Мидии и зеленый лук в бульоне из чили с лапшой Двойное счастье 7 глава

Похоже, я никак не могу перестать знакомиться с новыми людьми. В Лондоне я знала только тебя и говорила только с тобой. После Лондона, в Париже, я продолжала старую привычку и не говорила в Париже даже ни с одной собакой. Англичане говорят, что французы высокомерны и не любят говорить по-английски. Поэтому я и не пыталась ни с кем говорить во Франции. Но это хорошо. Не нужно даже вспоминать, как разговаривать по-китайски. После Парижа я устала от музеев. Хватит с меня мертвых людей. Напротив меня молодой человек в черном пальто и красном шарфе читает газету. Это, конечно, газета на иностранном языке. Я не могу опознать этот язык. Молодой человек в черном пальто и красном шарфе прекращает читать, взглядывает на мое присутствие и назад в газету. Но скоро он совсем откладывает ее и начинает смотреть на вид за окном. Я тоже смотрю в окно. Там нет никакого вида. Только темная ночь, ночь на безымянных полях. В окне отражается мое лицо, мое лицо наблюдает за его лицом. Только он и я в маленьком купе. — В Берлин? — спрашивает он. — Да, в Берлин. Мы начинаем разговаривать, медленно, постепенно, туда и сюда. Его английский акцент нелегко понять. — Меня зовут Клаус. — Окей, Клаус. Он ждет, потом спрашивает: — А тебя как зовут? — Мое имя сложно произносить. — Хорошо. Он серьезно смотрит на меня. — Изначально я из Китая, — говорю я. Кажется, нужно объяснить, пока он сам не спросил. — Изначально? — Ну, я несколько месяцев жила в Лондоне. — Понятно. А я из восточной Германии. — Он замолкает и потом говорит: — Ты очень хорошо говоришь по-английски. Очень хорошо. Это правда? Если да, он не знает, как яростно я изучала английский каждый день, и даже теперь, в дороге. И вот на этом поезде новый человек, Клаус. Незнакомец. Поезд — место, чтобы завязать сюжет в книге или фильме. Я чувствую, что и он, и я оба хотим поговорить — поговорить о чем угодно. Он рассказывает, что родился в Берлине, в восточном Берлине. Он говорит, что знает о восточном Берлине все, каждый угол, каждую улицу. Какой счастливый, поезд едет к его дому, к его любви. Ночной поезд движется медленно. Это явно не скорый поезд. Только не важный человек или турист поедет на таком поезде. Мы лежим напротив друг друга на полках в маленьком купе. Странная позиция. Мы опять говорим о Берлине. Он говорит, что стажируется в министерстве иностранных дел. А раньше он был юристом. Ему хотелось поменять занятие и жить за рубежом. Он рассказывает, что восемь лет у него была подруга, живущая в Баварии. (Б-а-в-а-р-и-я, произносит он по буквам.) Он говорит, что это на юге Германии, но у меня, конечно, нет никакого представления, где эта Бавария. Однажды эта девушка приехала в Берлин, постучала в дверь и сказала, что хочет прекратить отношения. И он прекратил — ему было больно, но раз она так решила. И он решил изменить свою жизнь и поехать работать в другие страны. Я понимаю его историю, понимаю его желание удалиться далеко от прошлого. Я говорю, что понимаю его. Еще я рассказываю ему о тебе, о человеке, которого я так люблю, о человеке, который делает скульптуры в Лондоне. Я рассказываю о своих чувствах к тебе, и о том, как ты сказал мне, что я должна путешествовать одна. Мы говорим, потом иногда слова останавливаются, просто слушаем. В конце концов в окне возникает солнце. — Подъезжаем, — говорит Клаус.
