Повозку с раненым мы нагнали в тот момент, когда она стояла в предместье Запорожья Николаевке, у какого-то барака, над входом которого висел флаг с красным крестом. Борис уже лежал на медсанбатовских носилках. Он пытался поднять сплошь забинтованную голову и прохрипел сквозь распухшие губы:
— Володя здесь? Прости, Володя... Подвел я тебя... Прости и прощай. Больше мы не увидимся...
— Ну что ты? — по-детски пролепетал я.— Мы с тобой еще...
И смолк. Что я мог ему обещать? Да и слышал ли он меня?
Маша осталась в медсанбате, а мы следом за уже пустой двуколкой зашагали в Зеленый Яр, где в те дни квартировал наш саперный батальон. Лесовик понуро плелся в трех шагах позади меня, ожидая взбучки. Но мне было не до него...
Маша появилась в комсоставской столовой во втором часу дня. Она остановилась на пороге и громко сказала опять куда-то в пространство:
— Умер. Через час после того, как ему ампутировали обе руки и удалили оба глаза. Похоронили его рядом с медсанбатом. В яблоневом саду...
Пухленький начфин, еще вчера игравший в шахматы с Брезнером, уронил ложку и растерянно спросил:
— Надо бы написать родным. А?
— А куда? — в свою очередь спросил комбат. — В Одессу ведь не напишешь...
Но все это еще впереди. А пока все мы — и Брезнер, и Осипов, и Бессаев, и я — веселы, беспечны и беззаботны, как трехнедельные щенки. Нас радует все вокруг: новенькое обмундирование, и домик, который командование выделило для нас четверых, и синие июльские сумерки за окном, и даже старые скрипучие железные койки, застланные вместо матрацев плащ-палатками...
Я собираюсь в свою роту. Ради первого знакомства смахиваю пыль с сапог, до блеска драю пуговицы на гимнастерке, аккуратно подшиваю свежий подворотничок и старательно скоблю безопасной бритвой белесый пушок на щеках и подбородке. А мои друзья наслаждаются немыслимой в курсантской жизни роскошью: они прямо в сапогах лежат на кроватях и лениво обмениваются ироническими замечаниями по моему поводу.
|
|
— Ишь как старается! — степенно рассуждает обо мне, как о ком-то отсутствующем, Осипов. — Решил удивить наших «дедов». А не понимает, что они в свое время царских генералов видели при эполетах и алмазных звездах на лентах. На блестящие пуговки им наплевать...
— Ему бы усы отпустить, — в тон Осипову продолжает Гога. — Это прибавит ему солидности. А главное — сразу было бы видно, что перед тобой особа мужского пола. А он, чудак, задумал бриться...
— Зря вы так, ребята, — подчеркнуто серьезно говорит Борис. — Все у него на месте. Можно только позавидовать его шее, которую так красиво оттеняет модное декольте...
— Ну вас к черту! Трепачи! — беззлобно огрызаюсь я, изо всей силы хлопаю дверью и выскакиваю на крыльцо. Вслед мне из распахнутых настежь окон глинобитного домика несется оглушительный хохот.
Командный состав батальона расселили в домах и бараках, где прежде жили рабочие и служащие Кушугумского лесничества, а рядовые ночуют в шалашах, изготовленных из ольховых веток и камыша. У каждой роты — свой ряд шалашей, вдоль которого проложена дорожка. В начале дорожки стоит наскоро сколоченный грибок для дневального, а над ним возвышается столб с тусклой электролампочкой. Все это в какой-то степени напоминает военный лагерь мирного времени.
|
|
Когда я появляюсь в круге света, отбрасываемого стосвечовой лампочкой, рота, построенная в две шеренги, уже ждет меня. Старшина, заранее предупрежденный мною, чтобы все было по форме, зычным, поистине старшинским голосом подает команду:
— Рота, смирно! Равнение направо! Товарищ лейтенант! Первая рота построена на вечернюю поверку...
