Занятия окончены. Я веду роту в шалашный городок. Уставшие за день бойцы с трудом волокут ноги по пыльной, покрытой толстым слоем песка полевой дороге. Я иду сбоку по обочине, по траве. В руках у меня прутик, которым я сбиваю головки не виданных мною доселе цветов.
— Товарищ лейтенант! Комбат! — громким шепотом сообщает мне маленький и юркий сержант Коляда. Я смотрю вперед и вижу Ворона. Он стоит на небольшом холмике, там, где дорога делает крутой поворот. Я отбрасываю прутик в сторону, оправляю гимнастерку и даю команду:
— Взять ногу! Подравнять ряды!
А когда голова ротной колонны приближается к холмику, я громко и протяжно подаю новую команду:
— Рота, смирррно! Рравнение на-право!
— Вольно! — говорит довольный комбат.
— Вольно! — повторяю я.
Ворон сходит с возвышения, подает мне руку и говорит:
— Поручите роту кому-нибудь из сержантов. Мне надо сказать вам несколько слов...
Хвост колонны скрывается за поворотом, на дорогу медленно оседает пыль, поднятая двумя сотнями сапог, а Ворон все еще молчит. Потом в упор спрашивает меня:
— Почему рота ходит на занятия и с занятий без песни? Это непорядок!
— Во-первых, народ устал, — отвечаю я.— Не до песен после такой нагрузки. А во-вторых, я не уверен, что мои «старички» помнят хоть одну строевую песню...
— «Уверен», «не уверен», — повторяет мои слова комбат. — Несерьезный разговор! Завтра же подобрать запевал, разучить три-четыре песни и ходить только с песнями. Песня поднимает дух и сплачивает бойцов.
— Есть подобрать запевал и ходить только с песнями!
Ворон внимательно всматривается в меня, стараясь разглядеть насмешку в моей подчеркнутой исполнительности, и снова огорошивает непредвиденным вопросом:
|
|
— А почему на вас такая гимнастерка? Воротник как у майки-безрукавки...
— На складе нет других размеров... Ношу, что дали...
— Вот бездельники! — слова комбата явно относятся к интендантам. — Им, видите ли, трудно прогуляться в дивизионный склад ОВС. Не понимают эти товарищи с гражданки, что внешний вид командира — не пустяк, что с этой мелочи начинаются дисциплина и порядок в армии. Придется напомнить!
Я молчу. Не могу же я сказать прямо в глаза комбату, что мне нравится его неистребимая любовь к порядку. Это будет похоже на лесть. А он по-отцовски кладет руку на мое плечо:
— Ладно! Пошли ужинать...
Затем цепкими пальцами ощупывает мое плечо и спрашивает:
— Отчего ты такой костлявый? Ешь, что ли, мало?
— Да нет, на аппетит не жалуюсь, — улыбаюсь я.
— А сколько раз подтягиваешься на турнике?
— Двадцать шесть.
— Тогда все в порядке!
В послеобеденные часы в ротах проводились прививки против столбняка. Я поручил наблюдение за порядком старшине, а сам завалился спать. Моему примеру последовали Осипов, Брезнер и Бессаев.
Мы как убитые проспали до ужина, быстро поели, а теперь я и Бессаев готовились к «вылазке» в село Кушугум. Гога надраивал бархоткой яловые сапоги и попутно подводил теоретическую базу под намечаемое мероприятие:
— Если часть передислоцируется на новое место, то командование обязано наладить контакты с местным населением, изучить его настроения, его возможности и нужды...
— Ясно! — насмешливо перебивает Брезнер, — Значит, вы идете в село не просто так, а в интересах службы?
|
|
— Вот именно! — Гога многозначительно поднимает палец. — Интересы службы превыше всего!
