Пока наконец снова не оказалась перед домом Ролфы, представшим в ночном сумраке эдакой синеватой глыбой. Что‑то в Милене прорвалось наружу.
– Ролфа! – выкрикнула она пронзительно. – Ролфа, Ролфа! – Схватив подвернувшийся под руку булыжник, она кинула его в сторону дома.
– Я здесь, – неожиданно послышалось в ответ. – Ч‑ш‑ш!
В проеме открытого окна на верхнем этаже стал смутно виден силуэт. Ролфа одиноко сидела одна в темноте.
Обхватив себя руками за плечи, Милена стала дожидаться. От нетерпения, а также затем, чтобы разогнать кровь в занемевших от холода ступнях, она начала пристукивать ногами. Вот негромко щелкнул замок, и Ролфа появилась на пороге, что‑то неся в руках: как оказалось, одеяло. На ней самой были все те же трусы и кроссовки.
Она приблизилась как‑то боком, медленно, словно на поломанных катушках. И словно побаиваясь – Милену, всех. Дождавшись, когда она подойдет, Милена ее ударила.
– Ты им позволяешь! Всем позволяешь! Чтобы они все делали на свой лад, а у тебя самой прав никаких нет. И собираешься кайлить глыбы – боже, какой глупый, какой позорный конец!
Ролфа лишь покинуто смотрела на нее; слышалось, как в верхушках деревьев шелестит ветер.
– Ну чего ты стоишь? – В ответ снова тишина, прерываемая лишь аплодисментами листвы. – Делай же что‑нибудь! – Милена вскинула руки над головой, когтями растопырив пальцы.
Ролфа сжала ее в объятиях. Милена вдруг ощутила себя в кольце длинных, пушистых, теплых лап, прижатой лицом к животу Ролфы.
– Ч‑ш‑ш, малышка, – говорила та, – ч‑ш‑ш.
В уголках глаз у Милены полетели искорки. «Сейчас упаду в обморок», – подумала она. Как бы в шутку, чтобы за счет самой нелепости происходящего этого не случилось на самом деле. У нее подогнулись колени. «А ведь и в самом деле свалюсь», – мелькнуло в уме. Хотя настоящим людям не положено падать в обморок.
– Мне фе‑е‑ефть на‑адо, – промямлила она. В смысле, что не может держаться на ногах. И тут внезапно почувствовала, как ее поднимают. Желудок отяжелел; показалось, что ее сейчас вырвет. Луна в небе мелькнула юркой ласточкой, и Милена почувствовала, что ее укладывают на траву. Устроившись там, она недвижимо застыла.
– Малышкам не надо было так перебирать, – послышался голос Ролфы.
Милене захотелось, чтобы с нее сняли одежду. Хотелось коснуться кончиками пальцев ладони Ролфы. Но найти ее никак не удавалось, вокруг была только трава. А затем наступила окончательная темнота.
Поцеловала ли Ролфа ее в макушку? Пробежала ли пальцами ей по волосам?
Глава пятая
Низкопробная комедия (Мы, Вампиры)
ПРОСНУЛАСЬ МИЛЕНА ИСЦЕЛЕННОЙ. Все, хватит.
Она очнулась в своей комнатке Раковины, у себя в постели. Как она добралась домой? Никак не вспомнить. Милена села в кровати. Спина занемела, голова тупо ныла в висках и вокруг глаз.
К Ролфе ее больше не тянуло. Сама мысль о ней – о ее запахе, зубах – вызывала легкое недомогание. Мысль о них ассоциировалась теперь с болью. Болевшая до сих пор любовью, сейчас Милена испытывала при упоминании о ней болезненную антипатию.
«Ничего, клин клином вышибают», – подумала она и резко, от души чихнула, шмыгнув носом. Интересно, сколько сейчас времени? Вирусы подсказали. «Маркс и Ленин, боже мой! – спохватилась Милена. – У меня же сегодня утром спектакль, “Бесплодные усилия любви”! А я проспала». Почему‑то мысль об этом принесла облегчение: правильно сделала, что пропустила. Она со стоном раскинулась на кровати.