— Вольно! — говорю я.— Начинайте поверку...
Старшина уже было раскрывает книгу с ротным списком, когда в запланированный мною ход событий вклинивается нечто непредвиденное. Из темноты, с левого фланга, раздается удивленный свист и кто-то довольно громко спрашивает:
— Откуда это? Из какого детсада?
Старшина тут же захлопывает книгу и вопросительно смотрит на меня: он ждет, чем я отвечу на этот выпад. А в шеренгах роты вспыхивает и угасает приглушенный смешок. Но я делаю вид, что ничего не произошло, и строго спрашиваю:
— Старшина! В чем дело? Почему не начинаете перекличку?
Старшина подчеркнуто выпрямляется, раскрывает книгу и произносит первую фамилию:
— Ананчук!
— Я!
— Бородавка!
— Я!
— Витер!
— Я!
— Гуляйполе!
— Я!
Кабанец. Козолуп. Непейвода. Оселедец. Пацюля. Репа. Сапа. Сивоус. Таранец. Чепурной. Чуприна... Старшина одну за другой называет фамилии, а я стараюсь запомнить лица. И тут же подмечаю одну странную деталь. Несмотря на то что в строю большинство украинцев, традиционные украинские фамилии с окончанием на «ко» и «чук» почти не встречаются. Большинство фамилий, которые называет старшина, напоминают озорные клички.
А потом меня осеняет. Ведь все мои бойцы мобилизованы из сельских районов Запорожской области. А это значит, что они — потомки лихих казаков, основавших когда-то Запорожскую Сечь. Ну что ж! Это совсем неплохо. Можно надеяться, что потомки соратников Тараса Бульбы не будут праздновать труса на поле боя. Правда, умение размахивать саблей и лезть напролом — саперам ни к чему. Саперам нужны другие качества: скрытность и терпение, осторожность и выдержка. Однако и без мужества не обойтись, оно в основном определяет поведение солдата перед лицом опасности...
|
|
Перекличка закончена. Старшина докладывает мне, что весь личный состав роты налицо. Я выхожу на середину строя и говорю:
— Товарищи! Я временно назначен командиром вашей роты. Зовут меня...
Коротко рассказав о себе, я продолжаю:
— Только что — перед началом вечерней поверки — в роте произошел возмутительный случай. Кто-то позволил себе свист и выкрики в строю. Для меня не составляет большого труда выявить и примерно наказать виновного. Но я не буду делать этого. Я приму во внимание тот факт, что многие из вас давно не служили в армии и подзабыли армейские порядки. Но это последний раз. С завтрашнего дня я буду строго требовать с вас во всем объеме существующих уставов. Я прекрасно понимаю, что все вы старше меня по возрасту, что некоторым из вас я гожусь в сыновья. Но я ваш командир, и от этого никуда не денешься. И главное тут не в том, что кто-то назначил меня вашим командиром. Главное — в другом. Я специально изучал инженерное дело, я разбираюсь в работе саперов лучше любого из вас. А если так, то кому же еще учить вас, кому же еще командовать ротой? Завтра мы начнем боевую учебу. Будет нелегко, придется попотеть и мне, и вам. И я не буду давать каких-либо поблажек ни вам, ни самому себе! Хотя бы потому, что я хочу, чтобы все вы вернулись домой, к своим семьям. Хорошо обученный боец всегда имеет больше шансов уцелеть на поле боя. И наоборот: тот, кто не умеет воевать, становится удобной мишенью для врага. Тот, кто отлынивает от учебы, сам обрекает себя на гибель! Вот, пожалуй, и все, что я хотел вам сказать на первый раз…
Я поворачиваюсь к старшине, командую: «Ведите роту на вечернюю прогулку» — и ухожу а вслед мне доносится тот же голос:
— Силен пацан!
Прозвище «Пацан» прилипло ко мне как банный лист. Но узнал я об этом значительно позднее и случайно.