Несколько дней назад наша четверка ездила в штаб дивизии, а на обратном пути мы с Бессаевым сошли с машины в Кушугуме и прошлись по селу. Словоохотливый и общительный Гога моментально познакомился с Двумя девушками. Одну из них — крупную, румяную и чернобровую — звали Катей, другую — бледненькую, худенькую и гибкую, как тростинка, — Галей. Первая работала учительницей в начальных классах местной Школы, а другая была студенткой Харьковского пединститута, приехавшей на каникулы в родное село.
Гога мертвой хваткой вцепился в дородную Катю и не скупился на знаки внимания. А когда мы, договорившись о свидании, шли к переправе, он то и дело повторял:
— Какая девушка! Какая фигура! У нас таких на Кавказе не встретишь!
Завертевшись в ротных хлопотах и заботах, я уже было забыл о свидании. А Гога помнил...
Большого зеркала у нас нет. Поэтому, перед тем как покинуть домик, мы с Гогой придирчиво осматриваем друг друга. Вроде все в порядке: ремни полевого снаряжения плотно облегают наши мальчишеские фигуры, ослепительно блестят сапоги, шевроны на рукавах и скрещенные топорики на петлицах. От нас за версту несет «Тройным» одеколоном.
Однако наш нарядный вид не вызывает восторга у паромщика Пахомыча. Он недовольно бурчит:
— Начались гулянки-свиданки! Но вы не думайте, что я буду катать вас среди ночи туды-сюды. У меня до четырех утра перерыв. И будьте ласковы, не будите меня раньше...
Тут уж ничего не попишешь, и мы, разделившись на пары, гуляем с новыми знакомыми по улицам села, по его роскошным садам почти до рассвета. Перед восходом солнца становится холодно, с реки поднимается туман, на траву ложится густая роса, и озябшие девчата покидают нас.
|
|
Месяц спустя я буду старательно вспоминать, о чем говорил всю ночь напролет с милой и нежной харьковской студенткой, и не вспомню ни одного слова. А ведь каждая фраза, произнесенная в ту ночь, казалась такой важной, такой многозначительной!
Запомнилось другое. Стоило мне попытаться пристроить свою руку на плече девушки, как она гибко ускользала в сторону и строго говорила:
— Убери руку!
Такими неприступными недотрогами остались в моей памяти девушки первых дней войны. Впрочем, не все. Я отчетливо видел, что рука Гоги, шедшего впереди, мирно покоилась на Катиной талии, а иногда соскальзывала на могучее бедро...
Мы спускаемся с косогора на паром, заспанный Пахомыч сердито хмыкает и кряхтя снимает причальный конец со вбитой в берег сваи. Гога становится у борта, тянет на себя мокрый, заржавевший трос, и паром, поскрипывая при каждом рывке, медленно набирает скорость.
В это время с противоположного берега раздается металлический звук, напоминающий не то треск сенокосилки, не то стрекот мотоцикла. Он нарастает, становится все громче — и какое-то мгновение спустя из-за верхушек деревьев выскакивает самолет. Серовато-синий моноплан с четырехгранным фюзеляжем и длинными, как ноги журавля, стойками шасси летит на бреющем полете, в двадцати пяти — тридцати метрах от воды. Несмотря на туман, я отчетливо вижу черные кресты на крыльях и свастику на хвостовом оперении самолета. Больше того, я успеваю разглядеть фигуры двух летчиков.
— Немец! — орет Гога.
Я бросаюсь к нему на помощь и голыми руками начинаю тянуть мокрый, холодный и колючий трос на себя. А самолет взмывает на косогор, делает разворот над селом и возвращается назад. Летчики, видимо, заметили двух людей в военной форме, находящихся на пароме.
Так оно и есть! На этот раз самолет обходит паром с другого борта, с того, у которого отчаянно тянем трос я и Бессаев. А когда он равняется с нами, летчик-наблюдатель, сидящий позади пилота, вытягивает в нашем направлении руку, и треск мотора перекрывают два оглушительных выстрела из тяжелого пистолета. Одна из пуль выбивает щепку из настила парома, другая — уходит в воду, подняв фонтанчик брызг...