Тут отворилась дверь, и на пороге появилась какая‑то незнакомка.
Наверное, ошиблась дверью: все комнаты в Раковине были похожи одна на другую. Милена вымучила подобие улыбки в надежде, что вошедшая поймет, что попала не туда. Та же вместо этого взяла ее, Милены, полотенце. Странноватая какая‑то женщина: темноволосая, с томно поблескивающими агатовыми глазами и темной, хотя явно без оттенка родопсина кожей. А по габаритам так просто гора.
И тут взгляду открылись бугорки щетины по всем ее рукам и плечам и косые следы от беспорядочных порезов бритвой.
– Я побрилась, – произнесла вошедшая знакомым, покинутым голосом.
– Ролфа?! – не веря своим глазам, Милена села на кровати.
– Я решила удрать, – сказала та и, прошаркав по комнате, присела на край кровати. – Мне пришлось отнести тебя сюда. – Бритое наголо, лицо у Ролфы выглядело странновато. Мясистое, чуть скошенное назад, с ротиком‑гузкой в углублении между носом и подбородком. Прежними были лишь черные влажноватые глаза.
– Они не знают, что я здесь, – сказала Ролфа. – Можно я останусь?
– Да‑да, конечно! – поспешно ответила Милена, не разобравшись еще в собственных ощущениях. – Ты что‑нибудь с собой прихватила? – Она имела в виду одежду, обувь, зубную щетку…
– Пятачка, – ответила Ролфа и подняла с пола бесформенный комок из войлока, что‑то вроде набивной игрушки. – Он везде со мной путешествует. – Ролфа расположила куклу на груди на манер кормящей матери, к себе лицом, и нежно на нее посмотрела. От Пятачка попахивало сладостями, это чувствовалось даже на расстоянии.
– И больше ты ничего с собой не принесла? – спросила тихо Милена.
– Больше нечего было, – с улыбкой ответила Ролфа. – Денег немножко захватила. Подумают, наверно, что я их стянула. – Она снова поглядела на своего Пятачка. – Ну и пусть.
– Тебя, наверное, будут искать?
Ролфа кивнула.
– Они все напуганы. Папа перепугается. Семья говорит, у него гены не совсем чистые, не зря он такой низкорослый. Он попытается, чтобы все было шито‑крыто и никто ни о чем не узнал. Попробует разыскать меня сам. Какое‑то время все будет спокойно. Здесь, во всяком случае. – Она взглянула на Милену, как бы обещая, что именно так и будет. – А потом они подключат к розыску собак.
– Мне, пожалуй, надо будет сходить по своим знакомым, чтобы они не сообщали никому моего адреса.
– Тут у меня одна проблемка есть, – сказала Ролфа и повернулась. Из‑под дешевой синей блузки выбивался клок меха. Ролфа достала лезвие. – Надо бы сбрить, а то я не могла дотянуться.
Из душевой Милена возвратилась с ведром горячей воды. В полной взаимной неловкости тишине Ролфа стянула с себя блузку, но при этом прикрывалась ею (раньше, при своей меховой шубе, она так никогда не делала). Кожа у нее была исцарапана, в порезах. Там, где не прошлось лезвие, тянулись длинные полоски меха. Мех на спине подруги Милена отпиливала кухонным ножом, намыливая взятым в душевых мылом. Затем пустила в ход бритву. Ролфа, наблюдая, как мыльными клочьями опадают завитки меха, тихонько мычала какую‑то мелодию.
– Мне холодно, – пожаловалась она. На ощупь она была горячей, как будто у нее и правда был жар.
– Положим тебя под одеяло, – успокоила подругу Милена.
Лежа под одеялом, Ролфа проводила ее взглядом, полным такого доверия, что у Милены даже закралось сомнение в своих силах.
«Ну что ж. Теперь она у меня есть. Но что мне с ней делать?» – Столь желанный ранее подарок появился как‑то чересчур внезапно, чересчур целиком.
