(Окна в пролете моста)
ЭТО БЫЛА ДЕТСКАЯ АУДИТОРИЯ.
Все сидели на матрацах, расстеленных на полу комнаты Детсада; свет был приглушен. На детях были однотипные серые комбинезончики из стеганой саржи, впрочем, их разрешалось украшать цветастой вышивкой. Разрешалось также входить и выходить из комнаты по своему усмотрению; следить за дисциплиной не было необходимости. На импровизированной сцене являли витиеватый шекспировский юмор актеры.
– Ты мил, ибо мал!
– Значит, я мало мил, ибо мал!
– А почему меток?
– Потому меток, что изворотлив![2]
Они играли «Бесплодные усилия любви». Дети явно скучали: сюжет пьесы был им хорошо знаком.
Милена Шибуш готовилась к своему выходу, находясь непосредственно в поле зрения детей. Кулис и занавеса здесь не было. Слышно было, как негромко переговариваются между собой зрители: на лестные отзывы рассчитывать не приходилось.
– Опять это, из Новой Истории, – скучающе вздыхала девчушка в переднем ряду. Щеки у нее были пурпурными от солнца, обиженный голосок с сипотцой. На вид года три. – Если уж браться за классику, так хоть ставить по‑нормальному.
– Не понимаю, зачем нам все это суют, – вторила ее подружка. Эта была постарше, с претензией на взрослость. – Все уже наизусть известно. А это что за болван, в башмаках на вырост?
Болваном была как раз Милена Шибуш. «Вот соплюхи!» – мысленно выругалась она. Вся эта мелкая поросль въедлива, как комарье. Им же все разжевывают вирусы, мозги напрягать вообще не надо.
«Мне тоже не нравятся эти башмаки, – подумала она. – Но они положены по сценарию».
Милена играла констебля Тупицу.
Вся ее роль состояла из шестнадцати реплик.
«Мне уже шестнадцать лет, – грустно размышляла Милена. – Полжизни уже прожито, а я все долдоню эти шестнадцать реплик в Детских садах».
В Детских садах росли сироты. Сирот было множество. Милена сама была из их числа. Актрисой она стала, чтобы убежать от других сирот и поскорее расстаться с Детсадом. И вот она снова здесь.
Милена оглядела лица своих коллег. Актер, игравший Бирона, сидел с совершенно пустым взором – в гриме, с непременной бородой, выращенной специально для этой роли. Борода актеру полагалась, потому что Бирон носил бороду. Подобное воссоздание образа служило единственной цели: сохранить преемственность традиции. Один культурный слой сменялся другим, но ничего нового при этом так и не рождалось.
«Но ведь всем же скучно, – изнывала Милена, – и актерам и детям. Так зачем, зачем, зачем мы все это вытворяем?»
Свою реплику, одну из шестнадцати, она пробормотала чисто машинально:
– Это уж про меня, с вашего соизволения!
«И кому это надо? Ну вот, теперь хоть переобуться можно».
ДО ДОМА МИЛЕНА ДОБРАЛАСЬ, когда уже почти стемнело. Она неспешно брела по тротуару вдоль Южной набережной, скудно освещенной спиртовыми фонарями. На западе небо еще теплилось дымчато‑розоватым закатом.
Сквозь сгущающийся сумрак смутно проступали контуры Национального театра Южной Британии. Старое здание держалось за счет боковых башенок‑пристроек и бамбукового каркаса.
Его называли Зверинцем – кто добродушно, а кто и не без намека. Милена официально состояла в театральном сословии, хотя еще ни разу не играла ни на одной из основных площадок Зверинца. Одной из главных достопримечательностей театра было кафе «Зоосад» – круглосуточно функционирующая ресторация. Актерам не полагалось подпитываться солнечными лучами. От них излишне – до багровости – лиловела кожа, что недопустимо для исполнения Шекспира и вообще классики. Актерам надлежало быть светлокожими – чтобы соблюдать историческую достоверность. Им полагалось есть пищу, которой молодому организму частенько не хватало.
