Я чувствую, как в глазах у меня начинает темнеть, нащупываю рукой ствол поваленного дерева и сажусь на него. Потом закрываю лицо ладонями. Так вот что кроется под тем, что в сводках называют одним коротким словом — потери! Я приучил себя к тому, что смогу встретить смерть в любой момент. Такова моя профессия. Но я ждал внезапной смерти. А умирать вот так: медленно и страдая от невыносимой боли... Упаси боже!
Сколько проходит времени, сколько я сижу, по- детски заслонив лицо ладонями, я не знаю. Из оцепенения выводит тяжелая рука, которая ложится на мое плечо.
— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! Очнитесь!
Я узнаю голос Лесовика. Молодец ординарец! Нашел все-таки командира в такой неразберихе!
Я встаю, оправляю гимнастерку, стряхиваю с нее кожуру и семена помидоров. Потом говорю:
— Возьмешь Бурмистрова и отнесешь в пункт первичной обработки раненых. Его развернули в зимнем овощехранилище на окраине поселка...
— А может быть, не надо? — отворачивая глаза от Бурмистрова, бормочет мой ординарец. — Ему ведь уже не поможешь. Лучше я с вами...
— Оставить пререкания! — неожиданно тонким мальчишеским голосом кричу я.— Выполняйте приказание!
Дорога каждая минута, каждая секунда. Мне во что бы то ни стало надо найти хоть один взрыватель и кусок бикфордова шнура.
Я вспоминаю, что на западной окраине поселка, в тени густой сливы наш начальник боеснабжения капитан Захарович соорудил запасной склад для ВВ повышенной мощности. Так положено: капсюли-детонаторы, бикфордов и детонирующий шнуры должны храниться отдельно и на значительном удалении от основных складов с толом и минами.
Два-три дня назад саперы отрыли небольшой погреб, перекрыли его жердями в два наката, замаскировали сверху дерном — и образовался небольшой, не приметный с виду холмик. Здесь всегда стоял часовой с винтовкой. Минувшей ночью, будучи дежурным по части, я проверял этот пост.
Туда-то я и мчался в надежде, что уговорю часового и получу несколько капсюлей и метр бикфордова шнура. Искать Захаровича и выписывать у него накладные у меня попросту не было времени. Ведь комбат сказал: «Через час-полтора...»
Но меня снова ждало горькое разочарование. Погреб был на месте, но ни взрывчатки, ни часового уже не было. Вокруг ни души! Только муторно и противно скрипела сколоченная из горбыля дверь погреба, которую раскачивал легкий ветерок.
Видимо, заботливый капитан Захарович заранее подумал о том, чтобы убрать легко уязвимый склад из зоны обстрела...
Я чуть было не заплакал от горькой обиды на свою неудачливость, от сознания собственного бессилия. Надо же случиться такому! Ведь проклятый тол можно жечь на костре, можно лупить кувалдой, но он даже не чихнет! Что же делать?
Я чисто случайно прикасаюсь рукой к гранате РГД-33, висящей на поясе, и тут же успокаиваюсь. Ведь на худой конец склад можно взорвать гранатой! Надо только взвести гранату на боевой взвод, затолкать ее поглубже в штабель мин, а к рукоятке привязать Длинный шнур или веревку. Тогда достаточно только сильно дернуть шнур, и штабель взорвется...
А самому можно будет укрыться за каменным сараем, расположенным в двадцати — двадцати пяти метрах от склада. Конечно, взрыв будет мощным, и меня либо завалит обломками сарая, либо контузит взрывной волной, но у меня нет выбора.
В ближайшем саду я снимаю с деревьев бельевую веревку и наматываю ее, как это делают крестьяне с вожжами, между большим пальцем и локтем левой руки. Затем, решив, что лучше иметь шнур подлиннее, перепрыгиваю через забор в соседний сад, снимаю еще одну веревку и бегу к складу.
Впрочем, склада, в общепринятом смысле этого слова, не существует. Есть штабель три с половиной на три с половиной метра и высотой полтора метра, укрытый сверху новеньким армейским брезентом. Надо только приподнять брезент с одной стороны, вытянуть одну из мин и затолкать в образовавшееся гнездо гранату.
