Встань над болью своей
Сайт: "Партизанская правда партизан": https://www.vairgin.ru/
Издание: «Советский писатель», Москва – 1989 г.
Источник: Владимир Нечаев (vukomir@yandex.ru)
Всеволод Остен
Встань над болью своей
Мемуары без вести пропавшего. Рассказы узника Маутхаузена
(Москва - Советский Писатель -1989)
От Автора
Мемуары без вести пропавшего — это не воспоминания в полном смысле этого слова. Скорее всего, это повесть, основанная на реальных событиях. Подавляющее большинство людей, названных в повести поименно, на самом деле воевали под Запорожьем в августе — сентябре 1941 года. Лишь в тех случаях, когда я не помнил имена бойцов и командиров или по разным причинам не хотел упоминать их, я использовал вымышленные фамилии.
Что же касается дат и названий населенных пунктов, номеров воинских частей и описания боевых операций, то здесь нет и капли вымысла. Все соответствует тому, как это было в действительности.
Я многое помнил, но нельзя надеяться только на собственную память. Поэтому мне пришлось воспользоваться и архивными документами, и воспоминаниями участников обороны Запорожья — бойцов и командиров 274-й стрелковой дивизии, подразделений НКВД, комсомольского истребительного батальона и народного ополчения.
Большую помощь в сборе фактического материала мне оказали недавно ушедшие из жизни В. С. Верезубчак, М. С. Воронюк, Н. К. Пересыпко, Г. И. Решетилов, И. Д. Жернаков, М. Л. Минкин, а также ныне здравствующие Ф. П. Федоренко, Л. С. Зиньковский, П. А. Пустовит, К. Д. Жилинский.
Огромное спасибо тем, кто помог мне в работе над этой повестью!
Вс. Остен
Вместо эпиграфа
ПРИКАЗ
ВОЙСКАМ 12-Й АРМИИ
|
|
7 сентября 1941 г. № 0011/1 Действующая Армия
В течение трех дней с 4 по 6 сентября 1941 года части 274-й стрелковой дивизии вели ожесточенные бои с противником на острове Хортица. Враг упорно оборонял остров как важный и непосредственный подступ к г. Запорожью.
Выполняя приказ военного совета, части 274 с. д. доблестно сражались за захват острова и уничтожение противника на нем, показав в этих тяжелых боях образцы мужества, отваги и беззаветного служения Родине.
Стремительным ночным ударом в ночь с 5 на 6 сентября 1941 года остров был захвачен, уцелевший враг, бросая оружие, обратился в бегство, оставив на поле боя около 500 человек убитыми, много оружия, снаряжения и боеприпасов. Взято в плен 30 солдат.
В боях за остров целый ряд бойцов, командиров и политработников показали образцы мужественных, смелых и решительных действий.
Овладение островом Хортица значительно улучшает оборону г. Запорожья, этого гиганта советской индустрии, делает его оборону еще более прочной, еще более устойчивой.
Бои за остров Хортица показали, что если части, подразделения и отдельные бойцы, командиры и политработники действуют смело и решительно, дерзко, и к тому же в ночных условиях, — враг бежит, не выдерживая натиска, силы и мощи советского оружия. Военный совет требует воспитывать у всего личного состава армии эти качества, чтобы сделать наши части бесстрашными и непобедимыми в боях с врагом.
Главком юго-западного направления Маршал Советского Союза т. Буденный и военный совет армии поздравляют с победой бойцов, командиров и политработников, принимавших участие в разгроме врага на острове Хортица, и выражают твердую уверенность, что части армии будут и впредь мужественно сражаться с подлым врагом, свято выполняя указание товарища Сталина — не допустить ни одного вражеского солдата на левый берег р. Днепр.
|
|
Главком Маршал Советского Союза т. Буденный объявляет благодарность всему составу, участвующему в боях на острове Хортица.
Военный совет надеется и уверен, что части 12-й армии и впредь будут показывать образцы доблести и геройства в деле защиты Родины с великим именем Сталина.
Приказ довести до каждого бойца, командира и политработника.
Командующий 12-й армией Член военного совета армии
Генерал -майор ГАЛАНИН дивизионный комиссар ДОРОНИН
Начальник штаба армии комбриг БАРАНОВ.
