«Это не так», – мысленно возразила Милена: вирусы говорили ей об обратном. А еще они сообщали о количестве человеко‑часов, которые кому‑то пришлось затратить на эту работу.
«Чтоб тебе!» – послышалось неподалеку, и где‑то в темноте грохнулась стойка с какими‑то вещами. Милена поспешно бросила книгу. С ботинками в лапах появилась Гэ‑Эмка.
– Название типично в моем стиле, – с ходу заметила она.
«Она видела, что я читаю ее книгу!» – вспыхнула Милена, цепенея от стыда.
– Я утешаюсь от мысли, – продолжала Гэ‑Эмка как ни в чем не бывало, – что на свете есть еще книга фортепьянных упражнений под названием «Пальцовка для изучающих». Именно так и называется! Вот твои башмачки. Примерь, впору ли.
Милена, чувствуя себя до крайности нелепо, натянула ботинок и, неловко скакнув на одной ноге, чуть не упала. Щеки просто пылали.
– Ну что, подходят?
– Да, да, наверно! – выпалила она поспешно, не успев еще толком разобраться, и снова стянула ботинок.
Гэ‑Эмка громко рыгнула.
– Пардон, – извинилась она, деликатно прикрыв себе пасть лапой.
– Ты очень хорошо поёшь, – сказала Милена и сама удивилась. Вирусы подсказывали: это существо с полюса действительно поет ничуть не хуже любого артиста в Зверинце.
– Да ладно тебе, – Гэ‑Эмка пожала плечами, – я и сама знаю. – Она моргнула. – Возьми, наверное, с собой.
Она протянула Милене желтоватый фолиант с партитурой Малера.
– На, бери еще и эти. – И нахлобучила сверху еще Шостаковича и Прокофьева. – Только никому не говори, что это русские.
Русских почему‑то недолюбливали.
– Ой, я не могу их взять, – попятилась Милена. Как же можно!
Гэ‑Эмка жалостливо смотрела на нее.
– Нет, правда не могу. Я просто не могу их взять.
Милена не стала разбираться, так ли это на самом деле.
– Я, наверное, должна чувствовать, что они – общественное достояние и принадлежат всем.
Милена действительно понимала, что эти партитуры – вещь слишком ценная, чтобы ими вот так разбрасываться направо‑налево. Поэтому она протянула их обратно, этой пахнущей выпивкой и ковровым дезодорантом медведихе.
– Эх, – только и сказала та и, меланхолично моргнув, застыла с отрешенным взором. Фолианты она приняла и, подержав недолго на весу, уронила на стол.
– Как тебя зовут? – поинтересовалась Милена.
– Меня? – Медведица, втянув носом воздух, задумчиво улыбнулась. – Сейчас, дай вспомнить. Ролфа, – сказала она осклабившись. – У‑ля‑ля!
– А меня Милена. Милена Шибуш.
– Милена, – повторила Гэ‑Эмка, слегка наклонив голову. – Тебя проводить до выхода?
– Так дверь‑то заперта! – вспомнила Милена.
– Ерунда. У меня есть ключ, – успокоила Ролфа. – Давай‑ка держись за руку, а то заблудишься.
Лапа у Ролфы была размером с кошку, свернувшуюся на ковре, и такой же теплой. Руку Милене она обхватила чуть не до предплечья. Это было смешно и странно. Сердце у Милены всю дорогу било как в колокол, и, когда они прощались, она лишь пролепетала что‑то невнятное. Все слова смешались. Медведица лишь улыбнулась и закрыла ворота, а у Милены почему‑то осталось ощущение опасности, с которой едва удалось разминуться.
Идя обратно вдоль кирпичной стены, Милена наконец разглядела окошки – под самым верхом. Они и в самом деле там были, просто она их никогда не замечала. Окна в пролете моста.
