— Простите, — говорит женщина, — но спички я верну вам позднее... Заберете их на обратном пути. Я сплю вон под тем деревом...
Она показывает на старый дуб, растущий особняком, метрах в шестидесяти от дороги, и добавляет:
— А Танюша, — она гладит девочку по головке, — спит вместе с моей мамой на арбе с нашими вещами. Правда, Таня?
Девчушка кивает головой.
Возвращаясь из третьей роты, я то и дело мысленно спрашиваю себя: «Идти или не идти?»
А поравнявшись со старым дубом, некоторое время топчусь на месте, как застоявшийся конь. Потом решительно сворачиваю с дороги. Моя новая знакомая лежит на перине, укрывшись одной простыней, под которой отчетливо проступают очертания фигуры.
— Садитесь! — говорит она и отодвигается, уступая мне место на краю перины. Я сажусь и молчу. Я просто не знаю, что полагается говорить в таких случаях.
Женщина подмечает мою нерешительность и берет инициативу на себя:
— Между прочим, я давно хотела познакомиться с вами. Но не решалась. Вы такой деловой, такой серьезный: вечно спешите куда-то с озабоченным лицом…
«Судя по ее речи, она не простая колхозница», — думаю я.
А она продолжает:
— Так что давайте знакомиться. Меня зовут Валя. А вас?
Она рассказывает, что жила на станции Помешная Кировоградской области, работала в станционном буфете, что вот уже двадцать с лишним дней, как они с матерью в пути. Хорошо еще, что председатель колхоза — родной брат матери. Это он выделил им пару быков и арбу, на которую удалось погрузить часть барахла.
Валя проводит рукой по траве и морщится:
— Сыро! Роса садится... Поэтому раздевайтесь и лезьте ко мне под простыню. Небось давно не спали на перине...
Я раздеваюсь, с трудом нащупывая ватными руками пуговицы, и лезу под простыню. А у самого давно вертится на кончике языка самый главный вопрос. И я задаю его:
— Валя, а где твой муж? На фронте?
— Нет у меня мужа и не было!
— А откуда же девочка?
— Ветром надуло! — хохочет Валя...
...Потом я долго лежу молча и гляжу в небо, усыпанное махровыми южными звездами. И это все? А я-то думал...
Затянувшуюся паузу нарушает Валя. Она ласково жмется ко мне и спрашивает-
— Скажи, Володенька, я у тебя первая? Да?
— Не городи чепуху! — грубо отвечаю я.— С чего ты это взяла?
— Так ведь ты ничего не умеешь...
Ах, вот оно что! Значит, я ничего не умею! Хорошо! Поищи себе умелого! Я быстро, как по тревоге, натягиваю брюки, гимнастерку, сапоги и встаю.
— Ты куда? — испуганно спрашивает Валя.
— Учиться! — со злостью отвечаю я.
— Эгоист! — несется мне вдогонку...
Приближаясь к дому, я замечаю под яблоней два силуэта. Подхожу ближе и вижу, как маленький и тощий Коляда, став на цыпочки, обнимает и целует Дашу, которая на полголовы выше его. А та не сопротивляется. Наоборот, трепеща всем телом, льнет к сержанту. Какое свинство! И я срываюсь на крик:
— Сержант Коляда! Немедленно прекратите безобразие! Насколько мне известно, у вас есть жена. А вы... В расположение взвода шагом марш!
Коляда пожимает плечами и, не оглядываясь, идет к крыльцу. Зато Даша не обнаруживает никаких признаков смущения. Она звонко хохочет и грозит мне пальчиком:
— Какой вы строгий, товарищ лейтенант! Просто ужас!
Вечером 17 августа взвод Коляды заступает в караул, а я принимаю дежурство по части. Сдает дежурство военветфельдшер Володя, которого с легкой руки Брезнера в батальоне зовут «лошадиным доктором». На доктора худенький, белобрысый и застенчивый Володя совсем не похож, однако в лошадях он разбирается не хуже комбата. И верхом ездит не хуже. На его мальчишеских плечах — большое хозяйство: в батальоне девяносто гужевых и пять верховых лошадей. Это же целый табун!
