Мидии и зеленый лук в бульоне из чили с лапшой Двойное счастье 9 глава

abortion (сущ.) — операция по прерыванию беременности; разг. нечто гротескное, нелепое.
Месячные не начались. Я жду неделю, потом другую. Ни одной капли крови. Одним тусклым утром я решаю пойти в аптеку и купить тест на беременность. Когда я возвращаюсь, тебя нет дома. Я должна выяснить самостоятельно. Появляется голубой плюс: тест положительный. Держа положительный тест в руках, я понимаю, что не знаю, твой ли это ребенок. Действительно не знаю. Снова смотрю на плюс и чувствую себя грязной. Хочется вымыться. Я жду весь день, пока ты придешь. Вечером сообщаю тебе о своей беременности. Говорю, что мне нужно пойти в больницу и сделать аборт. Как можно быстрее. Удивительно, но ты ничего не говоришь. Ты даже не спрашиваешь, когда это случилось, даже не спрашиваешь, твой ли это ребенок. Ты только грустно смотришь на меня, и я начинаю плакать. Ты крепко обнимаешь меня. Пять дней спустя ты отвозишь меня в клинику в Ричмонде на своем разбитом белом фургоне. Мы останавливаемся на заправочной станции. Я спрашиваю, далеко ли еще ехать. Нет, не далеко, отвечаешь ты, скоро приедем. Твой фургон стар, но все-таки не совсем еще развалюха. Шоссе. Столько машин. Столько светофоров. У меня кружится голова, все вокруг кружится. Я не знаю, что ты думаешь об этом может быть твоем ребенке. Все, что я знаю, это то, что ты крепко держишь меня за руку, отпускаешь только чтобы сменить передачу. Я чувствую, что ты единственная надежная опора для меня. Ты моя жизнь.
Я просыпаюсь на кровати с колесиками и не чувствую ничего необычного. Съедаю апельсин и печенье, которые дает мне медсестра. Надеваю плащ и отыскиваю туфли. Страха больше нет, только печаль пустоты. Я медленно возвращаюсь в коридор. Вижу тебя. Ты встаешь, откладываешь ворох газет и подходишь ко мне. Когда мы идем к фургону, ты держишь меня под руку, а я чувствую слабость. Мы выглядим как любая другая пара, только что потерявшая ребенка. Когда мы открываем калитку и выходим из сада вокруг клиники, кто-то нас останавливает. Маленькая пожилая леди в черном возникает перед нами, как призрак. У нее седые волосы и лицо в морщинах. Она худа и костлява, как скелет, сквозь кожу можно рассмотреть кровеносные сосуды. Она достает из полиэтиленового пакета маленький кусочек картона и сует мне в руку, потом быстро исчезает в толпе. На карточке написано: Независимая консультация по планированию семьи. Наша цель — помочь вам и вашему нерожденному ребенку. Анонимно. На обратной стороне — телефонный номер и адрес. Но теперь уже слишком поздно. Нет, милая пожилая леди, мы хотели сделать аборт. Я хотела сделать аборт. Все приходят в эту клинику с одной и той же целью. Знает ли эта леди, сколько одиноких женщин сидят там, в коридоре клиники, и часами ждут своей очереди, потому что хотят сделать аборт? Когда мы уходим из клиники, мне становится гораздо лучше. Я чувствую, как мое тело снова становится нормальным. Чувствую, как нормализуется уровень гормонов. Я испытываю облегчение. ностальгия

nostalgia (сущ.) — тоска по родине или по прошлому.
