— Есть! — выпаливает Лесовик и тут же хватает за полу плащ-палатки усатого дядьку, только что освободившегося от своей ноши...
Груда ящиков на осевой линии моста постепенно растет. Поток подносчиков слабеет и иссякает. Уносят последних раненых, а мертвые лежат. И вряд ли их успеют вынести до взрыва.
Ко мне подбегает старшина, из тех, что прибыли вместе со Слесаренко. В руке у него два капсюля- запала, за которыми тянутся тонкие проводки.
— Простите за задержку! — кричит мне на ухо старшина. — Бегу и вдруг чувствую, что провод полегчал. Оглянулся и вижу — обрыв! Пришлось сращивать... Правда, на живую, без изоляции...
— Не беда! — говорю я.— Возвращайтесь на берег!
— А вы сами справитесь? Успеете? Может быть, вам помочь? — спрашивает старшина. Его сухое, аскетическое лицо выражает крайнюю озабоченность. Ах вот как! И этот считает меня молокососом! И этот боится, что я напортачу!
__ Отставить разговоры! Выполняйте приказание! — командую я. Старшина сгибается, становится двое ниже ростом и бежит к берегу.
А я, выждав короткое затишье в пальбе (немцы, видимо, перезаряжают пулеметы!), выскакиваю из-за колонны, хватаю ближайший ящик и волоку его в укрытие. Здесь при помощи трофейного венгерского штыка вытаскиваю пробку из ящика.
В каждом ящике с толом, независимо от его размера и веса, проделывается отверстие диаметром с трехкопеечную монету, которое затыкается деревянной пробкой. В случае необходимости пробку вытаскивают, в отверстие вставляют капсюль-детонатор — и заряд готов к взрыву.
С первой пробкой я справляюсь играючи. Цепляю ее острием штыка, вытаскиваю наружу, нащупываю отверстие и вставляю запал. Затем волоку ящик на прежнее место и, зажав в руке капсюль дублирующей сети, под прикрытием «баррикады» пулей перелетаю к противоположной колонне. Несколько секунд я трачу на то, чтобы отдышаться, а затем подтаскиваю еще один ящик и начинаю извлекать пробку.
|
|
Но не тут-то было! Пробка упорно не поддается. Жало штыка не лезет в зазор между пробкой и ящиком... Я бью ладонью по рукоятке штыка, но безрезультатно. Хоть плачь!
А тут еще на железнодорожной насыпи вспыхнуло неровным желтым светом и зачадило пламя. Бутылка с горючей смесью. Это — сигнал. Ровно через три минуты лейтенант Слесаренко или кто-то другой там, на берегу, повернет рукоятку подрывной машинки и ахнет взрыв!
Ахнет — и от меня, молодого, полного жизненных сил парня, ничего не останется. Даже пуговицы не найдут! На какое-то мгновение мне становится до слез жалко себя. Ведь я не прожил и трети срока, отпущенного человеку на жизнь, не сделал и десятой доли того, о чем мечтал. Но я овладеваю собой и гоню дурацкие мысли прочь!
Я ставлю ящик на попа, дрожащими руками достаю из кобуры наган и стволом револьвера со всей силы бью по пробке. От первого удара она лопается пополам, после второго начинает крошиться. Непослушными, потными пальцами я выбираю из отверстия обломки пробки и вставляю запал, который до этого держал и зубах...
Теперь дай бог ноги! Теперь моя жизнь и смерть отделены друг от друга секундами, а может быть, и долями секунды! Никогда — ни до этого, ни позже — я не пере двигался по нашей грешной земле с такой скоростью.
