Настоящее
Я целую её и запускаю руку к ней под юбку. Она стонет в мой рот, и её ноги напрягаются в ожидании, когда же мои пальцы залезут к ней в трусики. Моя рука задерживается на том месте, где ткань соприкасается с кожей. Мне нравится охота. Я не занимаюсь сексом с легкодоступными женщинами. Она произносит моё имя, и я оттягиваю материал. В моих планах — заняться с ней сексом. Она красивая. Смешная. Умная.
— Прости, — говорю я. — Не могу это сделать.
Отхожу от неё и опускаю голову вниз. Боже.
— Что это? — она придвигается ближе и кладет руки мне на плечи. Она милая. Но от этого ещё хуже.
— Я влюблен в другую, — признаюсь ей. — Она не моя, но мне до сих пор кажется, словно я ей изменяю.
Она начинает хихикать. Я поднимаю голову, чтобы посмотреть на неё.
— Прости, — извиняется она, прикрывая рот. — Это жалко и немного романтично, да?
Я улыбаюсь.
— Эта девушка, она в Америке?
— Мы можем не говорить о ней?
Она потирает мне спину и одергивает своё платье.
— Все нормально. Ты не совсем в моем вкусе. Я просто всегда хотела охмурить американца. Как в фильмах.
Она встает и идет к моему холодильнику.
— Милая квартира. Нужно купить ещё мебели, — она берет две бутылки пива и несеё одну мне. Я виновато оглядываю комнату. Живу тут уже два месяца, а из мебели только диван, оставшийся от прежнего владельца, и кровать, которую я купил, как только въехал. Определенно, нужно пройтись по магазинам.
— Мы можем быть друзьями, — продолжает она, присаживаясь рядом со мной. — А теперь назови мне её имя, чтобы я смогла выследить на Фэйсбуке девушку, которая, мягко говоря, меня обломала.
Я провожу рукой по лицу.
— У неё нет страницы. И я не хочу произносить её имя.
— Калеб... — жалобно произносит она.
— Сара.
— Ладно, — соглашается она и встает. — Тогда увидимся в зале. Позвони, если захочешь выпить. Никакого секса.
Я киваю и провожаю её до двери. Она милая. Даже слишком, раз с юмором отнеслась ко всей этой ситуации.
Когда она уходит, я достаю ноутбук. И заказываю кухонный стол, кровать и гарнитур в гостиную. Затем просматриваю почту. Почти все письма связаны с работой. Моя мать пишет мне каждый день, но я не отвечаю. А вот когда вижу письмо от отца, открываю его. Должно быть, мать рассказала ему, что я вернулся в Лондон. Нажимаю на его имя.
Калеб,
Слышал, что ты вернулся в город. Давай поужинаем вместе. Позвони мне.
Вот и всё, что он написал сыну, которого не видел пять лет. Эх. А почему бы и нет? Я достаю телефон и записываю его номер. Возможно, на этот раз наше воссоединение удастся. Может, он меня удивит и больше не будет таким мудаком, как когда я ужинал с ним в прошлый раз, а он провел два часа, не вылезая из телефона.
Он сразу отвечает и соглашается встретиться со мной завтра вечером в местном пабе. Я иду к кровати и ложусь, не раздеваясь.
За пять лет мой отец не изменился. Если только поседел. И эта седина отлично подходила к его загару, который был результатом похода в солярий, потому что на солнце он краснеет.
— Выглядишь как я! — заявляет он, заключая меня в мужские объятия.
Я хлопаю его по спине и, улыбаясь, сажусь. Боже, я ненавижу этого ублюдка, но очень рад его видеть.
Он ведет себя так, словно последние пять лет мы видели друг друга каждый день. Но всё это показное. Мой отец — продавец. С ним и террорист, сидя на электрическом стуле, почувствует себя как дома. Я ему это позволяю и много пью.
Наконец, мы подходим к тому, почему я здесь.
— Дело практически по твоей части. Проблема в женщине, которую я так желал, но она не стала моей, и в ребенке, которого я так хотел назвать моим и не смог.
Он морщится.
— Не по моей части, сынок. Я заполучил женщину, которую хотел.
Я смеюсь.
— Должно быть, она очень сильно на тебя повлияла, раз ты сбежал из своей любимой Америки.
Я никак на это не реагирую.
Внезапно он выдает:
— Я хотел увидеть мою внучку. Когда ещё думал, что она моя.
Ищу на его лице отсутствие искренности, но ничего не нахожу. Он не целует мне задницу и не говорит что-то, лишь бы казаться вежливым. Он стареет и чувствует приближение смерти. Ему действительно хотелось встретиться с Эстеллой.
— Слышал, что твоя бывшая жена ещё хуже, чем моя первая бывшая жена, — он ухмыляется. — Как ты на это подписался?
— Наверно, я такой же дурак, как и ты.
Он ухмыляется.