Милена прошлась по всем справочным бюро Зверинца. Работающих там малолеток она попросила никому не разглашать, где она живет.
– Говорите, что о такой не слышали, – наставляла она ребятишек, – что я в списках не значусь.
Милене неведомы были формы, какие способна принимать любовь. Она жила одна, сама по себе. Друзей детства Милена не помнила. Слабой была и память о собственной матери; она лишь смутно брезжила как нечто теплое, розовато‑лиловое. Каково это – жить с любовью изо дня в день? Непонятно, и даже как‑то боязно.
Милена возвратилась в свою каморку с привычной кроватью, умывальником и плиткой‑одноконфоркой. Теперь там все было устелено бумагой: Ролфа обнаружила книги и листы, спасенные из ее разоренного гнезда. Сейчас Ролфа лежала кверху спиной, занимая почти все пространство на полу. Книги с порванными переплетами и разрозненные бумажные листы заполняли весь умывальник; они же громоздились на плите. Пахло жженой бумагой. «Пожар!» – панически мелькнуло в голове у Милены; она подскочила к плитке. Листы были целы‑невредимы, хотя от них действительно нахло паленым. Это что, Ролфа умудрилась? И если да, то как?
– Глянь, что я нашла! – сказала Ролфа и протянула книгу. Вид у книги был изрядно потрепанный, будто ее держали под дождем, а на обложке отпечатались кольцевидные следы, какие бывают от стаканов.
– Э‑э, – протянула Милена, пытаясь определить, что написано на обложке.
– Как ты считаешь, – спросила Ролфа, – ничего, если ты будешь называть меня Пухом?
Это слово вызывало у Милены какую‑то специфическую и не совсем приятную ассоциацию. И уж точно оно не ассоциировалось с плюшевым мишкой.
– С чего вдруг мне так тебя называть? – спросила Милена.
– Пух, – повторила Ролфа, – Винни. Ты же, наверно, слышала про Винни‑Пуха, медвежонка? Из этой вот книжки.
«Гэ‑Эмовский роман, что ли?» – Милене вдруг представился целый пласт воображаемой литературы, создаваемой Гэ‑Эмами.
– Это что, из новых? – поинтересовалась она.
– Да нет же. Глянь‑ка сюда. – Ролфа поднялась с пола и ткнула Милене рисунок с медвежонком Винни‑Пухом.
– Но… Он не входит в культуру, – растерянно произнесла Милена, имея в виду, что вирусы про такого не упоминают. А сама подумала восхищенно: «Вот это да! Получается, она читает книги, о которых даже никто и не слышал».
– Ты бы могла звать меня Пухом. А я тебя Кристофером Робином.
– Кем‑кем? – насторожилась Милена.
– Да вот же, посмотри. Вот он, Кристофер Робин.
Рисунок изображал аккуратного мальчика со стрижкой под пажа, в свободной курточке, коротких штанишках и сандалиях; в руках он держал большой зонт. Сомневаться не приходилось: Милена и вправду выглядела как этот самый Кристофер Робин.
– Нет! – как отрезала Милена.
– Тогда как насчет Иа‑Иа? – не унималась Ролфа. – Он тоже всегда чем‑то недоволен.
– Ну вот что, – потеряла терпение Милена. – Если я буду звать тебя Пухом, – что ей совсем не нравилось, – то ты обещаешь, обещаешь никогда не называть меня Кристофером Робином?
Ролфа со степенной торжественностью кивнула. Волосы по‑прежнему лезли ей в глаза; она заморгала. От нее не укрылось, что Милена критически оглядывает состояние комнаты.
– Пух просто ужас какой неряха, – поспешила заметить Ролфа.
– Я это вижу, – сказала Милена сдержанно.
– Но зато у него масса других достоинств. – Ролфа вдруг осеклась, прикусив губу. – Кстати, извини за фасоль.
– Какую такую фасоль?
– Мне захотелось заморить червячка, а все, что я смогла отыскать, это бамбуковую посудину с фасолью, и я вот попыталась ее разогреть.