Боже, у Берлина тяжелый цвет и большие квадратные дома. Как в Пекине. — Где ты остановишься? — спрашивает он. — Не знаю, может быть, в молодежном отеле YMCA,^[10] потому что у меня есть на него скидка от моего европейского железнодорожного билета, — я показываю ему билет. — Один такой отель находится совсем рядом с моим домом. Могу проводить тебя туда, если хочешь. — Очень любезно с твоей стороны. Пожалуйста. Я здесь ничего не знаю. — Отлично, — говорит он и снимает свой багаж с полки над нашими головами. Я беру свой рюкзак и иду за ним, как слепая. Ранний утренний воздух холоден, как будто наступает осень. Иногда по улице бесцельно проходят один-два старика в длинных плащах и с сигаретами в зубах. Шоссе идет по мосту. У моста сосисочная, множество больших мужчин стоят в очереди, чтобы добыть горячую сосиску. Боже, они едят на утро только одни сосиски! Это даже хуже, чем английский завтрак. Утренний ветерок освежает мои мозги и мое маленькое тело. Это город, в душе которого есть нечто поистине тяжелое и серьезное. Это город, в истории которого были большие войны. Я ощущаю, что этот город создан для мужчинов, политики и дисциплины. Как Пекин. Потом я вижу флаг, развивающийся на верхушке монументального здания на большой площади. Три полосы: черная, красная, желтая. Я спрашиваю Клауса: — Это флаг твоей страны? Он удивлен: — Ты ничего не знаешь о политике? Я признаю: — Да, увы. Никогда не разбиралась в политике. Столько разных флагов, они сбивают меня с толку. Он смеется: — Но ты ведь из Китая. Это же такая политизированная страна! Может быть, он прав. Этот человек, похоже, знает мир очень хорошо. — Так это немецкий флаг? — Да. Он самый. Я смотрю на флаг, на эти полосы: черную, красную, желтую, и спрашиваю: — Почему черная полоса наверху флага? Это выглядит так опасно! Он снова смеется, но потом замолкает, поднимает голову и тоже смотрит на флаг. Может быть, он думает, что я не так уж и глупа. Черная полоса могущественно и тяжело развивается наверху, и я чувствую себя немного испуганной. В разумном дизайне черная полоса должна быть внизу, иначе… иначе она может принести неудачу. Может причинить несчастье всей стране. Насколько я помню, есть еще одна страна с черной полосой на флаге — Афганистан. Но даже Афганистан поместил ее внизу, а не наверху. Я смотрю вверх на солнце сквозь флаг, и флаг похож на темное пятно на солнце. Через Александерплац мы направляемся на восток Берлина. Я следую за ним, как слепой за своей палкой. Семь часов утра. Мы стоим перед отелем. Дверь еще закрыта. Мы звоним. Человек с заспанными глазами открывает дверь и говорит, что до вечера в отеле нет свободных мест. Мы уходим, таща вещи. Стоя посредине улицы, Клаус говорит, что если я хочу, то могу пойти в его квартиру. Она очень близко. — Хорошо, — говорю я. Клаусова квартира очень чистая. Белые стены, двуспальная постель с голубым бельем, голый деревянный пол без ковра, ванная с белым кафелем, маленькая чистая кухня со всем, что нужно, письменный стол и кожаный стул, деревянный шкаф и книжные полки. Вот и все. В ванной нет ни женской косметики, ни духов. Нигде никаких признаков женского присутствия. Клаус готовит кофе в кофейнике на маленькой кухне. Потом открывает холодильник и говорит, что молока нет. Мы пьем кофе, он кладет в него сахар. Я не хочу сахара. В холодильнике я вижу только кусок грустного масла и два скучных яйца. Он говорит, что уедет из Берлина в следующем году, когда начнет работать дипломатом. Берет ручку и пишет адрес квартиры и название ближайшей станции метро. Дает мне и говорит: — Не заблудись. Потом он открывает платяной шкаф и переодевает верхнюю одежду. В шкафу не меньше двадцати рубашек разных цветов и десяти галстуков. Кажется, все они выглажены как следует. Кто их гладил? Клаус надевает серебристо-серый костюм и темно-красный галстук. — Можешь оставить свои вещи здесь и спокойно побродить по Берлину. Я вернусь с работы вечером. — Да, да, да, спасибо! — говорю я ему, Клаусу. Похоже, он милый человек, безобидный и теплый. Ему можно доверять. Мы идем вместе до автобусной остановки. Там ждут еще несколько служащих в костюмах и с черными кожаными портфелями. Немедленно приходит