Хэзер, ирландка Хэзер! Будь в тебе хоть чуточку мягкости, какая‑нибудь потаенная мука или боль, я бы нашла силы пожалеть тебя, понять, посочувствовать; но ведь в тебе что‑то поистине нечеловеческое! Ты сама хотела, стремилась быть болезнью. Ты сама уподобилась вирусу, вы стали с ним похожи. Вам обоим нужны умы – для того, чтобы утверждаться в них и помыкать, нужна ДНК – для переплавки. Как те Кадавры в обличии живых людей, вы бессмертны – в том смысле, что ни живы, ни мертвы. И вот теперь вы завладели мной.
Постепенно Милена начала думать, что у нее, видимо, что‑то вроде болезни – в давнем, исконном смысле. Нечто такое, что не излечивается, а досаждает и постоянно дает о себе знать. Хэзер была сродни артриту: неотступная ноющая боль, которую надлежит умащивать. Милене стали докучать приступы изнурительной скуки. Она умащивала ее тем, что спрашивала себя: сильнее ли эта скука той, которую она раньше сама обычно на себя нагоняла? Лучше это или хуже, чем, скажем, безостановочно напевать по кругу одну и ту же осточертевшую мелодию? Или сидеть одной в кафе «Зоосад» и есть себя поедом, анализируя подряд все свои недостатки? Если сейчас ей житья нет от убежденной философини‑марксистки, то кто был до нее? Такой, чтобы ненавидел ее, истязал; распускал сплетни, отвлекал болтовней, которой ни от кого другого Милена бы не потерпела?
Она начала тосковать по тишине. По мере того как Хэзер непреклонно продолжала свои чтения, по мере того как ложилась на ноты музыка и все угасал Джекоб, по мере того как без нее готовилась новая постановка и щекотал нервы страх, что вот‑вот объявится Нюхач, Милену стало не на шутку, самым серьезным образом тянуть к безмолвию.
Всякий раз, когда она возвращалась вечером из репетиционных классов, Ролфа встречала ее со все более отстраненным, меланхоличным видом. Если она и улыбалась, то как‑то туманно, задумчиво; казалось, что мыслями она где‑то далеко. Так улыбается человек без надежды, готовый смириться с безысходностью. И эта улыбка, и свет угасающего за окном дня, и длинные косые тени на стенах – все это словно давало понять: времени на то, что задумано, остается все меньше.
А в подсвечнике вместо свечи сиротливо торчала зубная щетка, и что‑нибудь из одежды, допустим носок, случайно обнаруживалось в кастрюле. А пол под ногами был хрустким и липким одновременно – из‑за того, что кто‑то закусывал сухарями и медом. Милена и сознавала, и огорчалась, и смирялась с появившимся неизвестно откуда ощущением надвигающегося краха. Будет грустно, если это все‑таки произойдет.
И ВОТ ОДНАЖДЫ, придя после очередной отлучки в комнату, Милена не застала там Ролфы.
Ну вот, так оно все и начинается. Приходит день, и ее попросту не оказывается на месте. А мне про нее ничего и не известно – даже того, сама она ушла или же ее поймали. И поделать ничего нельзя. Милена кулем рухнула на кровать и бездумно ждала с открытыми глазами, слыша, как где‑то внизу привычно шаркают пешеходы. А потом встала (за окошком уже смеркалось) и принялась за уборку.
Собрала в кучу бумаги, разбросанные Ролфой. Закончила стирку, которую Ролфа затеяла в ее отсутствие (на дне бачка обнаружилась тарелка со следами меда). Из мешка с чистым бельем вынула оказавшиеся там куриные кости, обглоданные без особой тщательности. Становилось темно, и вместе с тем крепла уверенность, что Ролфа ушла окончательно, что все впустую.