Еще секунда-другая — и самолет скрывается за деревьями, чуть левее нашего лагеря.
После подъема я иду к комбату и докладываю о самолете. Подробности «вылазки» я, конечно, опускаю. А Ворон и не интересуется деталями. Он долго молчит, долго раскуривает папиросу и произносит:
— Значит, фронт где-то рядом... Такие самолеты- корректировщики базируются на полевых аэродромах и далеко не летают...
Наконец-то мы снимаемся из лагеря и уходим ближе к фронту!
Я проводил очередные занятия по фортификации.
Мои «старички» под наблюдением сержантов откапывали учебные НИ и пулеметные гнезда, а я лежал в тени деревьев и подремывал. После бессонной ночи слипались глаза.
Но подремать мне не пришлось. Разбудил посыльный из штаба батальона.
— Товарищ лейтенант! Вас вызывает начальник штаба!
Капитан Ситников был явно не в духе. Он сидел за столом, накрытым картой, и нервно, барабанил по ней пальцами. Но, увидев меня, обрадовался, вскочил с места.
— Задал мне задачку комбат! — сказал начштаба. — Он только что звонил из штаба дивизии и объявил, что вместе с комдивом выезжает на рекогносцировку местности. А мне приказал немедленно написать приказ на марш батальона из Кушугума в Кичкас и раздать его командирам подразделений. Кичкас я на карте нашел, а как писать приказ — ума не приложу! И времени —в обрез. В 16.00 выступаем...
— Ия подумал, — после паузы продолжал Ситников, — что приказ сможете написать вы. Как-никак, а вы недавно из училища — и все эти премудрости еще свежи в вашей голове...
Я мог бы ответить, что изучал боевой Устав пехоты только в рамках действий взвода и роты, что все, связанное с командованием батальоном, для меня такой же темный лес, как для него, Ситникова. Но я не хотел расписываться в своей беспомощности. Больше того, мне очень хотелось утереть нос этому штатскому с капитанскими шпалами в петлицах. И я бодро сказал:
— Сейчас сочиним! У вас есть БУП, часть вторая? Если есть, то давайте его сюда!
Обрадованный капитан со вздохом облегчения устремился к книжной полке, на которой стояло несколько десятков уставов и наставлений. А моя уверенность покоилась на том, что боевой устав снабжен приложением, в котором даны примерные приказы на марш, на встречный бой, на оборону и т. д. Таким примерным приказом я и решил воспользоваться.
Минут через сорок приказ был готов. Оставалось только размножить его.
— Молодец! — похвалил меня Ситников и добавил: — А теперь подберите пять-шесть грамотных бойцов, возьмите полуторку и выезжайте в Кичкас. Там вас будет ожидать комбат. Вы поможете ему подобрать квартиры для личного состава. А насчет своей роты не беспокойтесь. Ее на марше возглавит начхим. Все равно он ничего не делает...
Тут Ситников был прав. Каждой части по штату полагался начальник химической службы. У нас эту должность исполнял мой ровесник Костя Рыбкин — застенчивый и веснушчатый лейтенант. Занят он был буквально два часа в сутки. Проведет занятия в одной из рот, расскажет о свойствах отравляющих веществ или поучит пользованию противогазом и слоняется по лагерю, страдая от безделья. Начальство стремилось хоть как-то загрузить штатного бездельника, но это не всегда удавалось...
...И вот я иду вдоль длинной колонны повозок, загруженных шанцевым инструментом, сборными деталями понтонов, ящиками с противотанковыми и противопехотными минами. Батальонный обоз готовится к маршу: ездовые еще раз проверяют сбрую, смазывают тележные оси, закрепляют понадежнее поклажу, кормят перед дорогой лошадей.
У меня на руках все личное имущество: шинель, плащ-палатка и новенький чемодан из фибролита. Явиться к комбату с такой ношей было бы не по-военному. И я ищу повозку, на которую можно было бы пристроить вещи.
— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! — слышу я подозрительно знакомый голос за спиной. Неужели опять Синькин? И я не ошибаюсь: на сиденье одной из повозок с огромной цигаркой в зубах сидит именно он. В руках Синькина — кнутовище. Значит, он теперь ездовой.
— Давайте мне ваши вещички, — улыбается Синькин. — Я их надежно упрячу и доставлю к месту назначения...
Он приподнимает крышку сиденья, под которой открывается вместительный ящик, и аккуратно укладывает чемодан, а поверх него — шинель и плащ-палатку.
Я поворачиваюсь и иду к ожидающей меня полуторке, а Синькин, дурачась, кричит вдогонку:
— Не извольте беспокоиться! Все будет в полной сохранности! Как в сберкассе! Тайна вкладов охраняется законом!
Я налегке вскакиваю в кабину полуторки и хлопаю по плечу пожилого усатого шофера:
— Вперед, на Кичкас! Не сегодня завтра мы покажем гитлеровским воякам кузькину мать!
КИЧКАС
Но уже полчаса спустя мое боевое настроение резко пошло на убыль...
Полуторка промчалась мимо обширных садов совхоза имени Сталина, оставила позади Балабино, въехала в город, миновала вокзал, прокатилась по улице Карла Либкнехта — главной магистрали Старого Запорожья — и неожиданно притормозила.
Дорогу нам преграждал пестрый поток беженцев. Десятки тысяч людей, покинувших родные, обжитые места на Правобережной Украине, шли и ехали на восток, и казалось, что этому потоку не будет конца.
Каких только видов транспорта тут не было! И председательские брички, и бригадирские бедарки, и допотопные линейки, и утлые бестарки, и самые обычные крестьянские телеги. Но больше всего было арб — длинных и неуклюжих сооружений, предназначенных для перевозки соломы. На каждой такой арбе размещалось по две-три семьи со всеми ребятишками и со всем скарбом: подушками и перинами, глечиками и макитрами, зеркальными шкафами и никелированными кроватями, поросятами и ягнятами, курами и индюшками. А позади арбы, как правило, была привязана корова: она осторожно ступала по булыжнику шоссе сбитыми в кровь копытами и время от времени протяжно мычала...
А для того чтобы все эти арбы, повозки и тележки могли передвигаться, беженцы приспособили все, что только могло служить тяглом: медлительных и жующих свою бесконечную жвачку волов, красавцев рысаков с конских заводов, разномастных степных лошадей и даже дойных коров.
Но счастливчиков, обладавших живым тяглом, было гораздо меньше, чем тех, кто нес или вез все свое имущество на себе. Одни катили пожитки на тачках, другие — в детских колясках, третьи приспособили для этой цели садовые тележки, на которых обычно развозят навоз. Однако еще больше было таких, кто обходился без всяких подручных средств. Эти несли все, что смогли унести, в рюкзаках, вещмешках, чемоданах.
Вот с кабиной нашей полуторки поравнялся худой и небритый старик. Несмотря на августовскую жару, он был одет в зимнее пальто и шапку-боярку. Обливаясь потом, старик упрямо толкал впереди себя скрипучую тачку с налипшими на борта ошметками навоза. А на тачке, поверх покрытой пыльным пледом поклажи, лежала стопка книг, перевязанная шпагатом.
Я бросил взгляд на обложку верхней книги и прочел: «Фармакология. Санкт-Петербургъ. 1913 год». «Аптекарь!» — догадался я.
Следом за аптекарем шел и беззвучно плакал босой деревенский мальчик лет шести. Он волок огромный чемодан, перепоясанный алюминиевой проволокой. Через несколько шагов мальчик перекладывал чемодан из руки в руку и упорно волок его дальше, цепляя днищем за булыжник. И каждый раз, когда мальчик чиркал чемоданом по дороге, испуганно вздрагивала его мать — крупная, чернобровая украинка, шедшая в трех шагах позади. Но помочь сыну она не могла: одной рукой она прижимала к груди младенца, а другую оттягивал большущий узел, из которого торчала бутылочка с соской...