Я подбегаю к сараю, останавливаюсь, чтобы перевести дыхание и стереть пот с лица, и вдруг отчетливо слышу незнакомую речь. Кто-то настойчиво повторяет:
— Ейн хундерт зибцен! Ейн хундерт зибцен! Хиир — нахрихтенцуг!
Сомнений нет: немцы уже у склада. Я ложусь на землю и ползу к углу сарая, обжигая руки о старую и злую крапиву. Потом выглядываю за угол и прилипаю к земле.
Прямо передо мной в десяти шагах, широко расставив ноги, стоит немец. Я впервые вижу врага. И меня поражает многое: и каска, которая висит где-то на бедре, и маскировочная куртка с закатанными рукавами, и короткие широкие сапоги с голенищами раструбом, и автомат, похожий на растянутый в длину маузер. Однако в лице немца ничего страшного нет. Это лицо обыкновенного деревенского парня: широкое, загорелое и простоватое. На узкий лоб свисают мокрые потные кудельки волос цвета льна.
Немец держит палец на спусковом крючке автомата и напряженно смотрит поверх крапивы на ближайшую посадку. А за ним — в тени штабеля — я вижу еще четверых. Двое, прислонясь к брезенту, грызут яблоки. Третий с витыми серебряными погонами на плечах сидит на траве и что-то пишет в блокноте. А четвертый, стоя на коленях возле полевой рации, упорно лает в микрофон:
_ Ейн хундерт зибцен! Ейн хундерт зибцен!
Где-то слева от меня, прикрытые сараем, есть еще немцы- Иногда я слышу их приглушенные голоса.
Какое-то смешанное чувство гнева, обиды и ярости накатывается на меня. Меня прямо-таки бесит наглость гитлеровцев, их нахальная самоуверенность, их высокомерное пренебрежение к противнику. Расположились как дома! Ну нет!.. Это вам не Норвегия! Эго вам не Франция! Сейчас вы у меня попляшете, сейчас вы у меня испаритесь!
Я осторожно, стараясь не задеть крапиву, снимаю гранату с пояса и ставлю ее на боевой взвод. Затем отношу руку к колену, делаю широкий замах и, приподнявшись на локте, швыряю гранату в сторону штабеля.
Однако забросить гранату на самый верх штабеля мне не удается. Не хватает силенок, да и позиция для броска не самая лучшая. Граната ударяется в стенку штабеля, отскакивает от туго натянутого брезента метра на три и падает позади радиста. Двое любителей украинских яблок, ощутив опасность, как подкошенные падают в траву. И почти одновременно раздается взрыв. Но взорвалась одна граната: мины, прикрытые брезентом, не сдетонировали.
Радист медленно, как бы нехотя, ложится лицом на рацию. Офицер выпускает из рук блокнот и хватается за затылок. Веснушчатый немец успевает выпустить короткую очередь по крапиве, оседает на правую ногу и валится на спину...
А я отползаю за угол, вскакиваю на ноги и, стараясь бежать так, чтобы сарай прикрывал меня со спины, мчусь к посадке. Залегшие было немцы выбегают из- за сарая в тот момент, когда меня от посадки отделяет всего три-четыре прыжка. Несколько срезанных автоматной очередью веточек больно бьют меня по глазам — и я ныряю в спасительную чащу.
На другой стороне посадки я останавливаюсь и оглядываюсь. Передо мной — безлюдное пространство. Только по дороге при въезде в Кичкас пылит одинокая пушка, рядом с которой расстилаются в галопе несколько всадников. И я понимаю, что наш батальон отошел за минное поле и теперь держит оборону в домах, садах и огородах, расположенных в западной части Кичкаса.