Я успеваю только-только сбежать с моста, когда впереди меня на землю ложится длинная тень, отброшенная вспышкой за моей спиной. И тут же мои уши раскалывает обвальный грохот, а мягкая горячая ладонь взрывной волны подбрасывает меня вверх и швыряет под откос. Беспорядочно кувыркаясь, я лечу с насыпи. Сначала ударяюсь о какой-то выступ плечом, потом — коленями и приземляюсь на голову. Спасает меня каска. Однако сила удара такова, что не выдерживает пряжка подбородочного ремня, и каска соскальзываем с головы. Жалобно позвякивая о гальку, она катится и темноту...
|
|
Это — последнее, что я успеваю различить. Мои глаза застилает розовый туман, который густеет, густеет и превращается в непроницаемую мглу.
Сколько лежу без сознания, я не знаю. Из этого состояния меня выводит голос, доносящийся будто из- под подушки. Кто-то кричит:
— Где маленький лейтенант? Поищите маленького лейтенанта!
«Это обо мне», — догадываюсь я.
А кричит лейтенант Слесаренко. Он, видимо, тоже не разобрал или не запомнил мою фамилию.
Я сажусь и хочу откликнуться. Но изо рта вырывается хриплый, неясный и нечленораздельный звук. Губы не слушаются меня. Саднит ушибленное плечо, до мяса содрана коленка.
Потихоньку ощупываю голову. Вроде ничего страшного, только из правого уха сочится кровь, да щека оцарапана пряжкой каски.
А вокруг — тишина, нарушаемая лишь приглушенными человеческими голосами. Позднее я узнаю, что сразу после взрыва противник прекратил огонь. Но сейчас мне кажется, что я частично оглох.
Однако мои сомнения быстро рассеиваются. Я отчетливо слышу хруст гальки под сапогами и ясно вижу гибкий силуэт девушки-санитарки, бегущей ко мне. По стройной фигуре и белокурому локону, выбившемуся из-под пилотки, я узнаю Клаву.
|
|
«Ага! — не без злорадства думаю я, — И штабных девочек приспособили к делу! Нужда заставит!»
Клава становится на одно колено и наклоняется надо мной:
— Ранены?
— Вреде нет...
— А встать сами можете?
— Попробую!
И я встаю. Не могу же я выглядеть слабаком в глазах этой девушки. Этой голубой мечты всех молодых лейтенантов 274-й дивизии!
Нет, что ни говори, а молодость — прекрасная пора! И не только потому, что у человека все впереди. Но еще и потому, что в эту пору очень быстро залечиваются и телесные, и душевные раны, моментально восстанавливаются силы.
Только что — буквально несколько минут назад — меня мутило и перед глазами вспыхивали и гасли какие- то зеркальные зигзаги, а теперь я бодро спрыгиваю в траншею, где уже собрались, как и было предусмотрено, мои минеры.
— Лейтенант! Живый! — с радостным воплем вскакивает с корточек старый и морщинистый Непейвода — А мы туточки гадаемо...— И затем упавшим голосом спрашивает: — А дэ моя каска?
- Не знаю... Потерял где-то... Не до нее мне было...
Скуповатый Непейвода сокрушенно вздыхает. На мост я его не взял: оставил охранять мой автомат, запасные диски, ручные гранаты и коробку с капсюлями. А заодно позычил у него каску, которая подошла мне по размеру. И вот теперь старик явно огорчен недостачей в своем нехитром солдатском хозяйстве.
Я быстро пересчитываю бойцов. В это трудно поверить, но все мои минеры налицо. Правда, есть один раненый. Это — Гургенидзе, у которого пулей или осколком начисто срезало мочку уха. И крови, видно, было немало: вся гимнастерка у Гургенидзе густо залита багровыми, начинающими уже темнеть подтеками. Но Держится бывший конный сапер молодцом.
— Теперь у нас два героя, — басит кто-то из даль него конца траншеи. — Лейтенант и рядовой Гургенилзе. Оба забинтованные, как в кино...
В разговор включается Лесовик:
— Нашли время шутковать! А мне не до жарту я жрать хочу! У меня от голода слюна бежит, як у бешеной собаки!
И я сразу вспоминаю, что скоро сутки, как мы не ели Арбузы, конечно, не в счет — они, как известно, на девяносто пять процентов состоят из воды. Что, если от вести команду в тыл, на левый берег? Ведь мы свою за дачу выполнили.