Мужчин среди беженцев почти не было: большинство мужского населения Правобережной Украины было либо призвано в армию, либо уже эвакуировалось на восток с тракторами, комбайнами или скотом.
И тут я заметил, что яркий августовский день померк, потускнел: лучи солнца плохо пробивались сквозь марево пыли, поднятой тысячами колес и ног. Ни на минуту не стихал своеобразный гул, кудахтали куры и гоготали гуси, блеяли овцы и визжали поросята, мычали коровы и изредка пронзительно и тревожно ржали кони.
И только люди — даже дети! — молчали. Они шли и ехали, глядя в землю, и лишь время от времени кто-нибудь поднимал голову, молча оглядывался и спрашивал глазами: «Куда это меня занесло?»
На развилке дорог, у въезда в Старое Запорожье поток беженцев встречал заслон из милиционеров в касках с винтовками за спиной. Они должны были следить за тем, чтобы никто из пришельцев с правого берега Днепра не проник в город, и направлять их в степь, в объезд.
Но милиционеров просто не замечали, никто не тревожил их ни просьбами, ни протестами, ни вопросами...
Река неизбывного людского горя медленно текла по проложенному кем-то руслу.
Полуторка, то и дело сигналя, осторожно пробирается сквозь встречный поток беженцев, а я мысленно рисую сердитое лицо комбата, который уже третий час ждет меня на правом берегу, в неведомом мне Кичкасе. Судя по карте, дорога должна была отнять не более тридцати — сорока минут, а я уже два часа пробиваюсь через заслон, через водоворот лошадей, людей, тачек и повозок. Полуторка ползет со скоростью пешехода, а иногда надолго застревает во встречном потоке. В таких случаях мне приходится выходить из кабины и, где просьбами, где угрозами, прокладывать себе дорогу.
Наконец пытка медленной ездой заканчивается, наша машина въезжает на большую круглую площадь и скатывается вниз, на плотину Днепрогэса. Здесь бойцы роты НКВД, охраняющей гидростанцию, навели относительный порядок: по одной половине проезжей части идут воинские грузовики и повозки, а по другой навстречу им движется поток беженцев. Шофер облегченно вздыхает и прибавляет газу...
Днепрогэс! Широкая проезжая часть на гребне плотины, длинная галерея стальных ворот верхнего бьефа да отполированные до блеска глыбы камня, торчащие из-под воды далеко внизу, — вот, пожалуй, и все, что я уношу в своей памяти после первой и быстротечной встречи с этим легендарным сооружением. И еще — надолго остается потом в ушах яростный рев воды, падающей на бывшие пороги из открытых шлюзов...
Шофер, видимо, из местных. Он хорошо знает дорогу, уверенно ведет машину по улочкам какого-то поселка, и через несколько минут полуторка останавливается у двухэтажного здания из красного кирпича. Над деревянным крыльцом висит голубая вывеска, которая начинается словами: «Опытное хозяйство...» Дальше идут буквы помельче — и ничего не разберешь.
Я не ошибся. Комбат уже кипит, как самовар. Он нетерпеливо ходит взад-вперед возле крыльца и свирепо хлещет по голенищам сапог ивовым прутиком. Увидев знакомую полуторку, Ворон останавливается, одергивает гимнастерку и выпрямляется. «Будет серьезный разговор», — решаю я и пулей лечу к крыльцу.
Не дослушав до конца мой рапорт о прибытии, Ворон резко обрывает меня:
— Где вы пропадали? Я жду вас три часа. Мне давно пора быть в штабе дивизии. Послал же бог помощничков на мою голову!
— Простите, — говорю я.— Но я не мог...
Я хочу сказать, что мне помешал поток беженцев, двигающийся в хаотическом беспорядке, что я не имел права ехать по головам и давить колесами измученных женщин, детей и стариков, но Ворон снова перебивает меня.