И тут, сидя в темноте, Милена услышала, как где‑то внизу приглушенно хлопнула дверь. Кто‑то, рыча что‑то невнятное (в парадном всегда гулкое эхо), поднимался по лестнице. Ролфа! Милена подскочила от безудержной радости. А та между тем шла и напевала, в эдакой бесшабашной манере. «Да утихомирься ты, ради бога! Может, еще и транспарант нацепишь: “Вот она я!”» Пение сменилось насвистыванием. Милена стала прикидывать, какие упреки она ей сейчас выскажет. «Ты что, не могла сообщить Джекобу, куда именно уходишь? Где ты все это время пропадала?» Постепенно свист приблизился к двери. С той стороны глухо стукнуло.
– Чего‑то я, того, – сказала Ролфа из‑за двери необычайно мягким голосом, – дверь не могу открыть.
«Пьяная», – решила Милена.
– Да ты ручку поверни, – подсказала она.
Ролфа с той стороны опять толкнулась в дверь.
– Да вот не могу никак!
«Ну вот, опять пошло‑поехало», – подумала Милена. Прежнее ломание комедии. Она подошла к двери, но открыть не смогла: ручка не поддавалась.
– Ну давай же, открывай! – потребовала Ролфа, видимо теряя терпение.
– Да ты ж ручку кверху тянешь, Ролфа! Опусти ее книзу, ну, – произнесла Милена нарочито медленно и разборчиво.
– Как же я открою дверь, если я ручку отпущу? – удивилась та.
Дверь снова содрогнулась, на этот раз не на шутку.
– Все, ее заклинило! Ну ничего, я ее сейчас вышибу!
– Ролфа, Ролфа, милая, успокойся. Просто опусти ручку книзу, и все.
– Ой, – послышалось с той стороны. – А она у меня, того, отломилась.
Наступила тишина.
– Ролфа? – окликнула Милена. Дверная ручка с ее стороны сиротливо обвисла. Тогда Милена толкнула дверь и застала Ролфу присевшей на корточки, с веселым ужасом в глазах.
А за ней стояла ее сестра Зои.
«Хотя капиталист и рабочий противостоят друг другу на рынке…»
– Ох, Ролфа, – сказала Зои, глядя на ее бритые руки и лицо. Потом она печально посмотрела на Милену.
«…только покупатель с деньгами с одной стороны и продавец – товар – с другой…»
«Хэзер, заткнись!»
– Желаете зайти? – спросила Милена, посторонившись.
Зои пролезла в дверной проем как сквозь препятствие и остановилась в растерянности, оглядывая тесную каморку.
Следом вошла Ролфа, помахивая в руке бутылкой виски. Две Гэ‑Эмки заполнили тесноватое пространство, словно два шара‑аэростата. Зои огляделась в поисках стула; стула не было.
– А ты знаешь, – романтично пропела Ролфа, горлышком бутылки указывая на окно и за него, – там везде люди. Повсюду. Настоящее скопище людей. Как жемчужины в ожерелье.
– А ты знаешь, как поступила бы Семья, попадись ты ей здесь в таком виде? – сердитым тоном осведомилась Зои. – Тебе бы сразу на морду маску с хлороформом, в ящик и на Юг! – Она отвернулась, сердитым жестом скрестив руки на животе.
– А если ниточка рвется, – флегматично продолжала Ролфа, – жемчужины все рассыпаются по лестнице. – Она съехала по стенке на пол. – Черт бы их побрал, эти самые жемчужины.
– Она первый раз так… напилась, – сказала Милена.
– Мы сами удивлялись, как это тебе удается ее сдерживать, – призналась Зои.
«Зои из них единственная, с кем можно открыто разговаривать», – припомнила Милена.
– Зои, может, чего‑нибудь выпьешь? Чаю, например? Больше у нас, пожалуй, ничего и нет.
Та в ответ покачала головой и повернулась к Милене.
– И как вы тут только умудряетесь жить? – подивилась она.
Это был прямой и не очень приятный вопрос.
– Смиряем амбиции, – ответила ей Милена. Это был честный ответ.