Под остатками партитуры «Пер Гюнта» Милена обнаружила свою единственную кастрюлю. Дочерна спекшиеся фасолины явно было невозможно отодрать от дна кастрюли.
– Я куплю тебе другую! – поспешила заверить Ролфа.
– Ладно, – согласилась Милена, оттирая сажу с кончиков пальцев. Сделав для успокоения глубокий вздох, она приступила к объяснению правил поведения в общежитии: – Грязное белье сюда, в этот мешок. Чистую одежду – в этот мешок. Грязную посуду сюда. – Ролфа с энтузиазмом кивала: да, да, конечно же, все должно мыться сразу после обеда. «Ой, что‑то мне в это не верится», – усомнилась про себя Милена.
– Я кушать хочу, – призналась Ролфа, со смущенным видом ожидая, какая последует реакция.
Они отправились на речном такси вверх по Темзе. Крохотный паровой движок чихал, пуская белесые кольца пара в форме калачей. Они вдвоем направлялись за Баттерси, где никому в голову не придет их искать.
Здесь находился буддистский храм – старинный, один из первых в Лондоне. Возле него, под шатром, Милена с Ролфой сели пообедать. Было людно и шумно, над шипящими котлами с едой стоял пар. Люди сидели на скамейках, споря со своими малолетними чадами, наперебой рвущимися самостоятельно заказать себе всякую еду.
– Вы всегда за меня заказываете! – громко жаловалась малышня. – Я сам могу все сделать! – Дети требовали, чтобы еда была легкой.
– Неудивительно, что ты все перцем посыпаешь: у тебя уже все вкусовые рецепторы атрофировались! – верещал какой‑то малютка на руках у матери. Поблизости на газоне выделывали фигуры акробаты; малыши принципиально отказывались на них отвлекаться.
Взявшись за руки, прогуливались парочки; они же нависали над парапетом набережной, слегка соприкоснувшись плечами. «Люди живут друг с другом», – уютно думалось Милене. В основном каждый живет еще с кем‑то. И становилось по‑новому легко и тепло от мысли, как у них все славно складывается. «А ведь получится», – подумала она. Каким‑нибудь образом все должно осуществиться. Обычно при виде гуляющих Милена ощущала себя подобно бутылке с непрочитанной запиской, которую неизвестно зачем выбросило на пустынный берег. Теперь же в душе рождалось трепетное ощущение некоего родства.
– НУ, ЧЕМ ЗАЙМЕМСЯ ТЕПЕРЬ? – спросила Ролфа с таким видом, будто теперь все в этом новом мире следовало некоему отлаженному до блеска распорядку.
Они не спеша отправились обратно вдоль другого берега реки. На набережной полно было детей, играющих с обручами на пришвартованных баржах. Куда‑то в пригороды плотным потоком направлялись груженные непроданным товаром телеги, чтобы назавтра вернуться, когда снова откроется рынок. Вот какой‑то мальчишка на возу, откинувшись спиной на груду дынь, наигрывает на губной гармошке. Скрестив ноги, сидят кружком женщины на тротуаре, вставляя в обувь бамбуковые шпильки. Сапожницы. Мелкая блондинка в очочках, с наперстком на пальце что‑то рассказывает. «Ну, а мой Джонни…» – В ее голосе сквозит неподдельная гордость.
Ролфа с Миленой посидели в старой церкви на Джон Смит‑сквер; послушали, как хор репетирует мадригалы. Заглянули на рынок возле Вестминстерского аббатства. Ролфа снова проголодалась и купила себе вяленой рыбы, которую тут же с аппетитом сжевала. Сдержав обещание, она купила новую кастрюлю, а также овощей, хлеба и еще рыбы. В желтеющих августовских сумерках они прошли через Вестминстерский мост, мимо огнеглотателей, стреляющих языками огня в небо на глазах у восхищенной ребятни. Толстяки в клетчатых шортах (судя по всему, члены Партии) со смехом бросали им деньги. За мостом как раз сейчас должны были состояться страусиные бега; жокеи взгромождались на спины птицам. Вот страусам с голов сдернули колпаки, и почуявшие волю птицы прянули вперед. Причем один из них, сбившись с курса, принялся нарезать круги, а затем под дружное улюлюканье понесся совершенно в другом направлении. Впервые на своей памяти Милена чувствовала себя молодой. Так постепенно они добрались до Раковины.
