтобы весить чуть меньше нормы, но ненамного. Ведь каждые сброшенные сто граммов собственного веса в этой категории заметно отнимают силу.
Теперь у Владимира пять золотых медалей чемпиона мира. Что ж, зря они не даются...
«В лице Стогова триумфальную победу одержал тактик с ледяным хладнокровием и подлинный техник», — подытожили его успех спортивные комментаторы...
Если вы хотите узнать побольше об изменчивости спортивного счастья, познакомьтесь с американцем Исааком Бергером и нашим Евгением Минаевым. У обоих одинаковый вес. Выступают на чемпионатах мира почти с одного и того же года. Впервые они встретились в Мельбурне на Олимпийских играх 1956 года. Бергеру едва минуло девятнадцать лет, но он оказался сильнее и получил золотую медаль. А через год на розыгрыше первенства мира в Тегеране на пьедестале почета справа от Минаева над цифрой два стоял понурый американец. Равновесие восстановлено. В Стокгольме они меняются местами. Теперь сверху улыбается довольная физиономия Бергера, а рядом «скучает» Евгений.
В 1959 году, устав от междоусобной борьбы, они уступают первое место польскому атлету Мариану Зелинскому. Минаев тогда болел и в чемпионате не участвовал. Это было, по мнению Бергера, несправедливо. Как нарочно, в острой борьбе с поляком он получает серьезную травму и тоже долго болеет. Вдвоем так вдвоем! В 1960 году на Олимпийских играх в Риме Минаев блестяще отыгрался и за Мельбурн и за Стокгольм — уравнял счет. В Вене американец снова ушел вперед.
Исаак Бергер любопытный человек. Он мог побеждать на чемпионатах гораздо чаще, если бы не мальчишеская бравада. Любитель пожить в свое удовольствие, он месяцами не прикасался к штанге. А после проигрывал и зарекался: «Все! Изменяю свою жизнь, тренируюсь строго». Но только до возвращения домой. Дальше все повторялось. В Риме, на спор со своим тренером Джоном Терпаком, он толкнул 152,5 килограмма! Результат превышал мировой рекорд. Выиграл двадцать долларов. Через день Бергеру потребовалось для победы поднять эти самые 152,5 килограмма. Он не смог и отдал золотую олимпийскую медаль!
«Дуэль пробивающих дорогу вперед» — так назвали поединок Вольдемара Бажановского с Сергеем Лопатиным. И это очень верно. Оба молодые и никогда не бывали призерами первенства мира. Зато оба рекордсмены мира.
С Бажановским я познакомился в июне 1961 года в Лондоне. Близились к концу юбилейные соревнования, организованные Британской ассоциацией тяжелой атлетики. Бажановский только что установил новый мировой рекорд. Мы стоим за кулисами и разговариваем.
— Да, я родился в 1935 году, — неторопливо рассказывает он. — В нынешнем году закончил Варшавскую академию физического воспитания. Работаю преподавателем в школе. — Он смотрит по сторонам и улыбается. Вокруг — толпа репортеров. Они настойчиво требуют внимания. Вспышки — настоящие голубые зарницы. — А мы ведь с вами знакомы. Помните? — И подсказывает: — В Риме.
Роюсь в памяти. Видел ли я этого чуть ниже среднего роста стройного парня? Вглядываюсь в продолговатое лицо с русым модным ежиком на голове и не могу вспомнить.
Бажановский смеется.
— Еще бы вам помнить меня! Я тогда был пятым со своими 370 килограммами в сумме.
В его словах правда.
— Тренируюсь с 1957 года. Мечтаю набрать килограммов 440, если не переберусь в полусредний вес.
— А ваш лучший результат сейчас?
Он мнется. Я отлично понимаю. Впереди чемпионат мира, и ему не хочется раскрывать свои возможности.
В Вене я узнал его лучший результат.
Противником Бажановского был Сергей Лопатин. В 1957 году, выступая в одном из московских клубов на спортивном вечере, я познакомился с Сергеем. Тогда этот маленький робкий школьник влюбленными глазами смотрел на мой значок мастера спорта и не отходил ни на шаг...
О Бажановском писали много и благожелательно. Даже бульварная газета «Абенд Цайтунг», поместившая накануне материал об атлетах-ветеранах под заголовком «Старая лошадь», «ухитрилась» на этот раз быть предельно объективной. На последней странице крупным черным шрифтом было набрано: «Бажановский — чудо нынешнего чемпионата. Его непринужденная манера выступать покорила зрителей». И напечатала снимок молодого поляка. Искаженное чудовищным усилием лицо. И штанга над головой.
...В тот вечер их вышло на старт 23. И все желали быть первыми.
В жиме после 115 килограммов Бажановский не одолел 120. Оставалась одна-единственная попытка. Если нет — верное поражение. Вот тогда и родился на свет этот снимок из «Абенд Цайтунг». Невероятным напряжением всех сил Бажановский заставил разогнуться руки. Казалось, лопнут вены, выступившие голубыми узорами на шее, лице, руках, затылке. Свело судорогой рот. Застыли выпученные глаза. Кроме красных пятен и плавающей мглы, они ничего не видят. Но зато есть 120!