— «Не мог»! — повторяет он мои слова. — Запомните: в армии слова «не мог» не существует! «Не мог» равнозначно «не хотел»!
Он круто поворачивается ко мне спиной, долго стоит так, а потом с яростью ломает прутик и отбрасывает его в сторону. Наступает неловкая пауза. Шофер, начавший какой-то треп с бойцами, стоящими в кузове полуторки, испуганно замолкает. Становится отчетливо слышно, как потрескивает остывающий радиатор автомашины, а над крыльцом беспечно чирикает какая-то пичужка.
Но вот комбат поворачивается ко мне, и его голос звучит уже спокойнее:
— Учтите: на следующий раз отдам вас под трибунал за невыполнение приказа! А сейчас займитесь делом! Помещение для штаба и командного пункта я уже нашел. Ваша задача — подобрать квартиры для рот и хозвзвода. Найдите площадку для полевой кухни. Подыщите место для складирования противотанковых и противопехотных мин. Лучше всего где-нибудь в лесопосадке. Отройте небольшой погреб для хранения капсюлей и взрывателей. Все! Вечером доложите! Выполняйте!
— Есть! — с облегчением выдыхаю я и поворачиваюсь лицом к полуторке: —Лесовик! Непейвода! Ананчук! Козолуп! За мной!
Бойцы дружно вываливаются из кузова автомашины. А я думаю о том, что Ворон шутить не любит. Суровый мужик! Но к моему прежнему чувству восхищения «военной косточкой» прибавляется почему-то чувство горечи...
Куда только не забрасывала меня судьба в годы войны и сразу после нее! Мне приходилось подниматься к ледникам Альп и ездить на собачьих упряжках по колымской тундре, нежиться на пляжах Крыма и рыбачить в окрестностях Беломорска, бродить среди вековых сосен по прибалтийским дюнам и нести службу в продуваемом всеми ветрами крошечном домике на берегу Татарского пролива. Тысячи городов и городков, сел и поселков, железнодорожных станций и морских гаваней остались за моей спиной. Названия многих населенных пунктов выветрились из памяти.
Но Кичкас я не забуду никогда!
Он ничем не знаменит, этот поселок на правом берегу Днепра. Правда, два века назад здесь денно и нощно несли дозорную службу передовые разъезды запорожцев. А когда в степи появлялась вражеская конница, над холмами Кичкаса поднимались к небу столбы дыма от костров, разложенных дозорными. И тогда на Хортице тревожно гудел набат, созывающий обитателей острова под знамена Запорожской Сечи...
Позднее, когда российская императрица приказала сровнять Сечь с землей, здесь стоял богатый казачий хутор. А в тридцатых годах нынешнего столетия сюда пришли строители Днепрогэса и в короткий срок возвели несколько десятков однотипных домиков для иностранных специалистов.
Днепрогэс построили, специалисты разъехались, и в уютных домиках, окруженных садами и цветниками, поселились сотрудники опытного хозяйства одного из научно-исследовательских институтов. Я до сих пор убежден, что хозяйство специализировалось на селекции томатов. Во всяком случае, где бы мы ни ставили мины в те дни, повсюду были плантации, усыпанные крупными, багровыми помидорами. Разломишь, бывало, такой помидор — и мякоть на изломе серебрится инеем...
Я не знал тогда, что пройдет несколько дней — и от этих богатых плантаций не останется и следа. Спелые красавцы помидоры будут втоптаны в чернозем солдатскими сапогами, иссечены в буро-багровое крошево разрывами снарядов и мин и густо перемешаны с человеческой кровью...
Кичкас я никогда не забуду, потому что здесь я многое испытал. Тут я пошел в первый бой и увидел первого живого немца. Тут я первый раз увидел, что могут сделать с беззащитным человеческим телом пули и осколки, и услышал, как истошно кричат от боли люди, как надрывно ржут раненые лошади...