Но мой замысел погибает на корню. В траншее появляется сухопарый старшина. Тот самый, что доставил мне взрыватели.
— Прибыл начальник инженерной службы 12-й армии подполковник Жиров, — говорит старшина. - А теперь приглашает командиров пройти на мост и оценить результаты взрыва...
Ого! Оказывается, этот старшина с изможденным лицом Иисуса Христа не лишен чувства юмора! Вместо «приказывает» он говорит «приглашает». Тут явный намек на то, что не все приглашенные вернутся назад после прогулки на мост. Надо полагать, немцы еще не сняли пулеметов, установленных в створе проезжей часть моста.
Но делать нечего! Командую: «Коляда! Остаетесь за меня! Лесовик — за мной!» — и бегу на КП стрелкового батальона. Еще издалека слышу сдержанный ропот. Группа командиров плотным кольцом окружила невысокого толстяка с тремя шпалами на петлицах и пытается в чем-то убедить его. Толстяк нетерпеливо покусывает пухлые губы.
— По-моему, — не скрывая раздражения говорит командир разведбата капитан Чистов, — лучше всего дождаться рассвета. А тогда можно будет осмотреть мост со всех сторон. При помощи бинокля...
— Вот именно! С помощью бинокля! — подхватывает Слесаренко.
— Помолчите, лейтенант! — обрывает его подполковник. — Я должен, я обязан осмотреть мост и немедленно доложить о результатах взрыва. Понимаете: немедленно?
«Ну и шел бы сам, — думаю я.— А зачем тащить с собой толпу? Зачем рисковать командным составом, косого и так не хватает? Впрочем, командиру стрелового батальона придется отвечать в любом случае. Если он не поведет своих ротных на мост, его накажут за выполнение приказа. А если подполковника — не дай бог подстрелят, то спросят: зачем отпускал? почему не удержал?»
И мы гурьбой — Жиров, Чистов, Воронюк, Слесаренко, я и еще несколько неизвестных мне командиров из стрелковых рот — идем на мост, ярко освещенный выглянувшей из-за облаков луной. Вокруг — грозная, напряженная тишина. Цепочкой, переходя от колонны к колонне, мы приближаемся к месту взрыва. Немцы подозрительно молчат, почему-то не стреляют, хотя наверняка видят тени, скользящие по настилу.
Потом на той стороне урчит мотор, хлопает дверца автомобиля, и на мосту появляется высокая поджарая фигура. Видимо, офицер. Этому тоже не терпится доложить начальству. Но он не рискует заходить далеко. Останавливается в тени колонны, подзывает идущего следом адъютанта, и они о чем-то тихо переговариваются.
Мы уже смелее подходим к месту взрыва. Сейчас, пока офицер на мосту, немецкие пулеметчики стрелять не будут...
— Славно рванули! — запихивая под ремень гимнастерки упрямо выползающее брюшко, удовлетворенно говорит подполковник Жиров.
Да, начальнику инженерной службы армии будет о чем доложить! Там, где еще час назад блестел накатанный настил, образовался темный провал шириной двенадцать-тринадцать метров. Страшная сила взрыва раскрошила, смяла и бросила вниз, в реку огромные стальные балки. Уцелели только две крайние, да и они изогнулись и провисли почти до самой воды. В гулкой тишине сквозь провал доносится сердитое урчание Днепра.
Мы молча идем назад. На КП подполковник подносит руку к козырьку фуражки, говорит «Будьте здоровы!» и в сопровождении капитана в плащ-палатке удаляется в сторону переправы.
— Пошел рапортовать! — криво усмехается Слесаренко. — У нас ведь разделение труда: одни взрывают, другие — рапортуют...