И здесь до меня доносится пронзительное конское ржание. Лошадь ржет на самой высокой ноте, ржет не переводя дыхания, не останавливаясь ни на миг. Я вытаскиваю из кобуры наган и иду на звук. На небольшой полянке вижу двух оседланных и привязанных к деревьям лошадей. Рослый жеребец скачет на трех ногах, а из четвертой, оторванной до бабки, как вода из крана, брызжет кровь. Жеребец задирает голову к небу и в предсмертной тоске зовет на помощь. А рядом по тлеющей траве мечется из стороны в сторону сухая, поджарая кобыла. Она тщетно пытается порвать поводья, которыми привязана к дереву.
Я не целясь стреляю жеребцу в голову; у него подкашиваются передние ноги, и он хрипя падает на бок. Напуганная кобылка прижимает уши и скалит зубы. По всему ее телу пробегают волны нервной дрожи. Я глажу ее по шелковистой шее, отвязываю поводья, вскакиваю в седло и, прижимаясь лицом к лошадиной гриве, скачу в Кичкас. Подгонять кобылку не надо: она не хуже меня понимает, что мы уходим от смертельной опасности...
...В Кичкас я влетел на полном аллюре и тут же услышал за спиной: «Стой! Стой, мать твою...» Сомнений не было: я узнал голос комбата. Я осадил коня и оглянулся. Ворон стоял у калитки крайней хаты и нетерпеливо махал мне рукой.
Я подъехал к калитке. Почерневший и осунувшийся Ворон не стал ожидать, пока я спешусь.
— Ну как? — отрывисто спросил он. — Взорвал?
— Нет, — облизывая вдруг пересохшие губы, ответил я.— Не нашел ни капсюля, ни шнура... Пробовал гранатой... А там немцы!
— Понятно! — чужим, металлическим голосом отчеканил комбат. — Пойдешь под трибунал! И я, надо полагать, вместе с тобой! Подумать только! Полторы тысячи мин немцам подарили!
Он не скрывал ни зла, ни досады. И вдруг с не присущей ему издевкой добавил:
— А мне теперь тебя беречь надо. Иначе кого судить будут, если тебя убьют? Поэтому слушай приказ! Собери все, что осталось от обоза, погрузи раненых — и марш-марш на левый берег! А там обратишься к военному коменданту. Вопросы есть?
— Нет...
Больше Ворон не произносит ни слова. Он зло поворачивается ко мне спиной и, сгорбившись, уходит в хату, где, видимо, находится К.П батальона.
Перед тем как въехать на плотину Днепрогэса, я останавливаю колонну и скачу в ее хвост, чтобы подтянуть отставших, придать обозу, растянувшемуся на триста метров, стройный походный вид. На одной из по возок во весь рост поднимается Синькин. Раскрыв рот, как шапку, он орет:
— Товарищ лейтенант! Ваш чемоданчик в целости и сохранности! Как в камере хранения!
«Вот идиот! —думаю я.— Нашел время для шуточек!»
Но останавливаться некогда, и я не оглядываясь скачу в хвост колонны.
Я сижу в кустах на берегу Конки. В этом месте река, обтекая Григоровку, образует плавную пологую дугу. За моей спиной широкий луг, на одном краю которого лагерем поставлено несколько десятков повозок. По всему лугу разбрелись кони. Они жадно щиплют жухлую августовскую траву.
Старшина хозвзвода сходил в село, раздобыл пшена, сала и казанок. И теперь все собрались вокруг костра, на котором булькает каша. С повозок на костер завистливо посматривают раненые. Вокруг них снуют наши санинструкторы Маша и Клава. Тридцать три боеспособных и сорок два раненых бойца, тридцать шесть повозок, семьдесят две упряжных и две верховых лошади — вот все, что мне удалось вывести из окружения после боя в Кичкасе. Военного коменданта города на месте не оказалось: он был где-то у плотины. А замученный, задерганный помощник коменданта ничего толком не знал. И я был вынужден действовать на свой страх и риск. Поскольку все дороги, ведущие из Запорожья на восток, были забиты обозами, беспорядочно отступавшей пехотой и беженцами, я решил двигаться на юг — в Григоровку. А уже отсюда собирался идти на восток, в Камышеваху, где, по моим предположениям, должна была быть военная комендатура. Так было быстрее.