Глава вторая
Песня‑скулеж (Выход из Раковины)
ЛЮДИ ЖИЛИ компактными группами, которые назывались Братствами. Братства объединяли людей, занимавшихся одним и тем же видом деятельности, но местные службы у каждого из них были свои: прачечная и рынок, сантехники и дворники. Лондон был ненормально огромным, но Братства помогали людям ощущать себя людьми.
Милена жила в Братстве Актеров. В его общежитии когда‑то располагалась штаб‑квартира нефтяной компании, поэтому все по старой памяти называли его Раковиной [4]. Здание подковой огибало внутренний двор, подобно двум крепким, надежным рукам из мрамора и бетона.
При Раковине числилась своя курьерская служба. Каждое утро, в обед и в шесть вечера к Милене стучался Почтальон Джекоб – узнать, нет ли у нее каких‑либо сообщений.
Джекоб был миниатюрным, субтильным, до лоска обходительным чернокожим. Милена же считала себя неблагодарной свиньей, потому что он наводил на нее смертельную скуку.
– Доброе утро, Милена! – обращался он к ней с неизменно восторженной улыбкой и мертвым взглядом.
– Доброе утро, Джекоб, – отзывалась она.
– Как у вас нынче дела?
– Очень хорошо, Джекоб, спасибо.
– Погода вроде как налаживается!
– Да, Джекоб, пожалуй.
– У вас есть ко мне какие‑нибудь сообщения, Милена?
– Спасибо, Джекоб, нет.
– Ну тогда удачного дня, Милена!
– И тебе, Джекоб.
У него был мозг, открытый в буквальном смысле. Джекоб запоминал все, не упуская ни одной мелочи. Он шел от двери к двери, напоминая, что кто‑то забыл свою бритву и просит, чтобы ее вернули, или что автобус отходит в три. Он был ходячим способом экономить бумагу. Казалось, он говорит лишь заготовленными штампами, и только ими.
– Добрый вечер, Милена!
– Добрый, Джекоб.
Опять эта восторженная улыбка от уха до уха, словно ему видятся райские кущи.
– Хорошо ли прошел день?
– Хорошо, Джекоб. А у тебя?
– О! Очень хорошо, Милена! Есть ли какие‑то для меня сообщения?
Когда мозг у него переполнялся, начиналась перезагрузка, со стороны напоминающая эпилептический припадок, после чего все опять приходило в норму. Перезагрузки у Джекоба случались регулярно, чтобы стирать невостребованную информацию.
На следующий день, после похода на Кладбище, Джекоб доставил Милене сообщение. В этом было что‑то необычное. Никаких сообщений Милена, как правило, не получала.
– У меня для вас информация, Милена! От мисс Пэтель.
– От кого? Что еще за мисс Пэтель, Джекоб?
– Это такая леди, в шубе из меха.
Оп! Слова «леди» и вообще «мисс кто‑то там» у Милены никак не ассоциировались с Ролфой.
– Она спрашивает, не отобедаете ли вы с ней сегодня днем. В час, у входа в «Националь». Мне ей передать, что вы согласны?
Милене ничего не шло в голову. Та первая встреча оставила ее растерянной, если не сказать раздраженной. Какой еще обед, почему? Сначала она хотела сказать, что занята.
Но опускаться до вранья было ниже ее достоинства.
– Передай мисс Пэтель, что час дня меня вполне устраивает.
Ну вот, теперь еще думай, что надеть. На дворе – летний зной. Чтобы защитить кожу, надо как‑то оберегаться от солнца. У Милены было две пары брюк, черные и белые. Выбор остановился на белых, а также на блузке с длинными рукавами и глухим воротником. Прихватила также перчатки и миниатюрный зонтик.
Ролфа при виде Милены сузила глаза.
– Ты что, действительно с этим собираешься идти? – кивком указала она на зонтик.
Своим зонтиком Милена втайне гордилась: из тонкой парусины, в яркую широкую полоску, без всяких там рюшечек‑оборочек.
– А как же! Это атрибут моей профессии.