Раннее утро. Над Днепром клубится туман. Мы переправляемся на левый берег. На этот раз — на новом, месте, в районе водокачки. Днепр спокойно и величаво несет свои воды, на его отливающую сталью гладь не падают ни снаряды, ни бомбы. Убедившись, что Хортица потеряна, противник прекратил артобстрел и авиационные налеты на переправы.
На берегу я выстраиваю свою команду, приказываю рассчитаться по порядку номеров и говорю сержанту;
— Коляда! Ведите людей в расположение батальона! После завтрака почистите оружие — и спать! А я пошел на КП дивизии...
Мне тоже зверски хочется спать, но я должен, обязательно должен доложить, что мост взорван. Хорошо бы на КП застать комдива! Пусть убедится, что я его не подвел!
Увязая по щиколотку в песке, я долго иду вдоль берега в Больничный городок. Потом спускаюсь в уже знакомый подвал и открываю дверь, за которой должен находиться начальник штаба дивизии. Но подполковника Мозолина нет.
— Уехал на остров по вызову комдива, — объясняет штабной лейтенант Верезубчак, с которым у меня шапочное знакомство. Он говорит не отрываясь от блоки - та, потом бросает взгляд на меня, и его черные брони удивленно лезут вверх. Надо полагать, что рядом с отутюженными и чисто выбритыми штабниками я выгляжу весьма контрастно.
Каску и пилотку я потерял, и голова прикрыта почерневшим бинтом, сквозь который проступают пятна крови. Корка грязи и копоти покрывает лицо и руки. Гимнастерка на мне выглядит так, как будто ее несколько часов подряд втаптывали в проселочную дорогу. А из рваной штанины нагло выглядывает стесанная чуть и не до кости коленка.
— А комиссар дивизии? Здесь? — хриплым, не своим голосом спрашиваю я.
— Здесь! Через дверь направо...
Полковой комиссар Расников — черноволосый, смуглый и крупноносый мужчина лет сорока, — несмотря на ранний час, сидит за столом. Перед ним — свежий номер нашей армейской газеты «Во славу Родины» в котором он что-то подчеркивает красным карандашом. А в углу на раскладушке дремлет его адъютант-кавказец…
Я вытягиваюсь по стоике «смирно» и докладываю, что мост взорван и танки не пройдут. Расников встает из-за стола, подходит ко мне и протягивает руку:
_ Молодец! Значит, тебя можно поздравить! — Он крепко стискивает мою ладонь и добавляет: — Георгий! Налей ему!
Адъютант идет в угол и приносит большую двадцатилитровую бутыль из-под кислоты, наполненную молодым вином с местных виноградников. Потом не спеша наполняет семьсотпятидесятиграммовую алюминиевую кружку.
«Эх! — думаю я.— Мне бы сейчас миску борща и полбуханки хлеба! Может быть, попросить? Но вроде неудобно... За удачу полагается пить вино...»
— Пей! Чего застеснялся, как красная девица? — говорит комиссар. И я опрокидываю кружку. Оказывается, это даже приятно! Еще не перебродивший до конца виноградный сок освежает пересохшую глотку, становится легче дышать.
— Разрешите идти? — уже другим, ясным и бодрым голосом спрашиваю я.
— Иди! — улыбается комиссар. — И передай комбату, что я дал тебе сутки на то, чтобы отоспаться и привести себя в порядок.
Вот это подарок! Получше всякой награды...
Я выхожу на пляж, уже залитый солнцем. В прибрежных кустах на разные лады щебечут, чирикают и свистят птицы. И тут вино, выпитое на голодный желудок, неожиданно и коварно бьет мне в голову. Покачиваясь, сажусь на ступеньки крыльца. Меня неудержимо клонит ко сну...
— Ну как дела? Как мост? — чей-то знакомый голос выводит меня из полудремы. Я с трудом открываю глаза. Передо мной — наш оперуполномоченный контрразведки Сейфулин. Мне очень не хочется вставать, но я поднимаюсь и отвечаю:
— Мост взорван... Метров двенадцать вырвали... Танки не перескочат...