Однако кони и — особенно — люди за день устали. Бойцы шли еле передвигая ноги. И я решил сделать привал. Часа на три-четыре. А для того чтобы бойцы не разбрелись по селу, я приказал остановиться на лугу и перед мостом, при въезде в Григоровку выставил первый пост.
Ужасно хочется спать, шумит в голове. И немудрено: вчера ночью я дежурил по части, а день выдался такой, что я ни разу не присел. Я раздеваюсь, лезу в воду и говорю Лесовику, задремавшему в тени:
— Найди в обозе мой чемодан, открой и принеси мне пару чистого белья... Чемодан должен быть в повозке у Синькина...
Вода в Конке теплая, как парное молоко. Но все равно купание освежает: уже не шумит в голове, не так хочется спать.
Я с удовольствием натягиваю на себя свежее белье и слышу за спиной недовольный тенорок лошадиного доктора Володи:
— Такую чудесную кобылку испортил! Ты, как варвар, помял ей всю спину!
— Сам знаешь, какой из меня кавалерист, — усмехаюсь я.— А что было делать? Не мог же я бегать вдоль всей колонны на своих двоих! А кобылку ты пристрой пока в упряжку. И заодно подбери мне пару лошадей из упряжных порезвее. Я поеду в Запорожье, на разведку. А ты остаешься за меня!
Из всего комсостава батальона налицо пока двое: я и лейтенант ветеринарной службы Володя. Так что командовать больше некому.
Я спрашиваю Лесовика:
— Ты можешь ездить верхом? По-настоящему?
Лесовик отрицательно мотает головой. Я иду к костру, вокруг которого уже звенят котелками и ложками бойцы, и повторяю свой вопрос:
— Кто может ездить верхом?
С корточек приподнимается низкорослый плотный грузин:
— Я, товарищ лейтенант! Рядовой Гургенидзе. Срочную служил в конных саперах...
— Хорошо! Иди и седлай двух лошадей. Ветфельдшер укажет тебе которых...
— А поесть нельзя? — спрашивает грузин. — Я с утра…
— Понял! — говорю я.— Даю на все пятнадцать минут!
Уже поздний вечер. Солнце быстро садится в плавни темнеющие слева. Мы с Шалвой Гургенидзе — бывшим конносапером — скачем по безлюдному, вымершему шоссе в Запорожье.
Я сказал лошадиному доктору, что еду в разведку. Но я не собираюсь проникать в тыл противника. Я поставил перед собой задачу попроще: найти кого-нибудь чином постарше, сориентироваться в обстановке, узнать, что делать дальше, куда отступать.
Мы с Шалвой Гургенидзе осторожно въезжаем в Запорожье. Впереди темной громадой без единого огонька, без единого светлого пятнышка лежит Старый город. Хорошо еще, что ночь не пасмурная. Махровые южные звезды, мерцающие в черном небе, позволяют различать дорогу.
И тихо-тихо... В напряженной тишине, как гусеницы танков, лязгают о булыжник подковы лошадей. Если бы немцы были рядом, они давно засекли нас.
На обычно оживленной улице, ведущей к вокзалу, ни одного прохожего. Кажется, что город вымер.
Наконец недалеко от вокзала в одном из окон первого этажа я вижу слабый колеблющийся свет. Кто-то не побоялся зажечь не то свечу, не то коптилку.
Подъезжаю к окну и, нагнувшись, прямо с седла стучу в маленькое оконце прутом, заменяющим мне хлыст. Свет в окошке гаснет. Я стучу еще настойчивее, так что дребезжит оконная рама.
Окно распахивается. По ту сторону подоконника — старуха с грудным младенцем на руках. Она рассказывает, что немцев в городе пока не видели, что плотину взорвали около восьми часов вечера и сразу прекратилась подача тока, что на левом берегу роют окопы какие-то наши части...
Вот оно, бабье радио «Сарафан»! Иной раз оно действует быстрее и надежнее, чем войсковая связь!
Я облегченно вздыхаю и трогаю повод. Мы переходим на рысь и едем в Новое Запорожье.