Я расписываюсь в журнале, Володя передает мне красную повязку дежурного и наган с семью боевыми патронами. Ровно в 18.00 я начинаю развод, провожу инструктаж караула и суточного наряда, а затем мы с Володей докладываем комбату о передаче дежурства.
После ужина я проверяю порядок в ротах. «Старички» исправно несут службу: на крыльце каждого дома меня встречает дневальный и докладывает, что никаких происшествий не произошло. Я возвращаюсь в штаб, некоторое время скучаю у телефона, а потом решаю проверить сторожевое охранение.
В степи, на развилке двух дорог, там, где кончаются плантации помидоров, на невысоком холмике в лунном свете маячит фигура одинокого человека с винтовкой в руках. Я подхожу поближе, но меня останавливает свирепый окрик:
— Стой! Кто идет?
— Свои...
— Пароль?
— Патрон. Отзыв?
— Патруль!
На холмике, взяв винтовку наперевес, стоит Непейвода — поджарый и усатый боец лет сорока пяти.
— А я вас еще издали узнал, товарищ лейтенант, — улыбаясь говорит он. — Но порядок есть порядок!
— Все это хорошо... А где второй? Спит?
— Никак нет! — из придорожного кювета грузно поднимается массивный крупный боец. Я узнаю его. Это Монастырный из взвода Коляды.
— То старший по дозору, — говорит Монастырный и указывает пальцем на Непейводу, — загнал меня до канавы. Так, каже, лучше. Будешь, каже, прикрывать меня в случае чего...
— Хорошо! — перебиваю я разговорчивого бойца. — А ничего подозрительного не замечали? Шума моторов, например?
— Никак нет! — отвечает Непейвода. — Тихо. Правда, час назад проехала в город полуторка с тремя зенитчиками. Веселые ребята! Я их спрашиваю: «Куда это вы на ночь глядя?» А они отвечают: «К девкам!»
— Документы проверили?
— А как же! Пятьсот сорок шестой отдельный зенитный дивизион. Их батарея стоит в семи километрах от нас, в Широком.
Я возвращаюсь в штаб. Окна закрыты, в помещении Душно. Из соседней комнаты доносится дружный храп спящей смены караула. Я оставляю у телефона помощника дежурного — сержанта Коляду, предупреждаю, где искать меня в случае необходимости, и выхожу во двор.
Рядом с крыльцом стоит наша единственная полуторка. Я вытаскиваю из кабины жалобно звенящее старыми пружинами сиденье, бросаюсь на него и тут же засыпаю...
— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант!
Я открываю глаза. Надо мной наклонился кто-то в белом и осторожно трясет за плечо. Я пытаюсь сообразить, в чем дело, а человек в белом повторяет:
— Товарищ лейтенант! Пора пробу снимать! Завтрак готов!
Я окончательно просыпаюсь, узнаю старшего повара и начинаю кое-что соображать. Мне как дежурному по части предстоит снять пробу завтрака на кухне. Без моей подписи в журнале личный состав кормить не будут.
— Сейчас приду, — говорю я, захожу в штаб, бужу Лесовика, и мы вместе идем к колодцу. Пока я снимаю гимнастерку и нательную рубаху, Лесовик достает из колодца ведро воды. Потом я наклоняюсь, и ординарец льет холодную как лед воду мне на загривок и спину...
Сегодня на завтрак гуляш с гречневой кашей и чай. К дымку, который исторгают две полевые кухни, примешивается аппетитный запах тушеного мяса, заправленного помидорами.
Я сажусь за сколоченный из горбыля стол, достаю из-за голенища собственную ложку, протираю ее носовым платком и начинаю есть. Но снять пробу и расписаться в журнале я так и не успеваю. Где-то на западной окраине поселка раздается выстрел, за ним — другой, третий... Кто-то отчаянно кричит: «Стой! Стрелять буду!»
