УБИТ ПРИ ПОПЫТКЕ К БЕГСТВУ

На дворе — апрель 1945 года...

Весна... Ее приход чувствуется повсюду, ее приметы видишь во всем. Зазеленела узкая полоска газона, про­тянувшаяся у колючей изгороди жилого лагеря, с каж­дым днем все выше поднимается солнце, все веселее чирикают пичуги, свившие гнезда под черепицей главных ворот...

Прибавилось бодрости и у заключенных: теперь уже ясно, что война идет к концу, что крах гитлеровской Германии неизбежен, что не сегодня завтра в лагерь ворвутся русские или американские танки. И даже те из нас, кто еле волочит ноги, надеется дожить до этого дня.

Но фабрика смерти продолжает работать в прежнем ритме. По-прежнему над лагерем висит густой коричне­вый дым, выходящий из труб крематория, все так же забита штабелями трупов узкая улочка, отделяющая ревир от крематория. Изменилась, пожалуй, только охрана. Теперь рядом с эсэсовцами на вышках стоят пожарники, эвакуированные из Вены. Это шестидесятилетние деды, которые спят на ходу. Вооружены они длинными винтовками «Маузер», чудом сохранившими­ся на каком-то складе еще с первой мировой войны.

Эсэсовцев остается все меньше. Ежедневно они не­большими группками отправляются на фронт. Уходят пешком: в лагере не осталось ни одного автомобиля, ни одного мотоцикла.

Однако лагерь живет по раз и навсегда заведенному распорядку дня. Все так же стучат отбойные молотки и громыхают по рельсам вагонетки в каменоломне, все так же выдает свою продукцию — корпуса для ракет «фау» — подземный завод, расположенный в горе. А на­ша команда «Кюхенваген-1» по-прежнему развозит котлы с баландой по объектам.

Вот и сегодня, загрузив на кухне до отказа свою повозку котлами, мы медленно катим ее на каменолом­ню. Дорога круто поднимается вверх, и мы что есть силы впрягаемся в брезентовые постромки. Наш капо плечом подталкивает повозку в задний борт и хрипло выкри­кивает:

— Лос! Шнель! Нох айн маль!..

Но нас не надо подгонять. В эти дни мы работаем как черти, бодро и весело. Каждый понимает, что от свободы его отделяют считанные дни. Многие даже на­чали готовиться к этому событию заранее. Некоторые лагерные модники, пользуясь тем, что старосты бараков теперь сквозь пальцы смотрят на мелкие нарушения дисциплины, поспешили наголо обрить головы.

Есть такой модник и в нашей команде. Это жизне­радостный, никогда не унывающий поляк Метек. По профессии он военный музыкант, трубач-подхорунжий из полка вольтижеров. В нашу команду Метек попал не случайно: по воскресеньям он играет в лагерном оркестре и поэтому его вызволили из каменоломни и нашли местечко потеплее.

Пан подхорунжий, как и все польские кадровые воен­ные, большой щеголь. Даже в лагере он не перестает следить за своей внешностью. На нем — ушитая по его стройной фигуре полосатая куртка, отутюженные брю­ки, начищенные до блеска альпийские башмаки и — это в апреле! — кожаные перчатки. Можно быть уверен­ным, что Метек не один вечер протолкался на лагерной толкучке, прежде чем подобрать для себя такую обнов­ку и обменять ее на украденный хлеб.

А вчера вечером Метек появился в бараке с наголо обритой головой. Стефан, Адам и другие поляки из на­шей команды пытались поднять его на смех, но не уда­лось.

— Кретины! — сказал пан подхорунжий. — Вы что, и домой собираетесь заявиться со «штрассой»? А я хочу выйти из лагеря с нормальной, человеческой причес­кой...

«Штрассой» в лагере называют полосу, пробритую ото лба до затылка. Такие почерневшие от загара поло­сы украшают всех узников, кроме почетных заключен­ных. Заботиться о том, чтобы эта полоса не зараста­ла, — первейшая обязанность каждого лагерника. За­был пробрить «штрассу» — значит, готовишься к побе­гу и пощады не жди!

Вот почему в день бритья (обычно это пятница) к парикмахеру барака длиннющая очередь. А парик­махер — не последняя фигура в лагере: в его инвентаре «холодное оружие» — несколько бритв, за которые он отвечает головой. Он сдает их дежурному по главным воротам в субботу утром и получает в следующую пятницу — после вечерней поверки.