Примерно через полчаса мы въезжаем на широкую площадь, с которой начинается спуск к плотине Днепрогэса. Посреди площади маячит одинокая фигура человека в каске и с винтовкой в руках.
Я подъезжаю поближе. Передо мной милиционер, пожилой, усталый человек с большими, грустно повисшими усами. Он освещает меня снизу карманным фонариком.
— Как дела? — спрашиваю я.
— Плохо! — вздыхает милиционер. — Обещали сменить в восемь, а сейчас уже одиннадцать...
— И не страшно? Одному?
— А чего бояться? Внизу, у плотины — батальон НКВД. Да и плотину взорвали... Не так просто через нее перебраться...
Мы шагом спускаемся вниз. И все сильнее давит на уши ровный, монотонный гул, напоминающий рев водопада. Это грохочет вода, которая рвется из водохранилища сквозь искалеченное тело плотины. Неожиданно впереди возникает человеческий силуэт и раздается окрик:
— Стой! Кто идет?
— Свои, — отвечаю я.— Мне нужен ваш командир.
— Товарищ капитан! Тут вас требуют, — кричит часовой.
Снизу, из темноты, поднимается человек в фуражке с голубым верхом и шитой на заказ коверкотовой гимнастерке. В петлицах у него — три шпалы. «Странно, — думаю я, — звали капитана, а у этого три шпалы. Как у подполковника. Неужели диверсант?» Потом вспоминаю, что в НКВД свои знаки отличия, и успокаиваюсь.
Человек с тремя шпалами в петлицах представляется, довольно неразборчиво называет свою фамилию и сухо спрашивает:
— Чем могу служить?
Я, сбиваясь и путаясь, прошу его ввести меня в обстановку, посоветовать, что мне делать. Он недовольным тоном человека, оторванного от срочного дела, отвечает:
— К сожалению, ничем помочь не могу. Знаю только, что наш батальон занимает оборону у моста, плотины и речного порта. Ниже по течению, в районе Дубовой рощи, закрепился 965-й полк майора Отрищенко. А между нами почти десять километров оголенного, никем не прикрытого берега. Я послал туда отделение своих ребят. Пусть жгут костры, пусть постреливают... Может быть, удастся обмануть немцев. На их месте я бы с ходу форсировал Днепр...
Человек в коверкотовой гимнастерке подносит руку к козырьку и растворяется в темноте. Он ясно дает по нять, что делать мне здесь больше нечего...
Можно сказать, что я только зря потратил время. Д меня ждут раненые, которых надо куда-то пристроить. Меня ждет обоз, который необходимо вывести в какой-то неведомый мне сборный пункт...
Мы с Шалвой скачем в Григоровку. Однако там, где несколько часов назад стояли повозки, паслись кони и отдыхали мои люди, никого нет. Посреди луга по-прежнему дымит костер. А возле него, морщась от едкого дыма, исторгаемого сырым тальником, сидит Лесовик. Увидев меня, он вскакивает и радостно кричит:
— Товарищ лейтенант! Наконец-то! Я уже подумал...
— Докладывайте! — перебиваю я.— Что произошло? Где остальные?
— Да тут без вас побывал какой-то чин из штаба дивизии. Приказал отступать в Новониколаевку, а сам поскакал куда-то дальше. Лошадиный доктор повел колонну, а меня оставил ожидать вас...
Тут Лесовик делает важное лицо, достает из брючного кармана бумажку, разворачивает ее и громко читает вслух:
— Маршрут движения: Камышеваха, Новоивановка, Ясная Поляна, Новониколаевка.
— Молодец! — говорю я.— Залазь-ка на лошадь позади Гургенидзе и поехали!
Колонну я догоняю на рассвете 19 августа, на выезде из Новоивановки. Лошадиный доктор Володя докладывает мне, что оставил раненых в Камышевахе, и теперь в моем подчинении семьдесят четыре лошади, тридцать шесть повозок, двадцать девять ездовых, два санинструктора, один старшина и один ветфельдшер. Он всегда начинает доклад с лошадей, этот милый и юный Володя...