КУШУГУМ
Наша дряхленькая полуторка «ГАЗ-АА» с грохотом катилась по селу. Она так отчаянно скрежетала металлом и скрипела деревом, что порою становилось страшно. Казалось, вот-вот машина рассыплется на тысячу частей, а наши бездыханные тела останутся лежать на дороге.
Но шофер так не думал: он лихо перебирал руль на поворотах и не снимал ноги с педали газа.
Село было большое, красивое, утопавшее в зелени яблоневых и абрикосовых садов. Вечерело, и огромное багровое солнце медленно опускалось вниз где-то на западе, за Днепром. Но нам было не до красот природы. Судорожно вцепившись в крышу кабины и широко расставив ноги, мы с трудом удерживались в кузове грузовичка, который, как необъезженный конь, бросал нас то вверх, то вправо, то влево...
— О черт! Прикусил язык! — выругался лейтенант Осипов.
|
|
Всего час тому назад мы с Осиповым вышли из школьного здания, где размещался штаб дивизии, и в нерешительности остановились на крыльце. Своего попутчика я знал, по существу, только в лицо — в училище мы были в одной роте, но в разных взводах и нам почти не приходилось общаться. Правда, как-то раз Осипов в чем-то проштрафился и угодил на гауптвахту. А я, будучи выводным в составе караула, конвоировал его на работу. Помню, как я с винтовкой сидел на штакетнике, а Осипов лениво расчищал снег у входа в ком- составскую столовую. На этом наше знакомство и закончилось...
Зато в списке выпускников мы оказались рядом: этого требовали армейский порядок и русский алфавит. Наши фамилии начинались на одну и ту же букву, мы получили назначение в одну и ту же дивизию, а теперь ехали в один и тот же саперный батальон. Нам предстояло воевать рядом...
Итак, мы, нерешительно оглядываясь, остановились на школьном крыльце. По большому двору во всех направлениях сновали озабоченные люди в военной форме, то и дело въезжали и уезжали легковые и грузовые автомобили. А в тени старой груши мирно дремал закамуфлированный броневичок.
— Здравствуйте, — сказал кто-то сзади.
Мы обернулись. Перед нами стоял низенький толстячок в новенькой военной форме. Его пухленькую грудь и выпуклый животик туго обтягивали скрипучие ремни полевого снаряжения, на правом бедре висела кобура нагана, а на левом — щеголеватый планшет. В правой руке он держал потертый клеенчатый чемоданчик.
Рядом со старшим лейтенантом, увешанным всеми атрибутами боевого командира, мы выглядели неказисто. На нас были те же кирзовые сапоги, те же солдатские ремни и то же хлопчатобумажное обмундирование, в которых мы ходили на занятия и топали по училищному плацу. И только не успевшими выгореть черными петлицами с золотой окантовкой да двумя малиновыми кубиками мы отличались от рядовых.
Наше производство в комсоставское звание протекало в более чем скромной обстановке. Двадцатого июля после обеда две курсантские роты — четвертую и шестую — срочно построили на училищном плацу. Потом начальник училища полковник Варваркин скороговоркой зачитал приказ Наркома обороны, поздравил нас с присвоением воинских званий и вручил каждому парочку петлиц с двумя «кубарями». Комсоставской формы и портупеи, о которых — чего греха таить! — мечтали многие, нам так и не выдали.
А сутки спустя мы уже тряслись в стареньком пассажирском поезде, увозившем нас на юг, в Днепропетровск, в штаб Юго-Западного фронта. Ехали и мечтали о том, что будем воевать рядом и встречаться чуть ли не каждый день. Но из днепропетровского Дома Красной Армии, где находился штаб фронта, мы уходили по двое, по трое. Уходили без особой печали, убежденные в том, что встретимся с однокашниками по училищу через полгода-год. Мы были уверены, что война долго не протянется...
— Здравствуйте, — как-то робко, по-штатски повторил толстяк, перетянутый ремнями полевого снаряжения. — Извините, это не вас мне приказано подбросить в саперный батальон? Я, видите ли, начфин батальона. Приезжал за... за денежным довольствием для личного состава. Значит, это вы? Мне сказали два таких молоденьких в хб/бу...
— Так точно! — сухо прервал разговорчивого начфина Осипов.
— Стало быть, мы, — улыбнулся я.
— Это очень кстати, — сказал начфин. — А то у меня тут такие деньги...
Он потряс в руке обшарпанный чемоданчик и добавил:
— Никогда таких денег в руках не держал. Я даже побаиваться начал. Одному, знаете...