— Это хорошо! — многозначительно растягивая слова, произносит Сейфулин. — Значит, дело мы закроем…
— Какое еще дело?
— А на тебе один грешок висел. Помнишь, как ты бросил мины в Кичкасе? Так вот: теперь мы это дело спишем...
Обрадовав меня таким образом, контрразведчик круто разворачивается и ныряет в подвал.
Его слова мигом вышибают из меня сонную, хмельную одурь.
Надо же...
ПЛАВНИ
Вот уже две недели мы стоим в селе Царицын Кут Впрочем, слово «стоим» не отражает действительного положения дел. Большую часть времени мы проводим в плавнях, в десяти — пятнадцати километрах от села А Царицын Кут — чаша база. Здесь складирован запас мин, сюда мы возвращаемся для того, чтобы отдохнуть обсушить отсыревшее в плавнях обмундирование, по чистить оружие и поесть горяченького.
А через сутки, погрузив на пять пароконных повозок тысячу-две противопехотных мин, шанцевый инструмент и наши солдатские пожитки, мы снова на два-три дня уходим в плавни.
Левый фланг нашей дивизии оголен, связи с левым соседом давно нет. И вот мы — восемнадцать саперов и: подрывной команды — ставим минный заслон, прикрываем дивизию от удара с юга по левому берегу Днепра а иными словами, ставим мины везде, где только можно: на перешейках между заросшими камышом озерками, на полянках между зарослями ольхи, ивы и осины.
Впереди — в южном направлении — нет нашей пехоты, и мы работаем без прикрытия. Я высылаю вперед боевое охранение из трех бойцов и с тревогой жду, что с минуты на минуту загремят выстрелы и в плавнях замелькают фигуры вражеских автоматчиков. Но пока все спокойно: противник не спешит соваться в плавни. Он предпочитает степь, где есть простор для маневра танками и мотопехотой...
Царицын Кут. Это название местные жители связывают с именем Екатерины Второй. Здесь, по преданиям, останавливалась на ночлег императрица во время своего путешествия в Крым. Здесь перед ней в экзотических костюмах, сшитых по приказу князя Потемкина- Таврического, пели и плясали малороссы, осчастливленные визитом «мамы».
Село довольно большое, свыше сотни дворов. А кирпичных зданий всего три: старинная церковь, правление колхоза и новая трехэтажная школа. В правлении, потеснив председателя и счетовода, поселились мы. А в школе живут около восьмисот молодых женщин — горожанок из Запорожья, мобилизованных на рытье оборонительных сооружений. Командует этими женщинами мой однокашник Коля Калашников. Мы оба — «мерзавчики», выпускники 6-й роты МВИУ.
В те вечера, когда я ночую в правлении колхоза, Коля заглядывает ко мне на огонек и жалуется:
— Надоел мне этот бабий батальон! Капризничают, хнычут, то и дело отпрашиваются домой. А некоторые без всякого стыда делают разные намеки...
Даже при тусклом свете керосиновой лампы видно, как краснеет от смущения этот милый непорочный мальчик, которому только-только исполнилось девятнадцать. А местным чернобровым и чернооким девицам пальца в рот не клади! Они за словом в карман не полезут!
— Мне все кажется, — продолжает Коля — что я занимаюсь бесполезным делом. Все мои эскарпы, контрэскарпы и отсечные позиции никому не нужны. Ведь всю степь не перегородишь. Вон она какая огромная! Против танков нужны стволы — побольше пушек и снарядов. Пушки всегда можно перебросить на нужное направление, и их не обойдешь!..
— Ну а если нет пушек? — спрашиваю я.— Тогда не остается ничего другого, как использовать рвы и минные поля...
Уже поздно. Коля собирается уходить, но мнется у порога. Потом говорит:
— Разреши, я переночую у тебя. Все веселее...
— Валяй! — отвечаю я, а сам думаю, что милый Коля всерьез побаивается чернобровых и чернооких. Не дай бог, уронишь свой командирский авторитет! А потом уже не добьешься ни порядка, ни дисциплины...