Я бегу в штаб. И тут же ко мне приводят двух задержанных. Оба в новенькой форме, на черных петлицах — перекрещенные стволы пушек. Один — невысокий и плотный младший лейтенант, другой — долговязый, начинающий лысеть старшина.
— Вот! — задыхаясь докладывает сержант Коляда, которому, очевидно, пришлось побегать. — Я им — «Стой!», а они как зайцы петляют по степу...
_ В чем дело? — строго спрашиваю я.— Почему не остановились? Почему не предъявили документы?
___ Напоролись на немцев, — глядя прямо мне в глаза, говорит младший лейтенант. — А потом рванули, куда' ноги вынесут...
— На немцев? Давайте по порядку...
— Мы с зенитной батареи... Ездили в Запорожье... По личным делам. У старшины вот жена в Зеленом Яру живет. А когда возвращались, наткнулись на немецкий танк. Он неожиданно выскочил из посадки, ударил корпусом по капоту и кабине полуторки... и перевернул ее. Старшину, который стоял в кузове, выбросило в кусты. Шоферу раздавило грудь баранкой, а я кое-как выбрался из кабины и рванул вслед за старшиной...
— Ясно! И хватит! — обрываю я заикающегося от волнения артиллериста. — Хватит сеять панику! Сейчас разберемся...
Легко сказать «разберемся». Оперуполномоченного контрразведки у нас в батальоне нет. То ли вакансия свободна, то ли по штату не положено. И я решаю отвести задержанных к комиссару.
Комиссар выходит на крыльцо в одной рубахе, сквозь распахнутый воротник которой топорщится седой волос. Выслушав задержанных, он обращается не столько к ним, сколько к окружившим нас бойцам:
— Це дило треба разжуваты... Не верится мне, что немецкие танки где-то рядом... У страха глаза велики...
Комиссар несколько секунд молчит, а затем обращается ко мне:
— Давайте разбудим командира...
Но Ворона будить не надо. Он уже бежит к нам, упруго покачиваясь на кривых, кавалерийских ногах. Бежит, одетый по всей форме: смуглую шею оттеняет свежий подворотничок, как лакированные блестят хромовые сапоги.
— Что случилось? Кто стрелял? — хрипло спрашивает Ворон.
Младший лейтенант еще раз повторяет свой рассказ. Он то краснеет, то бледнеет, по его полному лицу струится пот, хотя под деревьями пока еще прохладно.
— Понятно! — рявкает Ворон и еще громче добавляет: — Обезоружить и связать руки!
С помощью Коляды и Белоуса я отбираю пистолет ТТ у младшего лейтенанта и наган у старшины, а потом бельевой веревкой, найденной тут же, в саду, мы связываем им руки за спиной.
— А может быть, не стоит так сурово? — тихо и задумчиво, как бы сам себя, спрашивает комиссар. — Может быть, они вовсе и не паникеры?
— Может быть, и не паникеры, — вопреки моему ожиданию соглашается Ворон. — Но — трусы! Это точно! Почему не побежали к себе на батарею, а назад, в тыл? Да и наши ли они?
— Наши, — вмешивается в разговор Непейвода. — Я у них документы... видел...
— Отставить разговоры! — командует комбат. — И всем разойтись! Немедленно! Столпились, как на базаре...
Здесь он прав: нас плотным кольцом окружают бойцы из отдыхающей смены караула и дневальные, сбежавшиеся из соседних домов.
Бойцы нехотя расходятся, а Ворон поворачивается ко мне:
— Лейтенант! Возьмите полуторку, двух бойцов с винтовками из караула и отвезите этих вояк в штаб дивизии, в особый отдел...
— Не с того начинаете! — кривя рот в недоброй усмешке, хрипит младший лейтенант-зенитчик. — Объявляйте тревогу! Пока не поздно...
А вот этого Ворон уж не потерпит! Чтобы младший по званию, чтобы какой-то сопляк... И я не ошибаюсь. Комбат дергается, как от удара кнутом, и шипит:
— Ишь ты! Учитель выискался! Я сам... Я сам знаю...