— Приходи к нам на ужин. Познакомишься с моей новой женой.
— Конечно, — отвечаю я.
— У неё есть младшая сестра...
— Фу. Ты больной, — я качаю головой, а он смеется.
Звонит мой телефон. Американский номер. Я смотрю на отца, и он жестом показывает, чтобы я ответил.
— Сейчас вернусь, — говорю я и встаю. А ответив, сразу узнаю голос.
— Мойра, — приветствую её.
— Здравствуй, мой дорогой. У меня есть новости.
— Хорошо... — голова кружится. Я смотрю на часы. В Штатах сейчас два часа.
— Ты сидишь?
— Давай уже, Мойра.
— Когда твоя бывшая жена возила Эстеллу в клинику, чтобы сдать кровь, она написала в бумагах «Лия Смит» вместо «Джоанны». Но в тот день была и другая Лия Смит…
Я перебиваю её.
— Что ты хочешь сказать?
— Ты получил чужие результаты, Калеб. Эстелла твоя. На 99,9% твоя.
— Боже мой.
Оказалось, что когда в больнице обнаружили ошибку, Лия сделала повторный тест. Она не хотела, чтобы я думал, будто Эстелла не моя. Это бы разрушило её продуманный план встретиться в суде по вопросу опеки, где все выглядело бы так, словно я бросил родную дочь. И я бросил её. Не боролся за правду. Я был настолько ослеплен болью, что не стал разбираться в ситуации. Ненавижу себя за это. Я пропустил так много важных моментов в её жизни, а всё почему? Потому что я идиот.
Мойра говорит, что поскольку я живу в другой стране, мне необязательно присутствовать на всех заседаниях. Но я всё равно лечу назад. Лия искренне удивляется, увидев меня в суде. Три раза за три месяца я летал туда. У меня годовой контракт с компанией в Лондоне, иначе я бы уже давно вернулся в Штаты. Когда судья видит, что я присутствую на всех трех слушаниях, он дает мне три недели в год на пребывание Эстеллы со мной в Лондоне, но в присутствии другого родственника. Это маленькая победа. Лия злится. Три недели. Двадцать один день из трехсот шестидесяти пяти. Пытаюсь не зацикливаться на этом. Я проведу с дочкой целых три недели. И год практически закончится. В следующем году Мойра подаст апелляцию, мой контракт закончится, и я вернусь обратно. Принято решение, что с Эстеллой ко мне в Лондон полетит моя мать. Когда я спрашиваю, можно ли мне встретиться с Эстеллой до моего отъезда, Лия говорит, что у неё желудочный грипп, и это будет для неё слишком травматично. Так что мне придется подождать. Я лечу домой и начинаю готовиться. Покупаю кровать, которую ставлю в гостевую спальню. В первый раз она прилетит только на неделю, но я хочу, чтобы она чувствовала себя тут как дома. Поэтому покупаю всякие девчачьи штуки: одеяло с пони и цветами, кукольный дом, пушистое розовое кресло с пуфиком. За два дня до ее приезда, наполняю холодильник детской едой. И едва могу спать. Я так взволнован.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Настоящее
Уже сорок минут я слоняюсь по магазину игрушек, пытаясь решить, что купить Эстелле. В фильмах, когда родители воссоединяются с детьми, в руках они обычно держат пушистую игрушку пастельных тонов, например, зайца. Но нет ничего хуже клише, поэтому я брожу между полок, пока не натыкаюсь на ламу. Несколько минут держу её в руках, улыбаясь как дурак. А потом несу на кассу.
Желудок скручивается в узел, когда я выхожу из метро. Доезжаю до аэропорта Хитроу по Пиккадилли и ошибочно подхожу к другому терминалу. Я два раза возвращаюсь назад, и когда наконец-то нахожу правильный терминал, приходит сообщение от моей матери, что самолет приземлился. Что, если она меня не помнит? Или решит, что я ей не нравлюсь, и всю дорогу будет плакать. Боже. Я весь на нервах. Сначала замечаю свою мать, ее светлые волосы убраны в идеальный пучок, даже несмотря на девятичасовой перелет. А когда опускаю глаза, вижу пухлую ручку, цепляющуюся за стройную руку моей матери. Потом замечаю копну рыжих кудряшек, обрамляющих лицо, очень похожее на Лию. Я улыбаюсь так сильно, что скулы начинает сводить. Не помню, когда улыбался в последний раз с того момента, как переехал в Лондон. Эстелла одета в розовую балетную юбку и футболку с изображением пирожного. Когда я замечаю, что она размазала помаду по лицу, с моим сердцем происходит что-то невероятное: оно бьется очень быстро, но одновременно и ноет. Я вижу, как моя мать останавливается и показывает на меня. Эстелла ищет меня глазами. А когда находит, то отпускает бабушкину руку и... бежит. Я падаю на колени, чтобы её поймать. А она врезается в меня, слишком сильно для такой крохи. Она сильная. Я сжимаю в объятиях ее хрупкое тело и чувствую, как горят слезные протоки, пытаясь выдавить слезы. Мне хочется подержать ее так несколько минут, но она отклоняется назад, кладет обе ладошки мне на лицо и начинает быстро-быстро говорить. Я подмигиваю матери в знак приветствия и снова смотрю на Эстеллу, которая в подробностях рассказывает о полете, сжимая ламу под мышкой. У нее сильный высокий голос, немного скрипучий, как у ее матери.