Не закончив фразы, толстяк повернулся и крикнул в глубь двора:
— Леня! Заводи!
Из полуторки, стоявшей в тени акации, неторопливо вышел шофер-кадровик, так же неторопливо сунул под радиатор машины заводную ручку.
И вот мы едем в часть, где нам с Осиповым предстоит служить.
Впрочем, не служить, а воевать. Не сегодня, не завтра, но очень скоро.
Полуторка круто сворачивает вправо и катится с пригорка вниз по полевой дороге, густо присыпанной речным песком.
А минуту спустя, истошно взвизгнув тормозами, она как вкопанная останавливается на дощатом причале. Перед нами лежит неширокая река, на противоположный берег которой, провисая в воду, уходит основательно проржавевший трос. «Паромная переправа», — догадываюсь я. Потом вглядываюсь в тот берег и вижу небольшой паром, стоящий в тени ракит.
Тем временем наш шофер выходит из кабины, складывает ладони рупором и кричит:
— Ого-го-го! Пахомыч! Шуруй сюда!
И почти сразу же на противоположном берегу раздается ритмичное почавкивание, и в такт ему начинает дрожать и скрипеть причал. Паром довольно быстро пересекает реку.
Полуторка лихо вкатывается на осевшую под ее тяжестью палубу, мы с Осиповым выпрыгиваем из кузова и хотим облокотиться на перила, как слышим голос начфина:
— Надо помочь паромщику... Такой здесь порядок...
Крепкий старик с прокаленной солнцем лысиной и длинными и густыми сивыми усами мощными рывками гонит паром на тот берег. Я невольно любуюсь им ни дать ни взять настоящий запорожский казак!
А старик, передавая нехитрое приспособление для захвата троса, при помощи которого передвигается паром, ласково хлопает меня по плечу. Затем, глянув в сторону Осипова, восхищенно говорит:
— Какие вы оба маленькие да ладненькие!
...Маленькие да ладненькие! Вот уж не ожидал. Ведь именно так, а не иначе называли нас московские девушки, когда наша шестая курсантская рота, четко печатая шаг, маршировала по столичным мостовым. Не знаю уж, кто это придумал, но в Московском военно-инженерном училище все роты были укомплектованы курсантами примерно одинакового роста. Если, скажем, первая рота состояла сплошь из гигантов, рост которых превышал 185 сантиметров, то в нашей, шестой, рост правофлангового равнялся ровно 165 сантиметрам. Это было, на мой взгляд, и красиво и удобно. При построении на плацу училище выглядело не частоколом, а этакой аккуратно продуманной лестницей. Были в этом комплектовании рот и практические выгоды: например, на марше замыкающим не приходилось то и дело трусцой догонять ротную колонну, а старшинам не нужно было долго ломать голову, если требовалось заменить курсанту гимнастерку, брюки или сапоги...
Но курсанты — народ молодой и веселый — нашли и в этом смешную сторону. В ход пошли самые разные — и не всегда тактичные — прозвища. Если курсантов первой роты величали «гренадерами» или, на худой случай, «битюгами», то нас называли куда обиднее: «козявками», «малявками», «недомерками». Однако еще обиднее звучало для нас прозвище «мерзавчики». Перед войной в каждом гастрономе можно было купить водку в стограммовой бутылочке. Так вот эти бутылочки и назывались «мерзавчиками».
Однако у «мерзавчиков» из шестой роты была собственная гордость. Они ни в чем не уступали курсантам других рот, а в марш-бросках неизменно были первыми Как известно, в этом виде соревнований учитывается командное время. Другими словами, суммируются лучший и худший результаты, после чего время делится пополам.
Среди «гренадеров» было немало длинноногих бегунов, обладавших широким, размашистым шагом. Но были среди них и такие, которые выдыхались на первом километре. Бежишь, бывало, по большаку, петляющему среди подмосковных рощиц, и видишь сквозь пот, заливающий глаза, привычную картину. В тени дерева лежит долговязый «гренадер», а два других уговаривают его подняться и взваливают на себя его снаряжение: винтовку, лопату, ранец и противогаз...
У нас в шестой роте таких случаев не было. Мы финишировали дружно, и разрыв между первым и последним составлял не более одной-двух минут. А это не так уж плохо, если учесть, что дистанция марш-броска равнялась 12 километрам: 750 метров мы двигались ускоренным шагом, следующие 750 метров — бегом. И так до конца, до финиша.