В кафе «Зоосад» Милена захаживала, когда чувствовала себя одиноко или когда совсем не хотелось возиться со своей одноконфорочной плиткой‑спиртовкой. Своего рода снадобье от душевной хандры. За столиками, непринужденно болтая и похохатывая, сидели посетители: молодые звезды богемы или же дети членов Партии – нарочито невозмутимые, изысканно одетые. Милена, стоя в хвосте медлительной очереди за горячей водой, смотрела на них голодными глазами.
Здесь царила мода на различные исторические типажи, все были на этом буквально повернуты. Особо стильная молодежь носила черное, изображая якобы восставших из гроба знаменитостей. «Вампиры Истории» – так они себя называли. Напичканные вирусами мозги бдительно подсказывали им, как избегать анахронизмов и полностью соответствовать выбранной эпохе. Это напоминало легкое безумие.
Вампиры появлялись только с наступлением темноты, чтобы солнце не могло повредить их изящной бледности. Им тоже надо было есть, и они могли себе позволить блюда под стать своему историческому антуражу. У Милены же достатка хватало лишь на убогих кальмаров‑маломерок да холодноватую лапшу из водорослей, с синеватой подливкой. На до краев наполненные вкусной снедью тарелки Вампиров было просто больно смотреть; Милена отводила глаза.
Она заметила Сциллу – знакомую актрису, ее столик сейчас как раз освободился. Сцилла только что распрощалась с несколькими собеседниками, проводив всех бархатным поцелуем в щечку. Сцилла знала всех, даже Милену.
– И кого это мы нынче изображаем? – поинтересовалась Милена, опуская поднос на столешницу.
Сцилла была в черном; на лице, намазанном белилами, контрастно выделялись вампирские тени вокруг глаз.
– Просто себя, – небрежно бросила она. – Ведь это же я встаю из могилы, а не кто‑то там.
– Надо же, некоторые для разнообразия уже начинают играть самих себя, – подивилась Милена.
– А что, по крайней мере, типажу это не вредит, – парировала Сцилла. Судя по всему, она стремилась стать Бестией – то есть одной из примадонн Зверинца.
– Знаешь, моя пьеса меня уже достала, – поделилась Милена, с неизменной тщательностью прополаскивая нож и вилку в чашке с горячей водой. – Ты, случайно, не подскажешь, как бы мне исхитриться свой костюм поменять? Эти башмаки меня просто бесят.
– Да никак не поменять, если костюм – часть оригинальной постановки. Ты же отойдешь от исторического образа.
– Да они так по‑дурацки шлепают по сцене. Не хочется быть посмешищем.
Сцилла пожала плечами.
– Ну, разве что на Кладбище прогуляйся.
Это что, из разряда вампирских шуток, что ли? Милена глянула на Сциллу, чуть сузив глаза: жизнь научила ее пробовать юмор на зуб.
– Да, на Кладбище, – повторила Сцилла с нажимом, словно упрекая собеседницу за невежественность. – Туда всякое старье сдают, за ним вроде никто и не следит.
– То есть можно вот так пойти и взять, что ли? Без согласования с режиссером?
– Ну да. Есть там один старый склад, под мостом.
Сцилла стала объяснять, как туда добраться, и тут к столику, шаркая, подошли еще двое Вампиров, в одежде а‑ля двадцатый век: на нем черный смокинг, на ней черное платье с люрексом. Похоже, что партийные, или, как говорили в народе, Противные.
Юноша для показной солидности носил очки, а в нос себе вставил что‑то, от чего ноздри чуть заметно трепетали. Волосы гладко прилизаны, а щеки присыпаны зеленоватой пудрой, чтобы лицо имело нездоровый вид.