— И потом я съела моё масло, и Кукла сказала, что меня стошнит... — Куклой она называет мою мать, которая от этого просто в восторге. Думаю, что она просто рада, что её не называют «Бабулей» или «Бабушкой», от чего она чувствовала бы себя старой.
— Ты гений, — говорю я, когда она делает вдох. — Кто в три года так хорошо говорит?
Моя мать печально улыбается.
— Тот, кто не умолкает ни на минуту. Она непостижимо много практикуется.
Эстелла повторяет слово «непостижимо» всю дорогу до выдачи багажа. Она хихикает, когда я начинаю повторять вместе с ней, и к тому моменту, когда забираю их сумки с ленты, моя мать выглядит так, словно её голова вот-вот взорвется.
— Ты так делал, когда был маленьким, — говорит она. — Повторял одно и то же, пока я не начинала ругаться.
Я целую дочь в лоб.
— Кому нужен был тест на отцовство? — шучу я. Что было огромной ошибкой, потому что моя крошка повторяет «тест на отцовство» всю дорогу от аэропорта до машины, пока мне не удается её отвлечь розовым автобусом, который проезжает мимо.
По пути домой Эстелла пытается разузнать, как выглядит её комната, какого цвета одеяло, которое я положил на кровать, есть ли у меня игрушки, может ли она заказать суши на ужин.
— Суши? — переспрашиваю я. — Как насчет спагетти или наггетсов?
Она делает такое лицо, которому научить ее могла только Лия, и говорит:
— Я не ем детскую еду.
Моя мать поднимает брови.
— Тест на материнство никогда не понадобится, — тихо замечает она. И мне с трудом удается не рассмеяться.
Оставив вещи в моей квартире, мы идем в суши-ресторан, где моя трехлетняя дочурка сама съедает острый ролл с тунцом, а затем еще два ролла забирает у меня. Я в изумлении смотрю, как она смешивает соевый соус с вассаби и ловко управляется с палочками. Официант принес ей совмещенную пару, завернутую в бумагу и скрепленную резинкой, чтобы было проще держать их вместе, но она вежливо отказалась и начала ловко работать обычными палочками. Она пьет горячий чай из фарфоровой чашки, и все в ресторане останавливаются, чтобы прокомментировать её волосы и поведение настоящей леди. Лия проделала огромную работу, обучив её хорошим манерам. Она благодарит каждого, кто делает ей комплимент, с такой неподдельной искренностью, что даже доводит одну пожилую леди до слез. Она засыпает у меня на плече, когда мы на такси едем домой. Я хотел покатать её на метро, но моя мать заявила, что не хочет иметь дела с грязными вагонами подземки, поэтому мы вызвали такси.
— Я хочу покататься на поизде, папочка, — её личико прижато к моей шее, голос сонный.
— Завтра, — обещаю я ей. — Мы отправим Куклу к старым друзьям и будем делать много всяких мерзостей.
— Лано, — вздыхает она, — но мамочка не любит, когда я... — а затем её голос обрывается, и она засыпает. Мое сердце стучит и ноет, стучит и ноет.
Следующую неделю я провожу наедине с моей дочерью. Мать навещает друзей и родственников, давая нам время, чтобы побыть вместе, сблизиться и делать, что захотим. Я водил её в зоопарк, парк, музей, и по её просьбе мы едим суши каждый день. Однажды вечером я уговорил её на спагетти, и её очень разозлило, когда макаронина упала ей на одежду. Она разрыдалась, лицо стало таким же красным, как и волосы, так что пришлось нести её в ванную и там кормить ужином. Не знаю, радоваться этому или нет. Когда я вытащил её из ванны, она потерла глазки, зевнула и уснула, как только надел на неё пижаму. Уверен, она наполовину ангел. И, разумеется, это досталось ей не от Лии.