А Лопатин легко поднимает 125. В рывке они идут плечом к плечу, подняв одинаковый вес. В толчке на какой-то момент самообладание изменяет Лопатину. И этого уже достаточно. Две попытки на привычный для него вес неудачны. С каждой из них рушилось спортивное счастье одного и стремительно возрастали шансы другого. Лопатин находит в себе мужество для последнего броска: штанга над головой! Теперь он только зритель, не больше.
Сбрасывает халат Бажановский. Есть 155 килограммов, но это еще не победа.
160 килограммов лежат на помосте. Сейчас или никогда! Победа рядом. Надо только в последний раз очень сильно захотеть. Если не получается, заставить себя захотеть. Но поднять эти 160 килограммов, поднять!
Он и поднял их.
«Великие проигравшие» — этот заголовок, взятый из венской газеты, относится к неудачам Томми Коно и Аркадия Воробьева.
«На покой чемпионы редко уходят сами. Любовь к спорту и славе оказывается сильнее голоса благоразумия, — писала газета. — Околдованные картинами былых триумфов, они полагают, что именно для них время сделает исключение и замедлит свой бег. Но у жестокосердного времени нет любимцев, а в спорте и подавно».
Американец Томми Коно — один из самых знаменитых спортсменов в истории мировой тяжелой атлетики. Он установил два десятка мировых рекордов в легком, полусреднем, среднем и полутяжелом весе. Он семь раз завоевывал золотую медаль чемпиона мира и Олимпийских игр. Родился Томми в 1930 году в Сакраменто (США, штат Калифорния). Отец и мать японцы — американские граждане. Как и все мальчишки, Томми мечтал быть сильным и похожим на настоящего мужчину. И уже в четырнадцать лет он постигает премудрости культуризма. За четыре года тоненький мальчик вырос в сильного и стройного юношу. Приходит мечта о подлинной силе, и он увлекается тяжелой атлетикой. Его тренер, Тэдд Фудзиока, поражается прогрессу своего ученика. Коно знакомится со Стэнли Станчиком, неоднократным чемпионом мира. Они тренируются вместе. Перед Коно открылась дорога в большой спорт.
Вот Томми Коно сидит напротив меня. Он выпил вина и поэтому откровенен.
— Я устал. Ничто и никто меня не радует и не привлекает. Мне неинтересен даже спорт. Я думаю, что только в семье найду свое счастье.
Это говорилось после соревнований на приз Москвы в марте 1961 года, через несколько дней после установления им мирового рекорда — 460 килограммов — в среднем весе.
Коно показывает рукой на колено.
— Помните позавчера мою неудачную попытку толкнуть 170 килограммов? Колено серьезно повреждено и болит.— Коно хлопнул по коленной чашечке.— Вот здесь. В первых двух попытках я намеренно посылал вперед не правую, как обычно, а левую ногу: берег сустав. А после неудачи на 170 килограммах вижу — уплывает мой рекорд в сумме. Тогда решил: будь что будет! Важна победа!
Томми Коно — баловень славы. К победам он привык, как к собственному имени. И вдруг сокрушительное поражение от русского полусредневеса Александра Курынова. И теперь первый не он, знаменитый «железный гаваец». Эта неудача спутала все.
Без нее он самый прославленный спортсмен США. Об этом твердят ему друзья. Да и сам он отлично понимает, как это много значит — быть чемпионом. Коно остается в спорте, чтобы оправдать свое имя непобедимого, чтобы уйти в блеске славы и не слышать кислых прижизненных отпеваний в газетах.
У себя дома, на Гавайских островах, в Гонолулу, он снова тренируется, как новичок, много и прилежно.
Но в Вене Коно не изменился. Та же усталость и то же желание навсегда покончить со спортом:
— Женюсь и буду делать деньги. Хватит!
Напоследок он жаждал взять реванш у Курынова.
Чтобы схватиться с соперником, американцу пришлось сбрасывать лишний вес.
И вот Томми Коно стригут волосы, кутают в жаркие одеяла, дают рвотное... И когда стрелка часов подошла к роковой отметке и больше нельзя было тянуть, он встал на весы. Вместе со словами «лишние пятьдесят граммов веса» оборвались надежды. Оставалось только собрать в чемодан ненужные теперь трико, ремень, ботинки, бинты и отправиться домой.
Мы стоим возле отеля на песчаной дорожке.
— Так хотелось встретиться с Курыновым! — говорит нам Коно и чертит веткой на земле цифры: 142,5 — 132,5 — 167,5. — Вот на что я рассчитывал.
Все стоят и молчат.
— А теперь ждать еще год. — Его карие глаза темнеют, а на лбу выступают горестные морщинки...
...Аркадий Воробьев хорошо понимал, что польский атлет Иренеуш Палинский, наверное, сильнее его.
«Что ж, выходит, не выступать? Как-никак семь раз был первым в мире! И мне тридцать семь лет. Много. Но тогда кто же в советской команде противостоит сильному поляку? Никто. Разве еще только я. У меня есть шансы. Но я могу не выступать, ведь есть запасной участник. И я уйду непобежденным... А выступить все же нужно!»
Аркадий Воробьев — капитан сборной команды Советского Союза. Он защищал без страха и упрека спортивную честь Родины. Защищал десятки раз.
«Ну и что ж, староват? А команда? А наш народ, который ждет победы своих спортсменов? Мне не нужен триумф. Важна общая победа! Буду драться».
Аркадий проиграл, но свой долг выполнил. Только в тяжелом бою уст<