— Тебе нужно подкрепиться, — говоришь ты. Поэтому ты покупаешь мне множество еды в супермаркете «Теско». Ребенка больше нет, поэтому мне надо получше поесть, чтобы заполнить пустоту. Салат, креветки, жареный цыпленок… На каждой упаковке сзади написано: «Изготовлено для Tesco Stores Ltd». В моем родном городе, когда женщина делает аборт, ее мать готовит острый суп из угря, или суп из фиников и семян лотоса. Но здесь другое дело. Здесь за тобой ухаживают упаковки «Теско». Ты готовишь для меня какой-то непонятный пирог. Он называется кич.^[11] Никогда раньше такой не видела. На упаковке написано: Даже настоящие мужчины едят кич! Кич. Не могу поверить, что такое может быть, когда глотаю кусок этой неопределенной горячей массы. Очень сомнительная еда. Совершенно бесформенная. Я пытаюсь представить, что сказали бы мои родители, если бы они приехали в эту страну и попробовали это блюдо. Мама, должно быть, сказала бы: «Это все равно что есть еду, вытащенную у кого-то изо рта». А отец сказал бы: «Должно быть, это объедки, которые приготовили заново, но внутри уже все перемешано». И я согласилась бы с отцом: это и в самом деле одна сплошная невнятная мешанина. Ты говоришь, что это на самом деле французское блюдо. Я не верю. Мне кажется, англичанам просто стыдно признаваться, что это их еда. Поэтому они в свою защиту объявляют ее французской. Но вот вечером ты готовишь для меня рыбу. Не треску, не морского окуня, не какую-нибудь типично английскую рыбу, а серебристого карпа. Как будто мы в моем родном городе. Он пахнет рекой, которая течет рядом с моим домом. Я вспоминаю слово, которое я когда-то учила: Но-сталь-гия. Вкус карпа пробуждает во мне ностальгию. возраст

age (сущ.) — продолжительность жизни человека или существования вещи; период жизни; старость; век, исторический период, эпоха; длинный промежуток времени.
Сегодня, разгружая ящики из фургона, ты ужасно устаешь. Ты постарел. Раньше ты выглядел не больше чем на пять лет старше меня, но теперь двадцатилетняя разница в возрасте заметна невооруженным взглядом. Из-за этого мне немного грустно. Ты смотришь на меня и слабо улыбаешься. Под твоими глазами лежит тень. Может быть, это я тебя старю. Я не работаю. И все время требую от тебя любви. Я требую любви, вновь и вновь показывая свою слабость. Я помню, что в начале у тебя были замечательные волосы. А теперь они слегка поседели за ушами. В уголках глаз появились морщинки. Иногда я думаю, замечаешь ли ты эти морщинки и седину? Ты верил в полностью индивидуалистическую жизнь — ни семьи, ни брака. Ты думал, что личность человека нельзя изменить. Но недавно ты сказал мне: «Люди меняются, постоянно меняются». Вот посмотри. Моя слабость вынуждает тебя проявлять ко мне крепкую, практическую любовь. Начиная с аборта, ты изо всех сил пытаешься сохранить нашу семью, делая практические вещи. Ты устаешь физически, а может быть, и духовно тоже. Не такой ли любви я хочу от тебя? Может быть, я всегда хотела, чтобы ты постарел, чтобы твоя привлекательность в глазах других потухла. Чтобы ты стал слабее. Тогда мы были бы равными. Я подхожу к фургону и помогаю выгрузить ящики, наполненные бутылками с вином. За два дня эти ящики нужно будет развезти по магазинам. Они тяжелые. Ты не оставляешь их в фургоне, потому что уличные банды Хэкни однажды взломали фургон и вытащили все, что смогли утащить. Здешним людям нельзя доверять, говоришь ты. Мы заносим ящик на кухню и ставим на пол, медленно и осторожно. — Зачем ты занимаешься такой работой? Почему не пытаешься продавать свои скульптуры? — спрашиваю я. — Почему тебе всегда нужны деньги? Ты же владеешь этим домом, он твой. Разве этого не достаточно? Если что, мы можем переехать в Китай — там со своими деньгами ты будешь богачом. — Послушай, почему бы тебе не заткнуться и не оставить меня в покое? — отвечаешь ты. Мне противно, что я такая требовательная. То, что я хочу от любви, это как чистить больные зубы твердой щеткой — в конце концов пойдет кровь. Чем сильнее нажимать на щетку, тем больше крови. Но я верю, что любовь может исцелить все, и рано или поздно кровь перестанет течь. Я по-прежнему думаю, что любовь — это надежда. Из соседнего окна грохочет поп-музыка. Что-то о любви и воздушных замках. маяк

lighthouse (сущ.) — башня, на вершине которой горит огонь, указывающий дорогу кораблям.