автобус. Клаус целует меня в щеку и говорит: до вечера. Получается так естественно, как в западном ТВ: каждое утро муж, уходя на работу, говорит жене до свидания. Я смотрю, как он уезжает вместе с автобусом. У меня к нему странное чувство. И вот я одна брожу по Берлину. Я чувствую себя беззащитной. Ничто в этом городе меня не волнует. Я не чувствую к нему ни любви, ни ненависти, ничего. Что мне следует знать о Германии? Стена? Социализм? Вторая мировая война? Фашизм? Почему фашисты ненавидели евреев? Почему они устроили Аушвиц не в своей собственной стране? В китайском учебнике истории немного говорилось о Германии, но очень непонятно. Я знаю только, что у них есть сосиски, сосиски разного вкуса, продающиеся под мостом. Люди едят эти сосиски на улице деревянной палочкой. Этим утром я видела, как очень благородно выглядящий человек стоял перед сосисочной, ел сосиску, покрытую томатным соусом, и держал под мышкой папку с документами. Вот мое понимание Берлина. Он очень напоминает мне Пекин. Город квадратов. Длинные прямые улицы, ни вправо, ни влево. Чтобы построить такой город, нужен диктатор вроде председателя Мао. Но, конечно, этот город выглядит гораздо старше Пекина. Большие здания в Пекине не старше пятнадцати лет — или, скорее, пятнадцати дней. Большинство деревьев на пекинских улицах — новые, их посадили, наверное, не больше пяти лет назад. Истории в Пекине больше нет — только пустой Запретный Город, чтобы туристы могли фотографироваться. Я снова прохожу мимо той сосисочной под мостом. От еды идет пар. Пахнет вкусно и соблазняет меня тоже съесть сосиску-другую. Я даю продавцу три евро, и он любезно вручает мне большую пачку горячих сосисок с зеленой горчицей и красным соусом сбоку. Выглядит точь-в-точь как кучка дерьма. Но на вкус вкусно. Мое тело в Берлине, но сердце осталось в Лондоне, осталось с тобой. Я не чувствую себя целой. Все, что я хочу — найти какое-нибудь Интернет-кафе, откуда можно послать электронное письмо. Не могу перестать думать о тебе. Ты написал мне этим утром из Лондона. Или прошлой ночью. «Хотя наши тела сейчас далеко друг от друга, я по-прежнему чувствую, что ты рядом». Я сразу пишу ответ. Пишу, что мне очень одиноко путешествовать одной. Я не понимаю, зачем это нужно. Но ты отвечаешь мне: «Мы на Западе привыкли к одиночеству. Думаю, тебе будет полезно испытать одиночество, постигнуть, что это такое — быть полностью самостоятельной. Через некоторое время ты начнешь наслаждаться одиночеством. Оно больше не будет тебя так пугать». Я снова и снова перечитываю это письмо, сидя в Интернет-кафе, и не понимаю, что именно ты хочешь сказать. Потом я сижу в кафе на большой улице и читаю «Близость», надеясь, что она даст мне почувствовать, что ты рядом. Это очень депрессивная книга, я не понимаю, почему ты хочешь, чтобы я ее прочла. Она про человека средних лет, который бросает жену и детей, отказываясь от семейной жизни. Вот так ты чувствуешь, живя со мной? Вот почему ты отправил меня путешествовать по Континенту и постигать одиночество? Я чувствую злобу. Кладу книгу на столик и оглядываюсь по сторонам. Это современное кафе, стулья и столы красного и черного цвета и разных геометрических форм. Столько дизайна, что это почти неприятно. Мне хочется, чтобы ты внезапно возник передо мной, снял с меня одежду и сжал мое тело в объятиях. О, я хочу заняться с тобой любовью, заняться любовью прямо здесь, прямо здесь. Только так можно излечить это одиночество. Только так можно дотронуться до души. Я хочу, чтобы ты сжал меня крепко-крепко. Мне бывает больно, когда ты меня так крепко сжимаешь, но в то же время — приятно. Это странно. Наслаждение может быть таким болезненным. Я брожу целый день. Брожу по большому торговому центру и смотрю на людей. Брожу по парку и смотрю на людей. Брожу по мясному рынку и смотрю на людей. На людях здесь много кожаных одежд. Даже в кафе «Старбакс» диваны покрыты кожей. Как получилось, что в этой стране производится так много кож? Длинный кожаный день. Сижу, хожу. Как во сне. Наконец время близится к вечеру. Я иду назад к дому Клауса. Да, я не ошиблась, вот та самая улица, тот самый подъезд, та самая квартира. Эту карту Берлина