В конце сентября мы минировали подступы к городу на Софиевском направлении и ночевали в одной из пустующих хат колхоза «Сичь». Бойцы вповалку спали прямо на полу в горнице, а я, сержант Коляда и мой ординарец Лесовик — на кроватях в небольшой комнатенке рядом.
Ночью один из бойцов пошел по нужде на двор, а возвращаясь, зацепил в темноте винтовки, прислоненные к стене. Оружие с грохотом повалилось на пол. Я, как всегда спавший очень чутко, тут же проснулся и услышал отчетливый шепот:
— Тише, дьяволы! Пацана пожалейте... Ведь он только что прилег...
В том, что речь идет обо мне, сомнений не было. За полчаса до этого я ходил проверять, как несет службу сторожевой дозор...
Начался август. Стоит несусветная жара. Даже ночью, лежа под одной простыней, обливаешься липким потом. Но несмотря на это, я сплю как убитый. Это объясняется просто: ежедневно я провожу на ногах пятнадцать-шестнадцать часов.
Я прихожу в роту за пять минут до подъема, наблюдаю за обязательной физзарядкой, веду бойцов на Кушугум купаться, провожу утренний осмотр и только после этого иду завтракать.
А после завтрака начинаются занятия. Первую половину дня я, как правило, отвожу тем дисциплинам, которые требуют физических усилий: строевой подготовке, штыковому бою, тактике одиночного бойца и действиям бойца в составе взвода.
Занятия мы проводим на большой, густой заросшей жухлой травой поляне, которая по ширине равна футбольному полю, а по длине — в два с половиной раза больше. Мои «старички» старательно маршируют и выполняют повороты в строю, добросовестно «бодают» саперными лопатами (винтовок еще не подвезли!) камышовые чучела. Труднее даются им перебежки и переползания. Даже относительно молодым сержантам приходится туго: ведь совсем непросто под немилосердно палящим солнцем пробежать, падая через каждые шесть секунд, 250 метров или проползти то же расстояние по-пластунски. А каково «старичкам», многим из которых перевалило за сорок? Но они с суровым упорством крестьян, привыкших к ежедневному физическому труду, без единой жалобы пересекают поляну и возвращаются на исходный рубеж, чтобы по команде «Вперед!» снова бежать и падать, бежать и падать. Гимнастерки потемнели от пота, а на спинах появились белые пятна высохшей соли...
Только после обеда, когда солнце неподвижно повисает в зените, я увожу роту в тень деревьев и начинаю занятия по уставам и наставлениям.
Сегодня я решаю поговорить о самом главном — о том, что нам предстоит делать на фронте. Я поднимаюсь с пенька, на который присел, чтобы дать хотя бы минутный отдых гудящим ногам, и говорю:
— Судя по событиям на фронте, нам с вами предстоит в основном заниматься подрывными работами и установкой минных полей. А работа со взрывчаткой имеет свои особенности. Если, скажем, промах стрелка или артиллериста не приносит непосредственного вреда ему самому, то любая ошибка сапера может окончиться печально не только для него, но и для окружающих. Все зависит от того, заряд какой силы взорвется в руках у неумелого и неосторожного сапера.
Поэтому я считаю необходимым хотя бы вкратце ознакомить вас со взрывчатыми веществами и их свойствами.
Первым взрывчатым веществом, которое изобрели люди, был порох. Однако порох горит сравнительно медленно, и образующиеся при этом газы как бы ищут слабое место в окружающей среде и устремляются туда. Это свойство пороха человек умело использовал в огнестрельном оружии. Пороховые газы по мере сгорания заряда выталкивают из ствола оружия пулю или снаряд.
Но там, где надо взорвать кирпичную кладку или металл, порох малоэффективен. Здесь нужно вещество, способное мгновенно заполнить окружающее пространство огромным количеством газа.
Таким веществом явился динамит, изобретенный в прошлом веке шведом Нобелем. Если динамитом зарядить патронную гильзу и выстрелить, то заряд не только вытолкнет пулю из ствола, но и разорвет патронник винтовки.