– Охренеть, – пробурчала Ролфа. – Ладно, раз уж так. Вперед! – Она повернулась и грузно двинулась в сторону моста Ватерлоо. Из одежды на ней не было ничего, кроме синих спортивных трусов и полустоптанных кроссовок – причем у одной еще и подошва отстает. И шлепает.
Милена остановилась в решительной позе.
– А куда мы идем?
– Куда? – обернулась на ходу Гэ‑Эмка. – Во Дворец увеселений. Дружков своих хочу попроведать. Катим!
– А… а это где? – замешкалась Милена, заподозрив что‑то неладное.
– За рекой. Есть там одно местечко. Ты пиво пьешь?
– Нет, – честно призналась Милена.
– Стыд какой! Ну ладно, может, тебе там чаю нальют. – И Ролфа пошла дальше, не рассуждая. «Может, остаться, да и дело с концом? – подумала Милена. – Ну уж дудки: еще подумает, что я чего‑то испугалась». И Милена решительно двинулась следом.
Вы никогда не пробовали ходить нога в ногу с бронтозавром? Плечи у Ролфы были опущены, лапы свисали вдоль туловища, и шаркающая походка казалась на вид медлительной и мелкой, – но расстояние она каким‑то образом умудрялась покрывать с невиданным темпом. Укрываясь зонтиком от зноя, Милена ловила себя на мысли, что ей и сказать‑то нечего. «Ну да ладно, – тешила она себя мыслью, – в следующий раз пусть попробует только меня позвать: сразу дам от ворот поворот!»
Они пробирались через сутолоку Флит‑стрит. Здесь было Братство Лодочников, со своим собственным рынком.
Малолетки с серьезными, требовательными лицами протягивали им навстречу початки вареной кукурузы или чашки с жареными каштанами. «Мисс, мисс! Возьмите самую малость – будет вам удача, мисс!» Их старшие братья и сестры сноровисто выхватывали из бамбуковых жаровен цыплят, чтобы не успели подгореть, и совали их покупателям. Буквально под прилавками обитали целые семьи: матери вяжут или нянчатся с детьми; мелкие мальчуганы на углу вращают ремни швейных машин, чинят пижамы или белье.
Их сестры‑малютки то и дело теребили Милену за рукав. Вид Милены и Ролфы, видимо, их забавлял. Эту неловко семенящую кисейную барышню с зонтиком и в перчатках безусловно выдавала ее боязливая нервозность, и такая же неловкая попытка эту нервозность скрыть. Впору со стыда сгореть. Слышно было, как хихикает ребятня. Детство, проведенное в Детском саду, прочно привило Милене рефлекс: смех означает желание чужих тебя обидеть. При звуках такого смеха у нее инстинктивно сжимались кулаки.
Милена стушевалась окончательно. Зонтик у нее случайно зацепился за навес, обдав чей‑то прилавок пылью. Здесь торговали старыми, непонятного назначения запчастями и пыльной стеклянной посудой – самой что ни на есть пылью времен.
Торговка за прилавком от души рассмеялась, держась за бока: товар‑то такой старый, что уж и пыль ему не страшна! Милена не поняла, что в этом смешного, и, по инерции дернув зонтик за ручку, споткнулась об него. Послышался новый взрыв хохота.
Смех звучал им вслед, когда они повернули в сторону собора Святого Павла, вздымающегося над домами своим куполом‑яйцом. Затем они взяли курс на север, прошли через Барбикан и добрались‑таки до того Дворца увеселений.
ИМ ОКАЗАЛСЯ ПАБ возле Братства Голден‑лейн. Милена насторожилась: в этом квартале обитали Ассенизаторы.
Паб назывался «Летящий орел». На вывеске красовался падающий вниз лицом пьянчуга. У крыльца пришлось перешагнуть через забулдыгу, похрапывающего на выщербленном тротуаре. Даже в забытьи он бдительно выщипывал блошек, барражирующих по его волосатой груди. Солнце превратило его лицо в сплошной синяк.