дал мне в Лондоне ты. Интересно, думаю я, когда ты был в Берлине и где ты останавливался? Твоя жизнь опередила мою на двадцать лет. Неудивительно, что у тебя столько историй, столько секретов. Я нажимаю кнопку звонка, никто не открывает. Нажимаю ее снова и снова. Наконец дверь открывается. Клаус выглядит ужасно. Он наваливается всем телом на дверь, его ноги подкашиваются. Он падает на пол. У него высокая температура, его часто рвет, у него диарея. Он ужасно болен. Его даже рвет на кровать, потом он бежит в туалет. Я перепугана. Что случилось? Съел что-то не то? Он умрет? Пусть я знакома с этим человеком всего девять часов ночного поезда, я теперь несу ответственность за его жизнь. Но что мне делать? Я сажусь на его кровать и даю ему стакан воды из-под крана. Он пьет, но сразу же снова уходит в туалет и его рвет. Он опять ложится на кровать и извиняется передо мной. Я беру его за руку, ложусь рядом с ним и чувствую, что его тело как будто в огне. Тут он опять убегает в туалет. Его рвет, пока в желудке не остается уже ничего, что можно было бы извергнуть. — Дай мне листок бумаги и ручку, — говорит он. Я нахожу ручку и бумагу на его столе. — Пожалуйста, сходи купи мне такую воду, с красной звездой и львом на этикетке. Он пишет название воды: Gerolsteiner Stille Quelle Не верю своим глазам! Ну и немцы! Разве можно давать воде такое сложное название?! Возвращаюсь назад в четырьмя большими пластмассовыми бутылками. Он медленно пьет эту Gerolsteiner Stille Quelle, потом падает на постель в полусонном состоянии. Я иду в ванную, чтобы принести мокрое полотенце, и складываю его, чтобы положить на лоб Клаусу. Уже очень поздно, мне хочется есть. Человек на постели тяжело дышит. Я открываю холодильник и решаю сварить два единственных яйца. Нахожу кастрюльку, наливаю воду, зажигаю газ, кладу в воду яйца… Э, да я, стало быть, могу кое-что сделать на этой немецкой кухне, хотя и мне чувствуется не по себе, готовя в чужом доме. Нахожу чайные пакетики, завариваю чай. На этот раз кладу сахар, потому что очень голодна. Съев два яйца с солью, возвращаюсь к постели. Температура у Клауса, похоже, продолжает расти. Я нахожу телефон. Но какой номер набрать? 999? 911? 221? 123? В Берлине такая же система, как в Лондоне, или как в Китае? Я отказываюсь от мысли позвонить и возвращаюсь к Клаусу. Снимаю пропитавшееся потом полотенце с его лба и вновь охлаждаю его холодной водой. Я думаю: вот только что он был такой аккуратный и чистый, как его холостяцкая квартира, а теперь в такой пакости и беспорядке. Не понимаю немцев. Выключаю свет и ложусь рядом с Клаусом. Я так устала, бродя весь день по Берлину. Натягиваю на себя край его пухового одеяла и быстро проваливаюсь в сон. Я просыпаюсь от его жара. Он ужасно горячий и потный, вся постель стала мокрой и липкой. Он что-то неразборчиво говорит: — Можно воды?.. Он тяжело дышит, как будто пробежал марафон. Потом он говорит: — Мне очень холодно. Я нахожу в его платяном шкафу еще одно пуховое одеяло. Но теперь, под двумя одеялами, мне слишком жарко. Я снимаю с себя всю одежду, кроме трусов, и снова забираюсь в постель. Он обнимает меня под двумя одеялами, но по-прежнему дрожит. Я позволяю ему обнять себя. Смотрю на свой леопардовый бюстгальтер на полу и чувствую себя немного странно. Он смотрит на меня и очень неразборчиво бормочет: — Останься со мной… Я слышу. И мне больше не хочется спать. Он лежит рядом со мной в жару. Я обнимаю его. Он прижимает к себе мое голое тело. И мы спим так, очень близко, до самого утра…
На следующий день он чувствует себя лучше, но все еще слишком слаб, чтобы выйти из дома. Я убираюсь в ванной и туалете и привожу в порядок спальню. С вечера Клаус выпил три бутылки воды, осталась лишь одна. Я завариваю чай и кладу сахару в его чашку. Мой рюкзак по-прежнему стоит на полу, я его еще не открывала. — Помнишь, ты сказал мне кое-что этой ночью? — напоминаю я, желая прояснить ситуацию. — Боюсь, я не очень-то помню, что было этой ночью. Мозги совсем отрубило. Должно быть, выглядел я отвратительно, — говорит он немного смущенно. — Значит, ты ничего не помнишь? — Я немного разочарована. — Помню, как просил тебя купить воды. А ты ухаживала