В комнатке они зажгли свечу и принялись разбирать бумаги Ролфы. Засовывали листы обратно в переплеты, собирали воедино разрозненные части музыкальных партитур. Работали в тишине. Им еще предстояло вместе лечь в постель.
Кровать была небольшой, а на ней должны были уместиться и Милена, и Ролфа, и Пятачок. Когда момент настал, Милена с удивлением обнаружила, насколько все‑таки буквально понятие «спать» трактуется применительно к Ролфе. Та просто сняла одежду и нырнула под покрывало. Нырнула и без всяких предисловий захрапела. Милена пристроилась возле, чувствуя в животе тоненькую дрожь.
От Ролфы веяло жаром, как от печки. Для прохлады ступни у нее торчали с той стороны кровати. Храп был поистине драконий: эдакий протяжный рык с прибулькиванием, натужно сипящим присвистом и чем‑то напоминающим заливистое конское ржание. Таращась в темноте в потолок, Милена чувствовала, как на лбу у нее выступает мелкая испарина.
– Ролфа. Ну пожалуйста, – наконец тихонько взмолилась она.
– Хэ‑хэм. Эм‑м, – донеслось в ответ.
Милена, потянувшись, прикрыла ей рот. Храп, на секунду прервавшись, возобновился как ни в чем не бывало. Тогда Милена легонько тронула Ролфу за плечо. Жаркое, как радиатор, оно пикантно щекотнуло ладонь свежеотросшей щетинкой.
Стало понятно и то, чем именно попахивает Пятачок: детским срыгиванием.
Наконец Милена все же заснула, горячечным прерывающимся сном со сновидениями. Снилось, будто бы Ролфа, приникнув, обняла ее всю, и они занялись любовью. Ощущение было такое, словно тебя натирают теплым наждаком. Чувствовалось, как щетинка ласково покалывает щеку и кончики пальцев. Милена очнулась в темноте, с томной радостью полагая, что это происходит на самом деле; но рука нащупала рядом лишь остывшую простыню.
Поблизости раздавалось шипение. Обернувшись, Милена увидела огонек конфорки: Ролфа что‑то жарила при его свете, судя по запаху рыбу.
– У тебя блохи, – буркнула Ролфа.
– Еще чего, – заспанным голосом отвечала Милена, поправляя подушку. У людей не может быть блох.
– Да они меня чуть до смерти не заели! – сердито воскликнула Ролфа.
Тут Милена заметила: на постели и вправду что‑то шевелилось. Присмотрелась: по подушке сновали клещики. Она села и вгляделась еще внимательней.
– Ой! – дошло до нее. – Ой, это моя иммунная система.
– Какая еще «система»? Дрессировки блох, что ли? – Ролфа, когда сердилась, становилась привередой с замашками аристократки.
– Нет, – пролепетала Милена в тихом отчаянии. Все это лишь безжалостно обнажало то, что у нее в жизни никогда не было физической близости. – У нас они называются мышата. Они убивают блох, всякие грибки и других кожных паразитов. Мышата живут у нас в коже; их специально для нас разработали после потепления климата. Ты для них инородное тело: они принимают тебя за инфекцию.
– Замечательно, – язвительно сказала Ролфа.
– А потом они к тебе привыкают и уже не реагируют. Это всегда так бывает, когда… когда люди становятся любовниками.
«Любовниками?» О‑па! Глаза у Милены испуганно распахнулись; она не знала, как отреагирует на все это Ролфа. Но та лишь продолжала готовить.
– Но… Мы же не любовники, так ведь? – робко произнесла Милена после паузы.