ОСТРОВ ПЕСЧАННЫЙ
Батальон возвращается в Запорожье.
Колонна повозок и двуколок растянулась на добрый километр. Бодро шагают отдохнувшие и отоспавшиеся люди, то и дело норовят перейти на рысь сытые и застоявшиеся кони. Ночью прошел небольшой дождь, но уже подсохло, и над колонной висит пыль, поднятая сотнями сапог, колес и копыт...
Всего восемь дней простояли мы в посадке под Новониколаевкой, и за это время вновь возродился наш саперный батальон. Он не только пополнился личным составом, но и получил новое оружие, снаряжение, шанцевый инструмент и транспортные средства. Сначала прибыла маршевая рота из Донбасса — полторы сотни веселых, острых на язык шахтеров. За ней — около сотни хмурых мужичков 1895 года рождения и старше, мобилизованных в хуторах вокруг Гуляй-Поля. А затем пограничники из загранотряда привезли три десятка бойцов из прежнего состава батальона. Эти после боя в Кичкасе разбрелись по степи и шагали куда глаза глядят, пока их не остановили...
Теперь мы не испытываем недостатка в оружии. Всему комсоставу выдали пистолеты ТТ или новенькие офицерские наганы. Кроме того, все командиры рот, командиры взводов и некоторые сержанты получили автоматы ППШ. Весь рядовой состав вооружен либо трехлинейками, либо самозарядными винтовками Токарева.
Правда, мне уже приходилось слышать, что в пехоте «токаревку», имеющую красивый кинжальный штык, называют оружием для парадов. И мы с новым ротным Сергеевым решили сами разобраться в этом, ознакомиться с новым стрелковым оружием поближе. Пошли в степь и выпустили по мятому котелку четыре обоймы.
СВТ (самозарядная винтовка Токарева) разочаровала нас. Из-за слабости возвратной пружины затвор перемещался в крайнее заднее положение очень резко. А недоработка в конструкции извлекающего механизма приводила к тому, что извлекатель срывал шляпку гильзы. Таким образом, сама гильза, раздавшаяся после выстрела, оставалась в патроннике. И тогда — а таких случаев в наших пробных стрельбах было три или четыре! — приходилось шомполом, через ствол, выколачивать стреляную гильзу...
Пополнилась и материальная часть батальона. Мы получили двадцать новых лошадей, два десятка повозок и двуколок, две походные кухни, сотни лопат, кирок, топоров и другой инструмент.
Впереди в степи маячит пара всадников. Это — паре походное охранение. Во главе колонны на отобранной у меня кобылке едет комбат. Ворон вернулся в батальон на третий день после боя в Кичкасе. Говорят, что он два дня писал объяснения не то в штабе дивизии, не то в особом отделе. Я думаю, что это просто слухи. Вернее всего, комбат «выбивал» в штабе людское пополнение и матчасть.
Теперь при встречах со мной комбат больше не заикается о трибунале и оставленных врагу минах. Да и что значат полторы тысячи мин в сравнении с теми потерями, которые понес батальон? Ворон оставил на правом берегу Днепра пять шестых личного состава.
До сих пор ничего не известно о комиссаре. Не покинула тяжелораненых и не ушла из овощехранилища батальонный врач Анна Федоровна. Сложили головы или попали в плен мои однокашники Бессаев и Осипов. Не успели переправиться на левый берег Днепра начхим Костя Рыбкин, помощник начальника штаба очкастый Вассерманн, политрук Рыбальченко и многие другие командиры.
Из командного состава уцелели только Ворон, начальник штаба Ситников, начальник боеснабжения Захарович, шустрый толстячок начфин, лошадиный доктор Володя, я и Брезнер.
Борису Брезнеру, как и мне, пришлось здорово побегать. В ночь на 18 августа он с одним из своих взводов оборудовал командный пункт 963-го полка. А на рассвете, когда немцы атаковали позиции полка, о возвращении в Кичкас, в расположение своего батальона, нечего было и думать. Любой отход в тыл был бы расценен как малодушие, как проявление паникерства.