Мы едем на поезде в Уэльс. Это наше первая совместная поездка. Какие свежие ощущения. Нам нужно было сделать это давным-давно, до того, как мы начали ссориться, до того, как все стало рушиться. Теперь я знаю, почему на Западе так много каникул и выходных. Это ты предложил поехать в Уэльс. Ты хочешь вырваться из города, хочешь вдохнуть горный и морской воздух. Я соглашаюсь. Соглашаюсь, потому что думаю, что совместное путешествие может помочь нам, может излечить наши отношения. Мы прибываем в западный Уэльс ветреным утром. Сойдя с поезда, я выдыхаю из легких лондонскую грязь. Под горой — Ирландское море. Темно-зеленые деревья под высоким небом. Люди в Уэльсе медленнее, чем в Лондоне. Они медленно ходят, медленно ездят, медленно смеются — вообще проводят время, не торопясь. Ты рассказал мне, что в древности люди думали, что потеряют свою душу, если будут ходить слишком быстро. Так что у местных людей, должно быть, очень крепкая душа. Гора растет вверх из огромных скал. Бесконечные ряды скал уходят в море. Мы направляемся из долины к этой горе. Гора невероятно огромна. Она постепенно переходит в другую гору, а та — еще в одну. Так высоко, так близко к небесам. Склоны крутые, никакой растительности. Наверное, для растений здесь слишком сильный ветер. Такой суровый пейзаж — кажется, здесь нет места сомнениям и колебаниям. Когда мы начинаем подниматься на гору, мы видим, как растет трава — приземисто и крепко, корни входят в почву, как иглы. И сама почва под ногами очень крепкая и твердая. Мы карабкаемся все выше. Я слышу свое тяжелое дыхание и твое тоже. Заходим в кустарник — это инь-сторона горы. Здесь темно и сыро. Под ногами сплошные корни. Входим в лес, гниющий, влажный, пышный. Мир становится еще тише. Тебе это нравится. Ты становишься энергичным и выглядишь лет на двадцать с небольшим. В ветвях поют птицы, листья трутся друг о друга на ветру. Мы садимся и переводим дух: вдох-выдох, вдох-выдох. Ты поднимаешь с земли каштан. Его зеленая оболочка постарела, побурела и выглядит печально. Но когда ты открываешь ее, орех внутри гладкий и шелковистый. Он пахнет весной. Я вижу, как ты любишь этот каштан, и чувствую в себе любовь к тебе. Небо быстро затягивается темными тучами, наступает ранний зимний вечер. В лесу таится неведомое. Нечто поглощающее человеческую душу. Я чувствую, что скоро нас поглотит природа. Я понимаю, что красота природы может быть ужасна, но не знаю, чувствуешь ли ты то же самое. Мы останавливаемся в очень старой каменной гостинице в пемброкширской деревне. Деревня эта стоит на горе, деревня эта скрыта зеленью и окутана ночным туманом, а в небе над ней сияют звезды и луна. Ночью я не могу уснуть. Все время идет дождь. С тех пор, как мы приехали сюда, я не могу уснуть ни на секунду. Думаю, это потому, что я не могу привыкнуть к здешней тишине. Тишина такая, что каждый звук кажется невыносимо громким. Слышно даже, как растет мох. Ночь. Я лежу рядом с тобой в этом странном каменном доме, и знаю, что дождь укрывает лес, чувствую, как море колышется совсем недалеко. Луна соблазняет волну, и прибой неистовствует. Дождь стучит по крыше над нашей кроватью, падает в