– Добрый, э‑э, вечер, – произнес он чопорно, с нарочито американским прононсом. – Мы только что кое‑как сумели улизнуть от Вирджинии. Бедняжка весь вечер занимается тем, что перечисляет, чем именно Джойс плох как писатель. При этом зависть ее столь очевидна, что мне стало неловко.
Его спутница туманно улыбнулась из‑под своей широкополой шляпы, напоминающей вазу.
– Том? – спросила она томным голосом (юноша стоял к ней спиной). – Я, кажется, к вам обращаюсь! Том, вы что, не слышите? Том!
– Томас и Вивьен Элиот! – воскликнула Сцилла, этим явно доставив парочке удовольствие. – Нет, вы видели? Ну просто вылитые! – Юноша и девушка явно не хотели выходить из образа.
«А своего‑то в вас хоть что‑нибудь осталось?» – подумала Милена.
– Не припомню, имел ли я удовольствие быть с вами знакомым? – обратился к ней юноша, церемонно протягивая Милене руку. У Вампиров этот жест сходил за приветствие. Юноша пожелал узнать, кого Милена изображает.
– Я‑то? – переспросила Милена с глухой неприязнью. Протянутую руку она демонстративно не заметила. – Да так. По жизни была швеей‑мотористкой, в Шеффилде девятнадцатого века. Померла в двенадцать лет. И упыриха из меня так себе. Клыков нет, одна экзема с рахитом.
Вампиры, поскучнев, отчалили.
– Эк ты их! Как ветром сдуло, – одобрила Сцилла.
– Сдуло так сдуло, – вздохнула Милена. Ну почему мне все не по нутру?
– Сцилла, со мной что‑нибудь не так? – спросила она вслух.
– Да ну тебя! – буркнула та. – Просто ханжой не надо быть. И упертая ты какая‑то, – добавила она, помолчав. И, как бы сглаживая остроту замечания, пропела: – Ла‑ла‑ла‑а. – Это было совершенно ни к селу ни к городу, будто любое чувство можно переложить на песенный лад.
– Упертая, говоришь? – переспросила Милена; стрел самобичевания в ее колчане прибавилось.
– Ты все еще эту вилку моешь, – заметила Сцилла. – Мои‑то все уже переплавила. Помнишь, когда ко мне приходила?
– И ханжа?
– Жуткая. – Сцилла кивнула, соглашаясь сама с собой.
У Милены мелькнула секундная мысль, что она, пожалуй, влюблена в Сциллу.
«О, женщина, если б ты знала, что у меня на уме!»
Милена снова вздохнула:
– Ну вот, час от часу не легче. – Мало того что у нее Неправильная Морфология, так при этом еще и ханжа! Взглядом она окинула своего кальмара; нет, уж лучше поголодать. – Извини. – С шумом отодвинув стул, она встала и двинулась к выходу.
– Милена! – окликнула ее Сцилла. – Ты же сама спросила! Разве не так? Вечно она сначала говорит, а потом лишь думает. Артистка. Жизнь – сплошная сцена.
Остановившись только на пешеходном мосту Хангерфорд, Милена с тоской посмотрела на реку. Вода под лунным светом вскипала мелкими бурунами, она была мутной, с запахом отходов. К опорам моста то и дело приставали клочья мусора и липкая пена. Улететь бы отсюда куда‑нибудь, прочь от этого мира!
Возле моста Ватерлоо с места своей швартовки мягко взлетел в воздух большой черный шар. Почти бесшумно, шепчуще, словно ветер над болотистой пустошью. Круглясь туго надутыми щеками, он неспешно двигался вперед и вверх, с плавной величавостью бесшумного облака. Куда? В Китай? В Бордо? Эх, отправиться бы сейчас с ним! Уподобиться этой не отягощенной мыслями громадине, несущейся по воле ветра.