«…обе стороны постоянно, из раза в раз, появляются на рынке, играя все те же противоположные роли…»
Зои еще раз оглядела убогую каморку и пожала даже не плечами, а бровями. На ней была белая тога, а на голове все та же экзотичная прическа.
– Я хотела просить тебя вернуться домой, Ролфа, но в таком виде ты, безусловно, этого сделать не можешь. Ты в самом деле так нас ненавидишь?
– Ага, – кивнула Ролфа с улыбкой до ушей, – оаааа, – и прикрыла себе рот.
– Семья еще ничего не знает, папа никому ничего не сказал. Нам удалось уговорить его отозвать Нюхача. Впрочем, от него все равно особо проку не было, он весь извелся от любви к какой‑то женщине по имени Хэзер.
– Небось он влетел вам в копеечку, – заметила Ролфа, прикладываясь к бутылке.
– Мы с Энджи хотели дать тебе время!
– Это было не очень экономно.
– Если б ты вернулась сама, папа был бы настроен более милостиво. Он уже почти махнул на тебя рукой, Ролфа. – Между ними повисла нелегкая тишина. Лицо у Зои как‑то осунулось, даже, пожалуй, обвисло, и кожа проступала так, будто мех на нем рос клочками. – И даже я.
«Это хорошо», – мелькнуло у Милены совершенно безотчетно. Кажется, что‑то наклевывается…
«…с течением времени каждый принимает все те роли в сфере товарообмена…»
– Зои, – обратилась Милена. – А если бы что‑то продвинулось с музыкой Ролфы, это бы как‑то повлияло на ситуацию?
Та угрюмо созерцала свои белые сандалии на плитках линолеума.
– По мне, пусть хоть что‑нибудь изменится, и то хорошо, – сказала она.
– Причем сделать это так, чтобы никто не знал, что это Ролфа, что это Гэ‑Эмы, никто, даже Семья, это бы как‑то повлияло?
Зои глядела в пол не отвечая.
– Послушай, я не знаю, на каких устоях основана Семья. Но я знаю, что Ролфа вызывает у вашего отца серьезное беспокойство.
Глаза у Зои предостерегающе сузились.
– Тю, – подала голос Ролфа. – Трефовый валет. А метит в пиковые короли.
Зои мотнула головой так резко, что на шее сквозь мех обозначились жилы.
– Он хочет быть признанным своими сородичами, а ему препятствуют!
Пора было вмешаться.
– Если… Если бы из ее занятий музыкой что‑нибудь получилось и если б устроить так, чтобы ничего не прознала Семья… – Милена протяжно вздохнула, сознавая всю сложность и деликатность того, что ей предстояло сказать, – этого было бы достаточно?
– Достаточно для чего?
– Ну… Ну, скажем, вы просто говорите Семье, что Ролфа исчезла. Причем куда именно или почему, вам неизвестно – в конце концов, она всегда была со странностями, и вот ушла, куда‑то запропастилась. Так что это никак не коснется репутации Семьи перед Консенсусом. Не коснется даже… э‑э, как бы это назвать… генетического отклонения обратно к норме, что ли. Их же только это волнует.
– А ты редкостная стерва, правда? – ответила Зои.
– Послушай, даже если Ролфа будет при вас, отцу от этого не легче. Если она у него уже сейчас как бельмо на глазу, то так будет и дальше. Изо всех вас о Ролфе с теплотой думаешь только ты. А ей сейчас нужно именно это.
В Зои, похоже, что‑то смягчилось.
– Не так легко, мисс Шибуш, видеть, как на глазах у тебя ускользает твоя сестра, – сказала она негромко. – Особенно когда задумываешься: а с чего это вдруг кое‑кто ее так подталкивает?
– Не надо, чтобы ускользала! Просто дайте ей время.
– Ты имеешь в виду, дать время тебе.
– Дать время ее музыке. Музыка того стоит.
– И сколько? – резко спросила Зои.