После динамита вскоре появились его братья — аммонит и аммонал. Их до сих пор используют при прокладке туннелей и горных дорог, при добыче полезных ископаемых. Но в военном деле эти вещества применяют крайне редко: они очень чувствительны и взрываются от удара или при соприкосновении с открытым огнем.
Поэтому саперы пользуются тринитротолуолом, или — попросту — толом. Эта взрывчатка не боится ни ударов, ни открытого огня. Правда, при длительном хранении в плохих условиях тол покрывается налетом, напоминающим иней. В таких случаях он опасен и может взорваться от удара или при нагревании до двухсот градусов.
Тол взрывается только от детонации — то есть от воздействия сильной взрывной волны. В военно-инженерной практике для этой цели используются специальные стандартные капсюли-детонаторы, начиненные особо чувствительной и мощной взрывчаткой.
У нас тол выпускается в шашках весом 200 и 400 граммов. Для специальных целей выпускаются также круглые шашки весом 70 граммов. Упаковывается тол в стандартные ящики...
В это время за моей спиной раздается приглушенный кашель. Я оборачиваюсь и вижу осточертевшего мне рядового Синькина. Этот пройдоха из пройдох ничуть не смущен тем, что опоздал и прервал занятия. Он нагло смотрит мне в глаза, и я тщетно ищу в них хоть какой-нибудь отблеск тревоги и беспокойства.
— В чем дело? — сухо спрашиваю я.— Почему вы отсутствовали?
— Ходил в санчасть...
— А кто вас отпускал?
— Никто, — пожимает плечами Синькин. — Вас не было... А мне после обеда стало плохо...
В Семене Синькине я ошибся...
Поначалу я считал его человеком внутренне неорганизованным, а посему абсолютно непригодным для армейской службы. В каждой роте, пожалуй, есть такой боец-неумеха, боец-грязнуля, своего рода посмешище для остальных. И когда в группе бойцов, окружавших Синькина, раздавался дружный хохот, я не удивлялся.
Смеяться было над чем. Синькин постоянно опаздывал в строй, внешне выглядел неряшливо. Во время утренних осмотров я каждый раз делал ему замечания то за косо подшитый подворотничок, то за висевшую на одной ниточке пуговицу, то за клочок портянки, торчавший из голенища. Но мои внушения повисали в воздухе.
Даже на фоне «старичков», выглядевших отнюдь не богатырями, Синькин выделялся хилостью и худосочностью. По утрам, когда вся рота мылась до пояса в холодной речной воде, он явно стыдился своего недоразвитого тела. Узкие плечи, впалая грудь, округлый яйцевидный животик, руки и ноги, начисто лишенные каких-либо признаков мускулатуры, свидетельствовали о том, что их обладатель всю жизнь избегал физического труда.
Впрочем, так оно и было. За свои тридцать лет Синькин сменил уйму профессий: он успел поработать и официантом, и счетоводом, и экспедитором, и помощником режиссера в кукольном театре, и массовиком в санатории, и кем-то еще. Но ни на одном месте долго не задерживался.
Само собой разумеется, что армейские порядки пришлись ему не по душе, и Синькин всячески отлынивал от занятий и нарядов. Почти ежедневно он отпрашивался в санчасть, а при удобном случае бегал туда тайком.
Однако вскоре я убедился, что Синькин не так прост. Оказалось, что бойцы смеются вовсе не над ним, а над тем, что он рассказывает. Рассказывает и изображает. Он знал массу анекдотов, был находчив и умел вовремя подкинуть реплику, вызывавшую общий смех. Не прошло и недели с того дня, когда была сформирована рота, а у многих бойцов и младших командиров появились клички, придуманные Синькиным.
— Эй ты! Мамонт! Пошевеливайся! — орал он двухметровому правофланговому Бурмистрову, и кличка «Мамонт» навсегда прилипала к неповоротливому и медлительному гиганту.