Сказать, что марш-броски были для нас тяжелейшим испытанием — значит не сказать ровным счетом ничего. Уставали мы смертельно, и после каждого броска два- три дня болели буквально все мышцы, а обыкновенные кирзовые сапоги казались сделанными из свинца. Ткань гимнастерок, пропитанная на груди и спине потом, становилась жесткой и ломкой, как фанера.
Но зато разденутся ребятки в бане — и любо-дорого на них посмотреть. У каждого — ни одной капельки лишнего жира, а под молодой здоровой кожей можно четко отличить все мышцы рук, ног, груди и живота. Одним словом, наглядные пособия для изучения анатомии человека!
...Паром плавно уткнулся в хлипкий дощатый причал, мы вскарабкались в кузов нашей полуторки, и шофер осторожно вывел ее на дорогу, уходящую в низкорослый смешанный лес. А спустя минуту или две мы выехали на залитую солнцем поляну, по краям которой стояло несколько жилых бараков и двухэтажный, покрытый белой штукатуркой дом с черепичной крышей. Шофер круто развернул машину и резко остановил ее у крыльца, над которым косо висела выгоревшая на солнце вывеска:
НАРКОМЛЕС УССР
КУШУГУМСКОЕ ЛЕСНИЧЕСТВО
— Штаб! Кабинет командира на первом этаже, — коротко объявил толстенький начфин и, деловито помахивая чемоданчиком, поднялся на крыльцо. Мы спрыгнули с кузова полуторки, оправили гимнастерки и пилотки и пошли следом.
Пересохшие от жары ступеньки жалобно скрипят под тяжелыми кирзовыми сапогами. Мы с Осиповым скатываемся с крыльца штаба и останавливаемся, оглядываясь по сторонам. Где тут вещевой склад?
Потом Осипов подзывает к себе пожилого солдата, несущего на костлявом плече десяток саперных лопат, и строго спрашивает:
— Товарищ боец! Где здесь у вас склад ОВС?
Боец совсем не по-военному пожимает плечами:
— Мабуть, там...
Он делает неопределенный жест рукой и пытается сказать что-то еще, но его прерывает отчаянный возглас за нашей спиной:
— Урра! Мерзавчики прибыли!
Мы оглядываемся и видим, как со стороны леса к нам бегут два молоденьких лейтенанта в новенькой, с иголочки комсоставской форме. Они похожи на братьев- близнецов: оба черноволосы и горбоносы, оба среднего роста, поджары и сухощавы.
— Мы не ошиблись? — кричит один из них на бегу, — Вы из МВИУ? Из шестой роты?
— Вы не ошиблись, — хмуро отвечает Осипов. Он явно не ожидал того, что и здесь, в части, его будут называть мерзавчиком.
Обмениваемся рукопожатиями и знакомимся. И я еще раз убеждаюсь, что расстановка кадров в армии тесно связана с алфавитом. Фамилии наших будущих сослуживцев начинаются на букву «Б». Один из них, более подвижный и горячий — Гога Бессаев, родом из Северной Осетии, другой, посдержаннее — одессит Борис Брезнер. Первый временно, до полного укомплектования батальона комсоставом, командует третьей ротой, а другой — четвертой.
— Вам, видимо, дадут первую и вторую роту, — уверенно говорит Брезнер. — Конечно, временно... До тех пор, пока не прибудут кадровые командиры. Но это, как говорят в штабе, вилами на воде писано...
И Брезнер и Бессаев наши однокашники, только из четвертой роты. Их выпустили из училища в один день с нами, но в батальон они прибыли на три дня раньше. Им не пришлось болтаться без дела в Днепропетровске и ждать назначения в штабе фронта. Их откомандировали в Запорожье буквально через час после появления в отделе кадров...
Мы вчетвером отправляемся на вещевой склад. Два дня — небольшой срок, но Брезнер и Бессаев уже успели основательно ознакомиться с жизнью саперного батальона, который формируется на территории Кушугумского лесничества. И им явно не терпится поделиться своими наблюдениями.
— Нам крупно повезло, братцы! — шутит Брезнер. — Мы попали в саперно-кулинарный батальон...
— Как это: кулинарный?