— «Я сам знаю»... — передразнивает зенитчик.— А документы проверить не сообразил!
— А мне начхать на твои документы, — уже спокойнее говорит Ворон. — Их проверят там, где положено. А я в таких делах не специалист...— Он демонстративно поворачивается спиной к задержанным и громко командует; — Подъем по тревоге! Начштаба ко мне! — Потом через плечо бросает мне: — Сдашь это дерьмо в особый отдел и мигом назад!
Но мигом у меня не получилось...
На прежнем месте — в здании школы правобережного поселка — штаба дивизии не оказалось. Я прошел по коридору, в конце которого в несколько этажей были нагромождены парты, заглянул в пустой класс. Свежий ветерок, проникавший в помещение сквозь разбитое окно, гонял по затоптанному полу смятую пачку от папирос «Пушка» и комочек копирки. На подоконнике лежала забытая кем-то сапожная щетка...
Я обошел всю школу и не встретил ни души. Лишь во дворе мне удалось остановить двух бегущих связистов, мотавших на катушку провод полевого телефона. Но и они ничего не знали.
— Где-то в Старом городе, — угрюмо буркнул пожилой сержант.
В Старом Запорожье стояло обычное рабочее утро. По главной магистрали города — улице Карла Либкнехта — торопился в свои цеха и конторы рабочий люд, мамаши вели в детские сады заспанных малышей, у кинотеатра «Гигант» художник менял афишу, а кругленькая и румяная, как яблочко, девушка снимала ставни с пивного ларька.
Долго я колесил по городу и только через два часа, когда бензин в полуторке был уже почти на нуле, нашел штаб дивизии. Он разместился на узкой улочке неподалеку от Дубовой Рощи, в деревянной школе, построенной, должно быть, еще во времена возведения Днепрогэса.
Я быстро нашел комнату особого отдела и сдал задержанных щеголеватому капитану в очках. А взамен получил расписку, в которой говорилось, что мною «препровождены в особый отдел два подозрительных лица, распространявших панические слухи»...
— Все! Вы свободны! — сказал капитан.
Я сделал «налево кругом» и вышел на крыльцо. В углу школьного двора под наспех сколоченным навесом размещалась столовая штаба. И Лесовик, неотступно следовавший за мной по пятам, вполголоса сказал:
— Жрать хочется... Не мешало бы позавтракать...
— Ты прав, — ответил я и подошел к повару, колдовавшему у походной кухни:
— Не накормишь, браток?
— А сколько вас?
— Четверо...
— Можно. Садитесь вон за те столы...
В столовой было пусто. Штабники рангом повыше уже отзавтракали, и за сколоченными из неоструганных досок столами сидели всего несколько писарей и шоферов. Все они дружно, как по команде, смотрели в сторону крыльца. А на крыльце, в окружении усиленного конвоя, стояли доставленные мною зенитчики. Что-то в их внешности изменилось, и я не сразу догадался что. Только вглядевшись попристальнее, я понял, что у обоих спороты петлицы.
Арестованных погрузили в автобус с зарешеченными окнами.
Машина свирепо фыркнула и выкатилась со школьного двора.
— Повезли субчиков-голубчиков в трибунал! — хихикнул один из штабных писарей.
Я уже допивал чай, когда на крыльце появился нарядный лейтенант — грузин с кавалерийской саблей на боку. Он громко спросил:
— Есть тут кто-нибудь из саперного батальона? Не уехали еще?
— Нет! — ответил я, приподнимаясь со своего места.
— Тогда это вас вызывает начальник штаба...
Подполковник Мозолин был немногословен. Он ткнул красным карандашом в карту, сделал воображаемый круг и пояснил:
— Обстановка такова. Ваш батальон в настоящее время находится в окружении и ведет бой с превосходящими силами противника. Телефонная связь временно прервана. Вы назначаетесь делегатом связи. У вас транспорт есть?