– Нет, конечно, – непринужденно ответила Ролфа, оборачиваясь. – Я тут жареные хлебцы с сардинками приготовила. Ты будешь?
– Нет, спасибо, – прошептала Милена. Она сидела в кровати, подперев ладошкой щеку, и смотрела на Ролфу. Нет, ни ее мечтам, ни ее сну – ничему, видимо, не сбыться. Жизнь с Ролфой – это нечто менее романтическое и более конкретное.
– Ну что, вперед, блохи и все остальные, – и Ролфа, усевшись со скрещенными ногами на кровати, принялась уплетать еду. Теперь, наверно, простыня будет полна крошек и пропахнет рыбой… Да ну и пусть.
НАУТРО МИЛЕНА ОТПРАВИЛАСЬ на репетицию. Ролфу она оставила за чтением одной из порванных книжек. Всю дорогу, по лестнице, а затем по залитым утренним солнцем тротуарам, мысль о том, что Ролфа по возвращении будет ждать ее в комнате, наполняла Милену отрадным теплом; как те коробочки с теплыми угольками, которые люди носят для обогрева зимой. С таким настроением даже «Бесплодные усилия любви» играть и то было нипочем.
В пустом репетиционном зале царило какое‑то праздничное оживление.
– Милена, ты не представляешь, что ты пропустила! – воскликнула при встрече одна из фрейлин Принцессы. Обычно они между собой даже не общались.
– Да? Что именно?
– Ох! – Фрейлина даже не знала, с чего начать. – Представляешь, мы больше не занимаемся старой постановкой. Мы теперь работаем над своей, новой!
Вошел режиссер. Вид у него был какой‑то взвинченный, глаза лихорадочно поблескивали; нездоров, что ли?
– Так! – бодро крикнул он. – Всем внимание: приступаем к рождению нового, часть вторая. Милена, ты у нас вчера пропустила. Сейчас прогоняем первую сцену с Тупицей. Поехали!
«Так, так, – спешно соображала Милена. – Что в него такое вселилось?» Своего Тупицу она отыгрывала вроде как обычно; но почему‑то теперь реплики у нее то и дело сопровождались одобрительным кряканьем остальной труппы.
– Ты улавливаешь, в чем суть? – спросил режиссер.
– Тупица у тебя не тупой, а, наоборот, сообразительный! – подсказал с места Бирон.
«Что с ними? – удивленно подумала Милена. – Им понравился мой Тупица?»
И вдруг голова у нее словно пошла кругом.
«Мне знакомо это чувство, – мелькнула мысль. – Кажется, оно мне известно из детства. Будто открывается что‑то новое, но ты еще не осознаешь, что именно, и тебя пронизывает смятение».
Чувство это было непередаваемо странным. Словно Милена стояла в конце некоего длинного темного коридора. А на другом его конце, далеко‑далеко, кто‑то разговаривал, но отзвуки слов доносились из такой дали и так размывались эхом, что речь никак не удавалось сложить во что‑либо связное. Причем человек, вещавший из этой дали, был самой Миленой.
Это был лишь проблеск какой‑то глубинной, потаенной памяти. «Я пытаюсь что‑то вспомнить», – подумала она.
– Так! – режиссер властно захлопал в ладоши. – Переходим к Армадо и Мотыльку! – Труппа с готовностью метнулась по местам. Милена будто очнулась от сна.
«А ведь я ничего из этого не помню. Совсем ничего. Как я была ребенком. Все куда‑то делось. Разве что самая малость, из совсем‑совсем раннего.
Что‑то разрушило мое детство…»
Ход пьесы между тем возобновился.
Без всяких костюмов, в обычной уличной одежде, на сцену вышли Армадо и его юный паж Мотылек.
С первых же слов персонажей Милена поняла: перед глазами у нее совершенно иная постановка.
В традиционной версии, уже давно набившей актерам оскомину, Армадо представал эдаким лукавым и вульгарным хвастуном в шляпе с цветастыми перьями. Под стать ему был и мальчишка Мотылек: такой же лукавый пройдоха, стремящийся во всем походить на своего хозяина.