В Кичкасе я испытал первую любовь. Если, конечно, можно назвать любовью случайную и короткую встречу с молодой, пылкой и не очень серьезной женщиной.
Август уже перевалил за середину. Население Кичкаса увеличилось в несколько раз. Он кишит, как развороченный муравейник. Кроме нашего батальона и взвода артиллерийской разведки, занятого поиском удобных огневых позиций, в поселке полным-полно штатских — женщин, стариков и детей. Это — беженцы, которые никак не решаются переправиться на левый берег Днепра и ждут-надеются, что наши войска вот-вот погонят немцев назад, на запад.
Возле каждого дома можно увидеть телеги с задранными оглоблями, арбы со снятыми дышлами. Беженцы ютятся в сараях, беседках и на сеновалах, некоторые из них соорудили шатры из рядна, одеял и других попавших под руку материалов. А многие спят прямо под открытым небом — вернее, под деревьями в садах и посадках вдоль дорог.
Наш батальон живет строго по распорядку дня, предусмотренному уставом. После подъема и завтрака роты направляются в степь, где весь день занимаются закладкой минных полей. Обед доставляется прямо к месту работы, а вечером запыленные и прокаленные солнцем бойцы возвращаются в поселок. Потом — ужин, свободное время и отбой. Все это очень напоминает размеренную жизнь войск в летних лагерях. Только мины, которые мы ставим в степи, отнюдь не учебные...
Кстати, в минах недостатка нет. Ежедневно два-три «ЗИСа» из дивизионного автобата доставляют нам несколько тысяч квадратных металлических коробок, окрашенных в зеленый цвет. Это противотанковые мины «ТМ-3,5». Иногда завозят и противопехотные мины «ПМ-1» — продолговатые деревянные коробочки, похожие на школьные пеналы. А вот со стрелковым оружием дело обстоит неважно
Вчера я заглянул в штаб батальона, разместившийся в конторе опытного хозяйства. Ворон сидел за письменным столом в кабинете директора и разговаривал с кем-то по телефону. Аппарат, еще недавно служивший директору, был отлично отлажен, и я отчетливо слышал начальственный басок, доносившийся с другого конца провода.
— Вы поймите меня правильно! — увещевал в трубку комбат. — У меня на четыреста двенадцать человек — всего семнадцать винтовок и четыре нагана. Винтовки мы ежедневно передаем взводу, заступающему в караул. А револьверы распределили так: один ношу я, другой — комиссар, третий — начштаба, а четвертый поочередно вручается дежурному по части. Разве это порядок? Одно название — воинская часть... А что, если...
— Не паникуйте! — покровительственно пробасила трубка. — Во-первых, у нас не хватает винтовок и пистолетов даже для стрелковых полков. Во-вторых, того, что вы имеете, вполне достаточно для несения караульной службы в тылу. И в-третьих, вам пока ничто не угрожает: бои идут под Уманью, а до нее, как мне известно, более двухсот километров! Не порите зря горячку! И не надоедайте нам ежедневными звонками. Этим делу не поможешь. Поступит оружие — мы не забудем о вас. А пока обходитесь тем, что есть! До свидания!
Разгоряченный Ворон еще несколько мгновений держал трубку на весу, затем со злостью швырнул на рычажки аппарата.
Я на цыпочках вышел из кабинета, молча вручил начальнику штаба схему очередного минного поля и зашагал в степь к своим саперам...
Пользуясь правами квартирьера, я подобрал для своей роты тихую улочку из шести домиков-близнецов. И сам поселился тут же — в чистом и аккуратном домике, принадлежащем агроному Даше. Хозяйка дома — высокая и стройная украинка лет двадцати восьми — целыми днями пропадает на работе: она занята эвакуацией имущества опытного хозяйства в Воронеж, куда уже перебрался директор. А всем домом заправляет толстая сварливая старуха — мать Даши, которую ротные остряки уже успели окрестить «тещей». Она то и дело по всякому пустяку скандалит с моими бойцами, а потом кричит через забор соседке, что «москали испоганили всю хату и просмолили ее махоркой». Самое смешное тут, пожалуй, то, что во взводе сержанта Коляды, разместившемся в доме, нет ни одного русского, все сплошь украинцы...