— Да очень просто! Начальник штаба у нас — капитан Ситников, который до призыва в армию был директором хлебозавода. Комиссар батальона Кац всю жизнь проработал директором ресторана в Бердянске. Начальник артснабжения Захарович — заведовал столовой на «Запорожстали». Начфин — бывший главбух треста столовых. Даже старшина первой роты — мой земляк Нетахата — и тот из этой компании. Когда-то был метрдотелем в ресторане на Дерибасовской...
— А это неплохо, — осмеливаюсь пошутить я.— Значит, голодовать нам не придется...
— Кормят нас от пуза! — подхватывает Бессаев. — С запада на восток без конца гонят скот, и наш повар каждый день ездит в Запорожье. И там ему выделяют любую корову, какую он только захочет... И в щах и в каше у нас больше мяса, чем капусты и крупы...
— Все это чепуха! — перебивает словоохотливого Бессаева рассудительный Осипов. — Ты лучше расскажи о личном составе. Что за народ?
— Вот с этим неважно, — говорит Брезнер. — В основном старички. Многим за сорок... У большинства — три-четыре класса образования...
— А строевая выправка? — горячится Бессаев. — Смех, да и только! Ходят как коровы на льду...
— И это чепуха! — повторяет любимое словцо Осипов. — На одной выправке далеко не уедешь. Да и не нужна она. Война — это не парад. Надо учить бойцов другому...
— Вот ты и поучи попробуй. Он возьмет в руки учебную мину, а сам трясется как бараний хвост. Боится, что взорвется и его детишки останутся сиротами...
— Не загибай, Гога! — сухо говорит Брезнер. — Я не вижу ничего смешного в том, что человек думает о семье, которую ему пришлось оставить. И других солдат нам не дадут. Придется командовать теми, что есть. Не исключена возможность, что пополнение будет помоложе. Да и сержанты у нас — по два, по три на роту — в основном кадровые...
— Все это правильно, — уже на полтона ниже говорит Гога. — А комбата до сих пор нет. Его заменяет пекарь. Пусть пекарь самой высокой квалификации, но нам нужен сапер. Причем не какой-нибудь, а кадровый...
И опять Борис обрывает горячего кавказца:
— Во-первых, Ситников — капитан запаса. Это значит, что он что-то умеет. А во-вторых, комбата нам обязательно пришлют. Не могут нас послать на фронт без командира-кадровика.
Мы подходим к вещевому складу, разместившемуся в старом ветхом сарае. У ворот сарая скучает боец лет сорока — сорока пяти с самозарядной винтовкой Токарева за спиной. При нашем появлении он перемещает винтовку на грудь.
— Товарищ боец! —окликает Бессаев. — Где старшина?
— А бис его знае, — отвечает боец. — Пийшов кудась... Казав, що шесть часов будэ...
Часов никто из нас четверых не имеет. Поэтому мы недоуменно переглядываемся. А боец, видимо, догадавшись, в чем дело, солидно кашляет, достает из кармана брюк старенькие серебряные часы и объявляет:
— Без двенадцати шесть! Почекайте трошки...
Мы садимся на груду бревен, сваленных у сарая, и ждем.
Я огорчен.
Меня радуют пахнущие конской сбруей новенькие ремни полевого снаряжения, гимнастерка, плотно облегающая мои раздавшиеся за время пребывания в училище плечи, и поскрипывающие на каждом шагу яловые сапоги. Но все портит воротник!
Моя детская шея торчит из воротника гимнастерки, как стебель фикуса из цветочной кадки. Я оборачиваюсь и гляжу на Осипова. У него дела обстоят лучше, поскольку он вообще не имеет шеи. Голова растет у него прямо из ключиц, и воротник подпирает тугие, круглые щечки.
Я кручусь перед зеркалом, раздобытым где-то старшиной вещевого склада, становлюсь и так и эдак. Но ничего не меняется. Вытянувшаяся из воротника шея предательски подчеркивает мою незрелость и несолидность. Больше того, она как бы увеличивает оттопыренные, как у дошкольника, уши...
А старшина — красномордый и упитанный здоровяк — еще острит:
— Шея подкачала! Но меньшим размером мы не располагаем...
— Что же делать? — спрашиваю я.— Может быть, ушить воротник?
— Не выйдет! — убежденно говорит старшина. — Вырез ведь не убавишь...
— Но так тоже не годится! — сопротивляюсь я.— Можно ведь что-то сделать?
— Можно, — хохочет старшина. — Шею наедать надо! Благо харчи у нас хорошие! Вот вы и налегайте, товарищ лейтенант!..