Каждый вечер мы заезжаем к моему отцу. Он живет в Кембридже, в удивительном доме с конюшней на заднем дворе. Он водит Эстеллу от загона к загону, представляя ей каждую лошадь. Она повторяет их имена: Шугаркап, Нерфелия, Адонис, Стоки. Я смотрю, как он очаровывает мою дочь, и чувствую благодарность за то, что она живет на другом континенте. Вот что он делает. Опускается до твоего уровня, на каком бы ты ни был, и одаривает тебя своим вниманием. Если тебе нравится путешествовать, он спросит, где ты был, будет внимательно слушать и смеяться над твоими шутками. Если ты интересуешься моделями автомобилей, он поинтересуется, как их собирать, и попросит его научить. Он заставит почувствовать, что ты единственный человек, достойный разговора с ним, а потом целый год не будет с тобой общаться. Огромное разочарование. Он никогда не соберет с тобой модель машины, отменит планы на обед, день рождения и каникулы. Выберет работу или кого-то другого, но не тебя. И будет снова и снова разбивать твое очарованное, полное надежды сердце. Но я позволю моей дочери насладиться сегодняшним днем, а завтра всеми силами постараюсь её защитить. Сломленные люди и любят не совсем нормально. Но все мы немного сломлены. Ты просто забываешь об этом, зашиваешь раны, оставленные любовью, и движешься дальше.
Из конюшни мы идем на кухню, где он устраивает шоу, делая гигантское мороженое и выдавливая взбитые сливки Эстелле в рот прямо из упаковки. Она заявляет, что ей не терпится скорее рассказать маме о новом лакомстве, и я больше чем уверен, что всю следующую неделю буду отбиваться от грозных писем бывшей жены. Она любит его. Как и я когда-то. Так больно видеть, каким бы он мог стать отцом, если бы постарался. В последние два дня её пребывания я чувствую тошноту. Не хочу её отпускать. Хочу видеть её каждый день. В следующем году у неё начинается подготовка к садику. Затем детский сад и первый класс. Как же тогда нам выкроить неделю для поездки в Англию? «Все получится», — убеждаю я себя. Даже если придется подкупить Лию для переезда в Лондон.
Когда мы прощаемся в аэропорту, Эстелла плачет. Она прижимает ламу к груди, её слезы падают на мех, она умоляет меня оставить её в «Вондоне». Я стискиваю зубы и ненавижу каждое решение, принятое мной. Боже. Что, я так её и отпущу? Лия — мерзкая, порочная стерва. Она оставила её в приемном покое, чтобы напиться, когда дочке была всего неделя. Разлучила её с отцом, лишь бы причинить мне боль. Её любовь условна, так же как и доброта, и я не хочу, чтобы её злость затронула мою дочь.
— Мам, — говорю я. Смотрю в глаза матери, и она понимает. Берет мою руку и сжимает.
— Дважды в неделю я встречаю её из школы и забираю на выходные. Уверена, что она будет в порядке, пока ты не вернешься.
Я киваю, неспособный сказать что-то ещё. Эстелла рыдает, уткнувшись мне в шею, и боль, которую я чувствую, слишком сложно описать словами.
— Мне пора собираться и ехать домой, — говорю я матери поверх плеча дочки. — Я так не могу. Это слишком тяжело.
Она смеется.
— Тебе идет быть папочкой. Но придется поработать здесь до окончания контракта. А пока я буду привозить её к тебе.
Моя мать забирает её и проносит сквозь рамку. Мне хочется перепрыгнуть через ограждения и вернуть её.
По пути домой на метро чувствую себя очень подавленным и большую часть пути еду, опустив голову на руки. Я напиваюсь и пишу письмо Оливии, которое никогда не отправлю. Потом вырубаюсь, и мне снится, что Лия отвозит Эстеллу в Азию и говорит, что никогда не вернется.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Настоящее
Когда суд установил даты встречи с дочерью, я понял, что проведу с ней Рождество. Это будет наше первое совместное Рождество. Разгневанная Лия позвонила мне, когда узнала об этом от своего посредника.
— Рождество важно для меня, — заявила она. — Это неправильно. Ребенок не должен встречать Рождество без матери.
— Так же, как и без отца, — ответил я. — Но ты встречала его с ней два года.
— Это твоя вина, что ты уехал. Я не должна расплачиваться за твои глупые ошибки.
У неё было право возмущаться. Я сказал, что мне пора, и повесил трубку.
Рождество не важно для Лии. Она не ценит семью или традиции. Ей нравится возможность нарядить дочь в красивое платье и пойти на рождественские вечеринки. Все нормальные матери так делают. Это сезон показа своих детей и распития обезжиренного, алкогольного эгг-нога (Прим.: Эгг-ног — сладкий напиток на основе сырых куриных яиц и молока. Популярен в США, странах Южной и Центральной Америки, Европе. Является традиционным рождественским напитком).
Узнав, что она проведет Рождество со мной, я иду покупать подарки. Компанию мне составит Сара. Мы выпивали пару раз, и я рассказал ей все про Оливию, Лию и Эстеллу, поэтому, когда поступило предложение пойти со мной, она с радостью согласилась.
— Значит, никаких кукол, — замечает она, держа в руках Барби. Я качаю головой.
— Её мать покупает ей кукол. Их и так слишком много.
— Как насчет принадлежностей для рисования? Воспитывайте в ней художницу.
Я киваю.
— Идеально, её мать ненавидит, когда она грязная.