— Есть! Полуторка...
— Тогда приготовьтесь к выезду в расположение батальона и ждите указаний. Никуда не отлучайтесь. Ясно?
— Ясно, товарищ подполковник!
— Можете идти...
Я вернулся во двор и крикнул шоферу:
— Леня! Раздобудь где-нибудь горючего и заправь машину. Скоро поедем...
— В те дни я имел весьма смутное представление о том, что происходит на огромном фронте, протянувшемся от Белого до Черного моря. Радио я слушал урывками, газеты читал от случая к случаю. Впрочем, услышанное и прочитанное далеко не всегда давало полное представление о положении на фронтах. В сводках Совинформбюро то и дело упоминались засекреченные Н-ские направления, Н-ские части, Н-ские партизанские отряды...
Лишь иногда Левитан с грустной ноткой в голосе сообщал: «Наши войска оставили...» И он называл город.
В таких случаях горячий Гога Бессаев вскакивал с места и размахивал руками:
— Почему оставили? Почему не могли устоять?
— Тут что-то не то! — соглашался с ним рассудительный Осипов. — Либо кругом — сплошное предательство, либо — у немцев огромная силища, а мы об этом не знаем...
— Но мы-то устоим! — гордо вскидывал курчавую голову Брезнер. — Мы не отступим ни на шаг!
Мы еще свято верили в теоретические постулаты, вынесенные из училища. Ведь в боевом Уставе пехоты прямо говорилось о том, что выбравший правильную позицию и хорошо окопавшийся стрелковый взвод является непреодолимым заслоном-на пути противника. А тут отступали полки, дивизии, корпуса...
Мы и не догадывались, что над нашими головами сгущаются тучи, что не сегодня завтра мы окажемся в самом пекле.
В начале августа 1941 года гитлеровской группе армий «Юг» удалось окружить в районе Умань — Новоукраинка нашу 12-ю армию. Командование вермахта оставило часть сил для уничтожения окруженной группировки советских войск, а все механизированные и танковые дивизии бросило дальше на восток, к Днепру. Днепропетровск и Запорожье, не имевшие никакого прикрытия, становились легкой добычей гитлеровцев. И именно к ним устремились танковые колонны, немецкая и венгерская пехота, посаженная на грузовики.
В авангарде войск, рвавшихся к Запорожью через Первомайск, Бобринец и Кривой Рог, наступали 9-я и 14-я танковые дивизии вермахта и механизированный корпус венгерской армии. Не ввязываясь в бои местного значения и обтекая отдельные узлы сопротивления, они днем и ночью мчались к Днепру.
Гитлеровские генералы уже мысленно видели, как танки с черными крестами на бортах стремительно проносятся по плотине Днепрогэса и врываются в «металлургическую крепость» большевиков, первенца пятилетки.
В сложившейся обстановке командованию Юго- Западного направления не оставалось ничего другого, как выдвинуть на западные подступы к Запорожью 274-ю дивизию, которая в те дни формировалась в самом городе и его окрестностях. По замыслу командования, эта еще не полностью укомплектованная и не до конца вооруженная дивизия могла на какое-то время задержать наступающего противника на правом берегу Днепра. А это время требовалось для того, чтобы подготовить к взрыву Днепрогэс и мосты через Днепр, создать прочную оборону на левом берегу реки и обеспечить условия для эвакуации на восток оборудования с авиамоторного завода, «Запорожстали» и завода «Коммунар».
В течение 15—17 августа части 274-й дивизии выдвинулись на правый берег Днепра и заняли оборону. Линия обороны имела форму дуги, левый конец которой упирался в село Разумовка, а правый — в Великий Луг, расположенный выше плотины Днепрогэса.