Этим молодым актерам недоставало тонкости, прочувствованности образа.
У этого же Мотылька появилась внутренняя чистота, ему снова позволили стать озорным ребенком – искрящимся непосредственностью, танцующим под радостную музыку слов.
– Вам только нужно насвистывать джигу языком и выделывать ногами канарийские коленца… – подзадоривал он, легонько приплясывая на каждом слоге.
Когда он закончил, актерский состав разразился аплодисментами.
– Да это не я, это слова, – словно оправдываясь, говорил паренек‑актер. – Они такие бойкие!
Сами того не сознавая, заработались далеко за полдень. Время для всех совершенно перестало быть обузой. Скорее наоборот – некоей волшебной субстанцией, средоточием поэзии и сценического действа. «Ожило, – сознавала Милена. – Спектакль задышал». На ее глазах преображались сцена за сценой.
От Принцессы уже не веяло жеманной надменностью; в образе угадывалась обычная человеческая осмотрительность и некоторая растерянность. Король уже не был непроходимым глупцом – скорее по‑простому добрым и спокойным человеком. Впервые за все время начинало вериться, что персонажи действительно полюбят друг друга. Сами актеры, наблюдая игру своих коллег, ерзали от неуемного восторга. «Черт побери, вот это пьеса! – восхищалась про себя Милена. – Прыткая, верткая, все равно что рыба в воде. Вот так, по‑видимому, и надо ее играть».
Управились лишь под вечер, и из репетиционной, распахнув двери, высыпали дружной гурьбой. Все вместе, сплоченные, восторженные, обняв своего режиссера кто за плечи, кто за шею, кто за талию.
– Кому нужны все эти Бестии? – радостно недоумевал Бирон. – Да мы сами себе Бестии!
Вот так, всей ватагой, и дошли до Раковины, взволнованно, наперебой выражая друг другу свое восхищение.
– Вы понимаете, что это означает? – как и все, не унималась Милена. – Это ж значит, что мы все пьесы играем не так! А надо вот так!
– Все? Ой! – в притворном ужасе прикрыл себе рот Король.
– Ну, так что ставим следующее? – требовала Милена.
– Да все, что захотим! – отвечал за всех Бирон.
Когда, разбредаясь по комнатам, они щедро чмокали друг дружку в щеку и когда Милена уже молча поднималась по лестнице с несколькими актерами, живущими в той же секции общежития, она поняла, что у нее есть некая новость. Она вызрела в ней как увесистый плод, готовый сорваться с ветки. Вызрела от осознания, что ей есть теперь с кем поделиться всем происшедшим: у нее есть Ролфа.
«Надо же, как разом все сходится», – победно думала она. Жизнь явно расправляла крылья.
КОГДА МИЛЕНА ОТКРЫЛА дверь, в комнате ее дожидался Джекоб. Встав с кровати, он сообщил:
– Кто‑то вас выслеживает. Вас с Ролфой.
– Нюхач, – с довольным видом свесилась у него из‑за спины с постели Ролфа. – Наверно, папа фискала нанял.
– Высокий худощавый мужчина, – доложил Джекоб. – Я ему сказал, что никто с таким именем здесь не проживает.
Милена вслушалась в тишину, воцарившуюся в комнате. У Нюхачей есть вирусы, помогающие им выслеживать и вызнавать.
– Они же могут слышать мысли, – прошептала она в испуге.
– Не совсем, – улыбнулся сдержанно Джекоб. – Так, но не совсем.
Воздух словно сделался колючим.
– А как? – негромко спросила Милена. – Джекоб, ты же знаешь?
Тот озарился блаженной улыбкой.
– Мысли можно улавливать. Видеть их. Чувствовать в своей голове. Разобрать их очень непросто. Если ты находишься среди многих людей, мысли путаются. Вы, Милена, должны находиться с людьми.
«Хорошо, что хоть в пьесе участвовать смогу».
– А что, если он застанет меня одну?
Улыбка по‑прежнему не сходила у Джекоба с лица.