Проклиная солдатский юмор старшины, я выхожу со склада. В руках у меня — петлицы и шевроны, которые надо еще нашить на воротник и рукав гимнастерки. Следом за мной выходит Осипов.
На бревнах, греясь в лучах закатного солнца, сидят Бессаев и Брезнер. Они дожидаются нас. Бессаев вскакивает и кричит:
— Теперь завалимся к медичкам. Поболтаем в дамском обществе. А тем временем девушки пришьют вам петлицы и шевроны...
— Нашел тоже девушек, — передразнивает своего друга Борис. — Там одни старухи! Самой молодой — двадцать шесть...
Для нас, девятнадцатилетних, женщина двадцати шести лет — уже старуха. Впрочем, что мы знаем о женщинах?
По дороге словоохотливый Гога рассказывает, что в нашем батальоне пять женщин-медичек. Это врач — начальник санчасти и четверо фельдшеров — ротных санинструкторов. Военврач третьего ранга — старая дева. А санинструкторы — старшины и сержанты, которые никакой субординации не признают и ведут себя как на гражданке. Поселили их в небольшом глинобитном домике, стоящем на отшибе.
Когда мы переступаем порог домика, в дамском обществе начинается небольшой переполох. Три девицы, щеголявшие в связи с жарой в одних нательных мужских рубахах с тесемками вместо пуговиц, с визгом скрываются в дальней комнате. Врач, женщина лет тридцати пяти, устало поднимает глаза от журнала, в который она что-то записывает, здоровается и снова погружается в работу.
А черноволосая, хрупкая, похожая на цыганку женщина, которая сидит, заложив ногу за ногу, вынимает изо рта папиросу и говорит:
— Новеньких мальчиков привели! Опять возникла нужда в пошивочных работах!
Потом она бросает взгляд на меня и небрежно добавляет:
— А вам, молодой человек, я советую замочить на ночь воротник гимнастерки. Может быть, он усядет...
Чертов воротник! Я вспыхиваю от обиды и гнева. Я еще не знаю, что эта бойкая на язык женщина — санинструктор моей роты, что мне предстоит восхищаться ее мужеством, что она проводит в последний путь одного из нас — Бориса Брезнера...
А произошло это так.
В ту сентябрьскую ночь мы ставили противопехотные мины на никем не обороняемом просторном пляже неподалеку от села Балабино. Работы предстояло много: надо было за ночь поставить три ряда мин на участке протяженностью почти полкилометра. Поэтому моей изрядно поредевшей команде придали взвод из роты лейтенанта Брезнера. Вместе со взводом, хотя в этом и не было особой необходимости, пошел на задание и сам Брезнер.
— Хочу заняться минным делом, — заявил он. — А то с самого августа только и знаю, что копаю КП и НП...
Бойцы снаряжали взрыватели, копали лунки в песке, укладывали рядом с ними мины, а потом аккуратно прикрывали их сверху слоем песка. Однако самую главную работу — установку мин в боевое положение — выполняли я и Брезнер. Конечно, можно было поручить это дело рядовым или сержантам, но они работали гораздо медленнее нас. А времени было в обрез: пока мы скрытно пробирались по плавням к пляжу, прошла уже половина ночи.
— Не могу смотреть, как они копаются! — имея в виду бойцов и сержантов, нервно дернул плечом Брезнер. — Давай покажем им класс!..
Было темно, сыро и неуютно. Моросил тихий и вкрадчивый дождь, и мы с Брезнером работали в плащ-палатках. Тяжелая, намокшая ткань плащ-палаток не только сковывала движения, но и не пропускала воздуха. Под ее покровом было душно, как в парной, и пот градом катился по моему лицу, по груди и спине...
Немцы, видимо, и не подозревали, что происходит на противоположном берегу Днепра. Они время от времени пускали над рекой одну пулеметную очередь, потом другую и надолго затихали. Зато нас постоянно беспокоили осветительные ракеты.
Через каждые двадцать минут над Днепром ослепительно вспыхивала, подобно маленькому солнцу, ракета, а следом за ней с правого берега доносился слабый щелчок выстрела. Потом несколько минут ракета, подвешенная на парашютике, медленно спускалась вниз, встречалась со своим отражением в воде и гасла. При первой же вспышке ракеты наши бойцы плашмя падали на мокрый песок. И только я и Брезнер застывали в полной неподвижности, превращались на какое-то время в живые статуи. Падать нам было нельзя: любое резкое движение, когда у тебя в руках мина и взрыватель, могло окончиться печально.