В тылу, в нескольких сотнях метров от первой линии окопов, оборудованных 965, 963 и 961-м полками, окопались два батальона 157-го полка НКВД, который в мирное время нес охрану Днепрогэса и мостов через Днепр. На танкоопасные направления, с таким расчетом, чтобы держать под прицелом железную дорогу Никополь — Запорожье, перекрестки и развилки шоссейных дорог, были выдвинуты батареи 814-го артполка и 546-го отдельного зенитного дивизиона. На правом фланге, на огромном заболоченном лугу, где противник не мог использовать танки, заняли оборону комсомольский истребительный батальон и отряды народного ополчения, сформированные из рабочих и служащих запорожских предприятий. А перед самой плотиной, в полутора километрах от нее, в поселке Кичкас стоял 545-й отдельный саперный батальон, тот самый батальон, в котором служил я.
Таковы были силы прикрытия, которым предстояло остановить две танковые дивизии немцев и механизированный корпус венгров.
Судя по всему, гитлеровцы располагали точными разведданными о расположении наших войск. На рассвете 18 августа они открыли плотный артиллерийский и минометный огонь по позициям стрелковых полков. Однако 150-миллиметровые пушки и батальонные минометы обстреливали не всю линию обороны. Они обрушили сотни снарядов и мин на полотно железной дороги Никополь — Запорожье, на села Бабурка и Верхняя Хортица. Именно тут стыковались позиции 965, 963 и 961-го полков, именно тут было легче всего проделать бреши в обороне.
Особенно сильный обстрел пришелся на долю Верхней Хортицы, где примыкали друг к другу позиции 961-го полка и народного ополчения.
Потом гитлеровская артиллерия перенесла огонь в глубь обороны и начала бить по окопам, занятым батальонами НКВД. А на участки, подвергнутые интенсивному обстрелу, двинулась пехота.
Немецкие автоматчики шли по кукурузным полям и томатным плантациям во весь рост, закинув каски за головы, расстегнув воротники мундиров и закатав рукава. У многих на груди сверкали ордена и медали, полученные после боев во Франции, Греции и Югославии.
К исходу второго часа боя гитлеровцам удалось расчленить нашу оборону на несколько отдельных узлов сопротивления, и теперь каждый полк вел бой самостоятельно, без связи с соседями. А гитлеровские автоматчики, просочившиеся в бреши на стыках обороняющихся полков, с ходу атаковали позиции батальонов НКВД.
Первым дрогнул 961-й полк. Напрасно командир полка подполковник Леонтович пытался навести порядок и посылал в роты одного за другим работников штаба. Незадолго до полудня, не выдержав натиска немецких автоматчиков, откатилась из своих окопов одна рота, за ней — другая... А спустя полчаса полк превратился в две неуправляемые толпы, которые, теряя оружие и снаряжение, бросая раненых и убитых, мчались по степи. Одна толпа направлялась к мосту, соединявшему правый берег Днепра с островом Хортица, другая — числом поменьше — к поселку Кичкас. Дрогнули и побежали к Днепру ополченцы, начал загибаться правый фланг 963-го полка. И единственной преградой на пути немецких автоматчиков, рвавшихся к Днепрогэсу, оказался наш саперный батальон...
Однако обо всем этом я узнал много лет спустя. А в то ясное утро я, подражая комбату, браво вышагивал по двору штаба, нетерпеливо бил ивовым прутиком по голенищам сапог и поторапливал шофера Леню, заправлявшего нашу дряхлую полуторку. Я не имел ни малейшего представления о том, что происходит на правом берегу Днепра.
Наша полуторка на предельной скорости мчится по плотине Днепрогэса. На проезжей части — ни души. Только два бойца в фуражках с голубым верхом и алым околышем угрюмо и озабоченно катят по пешеходной дорожке станковый пулемет «максим».
Сразу же за Кичкасом мы выезжаем на дорогу, идущую вдоль посадки, и здесь на полуторку обрушивается минометный огонь. Мины падают справа, слева и впереди. Судя по всему, нашу машину засек «костыль» — немецкий самолет-разведчик.
До линии окопов остается всего каких-нибудь 300— 350 метров, когда впереди, буквально в двух шагах от полуторки, вспыхивает белое пламя и град осколков загибает переднюю часть капота, вдребезги разбивает ветровое стекло и насквозь прошивает дерматиновую крышу кабины. Но мы с шофером обходимся без единой царапины: нас заслонил радиатор машины.