...Наша повозка медленно преодолевает подъем. Обливаясь потом, мы тащим громоздкую колымагу на вершину холма, в которую упирается дорога.

Разем! Разем! покрикивает неунывающий Ме­тек.

— Нох айн маль! Jloc! — вторит капо Роберт-огромный гамбургский мясник, попавший в лагерь за чересчур усердную торговлю на черном рынке.

Наконец мы выкатываем повозку на ровную площад­ку, где пересекаются две дороги.

— Хальт! — командует Роберт. Он дает эту команду не из жалости к нам, не для того, чтобы мы отдышались. Наш путь пересекает колонна эсэсовцев, уходящих на фронт. Впереди колонны ковыляет старая кляча, вле­кущая повозку с ранцами и чемоданами. А за повозкой, не в ногу, вразнобой понуро шагают любители парадов. Ох как они любили отбивать шаг перед Гитлером, Гим­млером и другими вожаками третьего рейха! А сейчас для них пришло время последнего парада, когда не столь уж важно умение маршировать и орать: «Хайль!»

Мы, воспользовавшись неожиданной передышкой, поставили повозку на тормоз, бросили лямки и сгруппи­ровались вокруг неунывающего Метека. А тот, как всегда, острит:

— Берегитесь, русские! Теперь, когда в бой пошла последняя тотальная кляча, советским танкам не ус­тоять!

Чувствуя, что мы понимаем и оцениваем его юмор, Метек в порыве смелости срывает с себя черную беско­зырку, машет ею в сторону эсэсовцев и кричит:

— Глюклих райзе! Счастливого пути!

Эсэсовцы делают вид, что не слышат и не понимают насмешки. Однако один из них снимает с плеча автомат и приближается к нам. Я узнаю в нем своего бывшего командофюрера Унтерштаба. А с этим не пошутишь!..

Так оно и есть.

Унтерштаб подходит к Метеку, упирает дуло автома­та ему в грудь и тихо спрашивает:

— Где у тебя полоса, собака?

Метек молчит. Да и что тут объяснишь...

— Приготовился к побегу! — так же тихо резюми­рует Унтерштаб. — Будь у меня время, я вытряс бы из тебя душу... Жаль, что у меня нет времени.

И он нажимает спусковой крючок автомата. Эхо выстрелов прокатывается и замирает в ущельях камено­ломни. Прикрывая перчатками рваную рану на животе, падает лицом вниз Метек...

— Капо. Где капо? — так же тихо и спокойно спра­шивает Унтерштаб.

— Я здесь! — с необычной для него прыткостью вы­скакивает из-за повозки Роберт. — Я вас слушаю...

— Заберешь эту падаль с собой, — говорит Унтер­штаб. — А дежурному по главным воротам доложишь, что этот дерьмо-поляк был убит при попытке к бегству. Ясно?

— Так точно! — отвечает Роберт.

ГДЕ ТЫ, СТАРЫЙ ТУРОК?

В это утро лагерный механизм впервые за много лет дал осечку. Не было ни утренней поверки, ни построе­ния на работу. Поэтому после завтрака многие заклю­ченные завалились спать. Каждый знал, что надвигают­ся большие события, но почему не поспать про запас, если представилась такая возможность? Этому учил лагерный опыт.

Но поспать никому, кроме самых хладнокровных, не удалось. Оставаться в бараке было опасно: казалось, что начинается землетрясение и вот-вот рухнет крыша. Все подозрительнее и громче скрипели стропила, дугой прогибался потолок, а сверху доносились возбужденные голоса и шарканье шагов.

Барак быстро пустел. С опаской поглядывая на по­толок, покинули его и мы с Борисом. Вышли на крыль­цо и ахнули. На крышах всех бараков, вглядываясь в даль и громко переговариваясь между собой, стояли де­сятки заключенных. А к ним карабкались все новые смельчаки. Я говорю «смельчаки» потому, что охрана могла в любой момент открыть огонь по узникам, нару­шившим порядок. В лагерной комендатуре еще торча­ли эсэсовцы. Но на дорожках и вышках несли вахту ста­рички пожарники из Вены, заменившие ушедших на фронт охранников. И заключенные — из тех, что пона­хальнее, — орали им с крыш:

— Ну как там? Не видно?