за мной. Большое тебе спасибо. Я думал, что умираю. — Не за что. Я, честно говоря, была слегка напугана. Он медленно пьет чай. Я не знаю, что делать дальше. Уйти? Остаться? Мне хочется остаться с этим человеком. — Как ты думаешь, может быть, мне следует задержаться в Берлине? — спрашиваю я. Боже, зачем я так спросила? Ненавижу себя. — Ну, я не знаю… Тебе решать. Слушай, спасибо тебе огромное за все, что ты сделала — а ведь ты меня совсем и не знаешь. Но дело в том, что сейчас мне нужно идти на работу… Ты выглядишь таким далеким по сравнению с тем, каким был ночью. — Как думаешь, сможешь ты когда-нибудь приехать в Лондон? — спрашиваю я, продолжая ненавидеть себя. — Не знаю, — неопределенно говорит он. — А в Китай? Он смеется. — Это уж совсем маловероятно… Нет больше причин оставаться в этой холостяцкой квартире и вообще задерживаться в Берлине. Я уеду отсюда прямо сейчас, немедленно. Отправляю тебе открытку: Дорогой, я уезжаю из Берлина. Мне хочется в более теплые места. Не уверена, что мне нравится путешествовать в одиночестве. В поездах я вижу пары и семьи, которые вместе едут в отпуск. Для меня это не каникулы, а что-то вроде домашнего задания, которое ты мне задал. Надеюсь, у тебя все хорошо. С любовью, Ч. На открытке фотография Берлинской стены. Вся стена расписана беспорядочными каракулями. Как уродливо. Сидя в автобусе, везущем меня к вокзалу, я чувствую, что от меня все еще немного пахнет потом Клауса, и спрашиваю себя: я что, влюбилась в него? Я не знаю Клауса, человека из восточного Берлина, но я чувствую, что он мне близок. Вот видишь, теперь у меня есть своя собственная личная жизнь, и я не знаю, буду я тебе рассказывать об этом случае или нет, когда вернусь в Лондон. Венеция

До того, как прибыть в Венецию, я много-много часов спала в поезде. Выхожу с вокзала — а тут везде воды. Или реки? Или нужно говорить каналы? Не знаю, они часть моря или нет? Так или иначе, сейчас полночь и очень темно. Плохо. Это значит, что мне придется платить в отеле за лишнюю ночь, и я даже не знаю, где нахожусь. Вот бы найти круглосуточное кафе, чтобы просидеть до утра, а там уж отыскать отель будет легче. На стене вокзала Сан-Лючия висят плакаты на итальянском и английском, и еще на каком-то языке, буквы вроде индийских. По-английски написано: «Венецианский фестиваль азиатской культуры и искусства». Я замечаю, что фестиваль на этой неделе. Это хорошо. Несколько человек тоже выходят с вокзала и смотрят на карту и спорят — скорее всего, на итальянском, а может, и на французском, или на каком-нибудь другом европейском языке, который я не понимаю. Один из этой группы людей подходит ко мне. — Parla Italiano? Я качаю головой. — Английский? — Да, — киваю я. — Вы не знаете, где вечеринка? Он выглядит дружелюбно. — Какая вечеринка? — Вы приехали сюда не на Азиатский фестиваль? Сегодня ночью вечеринка. Мы как раз туда идем. Надеюсь, не опоздали. Он очень невнятно говорит по-английски, но, похоже, разбирается в Азии. — Нет, мы не опоздали. Наоборот, приедем слишком рано, — вступает один из его друзей. — Присоединяйтесь к нам, если хотите, — говорит первый человек. — Мы сможем вас провести. Я в нерешительности. Пойти? Если мне не удастся найти круглосуточное кафе, это будет хороший выход. — Может быть, я приду позже? — говорю я, поднимая свой тяжелый рюкзак. — Хорошо. Если вы захотите прийти, просто скажите им, что знакомы с Андреа Пальмио, и вас пропустят. — Его друзья ждут, когда он пойдет с ними. — Кстати, это заведение называется «Пачука», и вам надо будет доплыть до Лидо… Он протягивает мне листок бумаги с надписью «Пачука». Потом они исчезают. Лидо? Я знаю отель «Lido Holiday Inn». Это очень дорогой отель в Пекине и Шанхае. Там останавливаются только иностранцы, и еще в Китае в этих отелях есть кафе «Старбакс». А здесь? Вечеринка тоже в роскошном отеле? Почему туда нужно плыть? В недоумении от всех этих мыслей, я в одиночестве иду к воде, не зная, что делать. Может быть, мне нужно пойти туда и сделать вид, что я знаменитая азиатская актриса. Европейцы не разбираются в китайских лицах. На их взгляд, мы все выглядим одинаково. Я решаю спросить у кого-нибудь, как добраться до этого Лидо.