Милена ощутила в груди льдистое покалывание.
– Год, – произнесла она. При этом подумав, что год – это в лучшем случае.
Прислонясь к стене, Зои задумчиво уставилась в окно, втянув щеку.
– Что ж, мисс Шибуш. Ладно. – Оттолкнувшись от стены, она сверху вниз поглядела на Ролфу, что‑то прикидывая. Сказать больше вроде бы нечего. Сломанная дверь была по‑прежнему открыта. Она подошла к проему и обернулась к Милене.
– Почему я не ощущаю к тебе ненависти? – спросила она.
– Не знаю, – ответила Милена.
– Год, – как предупреждение, произнесла Зои и ушла.
Милена прикрыла за ней дверь и почувствовала, что вся дрожит.
«Что я сделала? Как я это сделала?»
Ролфа сидела себе, посасывая виски с блуждающей, отсутствующей улыбкой, как будто происшедшее сейчас не имело к ней никакого отношения. Впрочем, в некотором смысле так оно и было.
НАЗАВТРА МИЛЕНА СОБРАЛА те ноты, которые были уже готовы, и отправилась с ними к Министру, заведующему Национальным театром. В народе он был известен как Смотритель Зверинца – настолько, что иной раз даже сам себя так называл.
Идя верхним этажом Зверинца, Милена ощущала себя маленькой и твердой, как орешек. Там, наверху, находился подготовленный молодой человек, которому по службе полагалось не допускать просителей до Министра. Поэтому не заискивать перед ним было непозволительной роскошью.
Сказать в лоб, что она обнаружила нераскрытого гения, было бы опрометчиво. Пришлось сообщить, что она одно время укрывала у себя беженца и Министру, судя по всему, нужно быть в курсе этого. Далее пришлось объяснить почему. В доказательство своего несомненного таланта он, беженец, оставил у нее на руках музыку – как бы взамен запроса о политическом убежище. Молодой человек повел достаточно жесткую линию. Почему в таком случае об этом не было сообщено ранее? Хотя он проследит, чтобы бумаги непременно попали к Министру и делу был дан соответствующий ход. Торцом бумажной стопки он похлопал по столу, придавая ей более опрятный вид (кстати, на столе, помимо этой стопки, ничего не было).
Весь оставшийся день Милена посвятила Ролфе. На последние их деньги она купила два пакета со снедью: булки с котлетами и листьями салата, да еще и апельсины (и то и другое вполне съедобно и вкусно для них обеих). А потом повела умиротворенную и немного отстраненную Ролфу прокатиться на омнибусе до Риджент‑парка. Надпись на автобусной остановке провозглашала, что теперь он называется «Сад Чао Ли».
Становилось прохладнее, в возвышенной небесной синеве летели легкие, проворные облачка. Уже начали менять цвет листья – желтые, с бурыми пятнышками. В центре парка находился розовый сад с прихотливой формы прудами и искусственной протокой, вдоль которой они и отправились прогуляться. На темную неподвижную воду садились утки, оставляя на глади плавно тающий след.
Милена рассказала о своем похождении, которое на Ролфу, похоже, не произвело никакого впечатления. Она отщипывала от булок кусочки и кидала их в воду уткам. В вышине пролетел косяк гусей, держа путь из Исландии к устью Темзы. Жизнь шла своим чередом.
– Все куда‑то движется, – заметила Ролфа, наблюдая за птичьим полетом. – И как только они догадываются, куда именно им лететь. Эйнштейн постоянно задавался этим вопросом: как птицы угадывают свой маршрут во время миграции. Он полагал, что они придерживаются определенных световых векторов на небосводе. Да он и сам все представлял в векторах света; так уж был устроен. Поэтому какого курса придерживался лично он, нам тоже неизвестно. Во всяком случае, известно не больше, чем о птицах.
Повернувшись, она улыбнулась Милене одной из своих виноватых улыбок, будто извиняясь за сказанное.