Старички виновато улыбались и разводили руками: мы, мол, ни при чем...

Ждали американцев. Они были где-то рядом, в деся­ти—пятнадцати километрах от Гузена. В лагерной канцелярии, где обосновался Интернациональный коми­тет, уже составляли список ораторов для предстоящего митинга по поводу освобождения.

Когда я заглянул в канцелярию, ко мне подо­шел Станислав Ногай, ухватил за рукав и отвел в сто­рону.

— От русских выступишь ты,— сказал он.— Ну, скажешь...

— Ничего я говорить не буду! — отрезал я.— Во- первых, меня никто не уполномочивал. А во-вторых, в лагере есть русские постарше меня и возрастом, и чи­ном. Вот с ними и договаривайтесь...

— Ну, мы-то знаем...— сказал Ногай, прислушался и замолк.

Я так и не узнал, что он хотел сказать дальше. За окнами канцелярии неожиданно возник тысячеголосый рев. Бесчисленное множество человеческих глоток ис­торгало звуки на разных языках, и они сливались в гро­хот, подобный рокоту океанского прибоя в девятибалль­ный шторм.

Я глянул за окно и невольно улыбнулся. Старички пожарники покорно тянули вверх, в голубое майское не­бо, дрожащие руки...

Я вышел из канцелярии и чуть было не споткнулся

о старика немца с красным треугольником. Он сидел прямо на земле, плакал и неумело растирал кулаком слезы по морщинистому лицу.

— Тринадцать лет я ждал этого момента, — жалко улыбаясь, сказал он мне.

— Ничего! Теперь все позади, — успокоил я старика и тут же полетел на землю, сбитый сильным ударом сзади.

Надо мной наклонился поляк в начищенных до блес­ка ботинках:

— Сукин сын! Почему ты в шапке? Ты что, не слы­шишь гимна?

И в самом деле, около полусотни поляков, сбившись в кучку, нестройными голосами пели: «Еще Польска не сгинела...»

Я вскочил на ноги и помчался к колючей проволоке. Мне было жаль времени. Да и момент для объяснений с поляками — приверженцами Миколайчика был явно неподходящий...

Я хочу рассказать о Старом турке. Поэтому не буду подробно описывать, как два танка с белыми звездами на броне взломали лагерные ворота, как американские солдаты, стреляя вверх из пистолетов, отгоняли заклю­ченных подальше от ворот. Скажу только, что, сняв крышку со стола в ближайшем бараке, я проделал про­ход в проволоке, по которой еще пульсировал ток, и по­бежал к оружейному складу, в казарменный городок СС...

В лагерь я возвращался, сгибаясь под тяжестью ору­жия. На мне висело семь автоматов с магазинами, за поясом торчало четыре «вальтера», а карманы куртки и брюк были до отказа набиты пистолетными обоймами и гранатами.

Через ту же дыру в проволоке я вернулся в жилой лагерь. Здесь творилось нечто невообразимое. С ведра­ми, мисками и разной другой посудой бежали в сторо­ну кухни доходяги, а навстречу им уже не спеша шли со своей добычей «счастливчики», опередившие их. То и дело впереди слышались крики:

— Держи его! Стой!..

И тут же на перекресток, дико озираясь по сторонам, выскакивал какой-нибудь капо из «зеленых». А на него, размахивая палками, ножами и просто кулаками, нака­тывалась толпа узников, жаждущих мести...

Со стороны плаца, от главных ворот все еще доно­сились нестройное пение и звуки пистолетных выстре­лов.

Отбиваясь от желающих получить пистолет или ав­томат, я кое-как добрался до своего барака, где меня ждали Борис, Виктор и другие ребята из подпольной группы. Когда я раздавал оружие, то почувствовал, что в мою спину устремлен чей-то сверлящий взгляд. Я рез­ко обернулся и встретился глазами со Старым турком. Он сидел на своем обычном месте.

В конце 1944 года писарь привел в наш барак нович­ка. Это был высокий сутулый мужчина с темным лицом и крупным горбатым носом. Одели его явно не по рос­ту: из коротких рукавов и штанин нелепо торчали по­крытые густым черным волосом руки и ноги. Может быть, он и не был турком, но на его куртке был при­шит красный треугольник с буквами «TU», а капо он называл не иначе как «эфенди»...