У меня — новые неприятности. А точнее, новые неприятные обязанности.
В команду минеров на должность моего заместителя прислали старшего лейтенанта Самохина. Этот лихой артиллерист во время боев в районе Кичкаса открыл огонь по своей пехоте. Его отстранили от командования батареей, однако вопрос о разжаловании Самохина в рядовые все еще решался где-то в верхах. Толи бумаги, направленные в штаб армии, затерялись, то ли у старшего лейтенанта есть влиятельные друзья. А может быть, он не так уж и виноват: я хорошо помню неразбериху, царившую на подступах к Днепрогэсу 18 августа. Может быть, Самохин выполнял чей-то непродуманный приказ, а спрос всегда со стрелочника.
Впрочем, я склонен думать, что Самохин имеет за собой грех и его сняли с батареи не случайно. Но на нем это не отразилось. Лихой артиллерист до сих пор щеголяет в диагоналевой гимнастерке с тремя кубика ми и пушками в петлицах. Одет он — по нашим фронтовым меркам — с иголочки! На нем темно-синие брюки с красным кантом и хромовые сапоги со шпорами. На правом боку — пистолет ТТ в довоенной блестящей ко буре, на левом — шашка.
Одним словом, франт!
И глядя на него, трудно поверить, что перед тобой беспробудный пьяница. Нет, совсем не зря засидело; Самохин в старших лейтенантах до тридцати четырех лет! Каждое утро он переживает жесточайшее похмелье: в это время у него тихий заискивающий голос, опухшее лицо и грустные, как у побитой собаки, глаза. Но уже к полудню его лицо багровеет, как помидор, а в голосе появляются хриплые, властные нотки.
— Опять? — укоризненно говорю я.
— Не волнуйтесь, дружок! — показывает все свои зубы Самохин. — Принял сто законных, сто фронтовых…
— Да перестаньте вы называть меня собачьей кличкой, — злюсь я.— У меня есть звание, есть имя и отчество наконец!
Где Самохин добывает спиртное, ума не приложу. Впрочем, мне некогда интересоваться этим. У меня масса дел поважнее.
Не знаю, кто это додумался откомандировать старшего лейтенанта в мое распоряжение, но он мне не столько помогает, сколько мешает. То отменит мое распоряжение, то куда-то исчезнет, и приходится искать его или ждать...
Первая стычка с Самохиным у меня произошла из-за мерина. Я одолжил эту абсолютно белую от старости лошадь у председателя колхоза в селе Царицын Кут. Записал расписку, что обязуюсь вернуть коня по кличке Сивый сразу после того, как подразделение перебросят в другое место. А потом торжественно вручил лошадь Лесовику. Моему ординарцу приходилось слишком много бегать, и я решил облегчить его жизнь.
Однако не долго гарцевал Лесовик на мерине. Самохин ссадил его с коня сразу же, как появился у нас. А затем по пьяной лавочке попробовал испытать Сивого на разных аллюрах. И если дряхлый мерин кое-как трусил рысью, то на галоп его не хватало. Но Самохин с этим не считался. После первой поездки в плавни я осмотрел коня и обнаружил, что у него порваны мундштуком губы, а бока в кровь изрезаны шпорами. Тогда я приказал Лесовику сдать мерина на колхозную конюшню и забрать у председателя мою расписку.
Это было утром, после возвращения с задания.
А вечером, когда мы снова собирались в плавни, разразился скандал. Самохин, уже успевший подзарядиться, орал так, что было слышно на другом конце села.
— Где мой конь? Куда ты его дел?
— Вернул в колхоз... Председатель затребовал. У него свои планы...
— Начхал я на его планы! — не унимался Самохин. — Мне нужна лошадь. Я не могу без коня! Я привык...
— Придется отвыкать, — как можно спокойнее ответил я.— Будете ходить пешком. А если отстанете от команды — отдам под суд!