Ведь она еще молода. А считает себя пожилой. На Южной набережной в окнах кафе «Зоосад» ярко мерцали свечи; виднелись силуэты Вампиров, слышался приглушенный смех. Падкая на утехи молодежь, не чувствующая неумолимого бега времени. Тишина им ненавистна: она зияет в них, ее еще предстоит заполнить опытом.
Кого‑то из них неудержимо тянет сотрясать воздух шумом, оголтело скакать, словно их изнутри дергают за ниточки, как марионеток. Другие – подобно Милене – словно расчищают внутри себя место и упорно ждут: какого‑нибудь решающего слова, дела – того, что непременно должно наступить. Тишина внутри им ненавистна; им невдомек, что из нее прорастут все слова и деяния, которые надлежит совершить им, и только им.
«Что‑то, что‑то должно произойти, и уже скоро, – думала Милена. – Мне нужно приступить к чему‑то новому. Я устала от всех этих пьес, от Детских садов. Устала быть собой. Устала сидеть ночи напролет на краешке кровати, одна‑одинешенька. Мне нужен кто‑то. Нужна женщина – но откуда ж ей взяться? Ведь всех излечили. Вирусами. Неправильная Морфология… “Я люблю тебя” – это что, тоже Морфология?»
Милена страдала. Она подумала, что таких, как она, во всем мире никого не осталось.
НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ она отправилась на Кладбище, прижимая к себе ненавистные башмаки. С вокзала Ватерлоо уходили на континент составы. Деревянные вагоны на каучуковых колесах, уже не знающих рельсов, скрипели, и постанывали, и пыхтели клубами пара, сотрясая старые мосты из допотопного кирпича.
Под такими кирпичными мостами проходили туннели. Один из тех туннелей назывался Лик‑стрит [3], который в прямом смысле протекал. Падая с крыши, гулко стучали капли воды. Пахло поездами – маслянистым запахом паровозной гари, от которого свербит в носу. Стены покрывала сероватая треснутая плитка; тут и там виднелись здоровенные зеленые двери.
Двери были заперты – Милена по дороге пыталась дергать ручки, но ни одна не поддавалась. Странно: зачем тогда дверь, если она не открывается?
Наконец она поравнялась с громадными воротами, створки которых были слегка приоткрыты. Снаружи железо лохматилось слоями облезающей краски, сквозь которую проступала надпись «Белая лошадь», сделанная старинным шрифтом. Из‑за ворот доносилась музыка – как будто играл настоящий оркестр.
Оркестр играл в темноте. Милена во все глаза уставилась в щель между створок. Что это за оркестр, играющий во тьме кромешной?
Открыв ворота пошире, она робко шагнула внутрь. Взгляд выхватил из темени беспорядочные ряды одежды; всевозможный реквизит, развешанный на длинных перекладинах, – некоторые из них были на колесиках. Все это мелькнуло в луче тускловатого света, сочащемся из открытого прохода. Неожиданно луч начал сужаться. Не успела Милена опомниться, как створка ворот за спиной гулко захлопнулась.
И больше не поддавалась. Милена не могла поверить. Она ничего не знала о замках; у ее поколения в них не было надобности. Никто ничего не крал. Однако старинные ворота безнадежно замкнулись. Она их и толкала, и стучала, и кричала: «Эй, кто‑нибудь!» – но все бесполезно.
«Что ж, ладно!» – подумала она мстительно. Вот умру здесь от голода, тогда отыщете меня здесь лет через пятьдесят, со скрюченными пальцами. Что еще за дверь такая дикая? Почему, черт возьми, ни зги не видно? И как теперь отсюда выбраться? В глазах защипало от навернувшихся слез. Рывком повернувшись, Милена лягнула дверь, от чего та тяжко задрожала. А музыка все не смолкала, и Милена прислушалась. Вирусы знали это произведение нота в ноту.
Какая‑то женщина серебристо журчащим сопрано выводила «Das Lied von der Erde» – «Песнь о земле», знаменитый опус Малера о смерти. Вот‑вот, мне оно сейчас в самый раз. Неужели горемыке маэстро больше писать было не о чем?