Мы направляемся к полке с товарами для творчества. Она кладет в тележку пластилин, краски, мольберт и цветные карандаши.
— Ну, расскажешь что-нибудь про Оливию?
— Ты можешь не начинать?
Она смеется и берет коробку с мелками.
— Чувак, да у вас просто мыльная опера. А мне хочется знать, что будет дальше.
Я останавливаюсь у вешалки с футболками, которые можно разрисовать.
— Давай возьмем это, ей понравится.
Она кивает в знак одобрения.
— Я не разговаривал с нашими общими друзьями. Она сказала оставить её в покое, что я и делаю. Насколько я знаю, она забеременела и, черт возьми, живет долго и счастливо.
Сара качает головой.
— Незаконченное дело — это паршиво.
— Наше дело окончено, — отвечаю я резче, чем рассчитывал. — Я живу в Лондоне. У меня есть дочь. Я счастлив. Так чертовски безумно счастлив.
Мы оба одновременно смеемся.
Я разговариваю с матерью за день до её прилета ко мне вместе со Стивом и Эстеллой. Она ведет себя странно. Когда я спрашиваю, что случилось, она путается в словах и говорит, что просто вся на нервах из-за праздников. Чувствую себя виноватым. Стив и мать откладывают свои планы, чтобы привезти Эстеллу ко мне. Я мог бы приехать домой, но пока не готов. Она повсюду: под каждым переплетенным деревом, в каждой машине на дороге. Однажды боль утихнет, и я смогу посмотреть на апельсин, не вспоминая о ней.
А, может, не смогу. Может, жизнь состоит из призраков прошлого.
Я покупаю елку и катаюсь по городу в поисках розовых рождественских украшений. Нахожу коробку крошечных пуантов и розовых свинок с закрученными серебряными хвостиками. Когда я хватаю два рулона серебряной и розовой фольги, продавец улыбается мне.
— У кого-то дочка...
Я киваю. Мне нравится, как это звучит.
Она указывает на коробку с розовыми фламинго и подмигивает. Ее я тоже беру.
Оставляю все в гостиной, чтобы, когда она приедет, мы смогли всё украсить вместе. Моя мать и Стив остановились в «Ритц Карлтоне» через несколько кварталов от нас. Думаю, позволить ли Эстелле самой решить, что у нас будет на праздничный ужин, хотя если она попросит суши или каре ягненка, я согласен и на это. На следующий день я приезжаю в аэропорт на час раньше, чтобы забрать их.
Я жду, сидя на краю ленты выдачи багажа, которая не используется. И беспокоюсь. Глядя на пустой проход, подумываю купить и выпить эспрессо. Не знаю, почему, но у меня странное чувство, от которого скручивает желудок.
Люди начинают выходить, поэтому я встаю и жду перед толпой, пытаясь разглядеть пучок маминых волос. Светлые волосы сложно будет пропустить. Брат однажды сказал мне, что помнит её с рыжими волосами, когда был ещё маленьким, но она упорно это отрицает. Я достаю телефон, чтобы проверить, нет ли пропущенных звонков или сообщений от неё, но ничего не нахожу. Она всегда пишет мне, когда прилетает. Мой желудок скручивает от боли. У меня очень странное ощущение. Что, если Лия сделала какую-нибудь глупость? От неё можно ждать чего угодно. Уже собираюсь набрать номер матери, как загорается экран телефона. На нем незнакомый номер.
— Алло?
— Калеб Дрэйк? — женский голос, тихий и с придыханием, словно она не хочет, чтобы её подслушали.
Меня бросает в дрожь. Вспоминаю последний раз, когда получал такой звонок.
— Меня зовут Кларибэль Васкез. Я консультант в Южном Медицинском центре Боки, — её голос обрывается, и я с бешено стучащим сердцем жду, когда она закончит фразу.
— Произошел несчастный случай, — объясняет она. — Ваши родители... ваша дочь. Они…
— Они живы?
Она замолкает. Такое чувство, что прошел час, десять часов. Почему она так тянет с ответом!
— Была авария. Полу…
— Эстелла? — спрашиваю я.
— Она в критическом состоянии. Ваши родители…
Не хочу, чтобы она продолжала. Я сажусь, но так как подо мной ничего нет, то сползаю по стене и падаю на пол, прикрыв лицо рукой. Я едва могу держать телефон: так сильно меня трясет.
— Её мать там?
— Нет, мы не смогли связаться с вашей бывшей женой.
— Эстелла, — говорю я. Это всё, что могу из себя выдавить. Слишком боюсь спросить.
— Её около часа назад привезли из операционной. Обширное внутреннее кровотечение. Сейчас она под наблюдением врачей. Было бы замечательно, если бы вы приехали.