Внутри царил полумрак; на голом полу тесно стояли столы. Грязный, в потеках пива и плевков цемент был скользким, будто его натерли воском. В помещении полно было полураздетых, синюшного вида мужчин, лоснящихся от пота. Воняло немытыми подмышками.
«Вот тебе готовый дантовский “Ад”», – заметила про себя Милена.
– Очень даже славно, когда усядешься, – сказала Ролфа. – Ну вот, наконец‑то. Ба‑а‑а! Люси! – вдруг рявкнула она, семафоря лапищами, чтобы привлечь чье‑то внимание.
В углу кто‑то, квакнув, поперхнулся; кто‑то подскочил, и его взялись унимать. Людей было трудно разглядеть. Они сидели за столами возле окон, и падающий свет очерчивал только силуэты. Но и в силуэтах было что‑то жутковатое – настолько, что Милена поспешно отвернулась, избегая на них смотреть.
– Пойду займусь официантами, – объявила Ролфа. – А ты пока осваивайся.
«Как! Меня бросают?» – в ужасе подумала Милена. Но Ролфа легонько ее подтолкнула: «Давай, давай».
В отчаянии Милена стала протискиваться мимо канализационных дел мастеров к спасительному столику. «Инфекция, инфекция, инфекция!» – гремело в мозгу. Зажав себе рот рукой в перчатке, а нос задрав к потолку, Милена старалась не дышать. Чувствовалось, как елозят вокруг влажные от испарины руки и ноги (нарочно, что ли?). Вот какой‑то мужичина у стойки, выплюнув изо рта непрожеванный сыр, вдруг истошно завопил и выплеснул себе на голову пиво из кувшина. Брызги, едва не задев Милену, звучно закапали на пол, как жидкие аплодисменты. Наконец она добралась до столика и села, вцепившись в табурет.
– Здравствуйте, милочка! – послышался над ухом учтивый голос.
Милена обернулась и увидела неимоверную образину: буйная огненно‑рыжая грива, губы в ошметках алой помады, зубов во рту – раз‑два и обчелся, лицо обрюзгшее, как перезрелый плод. И все лицо в морщинах и мешках.
– Меня звать Люси. Хотя друзья зовут меня Флюся. Ха‑ха‑ха! – Карга зашлась хриплым хохотом.
Рядом с ней стоял сгорбленный хрыч с горбатым носом и пигментными пятнами на жилистых руках. Водянисто‑серые глаза виднелись из складок изборожденного морщинами лица.
У Милены екнуло сердце. Вид у этих двоих был поистине ископаемый. Настоящие, взаправдашние старики! Вот как, оказывается, выглядит старость…
– Мя‑а‑у! – прогнусавил старик.
– Не обращай внимания, это наш Старичок‑Музычок, – представила своего спутника Люси. – Он немного не в себе после войны. Так ведь, дорогуша?
Войны? Какой еще войны?
На Люси был бежевый жакет с рукавами фестончиком, порядком поношенный и с засаленными манжетами. Под ногтями – траурная каемка. По соседству, взявшись за руки, посиживала примерно такая же парочка в одинаково серых пиджаках пузырем; оба совершенно лысые, лица как немного сдувшиеся шары. Вот один, подавшись вперед, негромко и доверительно обратился к Милене. Разобрать нельзя было ни единого слова.
– П’ихла, так хиди тихо, хо’охо? – сказал он, кивнув.
– Хо’охо! – отозвалась Милена. – Все очень даже понятно.
Он говорил так, как люди изъяснялись сотню лет назад.
И тут до нее дошло: это же Кадавры.
РАК ЛЕЧИЛИ возбудители многих болезней. Один из них запечатывал протоонкогены в Леденец. Другие вырабатывали белки, стимулирующие раковые клетки достигать зрелости и блокирующие их деление.