И Борис разместил своих саперов, вооруженных одними лопатами, в траншеях обороняющегося полка.
А потом, когда полк дрогнул и начал откатываться под напором гитлеровских танков, вместе со всеми побежал и Борис.
— А что оставалось делать? — прямо глядя мне в глаза, спрашивает Брезнер. — У меня в кобуре был флакон «Тройного» одеколона. С таким оружием на танк не бросишься...
К концу дня, незадолго до того, как была взорвана плотина Днепрогэса, Борис оказался на южной оконечности острова Хортица. Вокруг него, ожидая решений, стояли пять или шесть бойцов саперного взвода. И тут Борису повезло. Выручили, спасли от неминуемого плена запорожские мальчишки из секции «Юный моряк» при лодочной станции «Динамо». Отважные ребята, рискуя жизнью, сели на весла учебных шлюпок и ялов и начали перевозить в Запорожье бойцов и командиров, скопившихся на южном мысу острова Хортица.
Бориса уже вызывали в особый отдел. Там ему задали всего два вопроса:
— Почему бежал сам? Почему не остановил бегущих?
Однако Бориса, как я понял, гнетет не страх наказания, не перспектива предстать перед трибуналом. Его мучает другое: а может быть, действительно можно было остановить необстрелянных и безоружных людей, захваченных вихрем всеобщей паники? Может быть, ему просто не хватило командирских качеств? А если бы ему удалось остановить своих саперов? Что бы это дало? А вдруг опомнились бы пехотинцы, в руках у которых все же были винтовки?..
— Плюнь ты на все это, — говорю я.— Не ты один бежал...
Надо же как-то успокоить человека, в честности и смелости которого я не сомневаюсь.
Есть еще одна новость. Из отдела кадров штаба армии прибыло три новых ротных командира: два старших лейтенанта из запаса и младший лейтенант — кадровик. А нас с Брезнером потеснили: мы, как и положено выпускникам училища, стали командирами взводов.
Но я, в общем, доволен. Моим ротным назначен младший лейтенант Сергеев — добродушный, похожий на штангиста-тяжеловеса парень лет двадцати восьми. У него уже есть боевой опыт. Будучи старшиной-сверхсрочником, он воевал под Халхин-Голом. И воевал, должно быть, неплохо: на мощной груди младшего лейтенанта матово поблескивает медаль «За отвагу».
С таким я быстрее найду общий язык, чем с каким-нибудь инженером-строителем, призванным из запаса.
Сейчас мы вдвоем едем впереди ротной колонны. Подо мной крупный гнедой жеребец по кличке Бедуин. Вы видали когда-нибудь в цирке лошадей, на спину которых, как на платформу, вскакивает по шесть—восемь гимнастов? Так вот у Бедуина спина ничуть не меньше. По-лошадиному жеребец — не первой молодости. Ему около десяти лет. Но это заслуженный боевой конь, прежде он ходил в уносе артиллерийского орудия, был ранен в круп, вылечен и возвращен в строй. Лошадиный доктор Володя специально подобрал Бедуина для меня.
— Этому ты спину не повредишь, — сказал он. — Будешь ездить как на кровати...
Он никак не хочет простить мне неумелое обращение с изящной, тонконогой кобылкой, которой теперь завладел Ворон.
Запорожье просто не узнать! Оно ничем не напоминает тот вымерший и погруженный в темноту город, который я дважды пересек в ночь с 18 на 19 августа.
Тротуары заполнены прохожими. Спешат куда-то по своим делам пожилые мужчины в спецовках, дородные украинские матроны с кошелками в руках, шустрые девушки в ярких летних платьях. По проезжей части время от времени проскакивают «эмки», полуторки и «ЗИСы». Работают столовые, палатки и ларьки.
На улице Карла Либкнехта за оградой детского сада звонко звучат голоса ребят. Напротив, у кассы кинотеатра «Гигант», выстроилась жиденькая очередь. А на дверях фотографии, что наискосок от кинотеатра, седой старик навешивает табличку с мирной, будничной надписью «Обеденный перерыв».