Я отключаюсь, даже не попрощавшись, и иду прямо к кассе. Рейс через три часа. У меня есть время заехать домой, взять паспорт и вернуться назад. Я не думаю. Просто бросаю несколько вещей в сумку, ловлю такси назад в аэропорт и сажусь на рейс. Я не сплю, не ем, не думаю. «Ты в шоке, — говорю я себе. — Твои родители мертвы». Но потом напоминаю себе, что не надо думать. Нужно попасть домой, к Эстелле. Позже буду их оплакивать. Прямо сейчас я должен думать только об Эстелле.
Из аэропорта я еду на такси. Звоню Кларибэль, как только закрываю дверцу. Она говорит, что состояние Эстеллы не изменилось, и она встретит меня в холле больницы. Когда я забегаю в двери, Кларибэль ждет меня. Она очень маленького роста, и я вынужден наклониться, чтобы посмотреть на неё.
— Она всё ещё в критическом состоянии, — сразу же сообщает мне. — Нам так и не удалось связаться с Лией. Есть еще номера, по которым нам стоит позвонить?
Я качаю головой.
— Может быть, её матери. Пробовали ей позвонить?
Кларибэль качает головой. Я протягиваю ей свой телефон.
— Записана как тёща.
Она берёт телефон и ведет меня к лифту.
— Также стоит позвонить Сэму Фостеру. Если кто и знает, где она, так это он.
Она кивает и заходит внутрь со мной. Мы нажимаем на кнопку интенсивной терапии. Я смотрю на свет на этажах, мимо которых мы проезжаем. Когда мы останавливаемся на пятом, Кларибэль выходит первая и проводит ключ-картой по сканеру рядом с дверью. Пахнет антисептиком, хотя стены окрашены в теплые тона. Это должно немного поднять настроение, но где-то вдали я слышу плач. Быстрым шагом мы идем к палате номер 549. Дверь закрыта. Она замирает и кладет свою маленькую ручку на мою.
— Увидеть её будет сложным испытанием. Примите во внимание, что на её лице ещё много отеков.
Я глубоко вздыхаю и вхожу внутрь. Свет приглушен, в палате звучит симфония медицинских аппаратов. Я медленно подхожу к её кровати. Мой маленький комочек укрыт одеялом. Когда я встаю над ней, то начинаю плакать. Маленькая прядка рыжих волос выбилась из-под бинтов. Только так я могу её узнать. Её лицо так сильно опухло, что если бы она проснулась, то едва ли смогла бы открыть глаза. Повсюду трубки: в носу, на шее, на её крошечных, покрытых синяками ручках. Как она пережила это? Как её сердце всё ещё бьется?
Кларибэль стоит возле окна и вежливо отворачивается, когда я плачу рядом с моей дочкой. Мне страшно прикоснуться к ней, поэтому я провожу мизинцем по её мизинцу, единственной части тела, не покрытой синяками.
Через несколько минут приходят доктора, чтобы поговорить со мной. Доктора. Их несколько, потому что у неё политравма. К тому моменту, как рейс 747 приземлился на американской земле со мной на борту, моя трехлетняя дочь пережила операцию. Я слушаю, как они говорят про её органы, шансы на поправку, месяцы реабилитации, которые ей предстоят. Когда они уходят, я смотрю на их белые спины и чувствую ненависть. Кларибэль, которая вышла на несколько минут, возвращается в палату с телефоном в руке.
— Я разговаривала с Сэмом, — мягко говорит она. — Лия в Таиланде. Вот почему никто не смог дозвониться до неё.
Мои глаза сужаются.
— Почему?
Кларибэль прочищает горло с хрипящим звуком.
— Всё в порядке, — говорю я. — У меня нет к ней никаких чувств.
— Она уехала со своим парнем. Потому что вы должны были остаться с Эстеллой на Рождество.
— Боже, и она никому ничего не сказала? Он смог с ней связаться?
Она крутит своё ожерелье и хмурится.
— Он пытается.
Закрываю глаза ладонями. Я не ел и не спал тридцать часов. Потом снова смотрю на Эстеллу.
— Её мать должна быть здесь. Сообщите мне, когда что-то узнаете.
— Я попрошу принести раскладушку. Вам следует поесть. Вам нужно быть сильным для Эстеллы, — говорит она.
Я киваю.
Я не ем. Но засыпаю на стуле рядом с её кроватью. А когда просыпаюсь, медсестра в палате проверяет её показания. Я провожу рукой по лицу, всё плывет перед глазами.
— Как она? — спрашиваю я. Мой голос охрип.
— Показания стабильные, — она улыбается, когда видит, как я потираю шею. — Ваша жена спит на раскладушке.
— Извините. Кто? — как Лия смогла так быстро вернуться?
— Мать Эстеллы, — отвечает она. — Она была здесь.