Кроме того, Синькин мастерски копировал движения и жесты окружающих. Правда, тут он был осторожен и не осмеливался передразнивать рядовых, поскольку можно было схлопотать по шее. Он отыгрывался на командирах.
Как-то издалека я увидел, как Синькин, приволакивая правую ногу, прошелся по поляне, и тут же раздался громкий смех бойцов. Сомнений быть не могло: Синькин изображал начальника боеснабжения, раненного в ногу в финской кампании.
Затем дошла очередь и до меня.
Однажды во время перекура я подошел к группе бойцов, в центре которой что-то оживленно рассказывал Синькин. Он стоял спиной ко мне и, разгоряченный общим вниманием, не заметил, как изменились, посерьезнели лица его слушателей.
— Командир обязан, — продолжал уже давно, видимо, начатый рассказ Синькин, — учить личным примером. А наш Пацан? Только и знает, что ходит за нами следом, как пастух... Мы, извините, в полной выкладке, с вещмешками и противогазами ползаем, обливаясь потом, а он в тени посадки, в холодке прогуливается для аппетита. Нет! Ты мне сам покажи, как надо делать перебежки, как переползать, как окапываться. А так, заложив руки за спину, может каждый! — И Синькин моментально преобразился. Он заложил руки за спину, наклонил голову, как молодой бычок, приготовившийся бодаться, и, медленно, лениво выбрасывая ноги, пошел по кругу. Потом, не услышав привычного смеха, оглянулся, встретился со мной взглядом и оторопел.
— Продолжайте! Продолжайте! — сказал я.— У вас хорошо получается. Только для полного сходства заправьте портянку в сапог. А то она у вас опять вылезла, как панталоны у неопрятной дамочки...
Раздался приглушенный смех, но я тут же погасил его:
— Кончай курить! Сержант Коляда! Построить роту!
Я выскакиваю из кабинета комиссара.
В один прыжок, через четыре ступеньки, мимо оторопевшего часового я слетаю с крыльца штаба и прямо по лужам шагаю в расположение санчасти.
— Вот сволочь! — вслух думаю я.— Нажаловался, нагородил всякой чепухи! Да и комиссар тоже хорош!
Комиссар встретил меня подчеркнуто спокойно.
— Здравствуйте, — мягко, по-штатски сказал он. — Садитесь...
Я сел на грубо сколоченную табуретку и, все еще не понимая, чем вызван срочный вызов, оглянулся. Комиссар сидел напротив меня за стареньким письменным столом, заваленным газетами, книгами и брошюрами. Его массивная рыхлая фигура почти целиком загораживала маленькое оконце, за которым, касаясь рваными боками вершин деревьев, плыли черные тучи.
Кац несколько секунд всматривался в мое лицо, а затем ошарашил меня. Я ждал чего угодно, только не этого.
— Мы решили, — сказал Кац, — забрать из вашей роты бойца Синькина и перевести его в хозяйственный взвод...
— Зачем? — чувствуя, как в горле застревает ком обиды, спросил я.
— По двум причинам. Во-первых, Синькин не очень пригоден к строевой службе. А во-вторых, наблюдается... наблюдается, мягко говоря, ваше необъективное отношение к нему.
— В чем это выражается?
— Вы сами знаете, — голос комиссара по-прежнему звучал мягко. — Пристальное внимание, которое вы уделяете Синькину, не приносит пользы делу...
— Позвольте! — перебил я.— Имею я право как командир проводить индивидуальные занятия с отстающим бойцом? Имею или нет?
— Имеете, — согласился Кац. — Но в данном случае лучше...
— Нет, не лучше! — я вскочил на ноги. — Лучше, если оставить Синькина в моей роте и дать мне возможность обучить и воспитать его, сделать из этого огородного чучела что-то похожее на бойца. А вы... Вы подрываете мой авторитет!..
— Ишь ты! Какой горячий! — комиссар тоже понемногу начинал заводиться. — Хорохорится, как петух. Да ты сядь...