И даже не верится, что рядом, на том берегу Днепра и на острове Хортица, стоит враг. Но о присутствии немцев напоминает артиллерийский обстрел. Не знаю уж, из каких орудий гитлеровцы ведут огонь, но через равные интервалы в десять—двенадцать минут над городом повисает очередной «чемодан». Тяжелый снаряд, буравя воздух, не визжит, не воет, а басовито стонет:
«О-ох! О-ох! О-ох!»
Потом ветер приносит отдаленный звук разрыва.
Немцы не обстреливают жилые кварталы Старого города. Они сосредоточили огонь на северо-восточной части Запорожья, где расположен крупнейший металлургический завод. Ежедневно десятки тяжелых снарядов падают на территорию «Запорожстали», а там круглые сутки идет демонтаж оборудования и отправка его на восток. Железнодорожный батальон еле успевает латать подъездные пути, разрушаемые артобстрелом. А взвод Бориса Брезнера обезвреживает неразорвавшиеся фугасные снаряды. К счастью, взрываются не все «чемоданы». То ли угол падения слишком тупой и часть снарядов приземляется плашмя, то ли качество головок у них не ахти...
По ночам в затемненных домах запорожцев ярко горят электрические лампочки. Несколько дней назад начали подавать ток из Донбасса.
Многое в городе напоминает о взрыве плотины Днепрогэса. Особенно в прибрежной части, там, где прокатилась волна внезапного половодья, вызванного взрывом. Повсюду можно встретить вырванные с корнем деревья, поваленные заборы, остатки развороченных сараев, затопленные погреба и подвалы.
А рядом с Дубовой Рощей прямо на трамвайных путях лежит на боку катер. И не какой-нибудь прогулочный катерок, а настоящее речное судно водоизмещением двести — двести пятьдесят тонн! На прибрежных улицах и в садах можно видеть лодки: рыбачьи баркасы, самодельные плоскодонки, изящные ялики и шлюпки со спасательной станции. То ли занесло их сюда лихим половодьем, то ли прямо здесь, почти в центре города, высаживались с них бойцы, успевшие переправиться с острова Хортица.
Я ежедневно езжу через Старый город в инженерную разведку. Иногда делаю короткие остановки. Вот и сегодня, поравнявшись со зданием телеграфа на улице Михайловича, соскакиваю с Бедуина, небрежно бросаю повод на седло и взбегаю на крыльцо. За жеребца- ветерана я спокоен: он не убежит и не будет метаться, как собака, потерявшая хозяина. Он будет стоят неподвижно, как афишная тумба, как монумент. И только когда я снова появлюсь на крыльце, он насторожит уши, пожует круглыми, мшистыми губами и вяло махнет хвостом...
В пустом зале телеграфа я быстро заполняю бланк, протягиваю его девушке по ту сторону барьера. Она прочитывает текст телеграммы, поднимает на меня покрасневшие от бессонницы глаза и вдруг тоненько смеется. «Чего тут смешного?» — думаю я и строго сдвигаю брови.
Текст телеграммы гласит:
«ЖИВ НЕВРЕДИМ УЧАСТВУЮ БОЯХ ЛЕЙТЕНАНТ ОСИН».
Семь лет спустя я приеду в отпуск во Владивосток, найду в шкатулке у матери рядом с похоронкой семь или восемь телеграмм, посланных из Запорожья, и буду хохотать и кататься по дивану. Неужели я когда- то был таким важным и наивным?
Если меня спросить, что больше всего угнетает меня в эти дни, то я отвечу двумя словами: «Вынужденная бессоница».
Я катастрофически не высыпаюсь.
Наш батальон стоит в поселке Димитрова. По существу, никакого поселка нет, а есть одна довольно длинная улица, состоящая из одинаковых домиков-коттеджей. Вокруг каждого домика — небольшой фруктовый сад. Здесь во времена строительства «Запорожстали» жили иностранные специалисты. А сейчас в поселке проживает заводская интеллигенция: начальники цехов, инженеры, конструкторы, мастера...