– Спасибо тебе за старания. Но мне тишина даже как‑то больше по нраву. – Это было сказано вежливо, но, возможно, не без упрека. – Музыка рождается из безмолвия. Поэтому и возвращаться, по логике, должна туда же. Мы все происходим из тишины, – голос у нее прервался, и она описала рукой дугу, – и обратно в нее уходим.
«О чем это она? О том, что думает уйти?»
– У нас есть год, Ролфа.
– Год – есть. А еды – нет, – сказала Ролфа и бросила последний кусочек корочки уткам. Они направились обратно к остановке.
Вдруг, ни с того ни с сего, Ролфа атаковала розовую клумбу. Не обращая внимания на шипы, она схватила цветок за стебель и теребила его, пока не сорвала. Неважно, что ее на это толкнуло – неотесанность или злость, но Милена была слегка шокирована, сама не зная почему.
А потом, держа цветок строго вертикально, она с церемониальной торжественностью преподнесла его Милене, сопроводив жест какой‑то невнятной, скомканной от смущения фразой. Смысл которой дошел только чуть погодя: «Извольте розу для розы».
«У нее не должна была на это подняться рука, – подумала Милена. – Это же общественная роза. Будь на ее месте кто‑нибудь другой, вирусы не дали бы ему этого сделать. Вот что значит их общий с Ролфой иммунитет к вирусам».
Милена повертела цветок в руке. Изысканный классический бутон, бледно‑розовый, с пунцовыми прожилками. «Rosa mundi»[6], – прошептали вирусы. Чуть побуревшие с краев лепестки кудрявились вокруг нежной, более свежей сердцевинки. Клумбу, судя по всему, недавно поливали: внутри цветка жемчужинками поблескивали увесистые капли воды. Поначалу казалось, что вот так, в открытую, идти с ворованной общественной розой по парку будет стыдновато. Но Милена пошла, и хоть бы что. Бутон на длинном стебле чуть покачивался, словно был сделан из чего‑то тяжелого, как бы отягощенный потаенным смыслом. Общественная роза, жертва частного посягательства.
Всю обратную дорогу в автобусе Ролфа сидела, улыбаясь с печальной задумчивостью. Милена поймала себя на том, что произносит про себя как заклинание одно и то же: «Ролфа, не уходи, Ролфа, не уходи».
Комнатка в Раковине встретила их сумеречной прохладой. Сентябрь быстро катился к концу.
«Ролфе зима нипочем, – думала Милена. – Ей, наоборот, даже нравится в холоде».
«Если она к той поре все еще здесь будет», – отзывалась другая часть мозга.
Чтобы голод чувствовался не так остро, Милена поднималась на крышу Раковины принимать солнечные ванны. Ролфе Сцилла иногда приносила суп или сосиски. Она же тайком проводила их в Зверинец на «Мадам Баттерфляй» – денег на билеты у Ролфы больше не было. С голодным блеском в глазах она восторженно улыбалась музыке, пению, декорациям.
«Если бы могли оставаться самими собой», – невесело думала Милена.
НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ после спектакля Милена решила возвратиться в постановку «Бесплодных усилий любви».
В одном из справочных бюро ей сообщили, что режиссер их труппы умер. В одночасье. Тридцать пять – жизненный лимит исчерпан. Актерский состав был в трауре. Они подали запрос о снятии пьесы с репертуара; ни с кем другим труппе работать не хотелось. Действительно, им было просто невмоготу идти против себя, вспять. Не было сил опять талдычить заигранного до дыр Шекспира.
Прямо как в последнем акте их пьесы.
Меркад:
Я удручен, что должен сообщить
Вам горестную весть. Король, отец Ваш…
Принцесса:
Он умер? Боже!
Меркад:
Да, вы угадали.
Был человек, и нет его.