Я киваю и направляюсь к двери. Хочу знать, какого черта её не было рядом, когда наша дочь чуть не лишилась жизни. Когда у тебя есть ребенок, нельзя просто уезжать из страны, не говоря никому ни слова. Она должна была очутиться здесь еще раньше меня. Почему бы ей просто не оставить номер моим родителям... я останавливаюсь. Может, она так и сделала. Они не в силах это подтвердить. Может, поэтому моя мать так странно разговаривала со мной. Или, может, она знала, с кем Лия уезжает из страны, и расстроилась. «Моя мать. Подумай об этом позже», — повторяю я себе, наверно, в тысячный раз за этот день. Я снова иду. За угол, в главный коридор, где расположена стойка медсестер. Звук клавиш... запах антисептика... я могу слышать приглушенные шаги и голоса, писк пейджера докторов. Вспоминаю о плаче, который слышал до этого, и думаю о том, что случилось с тем пациентом. Это были слезы страха, или горя, или сожаления? Прямо сейчас я могу плакать сразу из-за всего этого. Ищу глазами рыжие волосы, но не нахожу. Проведя рукой по шее, я встаю посреди коридора, не зная, куда идти. Чувствую себя оторванным от мира, словно проплываю где-то над моим телом, вместо того, чтобы быть внутри. Воздушный шар на веревочке. Так, наверное, выглядит утомление: всё размыто и приглушенно. Внезапно я решаю, что не хочу никого искать. Поворачиваюсь, чтобы вернуться в палату Эстеллы, и тогда вижу её. Мы стоим на расстоянии нескольких ярдов, оба замерли, глядя друг на друга, удивленные и в тоже время нет, что оказались в одном коридоре. Я чувствую, как лопнул шарик, и внезапно возвращаюсь в своё тело. Снова могу ясно мыслить. Звуки, запахи, цвета, всё становится четким. Я снова нахожусь в привычном состоянии.
— Оливия.
Она медленно направляется ко мне, но не останавливается в нескольких шагах, как я предполагал. А идет прямо в мои объятия и прижимается ко мне. Я держу её, уткнувшись лицом в её волосы. Откуда у такой крошечной женщины может быть столько силы, чтобы я восстановился, просто глядя на неё? Я вдыхаю её в себя, чувствую её в кончиках пальцев. Знаю, знаю, знаю, я спичка, а она бензин, и друг без друга мы просто два предмета, которые никак не реагируют.
— Это ты была в палате?
Она кивает.
— Медсестра сказала, что мать Эстеллы была там. Я искал ее рыжие волосы...
Она снова кивает.
— Она так решила, а я не стала её переубеждать. Сэм позвонил Кэмми, Кэмми позвонила мне, — объясняет она. — Я сразу же приехала, — а потом прикасается ладонями к моим щекам. — Давай вернемся и посидим с ней.
Я вдыхаю воздух, стараясь сдержать переполняющие эмоции: облегчение от того, что она здесь, страх за мою дочь и злость на себя. Мы идем к Эстелле и, не произнося ни слова, садимся рядом с ней.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Настоящее
Оливия остается со мной на три дня. Она кормит меня, приносит одежду и сидит с Эстеллой, пока я принимаю душ в маленькой ванной, прилегающей к палате. Я не спрашиваю, почему она приехала, или где её муж. Вместо этого отбрасываю все вопросы и позволяю нам быть вместе в худшие дни моей жизни. Помимо Лии, неизвестно где пропадает и мой брат Сэт. Когда я в последний раз общался со Стивом, тот упоминал, что брат собирался на глубоководную рыбалку. Интересно, смогла ли Кларибэль с ним связаться, и знает ли он о том, что наша мать и отчим мертвы? Затем на меня обрушивается вся странность этой ситуации. Лия и Сэт одновременно исчезли, а моя мать перед поездкой в Лондон с моей дочерью странно себя вела. Может, она узнала, что Лия и Сэт вместе? Я пытаюсь не думать об этом. Пусть делают, что хотят.
На второй день Оливия мягко напоминает мне о том, что пора заняться организацией похорон родителей. Поздним вечером я разговариваю по телефону с организатором похорон, когда входит Оливия, держа в руках два стаканчика с кофе. Она отказывается пить больничный кофе и совершает набеги в «Старбакс» на соседней улице дважды в день. Я беру у неё стаканчик, она садится напротив меня. Альберт — Требьла — организатор похорон задает какие-то вопросы, но я не могу сосредоточиться на его словах. Цветы, вероисповедание, уведомления по почте. Так много всего. Когда она замечает, что я не могу принять решение, то ставит стаканчик кофе на пол и забирает у меня телефон. Я слышу, что она говорит тоном, который обычно использует в зале суда.
— Где вы находитесь? Да, я буду у вас через сорок минут.
Она исчезает на три часа. А вернувшись, сообщает мне, что обо все позаботилась. Она приехала к тому моменту, когда Эстелла очнулась. Я днями смотрел на её веки, поэтому практически расплакался, когда увидел цвет зрачков дочери. Она хнычет и просится к мамочке. Я целую её в нос и говорю, что мамочка уже едет. У Лии возникли проблемы с рейсом из Таиланда. Мы поссорились по телефону. В последний раз, когда мы созванивались, у нее была пересадка в Нью-Йорке. Конечно же, она винит меня. Я тоже виню себя.