пруд рядом с домом, падает на жгучую крапиву под окном. Дождь заполнил весь мир. Мир погружается в воду. Нет ни одного сухого места, ни дюйма. На следующее утро дождь слабеет, ветер стихает. Мы спускаемся в гостиную, завтракаем у камина, пьем горячий кофе. Внутри безопасно и тепло. Снаружи темно и мрачно. Но ты не соглашаешься со мной. Я говорю, что не хочу больше выходить наружу. Я ругаюсь. А ты смеешься и говоришь, что любишь такую погоду. Что именно это тебе и нравится в природе. Природа могущественна, и ее могущество прекрасно. — Не прогуляться ли нам к маяку? — спрашиваешь ты. — К маяку? К тому, о котором писала Виржиния Вульф? — вспоминаю я книгу, которую ты мне подарил. — Нет, это другой маяк. Более красивый. — Где он? — Пошли, я покажу, — и ты встаешь. Мы берем у хозяйки гостиницы зонтик, покидаем уютные кресла у камина и снова отправляемся на природу. Мои сапоги еще не просохли со вчерашнего дня. Это городские сапоги, здесь они совсем потеряли вид. Они не приспособлены для этих мест. Мне нужно купить резиновые сапоги и непромокаемый плащ. Мы все идем и идем среди рощ и ферм. Примерно через полтора часа замечаем маяк. Он стоит на вершине холма и смотрит на море. Вокруг — ничего, даже ни одной овечки. Он выглядит так, словно построен на краю мира. Мы идем к маяку, и он приближается и вырастает. Высокий, тонкий, прямой, как пенис юноши. Он совершенно один и абсолютно одинок. Мы садимся у стены маяка. Чайки ныряют в темно-зеленые волны. Я представляю себе, как ночью, в темноте, вращается прожектор и стегает своим лучом гору, зеленые луга, тропинку, берег, море. Луч что-то ищет — но ищет впустую. — Отсюда ходят корабли на другой берег моря? — спрашиваю я. — Да, но не сегодня. Не каждый день. — Может быть, разузнаем, когда будут следующий корабль? Поплывем и посмотрим на другой берег. — Ты плыви, если хочешь. Я бы предпочел остаться здесь. — Но здесь же ничего нет. Медленно катятся волны. Маяк хранит какую-то тайну — тайну, которую мне не понять. Город забирает у тебя силы. Но здесь ты снова стал энергичным. Находить в траве змею или дождевого червя удивительнее, чем заниматься искусством. Смотреть на танцующего в море дельфина интереснее, чем заниматься искусством. Слушать, как шмель гудит в бутоне, приятнее, чем заниматься искусством. Наблюдать за тем, как цветы превращаются в стручки, полезнее, чем заниматься искусством. Мне кажется, ты рожден жить на природе. Почему же ты не остаешься здесь? Зачем принуждаешь себя вернуться в Лондон? Ты должен остаться и не думать обо мне. Я снова открываю записную книжку и смотрю на свои ежедневные усилия. Я изо всех сил стараюсь заполнить пустые страницы словами и предложениями. Я стараюсь выучить как можно больше лексики, чтобы уметь общаться, пытаюсь запихнуть весь словарь в свой мозг. Но какой в этом смысл здесь, в этой далекой деревне, в этой ничейной стране чудес? Здесь не имеет значения, на каком языке ты говоришь, здесь можно быть хоть немым, хоть глухим. Язык теряет значение. Язык больше не важен. Для природы важно только простое физическое существование. НОЯБРЬ

патология

pathology (сущ.) — научное исследование заболеваний.