«Что‑то здесь устроено не так, – размышляла Милена. – Мы не можем, не должны вот так умирать». Она думала о режиссере (про себя она звала его Гарри). Вспоминались его лихорадочно блестевшие глаза. Ты знал, Гарри, что тебе недолго осталось. Это был твой последний рывок. Позади целая жизнь – беспросветно унылые, нудные повторы уже сыгранных спектаклей, наводящие кромешную скуку и на тебя и на зрителя. Это сломило тебя, Гарри, пригнуло к земле. И вдруг, под самый занавес, ты освободился от пут. Если мне когда‑нибудь доведется поставить пьесу, то я обещаю, Гарри: я буду делать ее так, как делал бы ты.
И они меня не сломят.
Потому вместо того, чтобы отправиться в свою продуваемую сквозняками комнату, Милена отправилась туда – вверх по лестнице, на последний этаж Зверинца.
Из безмолвия в безмолвие.
Она решила попасть на аудиенцию к Министру, пусть даже преждевременно.
– Ах да, мисс Шибуш, – сказал с улыбкой гладкий молодой человек, – я сейчас доложу, – и скрылся за массивными дверями.
Милена села на стул. Напротив нее, вдоль стены, сидел целый ряд Почтальонов; все как один смотрели перед собой с блаженным спокойствием. Голова к голове: ни дать ни взять – фигурки Будды в буддийском храме. Сознание у них было полностью забито текущей корреспонденцией Зверинца. «А есть ли хоть что‑нибудь под этими сообщениями?» – подумала Милена.
Сидя, закинув ногу на ногу, она нервно подрагивала ступней. Хэзер подходила к концу первого тома – единственного, который Карл Маркс завершил самостоятельно. Сейчас она пробивалась через окончание тома, зачитывая сноски и приложения, твердя цитаты на языке оригинала. Плюс к этому повторно зачитывала предисловия ко всем прочим изданиям. День, когда закончится чтение, должен быть не иначе как днем ее кончины.
«Я готов с уважением воспринимать научный критицизм».
«Я не знаю тебя, Хэзер, – говорила мысленно Милена. – Я знаю лишь вирус. Быть может, ты любила; быть может, иногда ты была счастливой».
«Что касается предрассудков, коими столь славится общественное мнение, на уступки которому я никогда не шел…»
Ты была неотступна в своей приверженности, неодолима. Ты беззаветно отдала всю свою жизнь. Твои устремления, значат ли они что‑нибудь?
«…Я продолжаю руководствоваться изречением великого флорентийца: Sequi il tuo corso, e lascia dir le genti [7] ».
Маркс, цитирующий Данте. Хэзер продолжала нудить очередное предисловие.
По мере того как длилось чтение, Милена подумала о Ролфе, о живительном потоке музыки в ней, о бумаге от Вампиров и о том, что она сейчас скажет Министру; ничего толкового в голову не приходило.
– Я устала, – произнесла она вслух.
«Маркс не успел получить удовольствия от подготовки данного третьего издания к печати».
Гладкий молодой человек появился из дверей, попросил войти одного из почтальонов, и обратился к Милене:
– Еще буквально несколько минут, мисс Шибуш. Не желаете ли чего‑нибудь выпить? Может, вам что‑нибудь поднести?
«О, да я здесь в почете», – отметила Милена, впрочем, без особого энтузиазма. Молодой человек пробовал занять ее разговором: быть в курсе происходящего входило в его служебные обязанности. Прилизанные назад волосы и чопорного вида пиджак (черный с оранжевым) Милену тихо раздражали. Раздражали и кругленькие очки, этот излюбленный аксессуар Вампиров. Глаза за выпуклыми стеклами казались неестественно большими, как у рыбы‑телескопа.
На вопросы Милена отвечала односложно: «да» или «нет», время от времени «ну» (вампирский вариант, нечто среднее между «возможно» или «вроде как»). Да, она актриса. Да, музыка действительно очень хорошая. Были ли они с композитором друзьями? «Ну».
Дверь приоткрылась, и Министр самолично пригласил Милену пройти в кабинет. Та не спеша вошла.