Когда доктора и медсестры выходят из палаты, Эстелла засыпает, держа меня за руку. Я так благодарен, что она не спросила про бабушку и дедушку. Даже после того, как её пальчики ослабли, я всё равно держу её маленькую ручку, и моё сердце бьется немного спокойнее.
Оливия стоит у окна, глядя на дождь. Она на несколько часов ездила домой, чтобы принять душ. Я думал, что она останется там на всю ночь, но через два часа она вернулась, одетая в джинсы и белую тунику, волосы ещё были влажные и пахли цветами. Я смотрю на её силуэт, и в десятый раз за день меня охватывает смешенное чувство горя и сожаления.
— Это моя вина. Я не должен был оставлять её. Мои родители не должны были везти мою дочь через полмира, чтобы встретиться со мной... — я впервые произношу это вслух.
Она выглядит испуганной, отворачивается от окна и смотрит в мою сторону. Но ничего не говорит. Просто подходит и садится на свой стул.
— В тот день, когда я встретила тебя в музыкальном магазине, тоже шёл дождь, помнишь?
Я киваю. Помню всё о том дне — дождь, капли воды, падающие с её волос, то, что она пахла гарденией, когда украдкой подошла ко мне.
— Добсон Скотт Орчард стоял перед музыкальным магазином. Он был под зонтом и предложил проводить меня до машины. Не знаю, была ли я одной из тех, за кем он следил, или выбрал меня на месте, но у меня был выбор: спрятаться под его зонтом или войти внутрь и поговорить с тобой. Похоже, в тот день я сделала правильный выбор.
— Боже мой, Оливия. Почему ты мне не рассказала?
— Я никогда никому не рассказывала, — пожимает она плечами, — но тот момент, момент, который изменил всё, оказал на меня сильное влияние. Вся моя жизнь была бы другой, если бы я не пошла тогда к тебе. В следующий раз ты увидел бы меня в выпуске новостей.
Она кивает, опустив взгляд в пол, её маленький рот немного скривился. А потом она чуть тише продолжает.
— Если суммировать все те вещи, которые не должны были произойти в нашей жизни, то они бы убили нас всем своим весом, Калеб Дрэйк. Ни я, ни ты — никто не может знать наверняка, как наши решения повлияют на линию жизни. Если ты виноват, то и я.
— Как?
— Если бы я сделала то, что велело сердце, и сказала тебе «да», то ты бы не поехал в Лондон. Люка и Стив были бы живы, твоя дочь не лежала бы в больнице в состоянии комы.
Несколько минут мы молчим, пока я обдумываю её слова. Все, что она сказала, пугает.
— Тогда почему ты принялась за его дело?
Она глубоко вздыхает. Я слышу, как из неё выходит воздух.
— Приготовься, это прозвучит ужасно.
Я хватаюсь руками за стул, и у неё вырывается смешок.
— Я почувствовала связь с ним. В тот день мы оба боролись с нашими одержимостями, — она широко распахивает глаза, когда приступает к финальной части. — Мы оба искали кого-то. Мы оба были так чертовски одиноки, поэтому рискнули такими не быть. Ты чувствуешь отвращение ко мне?
Я улыбаюсь и провожу мизинцем по руке Эстеллы.
— Нет, Герцогиня. Твоя способность видеть ситуацию с разных сторон и мысленно ставить себя в один ряд с отбросами мира — вот за что я люблю тебя.
Я жалею о своих словах в ту же минуту, как они вылетают из моего рта. Вглядываюсь в её лицо, чтобы увидеть реакцию, но её нет. Может, она привыкла к моим признаниям в любви. Может, не услышала меня. Может…
— Я тоже тебя люблю.
Я встречаюсь с ней глазами и долго удерживаю её взгляд, а в это время моё сердце бешено стучит.
— Ну, разве это не прекрасно. Вся эта чертовски неуместная любовь.
Наши головы устремляются к двери, когда Лия врывается в комнату. Она проходит мимо, даже не взглянув на нас. И направляется прямо к Эстелле. Признаю, хотя бы приоритеты она расставила правильно. Слышу, как у неё перехватывает дыхание, когда видит Эстеллу.
— Дерьмо, — произносит она. Её ладони прижаты ко лбу, а пальцы напряжены. Если бы ситуация не была такой плачевной, я бы рассмеялся. Она наклоняется к ней, еще раз повторяет: — Дерьмо, — а потом быстро встает. Качается на каблуках, затем опускается на кровать.
Она поворачивается ко мне.
— Она приходила в себя? Спрашивала про меня?
— Да и да, — отвечаю я. А в другой части палаты Оливия встает, словно собирается уйти.
Я