Я молнией вылетаю из кабины и кубарем качусь в придорожную канаву. Спустя мгновение рядом тяжело плюхаются Лесовик и Белоус. Секундой позже в канаву скатывается шофер.
— Раненых нет? — спрашиваю я.
— Нет! — отвечает Лесовик.
— Тогда слушайте приказ. Остаетесь с машиной. Постарайтесь затолкать ее в посадку. Старший — Лесовик!
Некоторое время я ползу по канаве, потом вижу впереди фуражку комбата, выскакиваю и перебежками бегу по полю, усыпанному крупными, сочными помидорами...
Падая и вставая каждые шесть секунд, продвигаюсь к окопу, из которого видна знакомая фуражка комбата Он у нас один ходит в фуражке. Остальные — в пилотках. На бегу я успеваю заметить, что батальон хорошо организовал оборону, что бойцы успели отрыть ячейки для стрельбы с колена, а некоторые даже для стрельбы стоя. Однако стрелять не из чего: в батальоне всего полтора десятка винтовок да четыре револьвера. Но из окопов, протянувшихся на добрый километр, торчат сотни голов. И это, видимо, сдерживает немецких автоматчиков, засевших в кукурузе, в полукилометре от линии нашей обороны. Они не решаются атаковать малыми силами и ждут подкрепления. А может быть, боятся мин? Мы их понаставили в округе густо...
Над окопами, по-мотоциклетному потрескивая двигателем, кружит «костыль». Он корректирует огонь артиллерии и батальонных минометов. В воздухе то и дело раздается пронзительный вой, который заканчивается хлопком разрыва, и над линией окопов появляется желтоватое облачко. Кто-то истошно кричит:
— Санитары! Сюда!
Наше счастье, что гитлеровцы считают только головы...
Я подбегаю к окопу, останавливаюсь на бруствере и прикладываю руку к виску. Но тут же лечу вниз. Комбат резко хватает меня за задник сапога и стаскивает в окоп. Я неловко падаю прямо на комиссара и, должно быть, больно наступаю ему на ногу. Поэтому первым делом бормочу:
— Извините...
— Придурок! — зло шипит Ворон. — Нашел время демонстрировать выправку! Ты же демаскируешь КП! Ну что там у тебя?
Я коротко передаю приказ начальника штаба дивизии: держаться до подхода подкрепления. А комбат разворачивает планшетку, тычет пальцем в карту и говорит:
— Ввожу в обстановку. Батальон занял оборону вот так (палец описывает полукруг). Два взвода твоей роты ставят противопехотные мины в тылу наших позиций, вот здесь. А вот тут, в посадке, третий взвод. Он занят подготовкой взрывателей и подноской их к местам минирования. Как видишь, пока обходятся без тебя... Поэтому я поручаю тебе подготовить к взрыву склад мин. Месторасположение склада ты знаешь. Возьми пару бойцов и действуй. Только поторопись: через час- полтора мы отойдем за минное поле. Ясно?
— Так точно! — выпаливаю я, одним рывком выпрыгиваю из окопа и бегу к посадке, где третий взвод снаряжает взрыватели. Мне необходимы несколько капсюлей и порядочный кусок бикфордова шнура. Без них склад мин не взорвешь...
«Да, мне придется сегодня изрядно попотеть и побегать, — думаю я.— До посадки добрых семьсот метров. А потом, когда я запасусь капсюлями и шнуром, надо будет бежать на левый фланг, где находится склад противотанковых мин. Туда — еще почти километр. Ворон не случайно разместил склад подальше от поселка: этого требуют меры предосторожности, правила хранения взрывчатки».
Солнце поднимается все выше, становится жарко. Пот струится по ложбинке между лопаток, заливает мне глаза. И я бегу напрямик: мне надоело падать в помидоры. Я и так уже весь с головы до ног — заляпан томатным соком.