Я выпрямился, принял стойку «смирно» и, глядя прямо в глаза с набрякшими веками, отчеканил:
— Я вам не петух! И не официант из вашего ресторана. Я лейтенант Красной Армии...
— Хватит! — комиссар грузно поднялся со стула и недобро глянул на меня. — Вопрос о переводе Синькина я согласовал с комбатом. Значит, это приказ. Вам ясно?
— Ясно! — я вытянулся и старательно щелкнул каблуками. — Разрешите идти?
— Подождите!
Комиссар сел, снял пилотку и не торопясь вытер лысину. За окном шуршал дождь, в комнате было сыро, темно и душно. Кац сунул в карман носовой платок, подошел к двери и распахнул ее. И лишь после этого сказал:
— Я вызвал вас не для того, чтобы согласовывать с вами приказ о переводе Синькина. Приказы, как известно, не обсуждают. Я хотел, чтобы вы сделали выводы из случившегося...
А случилось вот что.
Я проводил занятия по тактике одиночного бойца и не спеша шел за ротой, развернутой в цепь. Мои «старички» с лопатами наперевес бежали, падали, вскакивали и снова бежали. Я поглядывал на часы с секундной стрелкой, заимствованные у сержанта Коляды, засекал время и изредка покрикивал:
— Непейвода! Не задерживаться! Вперед! Запомните: шесть секунд на перебежку, шесть — на стрельбу из положения лежа. Промедлите — и вражеский стрелок успеет прицелиться в вас...
И тут я заметил, что мой ординарец Лесовик, бежавший впереди и справа от меня, загадочно улыбается. Я проследил за его взглядом, и у меня перехватило дух.
Опять Синькин! Этот пройдоха снова хитрил. Он вразвалочку бежал по лесной посадке, окаймлявшей поляну. Опередив всех, он осторожно ложился в траву, минуту-другую ждал, когда ротная цепь поравняется с ним, а затем поднимался и бежал дальше. Лопату он волочил за черенок по земле, и ее лоток подпрыгивал на кочках и неровностях.
Недавняя обида с новой силой обожгла мое сердце. Каков наш ротный болтун! Ну ничего! Сейчас я тебя поучу! Поучу наглядным показом и личным примером!
Когда последний боец добрался до опушки леса, я построил роту и вернул ее на исходный рубеж. Потом достал из полевой сумки Устав гарнизонной службы, протянул его сержанту Коляде и распорядился:
— Посадите роту где-нибудь в тени и займитесь изучением обязанностей часового. А мы с рядовым Синькиным сделаем еще несколько пробежек. Я хочу заняться с ним в индивидуальном порядке. Боец Синькин! Выйти из строя!
Синькин вышел из шеренги, повернулся лицом к строю. А я добавил:
— Сержант! Отдайте свою винтовку Синькину. И возьмите пока его лопату...
Саперная лопата весила один килограмм сто граммов, а винтовка примерно в семь раз больше. Для себя я взял винтовку ординарца, привычным движением подбросил ее вверх, поймал за шейку приклада и повернулся к Синькину:
— Ваша задача очень простая. Вы будете передвигаться к рубежу атаки в пяти-шести метрах позади меня и в точности повторять каждое мое движение. Больше ничего от вас не требуется...
Я отошел от Синькина, взял винтовку наперевес, скомандовал «Вперед!» и побежал к опушке. Следом за мной затопал «кирзачами» Синькин.
Зная, что бойцы не столько слушают сержанта Коляду, сколько наблюдают за мной, я невольно радовался тому, что не ударю лицом в грязь. Мое гибкое, молодое и натренированное тело подчинялось мне как хорошо отлаженный механизм. С точными интервалами в шесть секунд я бежал, падал, одним рывком вскакивал с земли и снова бежал...
Трижды мы с Синькиным пересекли поляну. В первый раз, добежав до опушки, он повалился на траву, вытер мокрое от пота лицо изнанкой пилотки и хрипло выдавил из себя:
— Одолел все-таки...