«Этот могучий мыслитель…»
Министр здесь не только работал, но и спал. Кровать находилась за ширмой, расписанной зелеными полосками‑штрихами, имитирующими тростник у реки. Стены покрывала драпировка, также изображающая тростник, с большим черным наброском цапли. Одну из стен украшал портрет Маркса. Милена украдкой посмотрела на его волоокие глаза (должно быть, карие). Висел также портрет Мао в молодые годы, а еще портрет Чао Ли Суня, героя Второй Революции.
Брюки и рубашка Министра были цвета хаки. Вполне симпатичный мужчина средних лет, китайского происхождения – опрятно зачесанные смоляные волосы, аккуратная улыбка, аккуратные усики. Милене он понравился. Было в нем что‑то непосредственное, располагающее. Компетентность в нем сочеталась со взвешенной открытостью – продукт партийной выучки; интересно, это тоже от вирусов?
– Вы не возражаете, если при нас будет находиться мой Почтальон? – вежливо осведомился Министр. – Я предпочитаю вести четкое стенографирование своих аудиенций.
Почтальон был женщиной. Она сидела на крохотном стульчике, тесно сдвинув колени. Голова повязана косынкой.
– Конечно нет, – отозвалась Милена.
Жестом, указывающим на просторное кресло с обивкой, Министр предложил ей сесть.
«…ушел из жизни 14 марта 1883 года…»
Опустившись в кресло, Милена почувствовала, как ее словно мягко облекло что‑то, разом погрузившее кабинет в созерцательную тишину.
Как будто избавившись вдруг от какой‑то мешающей пробки в ушах, мозг выжидательно затих. Хэзер куда‑то подевалась; Милена больше не чувствовала ее неотвязного присутствия, и ощутила неимоверное облегчение. Вокруг царила тишина, как в озере на большой глубине.
Панорама за обширным окном была подернута дымчатой синевой: исход лета, наступление осени, нагромождение старых зданий. Откуда‑то снизу до слуха доносились приглушенные расстоянием голоса, цокот копыт; жизнь словно катилась волна за волной, не сознавая того, что происходит за массивной рамой этого окна на верхнем этаже Зверинца. Окно было завешено бамбуковыми жалюзи.
Милена вспомнила, что именно они ей напоминают.
Палочки от мороженого.
Да, да, палочки от мороженого, продающиеся в комплекте с брикетиками. Она вспоминала это на редкость отчетливо. Палочки представали в ярком свете, на столе. Вокруг нее сидели дети, маленькие девочки, и складывали из них картинку. Домик.
Сама Милена выкладывала из палочек окошко.
Все это виделось так ясно, будто и столешница и палочки находились буквально за углом, стоит лишь рукой подать.
Память…
Внизу, этажом ниже, в коридоре послышались какие‑то шаги. Внимание медленно возвратилось к происходящему вокруг. Послышалось что‑то похожее на шипение – это молекулы воздуха ударялись о барабанные перепонки. Так действовала окружающая тишина.
Тишина была на редкость цельной. Никаких тебе отдельных, обособленных волокон этой призрачной паутины, привлекающих или отвлекающих внимание. В тишине все они растворились, оставив лишь то, что находилось в непосредственной близости, и то, что предстояло сделать.
Словно она, Милена, в конце концов вошла в комнату и села рядом, возле себя самой.
– До моего сведения дошло, что вы пропускаете спектакли, мисс Шибуш.
Это замечание она проигнорировала. Вот уж в самом деле Смотритель Зверинца.
– Это не идет на пользу вашей карьере, – кротким голосом заметил Министр.
– Моей карьере ничего не идет на пользу. Я жуткая бездарь, – сказала Милена.
Министр вежливо поднял брови и, шевельнувшись в своем кресле, сдержанно улыбнулся. Реплика, судя по всему, показалась ему забавной.
– Что вы думаете о музыке мисс Пэтель? – спросила Милена напрямик.