Надо мной с треском проносится «костыль».
Ах, как я радовался ремням офицерского снаряжения, так красиво облегающим грудь и перекрещивающимся на спине! А теперь эти ремни с головой выдают меня. Летчику-наблюдателю с высоты пятидесяти метров сразу видно, что я не рядовой.
Моя догадка тут же получает подтверждение. Одна мина падает в двадцати шагах позади меня, другая — в пятнадцати шагах впереди. Я делаю резкий рывок вправо, а мины кучно ложатся в том месте, где я только что бежал. Выпустив десяток мин по указанному ориентиру, минометы переносят огонь на другую цель.
Все! До посадки остается каких-то тридцать метров. Еще одно усилие, и я скроюсь в спасительной тени деревьев. Но неожиданно впереди, в переплетении ветвей и листьев, вспыхивает второе солнце. И тут же в уши врывается оглушительный грохот, а горячая лапа взрывной волны с силой толкает меня в грудь. Чуть позже теплый ветер бросает мне в лицо охапку листьев, а в ноздри впивается кислый запах взрывчатки...
«Неужели прямое попадание?» — думаю я.
И догадываюсь, в чем дело. Кто-то (то ли комбат, то ли начальник штаба) распорядился разместить пункт снаряжения взрывателей для противопехотных мин в одной из посадок. А вот о маскировке, о том, что надо проинструктировать подносчиков, в спешке забыли. И пять-шесть бойцов-подносчиков, как муравьи, снуют между посадкой и будущим минным полем. Они уже проложили тропку, отчетливо видную сверху.
А летчик-наблюдатель, кружащий над степью, не зря ест свой летный паек. Он делает вывод, что в посадку и из нее бегают связные, что в посадке замаскировался командный пункт. И он по радио дает команду перенести артиллерийский и минометный огонь в заданный квадрат.
Что происходит дальше, легко представить. Капсюли-детонаторы, которыми снаряжают минные взрыватели, начинены мощной и сверхчувствительной взрывчаткой. Достаточно, скажем, сильно дунуть в отверстие детонатора — и вы останетесь без пальцев и без глаз.
А тут рядом с коробками, полными капсюлей, все ближе и ближе рвутся десятки мин и снарядов. Случайного взрыва не избежать. Не нужно даже прямого попадания для того, чтобы чуткие детонаторы среагировали на взрывную волну...
Все эти мысли молнией проносятся в моем мозгу.
В воздухе кисло пахнет отработанной взрывчаткой и тлеющей тряпкой. Я раздвигаю кусты и оцепеневаю в неподвижности. Такого я не ожидал, не предвидел. Вот что могут натворить две безобидные на вид картонные коробки с капсюлями!
Там, где несколько минут мои саперы, шутя и балагуря, снаряжали взрыватели, еще дымятся две неглубокие воронки. А вокруг них в самых немыслимых позах громоздятся иссеченные осколками и щепой от ящиков человеческие тела.
Особенно много бед наделали металлические корпуса взрывателей. Взметенные силой взрыва, они веером вылетели из ящиков и превратились в маленькие смертоносные снаряды.
Вот вверх ногами лежит на поваленном дереве рядовой Козлодуй.
У него оторвана рука, на нем медленно тлеет гимнастерка. Его тоже настиг корпус взрывателя. Металлический цилиндр размером с авторучку вышиб ему зубы и застрял в основании черепа. Рядом, лицом вниз лежит другой боец: взрыватель вонзился ему в шею...
А ближе всех ко мне растянулось двухметровое тело правофлангового моей роты Бурмистрова. Взрывная волна ударила его снизу, со спины, и завернула мышцы и ребра наверх, к лопаткам. Я не могу оторвать глаз от огромной рваной раны, через края которой медленно переливается алая кровь. Я не могу удержать предательской дрожи в коленях при виде обнаженных синевато-серых легких, которые продолжают дышать: они плавно расширяются и сокращаются при каждом вдохе и выдохе.