И вот я плыву на другой конец Венеции на ночном катере. Я чувствую себя так, словно живу в давние времена в южном Китае, где люди плавали туда-сюда на лодках. Смотрю на воду. Это море? Настоящее море? В темноте я даже не вижу, какого оно цвета. Оно совсем не похоже на море на фотографиях или в фильмах. И на твои описания не похоже. Не думаю, что кому-нибудь захочется плавать в такой воде. Кроме того, море то и дело преграждается городом. Как так получилось, что город так долго стоит в воде и не тонет? Я думала, что море безгранично. Я разочарована. Мне хочется немедленно рассказать тебе о том, что я сейчас чувствую. Китайцы говорят, что западная культура — синяя, а китайская — желтая. Это потому что Запад возник из моря, а Китай — из желтого песка. Я не понимаю море. Час спустя я стою перед «Пачукой». Со стороны она выглядит как большой ресторан или ночной клуб. Везде неоновые огни. Два очень больших человека в черных костюмах останавливают всех у входа. Элегантные итальянские мужчины и женщины с высокими каблуками проходят внутрь, держа в руках пригласительные билеты. Еще я вижу нескольких индийских женщин, одетых как королевы или принцессы — они тоже проходят в дверь. Должно быть, это очень шикарное место, думаю я. Хорошо, что я сюда пришла. Но я не могу вспомнить, как звали того человека. Черт, почему западные имена так трудно запоминаются? И вот я брожу с рюкзаком на плечах и пытаюсь вспомнить имя. Антониа? Энтони? Эндрю? Александр? Антониони? Какое звучит похожее? Чрезвычайно собравшись с духом, я направляюсь к охраннику. — Мой друг пригласил меня приехать сюда. Он внутри. Охранник отвечает на очень грубом и плохом английском: — Сорри. Это частная вечеринка. — Да, я знаю. Но мой друг приглашает меня прийти, а он как раз внутри вечеринки, — настаиваю я. — Как зовут вашего друга? — Антониа, Энтони… Нет, Эндрю. Может быть, Антониони… Видите ли, я из Китая и не умею правильно произносить имена вашей страны. Мне ужасно стыдно. — Чем занимается ваш друг? — Он… Он импресарио актеров, — говорю я первое, что приходит в голову. Я его совсем не знаю, и мне не кажется, что он импресарио актеров. Один из охранников воспринимает немного серьезнее и заходит внутрь, чтобы спросить кого-то. Через минуту он выходит. — Извините, мы не можем вас впустить. — Но он приглашает меня сюда. Мне нужно попасть внутрь! — Я в обломе. — Сорри, синьорина, — бесстрастно произносит охранник. — Нет приглашения — нет входа. Баста. Подъезжает шикарная машина, из нее выходят трое в странных костюмах и блестящих ботинках. Охранник говорит им «синьоры» и они направляются прямо в дверь. Из вечеринки доносится громкая музыка и смех. Никто не хочет провести меня туда или даже бросить на меня взгляд. Почему я не выгляжу, как азиатская актриса? Вот бы я сейчас была в юбке или в каком-нибудь дурацком старомодном традиционном китайском костюме! Я брожу рядом с «Пачукой», словно дикая ночная собака, идти некуда. Затем я вижу, как к входу резко подъезжает очень большая и очень черная машина. Черт возьми, это кадиллак! Выходят восьмеро. Да: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь молодых женщин. Все блондинки, с длинными сияющими золотыми волосами. Они одеты в одинаковые мини-юбки и одинаковые тугие серебристые топики, которые выглядят как бюстгальтеры. Мини-юбки такие короткие, что видно половину попы. Они чрезвычайно стройные и подтянутые, а на ногах у них длинные белые сапоги с высокими каблуками. Они выглядят как жирафы, рожденные одной мамой-жирафихой. Сексуальные машины, возглавляемые женщиной-менеджером. Их высокие каблуки цокают по песчаной земле: ча-ча-ча… Они выстраиваются в ряд и одна за другой