— Плохо одолели! — сухо сказал я.— Вы не бежали, а только изображали бег. И не падали, а укладывались, как беременная баба! Придется повторить!
После второго раза Синькин снова как куль повалился в траву. Он задыхался и только вопросительно посмотрел на меня. Но я ограничился командой:
— Встать! На исходный рубеж — марш!
На третий раз у меня самого подкашивались ноги, но заученный автоматизм движений и хорошо поставленное дыхание не подводили. А Синькин сел посреди поляны, отбросил в сторону винтовку и закрыл лицо руками. Я вернулся к нему.
— В чем дело?
— Я больше не могу! — зло выкрикнул Синькин. — Я устал. Понимаете, устал!..
Но я не стал вдаваться в объяснения. Я мог бы сказать Синькину, что в армии не существует слова «устал», что на фронте ему придется в десять раз труднее. Я опять ограничился командой:
— Отставить разговоры! Встать! Перебежками вперед — марш!
И Синькин, спотыкаясь на каждом шагу, неуклюже побежал...
А потом когда я вел роту на обед, я заметил, что многие бойцы избегают моего взгляда, стараются не смотреть мне в глаза. Я тогда еще не понимал, что перегнул палку.
Женские руки поистине творят чудеса. Как преобразилась мазанка, в которой поселились наши медички! Подобно первому снегу сияют свежепобеленные стены, на окнах — кокетливые занавески из марли, а крыльцо отмыто и выскоблено добела. Когда я ставлю ногу на первую ступеньку, вокруг подошвы расплывается грязный водянистый след.
В помещении санчасти чисто и прохладно. В передней комнате, где обычно ведется прием больных, только двое — батальонный врач и санинструктор моей роты Маша.
— Здравствуйте, товарищ военврач! — говорю я.— Меня интересует здоровье бойца моей роты Синькина. Он у вас постоянный пациент.
— Бросьте вы эти китайские церемонии, — морщится старая дева. — Зовите меня просто Анна Федоровна. А что касается постоянного пациента, то у него либо язва, либо гастрит...
— До чего же точна наука медицина, — насмешливо говорю я.— То ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет...
— А что я могу сделать? — спрашивает врач. — Для точного диагноза необходимы анализ желудочного сока и рентген. Мы такими возможностями не располагаем. Вот и приходится основываться на показаниях больного. Что прикажете делать, если Синькин постоянно жалуется на боли под ложечкой? Кроме того, у него печень увеличена. Видимо, выпивал он изрядно...
— Ясно, — говорю я.— До свиданья!
Я иду к двери, а вслед мне доносится вопрос Маши, адресованный в пространство:
— И чего это они все вокруг этого Синькина забегали? Два часа назад комиссар приходил, а теперь ротный...
Наконец-то появился долгожданный кадровый комбат! Эту новость сообщил вездесущий Гога.
До начала послеобеденных занятий оставалось еще полчаса, и мы лежали прямо в сапогах на своих плоских, покрытых одними плащ-палатками кроватях. Осипов лениво ковырял в зубах спичкой, Брезнер, закинув руки на затылок, упорно смотрел в потолок, а я перелистывал томик стихов Лермонтова. После сытного обеда не хотелось ни говорить, ни шевелиться. Клонило ко сну...
И тут в нашу хижину ворвался Гога.
— Комбат приехал! — заорал он. — Отличный мужик, скажу вам!
Как всегда, Гога переборщил, поддался первому впечатлению. Комбат оказался не таким уж идеальным. Во всяком случае, многие сочли его грубияном. Особенно возмущались — конечно, не в открытую — командиры, призванные из запаса.
Фамилия комбата была Ворон, и она удивительно соответствовала его наружности. Смуглый, горбоносый и темноволосый старший лейтенант напоминал собой зоркую и злую птицу, готовую в любой момент больно клюнуть кого угодно.