Взвод Коляды спит вповалку на шинелях и плащ- палатках в зале, как здесь принято называть самую большую и чистую комнату, предназначенную для приема гостей. А я вместе со своим «штабом» — старшиной роты и ординарцем Лесовиком — живу наверху, в небольшой мансарде.
Мы выполняем боевое задание, и нам иногда выдают по сто граммов водки на брата. Вечером старшина приносит в нашу комнату чайник с пахучей жидкостью и начинает «соблазнять» меня. Он до краев наполняет граненый стакан водкой и говорит:
— Достал у интендантов немного лишнего. Специально для вас. Попробуйте...
— Я уже говорил вам, что не пью...
— А вы попробуйте! Честное слово, не повредит...
— Сколько раз можно повторять эту комедию?
— Тогда разрешите мне. За ваше здоровье!
Старшина залпом опрокидывает водку в рот, закусывает корочкой хлеба, гладит себя по животу и блаженно закатывает глаза:
— Хорошо пошла!
—- Больше не пейте! — строго говорю я.— Вам еще проводить вечернюю поверку...
— Не извольте беспокоиться! — скалится старшина. — Для меня это как для слона дробина!
И в самом деле, он никогда не пьянеет. Не зря же проработал пятнадцать лет метрдотелем в ресторане...
Я натягиваю гимнастерку, застегиваю портупею и говорю:
— Старшина! Остаетесь за меня! В случае чего, пошлите Лесовика за мной в третью роту.
— Есть! — отвечает старшина, а когда я выхожу на лестничную площадку, громко резюмирует: — Пошел дружков проведать...
Единственный недостаток моего нового жилья — это то, что я оторвался от Гоги, Бориса и Осипова. Теперь, чтобы повидать однокашников, мне приходится топать на другой конец поселка. Днем Брезнер ставит мины где-то у Разумовки, Бессаев — в окрестностях Бабуровки, а Осипов подвозит и складирует боезапас. Я же оборудую минные поля на западной окраине Кичкаса. Во время утренних планерок у комбата мы не успеваем перекинуться даже парой слов. Вся надежда — на вечер, но далеко не каждый вечер выдается свободным. У ротного командира — масса хлопот и забот.
А сегодня я решил плюнуть на все дела и сходить в третью роту, к Брезнеру.
Я вырос на берегу Тихого океана, где день угасает долго и постепенно. А здесь южная ночь опрокидывается на степь внезапно, сразу, как будто кто-то повернул выключатель.
Сквозь густеющие сумерки я вижу, как под деревьями, растущими вдоль дороги, укладываются на ночь беженцы. Они раскладывают прямо на траве матрацы и перины, перекликаются сонными голосами. Кое-где еще мерцают углями догорающие костры.
Неожиданно дорогу мне преграждает молодая гибкая женщина. Она держит за руку девчушку, которой не больше трех лет.
— Простите, — говорит женщина. — У вас нет спичек? Задумала сварить кашу дочке, а спички кончились...
— Одну минуточку! — отвечаю я и шарю по карманам. Я не курю, но со спичками не расстаюсь. Этому нас научили еще в училище: спички всегда должны быть у сапера под рукой.
— Вот! Нашел! — говорю я и протягиваю коробок незнакомке, но она по-прежнему не уступает мне дорогу. И я невольно любуюсь смуглым загорелым лицом, румянцем во всю щеку, пухлыми, добрыми губами и черными бровями, из-под которых лукаво и призывно сверкают карие глаза. Сквозь ситцевое платье, надетое, видимо, прямо на голое тело, проглядывают высокая грудь, узкая талия и плавные округлости бедер.