Вместе с тем какая‑то Бестия (а может, и не Бестия) все пела и пела из темноты. Что ж, Бестия она или нет, но дорогу наружу она должна знать.
Музыка изливалась из противоположного по диагонали угла склада. Надо было просто туда добраться.
Хотя для этого предстояло пробраться через эти ряды старых костюмов. Прямых проходов между ними не было. Какие‑то балахоны, чиновничьи мундиры, монашеские рясы – все это тряпье сиротливо болталось, пришпиленное к вешалкам булавками. Внезапно Милену что‑то остро кольнуло.
«Оп! Великолепно, с‑супер», – прошипела она, посасывая уколотый палец. Всё, теперь точно в кровь микробы попадут.
Затем она уронила башмаки. Раздался всплеск. «Боже мой, куда это они угодили?» Ладонь окунулась в лужу затхлой воды. Башмаки нашлись, и они, разумеется, успели намокнуть, так что Милене теперь приходилось держать их на весу, отставив руку. Выпрямляясь, она головой ударилась о перекладину, сердито ее пихнула, запуталась ногами в ворохе лежалого тряпья, снова уронила башмаки, стала на ощупь их искать и, кое‑как наконец поднявшись на ноги, зарычала и перевела дыхание.
Больше всего Милена боялась уронить достоинство. Она заставила себя успокоиться и, хотя руки слегка дрожали, начала пробираться между рядами одежды, ведя для ориентира ладонями по легонько дребезжащим на своих колесиках перекладинам. Идти вроде как стало легче.
Так она и шла в темноте, пока не заблудилась окончательно. Пальцы ощущали грубоватую мешковину, разлезшиеся швы с паутиной торчащими нитками. Иногда под руку попадались колючие бугорки блесток. Будто целый театр, рухнув, лежал вокруг, оставив после себя лишь пыльные останки.
«А что, если никакого оркестра нет?» – тревожно подумала Милена. Да ну; кто ж в таком случае играет – призраки, что ли?
Мысли напрашивались самые разные. Во‑первых, музыка звучала чересчур громко. Так громко она звучать не должна. Даже если стоишь посреди оркестра, около литавр, и то музыка звучит не так. Да еще это пронзительное, неестественное дребезжание, пронзающее уши словно иголкой.
Ее отвлекло то, что она чуть задела головой кирпичную кладку: это была какая‑то арка. В темноте Милена пригнулась и… увидела свет. Свет! Пусть тусклый, пусть серый, как в лесной чащобе, но все же это был свет.
А музыка! Она теперь звенела еще громче, упругим эхом отскакивая от шероховатой кирпичной стены где‑то неподалеку. Причем оркестра не было. Он бы здесь просто не уместился.
Тем не менее оркестр буквально гремел. Сверлами буравили мозг флейты, стены дрожали, как барабанная мембрана. Милена одной рукой закрыла ухо, а другой загородила себя одежной стойкой. Нырнула на корточки и с поспешностью, напоминающей панику, распростерла висящую там бархатную пелерину на манер занавеса.
Отсюда во внешний мир вело окно. Окно? на мосту? Милена такое впервые видела. Свет освещал горы – чуть ли не залежи – бумаги, уложенной стопками, иные из которых сами собой косо завалились на пол. Бумага была жутким дефицитом, так что у Милены от созерцания такого богатства буквально перед глазами поплыло.
И на фоне всего этого, небрежно развалясь, сидел Белый Медведь.
«Прошу прощения! Так их называть некорректно», – вспомнила Милена. Не медведи, а Гэ‑Эмы – генетически модифицированные люди.