Капо же в свою очередь называл его Альте тюрке (Старый турок). Впрочем, с капо новичку повезло: командой огородников руководил смирный баптист, не имевший обыкновения ходить с дубинкой. Ну врежет, бывало, кулаком разок-другой, да и то если ты подво­дишь его прямо на глазах эсэсовцев. С таким жить можно...

О том, как турок оказался в Гузене, говорили разное. Одни утверждали, что он спутался с немкой — женой ге­роя, сражавшегося на Восточном фронте, — и допустил расовое преступление. Другие рассказывали, что наш турок по пьянке набил морду шпику, дежурившему у турецкого посольства, где новичок служил не то пова­ром, не то садовником.

Только Старый турок никогда ничего о себе не рас­сказывал. Он не знал ни одного из тех языков, на кото­рых говорили в нашем бараке. А учиться иностранному языку в лагере, да еще тогда, когда тебе перевалило за пятьдесят, — занятие не из простых. Впрочем, вполне возможно, Старый турок нашел бы себе приятелей сре­ди азербайджанцев или туркмен, живших в других бара­ках. Но он никуда не ходил.

Вернется, бывало, с работы, получит свою пайку хлеба и тут же забьется в узкий проход между нарами, прижмется спиной к стене и молчит весь вечер, до от­боя. Только головой водит из стороны в сторону, наблю­дая за соседями по бараку. Как затравленный, загнан­ный в угол волк.

Правда, этот волк временами плакал. Тогда он за­крывал лицо большими крестьянскими руками. Но это было редко.

Иногда в его черных глазах загорался интерес, осо­бенно если кто-то из соседей приносил с лагерного рын­ка плоды удачного обмена: новую куртку или кожаные башмаки. Видимо, он думал: и где только люди доста­ют такие вещи? Сам он по-прежнему ходил в том ба­рахле, что получил по прибытии в лагерь...

— Магометанин, а самый честный человек в коман­де, — удивлялся капо-баптист. — Ни одной морковки без спросу не возьмет...

Нельзя сказать, что соседи по бараку не пытались завязать со Старым турком знакомство, как-то растор­мошить его. Предпринимал такую попытку и я. Присел перед ним на корточки, ткнул себя пальцем в грудь и сказал:

— Владимир! А ты?

Он поглядел на мой палец, приставленный к его груди, отрицательно покачал головой и еще сильнее вжался в стену.

Ни с одним обитателем нашего барака он за все вре­мя не обменялся ни одним словом: был уверен, что его не поймут. Только на работе он вел «деловые» разговоры с капо. Начинались они словом «эфенди», а заканчива­лись жестами...

И вот теперь Старый турок сидел на своем обычном месте, в проходе между нарами, и жадно смотрел на то, как я раздаю пистолеты и автоматы. Я подошел к нему, взял за куртку и поставил на ноги.

— Пойдем с нами! — сказал я, — Фрейхайт! Либер­ти! Свобода! Вольность!

На большее моего словаря не хватило.

Но он криво улыбнулся и покачал головой. Я не знал, что делать. Барак был пуст: все, кроме нас семерых, либо добывали жратву, либо гонялись за капо и старос­тами, либо распевали гимны на плацу.

В барак влетел взъерошенный Виктор.

— Ну что ты чикаешься! — заорал он. — Американ­цы хотят оцепить лагерь. А тогда... Сам понимаешь...

— Пошли! —сказал я.

...Три дня спустя неподалеку от австрийского город­ка Цветль мы встретили одинокого велосипедиста. По­жилой старшина с пшеничными усами старательно кру­тил педали дамского велосипеда. Поравнявшись с нами, он оперся на левую ногу и спросил:

— Русские?

— Так точно!

— Тогда скажите мне, а не встречали ли вы обоза? Ну, лошадки, повозки и так далее...

-— Нет, — ответил я.— Вы первый советский солдат, которого мы видим.

— Тогда вперед! — скомандовал себе старшина и поставил ногу на педаль.

Но я остановил его:

— Не торопитесь! Полчаса назад мы видели не­мецкий бронетранспортер, который проехал по опушке леса.

— Не беда! — ухмыльнулся старшина. — Фрицы уже капитулировали. Сегодня подписан акт о капитуля­ции. Победа, хлопцы!

А я почему-то подумал о Старом турке, оставшемся в пустом бараке.

Где ты сейчас, Старый турок?