Но некоторые разновидности рака были новыми, вирусными и скоротечными. Лекарства не предотвращали образование новых копий ракового вируса инфицированными клетками, и вирус распространялся по кровеносной системе. В организме некоторых людей, уже больных раком, появлялся странный баланс. Вирусный рак методично завоевывал организм клетка за клеткой. Раковые клетки дифференцировались. Они переставали делиться как попало.
В итоге формировалась упорядоченная опухоль в форме здорового человека, с его памятью, его чувствами. До тех пор пока она ела и избегала несчастных случаев, она жила. Она была бессмертна.
Просто Кадавр какой‑то. Живой труп.
Между тем Кадавры поглядывали на Милену с благодушным любопытством, словно ожидая ее реакции.
– И… и… вы издалека? – спросила она наконец огнегривую Люси.
– Из своего времени, милочка, из своего времени, – хмыкнув, ответила та и по‑свойски подмигнула.
– А живете вы где?
Милена с опаской подумала, нет ли у карги блох, и если, чего доброго, есть, то далеко ли они прыгают.
– Живу‑то? Да в прачечной, – запросто сообщила Люси. – В сушильном отделении. Там, знаешь ли… – Ее корявый, графитового оттенка палец черкнул в воздухе дугу. – Я туда на ночь шмыг, и готово! Тепло, уютно, просто прелесть.
Она обитала в прачечной здешнего Братства. «Представляю, что у них там творится с выстиранными простынями», – подумала Милена, и лицо у нее невольно вытянулось.
– Неужели никто не обеспечит вас жильем?
– Жильем? Обеспечит, еще как обеспечит. Только знать бы, кто нынче этот самый «никто». Да вот не берусь гадать.
«Она сумасшедшая, – решила Милена. – Двинулась на старости лет. Такую лечить уже бесполезно».
Люси было скучно, но присутствие Милены ее подзадоривало.
– Ох уж эта мне Ролфа! Ее только за смертью посылать, вся глотка уже пересохла. На‑ка вот, хлебни моего. – Она пододвинула к Милене свою кружку с пивом.
– Ой, не надо! – Милена пришла в ужас. Кружку по всей кромке украшали следы губной помады.
– Да отпей, милочка, отпей! Думаешь, мне жалко? – Люси ласково похлопала Милену по сжатому кулачку. «Меня сейчас стошнит, – мелькнуло в голове у Милены. – Интересно, успею до двери или нет…»
Но уже в следующую секунду над столом нависла Ролфа, с бравым стуком водрузив плеснувшие пивом кружки на столешницу, перед самым лицом у Милены. Люси со счастливым смехом протянула к своей подруге руки.
– Я же просила чаю, – пролепетала Милена.
– Мнюмм, мнюмм, мнюмм! – чмокала губами Люси, требуя, чтобы ее поскорей расцеловали. В этот момент она напоминала золотую рыбку. Ролфа нежно обняла ее и села возле Старичка‑Музычка, который безудержно размяукался. Ролфа залаяла собакой и зажала ему голову у себя под мышкой. Старикан от этого радостно крякнул и восторженно затопал ногами. От пива попахивало чем‑то похожим на мочу.
Опять повернулся в их сторону Сдутый Шар.
– Де’аха, слышь че! – позвал он. – Те ченють хошь, а? А?
«Я домой хошь», – подумала Милена тоскливо.
Неожиданно Люси грохнула кулаком по столу так, что Милена подпрыгнула.
– А ну тихо! Тихо всем! – властно крикнула она. – Ролфа, пора спеть!
Помещение откликнулось негромким одобрительным гулом.
– Не, – возразила Ролфа, – нынче твоя очередь. За тобой, кажется, с того раза еще и кружка пива.
– Ну что ж, ладно, – не стала упорствовать Люси. – Только предупреждаю: нынче будет полный отпад.
И она начала вскарабкиваться на стол. Сначала непонятно было, что именно она собирается делать. Старуха просто перегнулась через столешницу и, уцепившись за край скрюченными пальцами, забарахталась. Наконец ей удалось встать на стол одним коленом, остальная же часть беспомощно застыла, как корабль на мели после крушения.