— Ах так! — взбесился Самохин. — Кому ты угрожаешь, молокосос! Это ты будешь ходить пешком! А ну слазь!
Я уже сидел верхом на Бедуине, и Самохин ухватился за повод и потянул его на себя. Но тут же рядом с ним выросли Коляда и Лесовик. Сержант глухо сказал:
— Кончай базарить, старшой!
А Лесовик, имевший изрядный зуб на Самохина, выразительно щелкнул предохранителем автомата. И Самохин вопреки моим ожиданиям скис. Он плюнул себе под ноги и пошел в хвост колонны, растянувшейся по сельской улице.
При выезде из Царицына Кута я оглянулся. Самохин сидел на передке последней повозки и, размахивая руками, рассказывал что-то ездовому.
Я еще раз оглядываю комнату. Вроде ничего не забыл. На лавке, у двери, лежат шинель и плащ-палатка, засунуты в чемодан мыло, полотенце и бритвенный прибор, которым я пользуюсь от силы раз в неделю. В полевую сумку уложены наставления по фортификации и подрывному делу, в планшетку — карта.
Нам предстоит поставить тысячу двести мин неподалеку от хутора Чагарничный. Мы уходим в плавни на трое суток, но все свое имущество приходится брать с собой. Мы можем не вернуться в Царицын Кут, нас в любой момент могут перебросить на другой участок.
Я уже наклоняюсь над чемоданом, чтобы взять его, когда в комнату влетает обычно медлительный Лесовик:
— Вы только побачьте, товарищ лейтенант! Побачьте, что отмочил наш старший лейтенант!
— Опять пьян, что ли?
— Да нет! Сходите и посмотрите!
Я выхожу на крыльцо. Прямо против здания правления колхоза вдоль сельской улицы вытянулась колонна из пяти повозок, на которые под присмотром Коляды уже погружены мины, шанцевый инструмент, провиант и солдатские вещмешки. А на последней повозке восседают две размалеванные и расфуфыренные девицы. На фоне серовато-грязных вещмешков они выглядят как две бабочки, присевшие на пыльную дорогу. С девицами, картинно опираясь на шашку, мило беседует наш бравый артиллерист.
Я решительно направляюсь к нему:
— Это еще что такое? Что за пассажиры?
Самохин галантно отводит руку в сторону девиц:
— Разреши представить, дружок! Мои старые знакомые Тамара и Вера! Я решил показать им, как ставят мины...
— А больше вы ничего не желаете показать? Может быть, устроим показательные учения?
Девицы отчаянно обстреливают меня глазками, но тут же съеживаются от моей команды:
__ Коляда! Лесовик! Ссадите посторонних с повозок!
Я уже упоминал о том, что в школе живут молодые женщины. Все они одеты скромно, для работы. И только Самара и Вера выделяются в массе «окопниц» яркими нарядами и раскрашенными лицами. Я уже видел их на улицах села, да и Самохин не раз заводил разговор о своих новых знакомых:
Это две юные учительницы. Отступают с нашими войсками из-под самого Львова. А в Запорожье их задержали и мобилизовали на рытье окопов. И никто не обратил внимания на то, что интеллигентные девушки абсолютно не приспособлены к физическому труду. Надо о них позаботиться...
Вот он и позаботился! Взял под свое крылышко девиц, которых можно назвать педагогами только с пьяных глаз!
Звучит команда: «Марш!» — и колонна трогается в путь. А посреди сельской улицы стоят две девицы в цветастых платьях и модельных туфлях. Они не испытывают ни разочарования, ни смущения, ни стыда. Они громко хохочут нам вслед. Нет, о таких можно не заботиться. Такие не пропадут!
Утром я уединяюсь в шалаше и пишу подробный рапорт о поведении Самохина. Потом вызываю Гургенидзе и говорю:
— Седлай Бедуина и скачи в штаб батальона. Вручишь этот пакет комбату или начштаба!