проходят в дверь. Глаза охранников фиксируются на телах девушек, словно примерзают и не могут оторваться. Что эти секс-машины делают на «частной вечеринке»? Танцуют на столах? Среди них ни одной азиатки. Или они будут просто пить шампанское вместе с шикарными мужчинами? Должно быть, я стояла у дверей не меньше часа, наблюдая за всеми этими восхитительными гостями — они все прибывали и прибывали. Потом я вижу: подъезжает такси, из него выходит человек. Это он, тот мужчина, с которым я разговаривала два часа назад! Почему он приехал так поздно? Или все итальянские мужчины такие? — Антониа! — кричу я. Похоже, это правильное имя, потому что он меня не поправил — а может быть, просто не понял, что я кричу его имя. Он подходит ко мне и извиняется: — Мне очень жаль, что так получилось. Мои друзья передумали. Решили поехать в другое место. Там, кстати, лучше, чем на этой вечеринке. Если позволите, я вас туда отвезу. — Его английский акцент почти невозможно разобрать. — Хорошо. Я не хочу говорить, что ждала здесь так долго. Поэтому я просто залезаю следом за ним в такси. Внутри такси, оказавшись совсем вблизи, я разглядываю его лицо. В своем строгом костюме и черных кожаных итальянских ботинках он выглядит немного официально. Волос в середине головы немного. Выглядит он честным, но немного скучным, если мне позволительно судить. — Чем вы занимаетесь? — спрашиваю я. — Я авокадо, — отвечает он. Авокадо? Я удивлена. Значит, это не только фрукт, но и работа? — Объясните, пожалуйста, — прошу я. — Если вам случится попасть в тюрьму, вы сможете обратиться ко мне, чтобы я помог вам в суде. — А… Это вроде юриста? — Да-да! Авокадо — это юрист, — он рад, что я поняла. — А вы? — Я? Я просто туристка. На самом деле я изучаю английский. — В Венеции? — в нем возникает интерес. — Нет, нет. Я изучаю английский в Англии. — О, вы очень хорошо говорите по-английски. — Спасибо. Но какое у вас отношение с этим фестивалем азиатской культуры? — Мой друг, тоже авокадо, оказывает юридические услуги организации, проводящей фестиваль. Он и говорит мне: «Андреа, поехали со мной». — Понятно. Боже, хватит с меня авокадов. Хорошо хоть я теперь знаю его правильное имя. Такси останавливается перед дискотекой. За ней — настоящее открытое море. Словно большой пруд черных чернил. Я чувствую опасность — в этот черный пруд, думаю я, очень легко упасть.
Это открытая дискотека, не «частная вечеринка». Уже половина третьего, какая бесконечная ночь. Музыка грохочет. Американская дискотека — для меня это чересчур. Внутри танцует множество тинэйджеров. Мне хочется немедленно уйти. Но Андреа тянет мою руку, и я вижу его друзей — они все здесь, трясут плечами и дергают головами. И вот мы танцуем прямо посредине, все задевают мой рюкзак, а дикая музыка каждую секунду бьет по голове. Боже, я не могу так танцевать, это не моя культура. Движения у меня, должно быть, получаются ужасно уродливые. Это сражение между неистовой музыкой и моим костлявым телом. А Андреа выглядит неплохо. Похоже, ему нравится эта музыка. Танцует он в несколько слишком серьезном стиле, но я не сомневаюсь, что лучше меня. Мне становится очень скучно. Мне всегда скучно, когда много народу. Я могу заснуть прямо здесь, стоя, как лошадь. — Все в порядке? — Андреа подтанцовывает ко мне. Его танец — прямо как медленная походка. — Я немного устала. На самом деле я хочу уйти. — В самом деле? А где вы остановились? — Пока еще нигде. — Вот как? Куда же вы теперь пойдете? — проявляет Андреа разговорчивость под ужасно громкую музыку. — Не знаю. — Знаете что, если вы не против, можете остановиться в моем отеле. В моем номере две кровати. — В самом деле? — Да, никаких проблем.