– Руку ей подай! – рявкнул вдруг Старичок‑Музычок, внезапно рассвирепев. Милена испуганно отшатнулась и от его голоса, и от старухи, опасаясь до нее дотронуться. Ролфа подсадила Люси под тощий зад.
– О‑па! – издала та победный вопль. – У‑у‑у!
Старичок‑Музычок помог ей подняться на ноги.
При этом Милена с удивлением почувствовала, что от колен у старухи пованивает. Чтобы вдруг пахли колени – это было что‑то новое.
Кто‑то передал Ролфе губную гармошку. Пробная трель возвестила, что сейчас начнется песня; паб затих, и синюшная публика обернулась во внимательном ожидании.
Под одобрительные хлопки и свистки в зале ожила старенькая, неприхотливая, по‑домашнему уютная мелодия. Осклабясь беззубым ртом, старуха подмигнула зрителям и игриво приподняла юбку, приоткрыв костлявые бедра. «О, боже мой», – поморщилась Милена.
– «Песня‑скулёж»! – объявила Люси писклявым, птичьим голоском. И она запела, причем голос неожиданно стал сильнее и ниже:
Эта песня‑скулёж,
Вызывает сердца дрожь.
Она водила коленками из стороны в сторону, очевидно изображая бег. Узловатые старческие пальцы ткали в воздухе колдовские узоры. Глаза и губы на морщинистом лице стремились изобразить свойственную юности пылкость чувств.
Не буза, не выпендрёж –
Просто песня‑скулёж, –
реял и дрожал голос.
И эту песню не унять –
Ведь сердцу больно друга потерять.
На какую‑то секунду сквозь сип вдруг сверкнула восхитительно чистая нота, видимо свойственная этому голосу в молодости.
Эта песня‑скулёж,
Ты ее не уймешь.
Врешь! –
Голова забавно откинулась, как у заводной куклы.
Ты ее подпоешь.
(Прыг)
Врешь!
Ты ее подпоешь.
(Прыг)
Врешь!
Она проделала это несколько раз подряд, словно страдая от заикания. Вся оставшаяся часть песни, три с лишним минуты, состояла только из этой строчки. Часть публики стала дружно подпрыгивать под эту строчку и подпевать ее (как, собственно, и предлагалось в песне). Другая пыталась их утихомирить, а заодно и саму певицу. Все выли шакалами, что‑то выкрикивали, стучали по столам кружками.
«Неужели им это нравится? Почему они все смеются?»
Наконец‑то Люси остановилась, и тогда Ролфа подняла руку на манер судьи, возвещающего о победе под снисходительные хлопки с мест.
– Все, хватит, хватит!
– Где моя пинта? Пинта моя где? – требовала Люси, изображая из себя капризную звезду.
Ролфа, отступив назад, стала хлопать поднятыми руками. При этом каким‑то образом у нее получалось, втягивая воздух через рот, изображать звук бурных аплодисментов – отличить было почти невозможно.
И ТОЛЬКО УЖЕ НА ОБРАТНОМ ПУТИ из паба Милена поняла, что означали эти прыжки.
Люси имитировала граммофонную пластинку, которую заедало. То‑то небось было шуму, когда гладко звучащие кассетные магнитофоны снова сменились жестяными трубами патефонов.
– Так получается, эти Кадавры жили еще до Затемнения! – все еще не могла поверить себе Милена.
– Угу, – отвечала Ролфа.
Эти убогие старики были некогда безудержной молодежью электронного века – и вот что с ними стало. Их города сияли огнями, они смеялись в унисон, синхронно наблюдая одни и те же развлекательные шоу по электронным каналам. А потом, во времена Затемнения, им же пришлось переходить на песни под гармошку. Так сколько же им, получается, лет? По меньшей мере по сто двадцать – сто сорок!
И эту песню не унять, ведь сердцу больно друга потерять…
– Они пели о себе, – произнесла Милена задумчиво.