Ты, мой английский пациент, по-прежнему чувствуешь себя больным. Когда у тебя болела голова или что-нибудь еще, я всегда ложилась рядом с тобой. Просто прекращала все свои занятия и ложилась рядом. Но ты так часто болеешь, что в конце концов мое терпение лопнуло. — Милый мой, я знаю, как вылечить твою депрессию: занимайся по утрам йогой, днем катайся на велосипеде, а вечером ходи в бассейн. — Скорее всего, мне просто нужно найти правильное лекарство. — Нет. Я не думаю, что тебе поможет лекарственный способ. Твои проблемы — от твоего ци, твоей энергии. Ты лежишь и мутным взглядом смотришь в потолок. — Каждое утро я просыпаюсь и чувствую, что уже устал, не успев встать с кровати. — Это потому что твоя болезнь навеяна мыслями. Ты слишком ненавидишь общество, в котором живешь, и по горло сыт этим городом. Нет у тебя никакого заболевания. Ты точь-в-точь как твой старый фургон — такой старый, что весь механизм разваливается. А помнишь, раньше и ты, и твой белый фургон были полны энергии. — Хотелось бы мне знать, что со мной не так, в чем причина… — Вы, европейцы, все время хотите дать болезни точное имя. Но мы, китайцы, не именуем все заболевания, потому что считаем, что все они на самом деле вызываются очень простыми причинами. Если ты хочешь справиться с болезнью, то должен успокоить весь свой организм, а не просто глотать то и дело таблетки. — Ну-ка, расскажи поподробнее, — ты поднимаешь голову от подушки. — В китайской медицине причины заболеваний разделяются на три группы: внутренний патогенный ци — это расстройство органов, внешний патогенный ци — это ци, проникающий в организм извне, и травма — это травма. — Травма — это травма? — Я полагаю, что травма нарушает нормальную циркуляцию ци и крови, а это вызывает застой внутренней энергии. Поэтому некоторые части организма страдают от недостатка ци. Вот почему каждый день ты так быстро устаешь. И голова у тебя все время болит тоже от этого. — Откуда ты все это знаешь? — ты удивленно смотришь на меня. — Я знаю это, потому что я китаянка. — Ты хочешь сказать, все китайцы знают об этом? — Думаю, да. — Ты серьезно? Даже те, что работают в китайской забегаловке на Хэкни-роуд? — Спроси у них, когда будем в следующий раз проходить мимо. — Раньше ты мне ни о чем подобном не рассказывала. — Ты садишься в постели. Должно быть, тебе стало лучше. — Да ведь ты же меня никогда и не спрашивал. Ты никогда не проявлял никакого интереса к моей культуре. Вы, англичане, когда-то захватили Гонконг, так что ты, может быть, слышал краем уха, что Китай — цивилизация с пятитысячелетней историей, величайшая из когда-либо существовавших в мире… Мы, китайцы, изобрели бумагу, чтобы вашему Шекспиру было на чем писать через две тысячи лет. Мы, китайцы, изобрели порох, чтобы вы, англичане и американцы, могли бомбить Ирак. Мы, китайцы, изобрели компас, чтобы вы, англичане, плавали туда-сюда и колонизировали Азию и Африку. Ты смотришь на меня и молчишь. Потом встаешь с постели и ставишь чайник на огонь. — Чайку не хочешь? пессимизм/оптимизм

pessimism (сущ.) — склонность ожидать самого худшего. optimism (сущ.) — склонность видеть будущее в радужном свете.
Лепесток — пессимист. Он увянет. Тело старика — пессимист. Оно гниет и распадается. Буддист в реальности своего мира — пессимист, но в конце, когда к нему приходит смерть, он оптимист, потому что всю свою жизнь он готовился приветствовать покой смерти. Фермер — оптимист, потому что он верит, что ростки картофеля выйдут из-под земли. Рыбак — оптимист, потому что он знает, что как бы далеко он ни заплыл, он вернется домой с полной лодкой рыбы. Пестицид — оптимист. Он поддерживает хорошую жизнь, убивая плохую. Каждый пытается быть оптимистом. Но быть оптимистом немного скучно и не честно. Неудачники интереснее, чем победители. *

Мидии и зеленый лук в бульоне из чили с лапшой Двойное счастье