– Вы – много людей, Милена: вирусы пришли к вам от разных людей. Так пусть же эти люди займутся у вас в голове беседой. Пусть декламируют ваши монологи. Читают книги. Разгадывают кроссворды. Вас никак не отследить. Вы – не один человек, а много.
– А Ролфа? Она тут целыми днями одна.
Джекоб повернулся и, улыбаясь, смерил Ролфу проницательным взором.
– Ролфа‑то? У нее голова населена еще гуще.
Похоже, Почтальоны тоже Нюхачи. На кого же они все в таком случае работают?
– Нам, наверное, надо бы сменить комнату, – рассудила Милена.
Джекоб солидарно кивнул. Ролфа же лежала на кровати с таким видом, будто происходящее ее совершенно не касается.
Милена отправилась к Сцилле.
– Нам необходимо поменяться жилплощадью, – сообщила она ей.
– Стоп. Суши весла. Зачем? – Выслушав рассказ подруги, заинтригованная Сцилла тут же пришла в движение. – Сейчас же! Не теряя ни минуты, – сказала она. – Съезжаем.
– В новую комнату? – Ролфа, лучась от восторга, подскочила с пола, где успела было устроиться. Теперь она то и дело жизнерадостно стукалась то о дверной косяк, то о подоконник. Кровати, плитки, посуда, ворохи бумаг – все это перекочевало из комнаты в комнату меньше чем за час.
– Пойду куплю всем нам ужин, – деловито засобиралась Сцилла. – Дожидайтесь!
Новая комната оказалась меньше прежней, к тому же из нее не было вида на реку. Волна ажиотажа, нахлынувшего в связи с преследованием и переездом, сменилась у Ролфы скукой и брюзжанием.
– Ну вот, тут вообще места нет, – уставясь перед собой, ворчала она.
– Почему, места вполне достаточно. И все нужное есть.
– А под пианино – нет!
Пианино?
«Ролфа, да сколько же у тебя денег? Хватит ли тебе на еду – на месяц, на два? А у меня, по‑твоему, их сколько?»
Милене пришлось пояснить ей, что жизнь теперь пойдет по‑иному. Что придется жить скученной и куцей во всех смыслах жизнью людей.
– Мы ютимся в коробчонках, Ролфа, – открывала ей глаза Милена. – На наши заработки у нас высоко не взлетишь и далеко не разбежишься. И роялей у нас нет. В наших комнатах их попросту негде ставить.
– Тогда где же мне играть?
– У нас есть репетиционные залы, в Зверинце.
– Меня же туда не пустят! – Ролфа начала расхаживать из угла в угол.
Милена осознала: что‑то непременно должно произойти, причем достаточно быстро. При такой жизни их надолго не хватит. Надо, чтобы что‑то произошло с ее музыкой.
– Но ты всегда можешь петь, – напомнила Милена.
– Петь? Где я могу петь? Если я начну петь здесь, на меня все начнут шикать. А если за мной шпионит Нюхач, я вообще должна сидеть тише воды ниже травы.
Сцилла с обещанным ужином не пришла. Вместо нее пришел Джекоб с сообщением.
– Он в вашей старой комнате, – сказал он. – Тот высокий, худощавый мужчина. И никак не уходит. Сидит на кровати. Сцилла уже на несколько раз, чтобы запутать следы, пропела в уме арии из «Мадам Баттерфляй». Но он эту оперу знает, и ей не удалось сбить его со следа. Я сказал ей: «Сцилла, вас в кафе дожидаются друзья», чтобы у нее был какой‑то повод уйти. Она попросила его покинуть помещение, но он лишь покачал головой. Как долго он там пробудет, я не знаю. Но думаю, что он вскоре придет сюда.
Пришлось перебираться снова. На этот раз это было уже не весело, а утомительно. Они обменялись комнатами с приятелем Сциллы – популярным молодым актером, который не преминул превратить переезд в бенефис своей снисходительности и благородства. Милене в отместку расхотелось разыгрывать перед ним сцену благодарности.