– Лично мне, – отвечал он, – показалось, что в ней есть определенное зерно. Но мое мнение здесь особо ничего не значит. Вас, возможно, это удивит, но мы по этому вопросу совещались с Консенсусом.
Милену, похоже, ничего уже не удивляло.
– И?
– Консенсус – на редкость четкий предсказатель успеха или провала того или иного художественного замысла. На музыку мисс Пэтель реакция его оказалась неоднозначной. Впрочем, у него все реакции неоднозначны. Ведь мы все в него входим.
«Кроме меня, – подумала Милена. – Я в него не вхожу».
– В целом на произведение Консенсус отреагировал положительно, хотя его более музыкально сведущие персоналии выказали некую обеспокоенность в связи с некоторой шероховатостью материала.
– Само собой, – заметила Милена. – Там зафиксировано лишь то, что удалось запомнить нам с Джекобом. Материал нуждается в доработке.
– Именно, – согласился Министр. – Но были и другие нюансы.
Милена молча ждала пояснения, какие именно нюансы имеются в виду. Возникла неловкая пауза, которую Министр попытался затушевать улыбкой. Судя по выражению его лица, он постепенно начинал чувствовать, что диалог заходит в тупик.
– В жизни, безусловно, существует равновесие. Мы преуспели в достижении знания и порядка. Однако ни порядок, ни обилие знаний сами по себе не приводят нас к новизне и самобытности. Из общей разобщенности жизни этой бедной женщины сложилось нечто новое. Но мы‑то, – он подался вперед, – мы, социалисты‑имматериалисты, вправе ли поощрять то, что некоторые люди живут в разобщенности и невежестве?
«Ролфа – невежество? Да ты сам невежда!» – запальчиво подумала Милена. Вслух, впрочем, она сказала совсем другое:
– Я думаю, любовь к красоте можно поощрять у любого человека.
– Даже генетически модифицированного?
– Безусловно, – с неожиданной невозмутимостью сказала Милена. – Ведь мы считаем Гэ‑Эмов людьми, даже несмотря на то, что они сами от этого отмежевываются. Нам нет необходимости говорить кому бы то ни было, что она генетически модифицирована. И она сама, и ее произведение – все это может восприниматься как творение человеческого разума.
Министр хмыкнул.
– Видите ли, мы не сможем этого сделать без того, чтобы не скомпрометировать наши деликатные в широком смысле отношения с Гэ‑Эмами. Они не желают, чтобы их отождествляли с людьми.
– У меня такое впечатление, что мы сейчас рассуждаем не о музыке, а о добыче минералов в Антарктике. – Улыбка не сходила с лица Министра. – Я разговаривала с ее сестрой. Медведи желают…
– Прошу вас, – вмешался Министр, всем своим видом олицетворяя политкорректность, – не называйте их так.
«Добыча минералов и рынок предметов роскоши». И откуда только все это во мне берется?
– Иерархия Гэ‑Эмов не в курсе, что Ролфа находится у нас. Ее собственное семейство согласилось эту информацию от них утаить. Это в их интересах. Если мы заявим, что автор этой музыки – человек, они сохранят все в секрете. Они дали нам год на то, чтобы добиться чего‑нибудь с ее музыкой, – настолько они любят свою дочь.
Министр ее поправил.
– У нас есть реляция от ее отца, в которой он просит возвратить свою дочь по месту жительства, если мы ее отыщем. – Министр по‑прежнему делал вид, что максимально идет навстречу просителям. – И мы действительно пробовали ее возвратить. Пробовали разыскать вас обеих, но никто почему‑то не называл вашего адреса. – Лицо Министра скривилось улыбкой. – Из чего мы сделали вывод: если наши собратья‑люди так решительно противодействуют поиску, то, может, нам и не стоит принимать решительные меры по розыску. Отношения с Гэ‑Эмами у нас деликатные, но не сказать чтобы близкие.