Такси доставляет нас в настоящее никуда. Окраина, безусловная окраина. Перед нами — очень просто выглядящий отель. — Смотрите, море совсем рядом. Я смотрю туда, куда указывает Андреа, но там только чернильная темнота. — Видишь? — Вроде бы. Он нажимает звонок. Боже, мне не по себе. Уже половина пятого — что подумает персонал отеля, когда увидит, что постоялец привел с собой китайскую девушку? Он снова нажимает звонок и объясняет: — У человека, который там сидит, знаете ли, не очень хороший слух. — Хорошо, — успокаиваю я его. Наконец дверь открывает очень старый человек. Он даже не утруждает себя поднять глаза и посмотреть, кто пришел. Говорит «buona sera» и сразу назад в свою комнату, спать. Номер Андреа на первом этаже, рядом с входной дверью. Я думаю, что утром портье легко обнаружит меня и будет стыдить. Он открывает дверь и включает свет. Потом вдруг кричит что-то — похоже, итальянское ругательство. Он перепуган. — Что такое? — спрашиваю я. — Тут какие-то маленькие животные! — кричит он. — Где? — Я ничего не вижу. — Здесь! Посмотри на пол! По полу муравьи, большие муравьи. Ползают туда-сюда. — О, да это просто муравьи, — успокаиваю я его и начинаю топотать муравьев, уничтожая их своими туфлями. Андреа выглядит глубоко потрясенным. Бежит в туалет и возвращается с туалетной бумагой. Этой бумагой он убивает остальных муравьев и спускает в унитаз. В номере две односпальные кровати, Андреа меня не обманул. Я раздеваюсь, оставляю только нижнее белье. Моя пижама лежит на дне рюкзака, а мне не хочется его распаковывать. Пока Андреа чистит зубы и моется, я плотно укрываюсь одеялом. Через две минуты он приходит и несколько секунд смотрит по сторонам. Должно быть, он удивлен, увидев, что я так быстро забралась под одеяло. Потом он спрашивает: — Выключить свет? — Да. До завтра. В темноте он быстро начинает храпеть. Это честный храп, несомненно. Я думаю, что он довольно-таки добросердечный человек, но какой-то не очень интересный. Или, может быть, просто обычный. Считаю часы до утра. Через два часа будет солнечное утро, я покину этот чертов остров Лидо и уеду в Венецию… Я почти засыпаю. Думаю о сексе — нет, я вижу сон о сексе. Это лесбийский секс — я и женщина с неизвестным лицом. Кажется, она целует меня или трогает мои груди. Потом я внезапно просыпаюсь и чувствую, как чьи-то губы прижимаются к моим губам. Открываю глаза и в тусклом свете вижу, что это Андреа целует меня. Он выглядит очень глупо. — Нет. Иди спать, — говорю я, чувствуя некоторое отвращение. — Хорошо, — послушно говорит он и возвращается в свою постель. Выглядит он забавно. Одет в шорты, но белую свою рубашку не снял. Голые ноги тощие и волосатые. Я больше не стараюсь уснуть. Я могу сколько угодно спать в поезде по своему бесконечному билету, так зачем зря тратить время на этом Лидо? Встаю и одеваюсь, чищу зубы и собираю все свои пожитки. Очень тихо закрываю за собой дверь.
Никогда еще утро не казалось мне таким ярким и свежим. Ветер овевает мою желтую кожу. Я чувствую себя свободной. Мое тело абсолютно свободно. Иду к морю. На волнах покачивается несколько маленьких лодочек. Море и в самом деле синее. Синее-синее, как сон. Вода как магнит тянет к себе мое тело. Ты прав, море красиво. — Я думаю о своей жизни, и мне грустно, — сказал ты мне однажды. — Почему? — В душе какая-то пустота. И конца этому нет. — Хорошо, чего же ты хочешь? — Я хочу быть счастливым. — Нельзя быть счастливым все время. Иногда приходится и грустить. Тебе так не кажется? — Мне кажется, что в моей жизни вообще нет никакого счастья. — Тогда скажи, на что, по-твоему, похоже счастье? — …На море. Так мы разговаривали однажды у себя дома в Лондоне. Теперь я словно снова слышу твои слова. Их эхо плывет над волнами. тавира