Так же, как и я, на какое-то время превращался в неподвижную фигуру и мой ординарец Коля Лесовик, неотступно ходивший следом за мной.
На груди — под плащ-палаткой — у Коли болталась противогазная сумка, наполненная снаряженными взрывателями, и он время от времени совал мне в ладонь очередной взрыватель.
— Только не вздумай падать! — строго предупредил я его. — Со взрывателями шутки плохи! И пуговиц не соберешь...
Первый ряд мин мы с Брезнером поставили сообща.
Шли с разных концов навстречу друг другу. А потом разделились: Борис начал ставить второй ряд, а я третий. И здесь дело пошло быстрее — в нас возник дух соревнования.
Взлетали и повисали над Днепром ракеты, я застывал в неподвижности, потом протягивал руку за очередным взрывателем, нащупывая крошечное отверстие в толовой шашке, вставлял в него взрыватель, опускал снаряженную мину в лунку и протягивал руку снова...
— Отстаешь! — задорно крикнул Борис.
Я посмотрел вперед и увидел, что он на самом деле обошел меня на две или три лунки. И я уже собирался сказать ему, чтобы он не спешил, что в таких делах лучше придерживаться поговорки: «Тише едешь — дальше будешь», — но опоздал.
Там, где на коленях, склонившись над очередной лункой, стоял Борис Брезнер, взметнулось пламя, ахнул взрыв и что-то мягкое, похожее на большую лягушку, с силой ударило меня по лицу (только много позже я догадался, что это была кисть левой руки Бориса).
«Неужели немцы? — подумал я в первый момент. — Неужели обнаружили? Тогда почему я не слышал свиста снаряда или визга мины?»
Я понял и бросился к Борису.
Он по-прежнему стоял на коленях, вытянув вперед руки и покачивая из стороны в сторону головой, с которой слетела каска. Уже начинало светать, и я разглядел, что у Бориса начисто оторвана кисть левой руки, а на правой остался только большой палец.
И тут я услышал странный звук. Показалось, что где-то рядом из неисправного водопроводного крана сочится слабая струйка. А потом я увидел, как из левой руки Бориса, из рассеченной артерии фонтанирует на песок даже в темноте алая кровь...
Я оглянулся. Мои саперы вели себя по-разному. Одни лежали там, где застал их взрыв. Другие, втянув голову в плечи, бежали по направлению к плавням.
— Лесовик! — скомандовал я.— Снять сумку и бегом за Машей!
Но Лесовика, обычно ходившего за мной как тень, рядом не было. Видимо, он, как и я, сначала ошибся и решил не маячить со своим смертоносным грузом в зоне артобстрела.
А Маша уже бежала ко мне. Надо думать, что она, как обычно, мирно дремала под шум дождя в нашей крытой брезентом двуколке, когда взрыв разбудил ее. Она вышла из кустов, где мы оставили двуколку, услышала мою команду Лесовику и помчалась на помощь...
Тем временем Борис перестал качать головой и выдавил сквозь огромные обожженные взрывом губы:
— Сам виноват... Наступил на полу плащ-палатки... Покачнулся, сдавил мину... И вот... Ничего не вижу... Ничего не слышу... Пристрелите меня...
А Маша была уже рядом. На бегу она потеряла пилотку, но даже не оглянулась. Тяжело дыша, опустилась на колени рядом с раненым и зло крикнула:
— Чего стоишь? Снимай свою плащ-палатку! Живо!
Она ловко освободила Брезнера от окровавленных лохмотьев, перетянула жгутами его руки, достала из сумки шприц, сделала укол и распорядилась:
— Положить на плащ-палатку и отнести к двуколке!
Потом медленно поднялась с колен, отряхнула мокрый песок с подола юбки, выпрямилась и сказала куда- то в пространство:
— Растяпа! Стоит и хлопает ушами!
Я действительно стоял после взрыва как истукан. Минуту, может быть, две... Я не раз видел, что способна натворить маленькая двухсотграммовая мина, если взорвется в руках сапера...
Но тут был мой друг!
Бориса увезли, а я остался. Надо было заканчивать работу: нам предстояло поставить во втором и третьем ряду около шестидесяти мин.