До войны он служил в Туркестанском военном округе, командовал эскадроном конных саперов. Начало войны застало его в Ялте, в санатории Наркомата обороны. Ворон тут же выехал в свою часть. Но военный комендант Казанского вокзала в Москве, к которому Ворон обратился с проездными документами, откомандировал его в распоряжение отдела кадров МВО. Здесь старшего лейтенанта направили на месячные курсы, а оттуда — на Юго-Западный фронт.
Ворон, видимо, никак не мог забыть своих конных саперов и образцового порядка, заведенного им в казарме и на конюшне. Он целыми днями мотался по расположению батальона, сравнивал, сопоставлял и возмущался. Первым делом комбат разнес в пух и прах батальонную кухню. Узнав о том, что наше обеденное меню неизменно состоит из супа с макаронами, гречневой каши с мясом и чая, он произнес целую обвинительную речь:
— Безобразие! Такое допустимо только в полевых условиях! А мы с вами находимся в глубоком тылу, где сады ломятся от яблок, где уже убирают ранний картофель и овощи. Чтобы завтра же на обед были борщ, гуляш с картофельным пюре и компот!
Начальник ПФС и повара виновато молчали.
На следующий день комбат совершил обход домиков, в которых разместился командный состав. Его сопровождали комиссар, начальник штаба и батальонные интенданты. Увидев, что наши кровати застелены только плащ-палатками, Ворон зашипел, как рассерженный гусь:
— Эт-то что такое? А где матрацы? Почему командиры спят в таких условиях?
— Но мы не ощущаем неудобств, — пытался разрядить обстановку Брезнер. — И потом, мы сами виноваты... Могли бы сами позаботиться.
— Отставить разговоры! — оборвал его комбат. — Я не вас спрашиваю. Я его спрашиваю!
И Ворон указал пальцем на побледневшего начальника ОВС — пожилого техника-интенданта.
— У него, видите ли, отвалятся ноги, — продолжал комбат, — если он пройдет по домикам и поинтересуется бытом командиров. Хорошо хоть, что хватило ума на то, чтобы набить соломой тюфяки для рядового состава...
— Комбат круто повернулся и пошел к выходу. На ходу, не глядя на провинившегося, бросил:
— Обеспечить весь комсостав постельными принадлежностями. И через час доложить об исполнении!
Особенно круто обошелся Ворон с начфином. Как-то вечером мы сидели с комбатом в его комнате. Ворон знакомился с планом ротных занятий, составленным мною. Временами он быстро, по-птичьи поворачивал голову в мою сторону, вглядывался в меня и снова углублялся в чтение.
В это время вошел начфин. Безмятежно улыбаясь, толстячок произнес «Добрый вечер!», положил на стол перед комбатом какую-то бумагу и сказал:
— Подпишите, пожалуйста, Владимир Семенович...
Ворон вздрогнул, будто его ударили по лицу. Смуглые щеки покрылись желваками и побледнели. Он медленно поднялся и указал пальцем на дверь:
— Распустились окончательно! А ну-ка выйдите за дверь, войдите снова и доложите как положено по уставу!
Пухленький начфин оторопело заморгал глазами, покраснел, пожал плечами и вышел. Я выскочил следом за ним.
Начфин стоял в коридоре и чуть не плакал.
— Вы не волнуйтесь, —сказал я.— Войдите снова, приложите руку к козырьку и скажите: «Товарищ старший лейтенант! Разрешите обратиться?» Вы же видите, что он занят?
— А я специально к комиссару бегал, — обиженным голосом сказал начфин. — Специально узнавал имя- отчество комбата. Выходит, что зря.
В общем, наш комбат не отличается особой выдержкой и приятными манерами. Командиров, призванных из запаса, он жучит в хвост и гриву. Зато к нам — недавним выпускникам военных училищ — он относится мягче. Надо полагать, помнит старый служака свою молодость. Хотя какой он старый? Ему всего тридцать три — тридцать четыре года...