Когда мы возвращаемся в Царицын Кут, меня уже ждет приказ о том, что старший лейтенант Самохин срочно отзывается в распоряжение штаба дивизии.
А мне немножко неловко. И не потому, что я «накапал» на Самохина. А потому, что перевоспитывать кого- либо мне еще рано...
Наконец-то нас отозвали из Царицына Кута. Противник переправился через Днепр южнее, в районе Никополя, и теперь развивает наступление в направлении Мелитополь — Большой Токмак. Наступать по плавням, вдоль берега Днепра он не стал. А это значит, что все эти дни мои саперы работали впустую: ни один вражеский солдат не подорвется на минах, поставленных нами.
И я с горечью думаю о том, что такое на войне случается сплошь и рядом. Сколько раз мою команду бросали на тот или иной участок обороны, а потом с полпути или посреди работы возвращали назад! Бесполезная трата человеческих сил — одна из характерных особенностей войны...
Я получил новое задание: мои саперы минируют набережную и улицы в самом Запорожье, в районе Дубовой Рощи. Они не спеша выковыривают брусчатку и булыжник из мостовой, роют ямки и закладывают в них противотанковые мины. Видимо, предстоят уличные бои...
А в городе все еще продолжается эвакуация предприятий. Днем и ночью почти беспрерывной лентой тянутся на восток длиннющие составы с оборудованием «Запорожстали», завода «Коммунар», алюминиевого завода.
Я еще не знаю, что это последние составы, что остаются считанные часы до того момента, когда вокруг города сомкнется кольцо гитлеровских войск.
И лишь спустя тридцать лет я узнаю о том, что за сорок пять дней обороны Запорожья только с металлургического комбината было вывезено восемнадцать тысяч вагонов с оборудованием...
Участились случаи дезертирства. Сегодня на утреннем инструктаже комбат сообщил о том, что батальон покинули еще два человека. Он так и выразился — «покинули», этот рыхлый и мешковатый капитан Ситников. Никак не может привыкнуть к военному языку!
После гибели майора Лобанова начальником инженерной службы дивизии назначили нашего бывшего комбата Ворона. А на его должность передвинули капитана Ситникова. И чтобы там ни говорили о Вороне, а дисциплина в батальоне сразу упала. С обязанностями начштаба Ситников еще справлялся, а вот командир из него никакой! Но у командования дивизии нет другого выбора — кадров не хватает. В пехоте уже на ротах сидят сержанты, а взводами подчас командуют рядовые.
А случаи дезертирства, на мой взгляд, совсем не случайны...
Наша дивизия сформирована из местных жителей. В основном это колхозники Софиевского, Васильевского Гуляйпольского, Пологского и других сельских райо нов Запорожской области. Представители иных облас тей и республик составляют лишь незначительную про слойку. Это, как правило, выпускники военных училищ и командиры-кадровики. Но их становится все меньше и меньше.
Тот, кто сформировал дивизию по территориальному признаку, надо полагать, рассчитывал, что запорожцы будут насмерть стоять на пороге родного края. Большинство местных жителей именно так и поступило. Но — чего греха таить! — близость к родному дому расхолаживала многих. И роковую роль здесь сыграли женщины.
Из села в село, с хутора на хутор, от свата к свахе, от кума к куме передавался слух о том, что Иван Задорожный служит в 8-й роте. А стоит та рота на берегу Днепра, в плавнях, неподалеку от села Балабино. И вот уже жена Ивана бросает все дела, запихивает в мешок круглый каравай, шмат сала, десяток крутых яиц и четверть самогона и отправляется на поиски мужа. Таких баб я часто встречал в плавнях во время поездок на инженерную разведку. Заслышав топот моего коня, они стремительно бросались в сторону от дороги, в заросли.
Зато городские дамочки, которых, правда, было значительно меньше, действовали по-другому. Они вели поиск мужей группами в три-четыре человека и никого не боялись. Они смело останавливали меня и спрашивали:
— Вы не знаете, где тут 8-я рота 963-го полка?