– Угу, – только и сказала Ролфа, шагая впереди и не оборачиваясь.
– Мы пойдем туда снова? – спросила Милена, чтобы как‑то поддержать разговор.
– Тю‑ю! – Усмешка у Ролфы, как обычно, перешла в пожимание плечами. – Если только они тебя примут. Ты весь вечер просидела так, будто свой дурацкий зонтик проглотила.
Милена только тут вспомнила, что зонтик остался в пабе.
– Угу, – сказала она, глядя на реку. Сама того не замечая, она начинала копировать Ролфу.
Глава третья
Любовный недуг (Обнимая призрак)
«БЕСПЛОДНЫЕ УСИЛИЯ ЛЮБВИ» стали последнее время такими вялыми, что режиссер был вынужден собрать всех на репетицию. Обычно у актеров репетировать необходимости не было: вирусы сами подсказывали, как нужно играть.
Репетиционные комнаты предназначались в первую очередь для музыкантов, и труппе в полном составе там было тесновато. За окном безжалостно ярилось солнце, стояли жара и духота.
– Это уж про меня, с вашего соизволения! – произнесла свою реплику Милена своим собственным голосом, в котором были страсть и чувство. – Я и есть Энтони Тупица!
– Стоп, стоп, стоп! – прервал режиссер. В его обязанности входило воссоздавать ту единственную трактовку великой пьесы, которую помнили вирусы. – Милена, ты же прекрасно знаешь, как должна звучать эта реплика!
«Да, знаю, – подумала она. – Вяло, пресно, тупо». Милене было не до пьесы. Ее разбирало безотчетное беспокойство, от которого начинаешь метаться из угла в угол. Не терпелось повидаться с Ролфой, поговорить – как будто у них оставались какие‑то нерешенные дела.
И вот как‑то под вечер, даже не сняв костюма своего персонажа, она отправилась к Ролфе в ее каземат. Сквозь ряды старых вещей оказался проложен новый проход, так что ориентироваться было легче. Под непроглядными кирпичными сводами одинокое пение Ролфы было слышно уже издали.
«Сейчас перестанет», – подумала Милена. Но Ролфа не переставала. Мелодия без слов звучала то громче, то тише. Непонятно было, что и думать. Нельзя же вот так подойти и сказать: «Ты чего это, всегда так в темноте заливаешься?»
Милена решила было незаметно ретироваться, но тут музыка неожиданно завладела ее вниманием. Что‑то замерло в груди при звуке нисходящего пассажа. Была в нем необъяснимая весомость, почему‑то навевающая грусть.
Хотя грустью назвать это нельзя. Скорее некая устремленность, мрачновато‑торжественная, возвышенная. Глубокое, благородное звучание.
Что это? Милена призвала на помощь вирусы, но ответа они не дали. Нет, не Вагнер. И не Пуччини. Что же это, черт возьми? Милена присела между стойками с одеждой.
Вирусы получили задание пройтись по всем известным темам. В голове активизировалось что‑то вроде каталога. Музыка раскрывалась сама из себя, будто цветочный бутон. Вот возникла небольшая заминка – не в голосе Ролфы, а в нотах, – некоторая разбалансировка в теме.
Голос смолк. Но затем начал пассаж снова, несколько в иной форме. «Есть!» – сообщили вирусы и показали: три новых такта совпадают с первыми нотами, с которых начался поиск.
Но это же означает, что – Милена буквально остолбенела – музыка принадлежит… Ролфе! Она ее творит – сама, здесь, сидя в темноте. Мелодия пошла на следующий круг. Ролфа способна на такое? Ведь это вам не мурлыканье в ванной и не пьяный ор.
«Я ее не распознала. Не открыла ее с этой стороны. Но почему она поет здесь? Почему о ней ничего не известно людям?»
Милена попыталась запомнить музыку. Велела вирусам все фиксировать, но даже они не выдержали. Они не были приспособлены к восприятию новой музыки. Для них она была чересчур живой, излишне подвижной, темы переплетались шустрыми змейками. И тут словно щелкнуло: вирусы отказали.
Милена и сама была не вполне привычна к незнакомой музыке. От нее возникало странное ощущение: как во сне, где все сумбурно и вместе с тем проникнуто каким‑то неявным, но весомым смыслом. Голос Ролфы внезапно возрос до максимума, как будто покорил горную вершину. У Милены округлились глаза, на них навернулись слезы. Словно некая крылатая сущность, вырвавшись из телесной оболочки, устремилась ввысь, в запредельность, – прямо у нее на глазах.
Пение Ролфы длилось около получаса – одним слитным произведением, из начала в конец. К концу музыка тихо угасала. Потом, совершенно внезапно, пение оборвалось.
– Нет, не так надо! – сказала сама себе Ролфа и, кашлянув, громко втянула воздух. Послышался стук, что‑то вроде упавшего стакана. – Да чтоб тебя! – буркнул ее сипловатый голос.
Милена тихо, с нежной задумчивостью, улыбнулась. Свет в окошке успел окончательно потускнеть. Послышалось шарканье: Ролфа направлялась в ее сторону. По щеке едва уловимо скользнули ворсинки ее меха. Милена чутко замерла. Несколько минут сидела затаясь.
– Черт побери, – выругалась она шепотом. И, поднявшись, минуя одну арку моста за другой, улизнула с Кладбища.
Милена отправилась в комнату к своей подруге Сцилле. Сцилла тоже жила в Раковине, только в другом крыле. Дверь она открыла на стук. Сцилла стояла в передничке и жарила на одноконфорочной плитке сосиски.
– Бо‑ог ты мой, – протянула она, удивленная не столько визитом, сколько костюмом стражника елизаветинской эпохи. – Ты же говорила, что терпеть его не можешь?
– Точно, не могу, – подтвердила Милена с порога и быстро вошла в тесноватую комнату, задев мечом за косяк. – Сцилла, у тебя есть бумага?
– Что? – Сцилла недоуменно хмыкнула. – Э‑э… нет. Откуда? И с чего ты вообще взяла, что у меня может быть бумага?
– Не знаю. Но ты же у нас играешь в «Микадо».
– В «Мадам Баттерфляй», не путай. Страна та же, опера другая.
– Может, вам все‑таки выдают бумагу? Ну, ноты там записать, все такое. Ты же как‑никак Бестия.
– Милена, с тобой все в порядке? Мы такие же, как все, для нот пользуемся вирусами.
– Ну а достать ее смогла бы? Может, у тебя к ней какой‑нибудь доступ есть? – Милена вдруг поняла заведомую безнадежность положения. – Мне бумага нужна, хотя бы немного.
– Для чего? – спросила Сцилла невозмутимо.
– Ноты записать, музыку! – Ладони Милены невольно сжались в кулаки.
– А, это, – вздохнула Сцилла, видимо снимая с себя обязанность делать участливый вид.
– Что это мы, композиторами заделались, что ли? – поинтересовалась она, возвращаясь к сосискам.
– Да нет же, нет! – Милена нетерпеливо дернулась, между тем пытаясь удержать в памяти хоть что‑нибудь из музыки Ролфы. – Автор не я.
Сцилла, похоже, такого оборота не ожидала.
– Послушай. Ты или не ты, неважно. Надо сходить в Снабжение и объяснить: так, мол, и так, вирусы не справляются. Говорят, скоро бумаги будет навалом. Появился какой‑то новый грибок, специальный…
– Эту музыку сочинил Гэ‑Эм! – перебила ее Милена.
– Да ты что? – Сцилла даже слегка оторопела.
– Мне показалось, это именно та самая Медведица, что ходит на все премьеры. Я слышала, как она поет, – просто глаза на лоб лезут! И музыку эту до нее никто не сочинял, я проверяла.
Сцилла взяла подругу за руку и заставила сесть на кровать.