Гэ‑Эмы когда‑то были людьми. Прошу прощения: почему были? Они и есть люди. Просто тогда, еще до Революции, они перепрограммировали себе гены для работы в Антарктике. Это болезнь, их надо жалеть. Конкретно этот Гэ‑Эм был здоровенным, мохнатым, причем мех был разных оттенков. Он сидел, приоткрыв пасть и уставясь перед собой с отсутствующим видом. Глаза‑маслины не мигали, но поблескивали какой‑то своей, им одним ведомой жизнью.
Музыка извергалась из ниоткуда.
Чудовищный по громкости голос пел по‑немецки, свербя трелями, как паровозный свисток:
Ewig blauen licht die Fe‑e‑ernen.
«И вечной синевой сияет да‑а‑аль».
Вирусы знали все слова, все ноты. Эффект от этого был такой, что музыка утомляла, как в третий раз рассказанный анекдот. Хотя ее неведомый источник решительно не давал покоя. Вместо этого Милена принялась разглядывать нарядные календари с репродукциями картин, развешанные по стенам. Были еще книги, горкой наваленные на столе обложками книзу. Вон и еще что‑то, съедобное на вид, – вафли, что ли? Книги, бумага… Милена в жизни своей не встречала ни такой роскоши, ни такого бездумного транжирства.
О богатстве Медведей – Гэ‑Эмов – Милена была наслышана. Гэ‑Эмы жили вне Консенсуса. Они избрали себе удел добровольных изгнанников, зарабатывая на жизнь добычей антарктического никеля. Эта особь была массивной, дородной. «Ну и горилла», – подумала Милена. Надо бы держаться от него подальше.
Музыка сменилась звонкой тишиной.
«Ewig … Ewig…» – «Ве‑ечной… Ве‑ечной…» – отозвалось эхо голоса‑исполина. «Сам ты “вечный”», – мысленно огрызнулась Милена. Вид у Гэ‑Эма был слегка заторможенный, будто по голове его била не музыка, а дубина. Песня наконец стихла, и, казалось, сами стены вздохнули с облегчением. Гэ‑Эм зашевелился. Не поворачиваясь, он что‑то нашаривал позади себя, при этом с края стола обрушился каскад бумажных листов. Вот он вынул какую‑то металлическую коробку с кнопками и стал с ней возиться. Электронный прибор…
В мире, где жила Милена, электричество было далеко не в избытке. Эволюция вирусов, общая перенаселенность и дефицит, нехватка металла – бытовая электроника в этих условиях, можно сказать, отошла в прошлое.
– Это у тебя откуда? – на секунду забыв обо всем, выдохнула Милена и сделала шаг вперед, выдавая свое присутствие.
В мозгу у Милены имелся основанный на вирусах калькулятор. Она машинально сложила стоимость металла и работы, из расчета количества рабочих часов. Получалось, перед ней самый дорогой прибор из всех, что она до сих пор видела.
Гэ‑Эм посмотрел на нее так, как будто она стояла на другом краю огромной пропасти. Пасть у него открылась, и он наконец произнес:
– Это… из Китая, наверно.
Голос был высоким, с приятной сипотцой. Гэ‑Эм оказался Гэ‑Эмкой. То есть женщиной.
МИЛЕНЕ ДОВОДИЛОСЬ СЛЫШАТЬ рассказы о женщинах с полюса. Говорили, что они рожают прямо на льдинах, встают и идут себе опять на работу, ворочать глыбы. Так что предрассудки в голове Милены навострили уши. Существо же заговорило исключительно вежливо, с изысканной куртуазностью:
– У вас при себе, паче чаяния, не найдется ли случайно спиртных напитков?
Милена окончательно утратила нить разговора. Она забыла, о чем спрашивала, и пыталась понять смысл реплики насчет Китая. Сбитая с толку, она встряхнула головой:
– Нет. Я предпочитаю не травиться.
– Тю‑ю, – протянула Гэ‑Эмка.
Коротко усмехнувшись, она повела плечами. Поднялась. Ростом она превосходила Милену чуть ли не вдвое, и в замкнутом пространстве ей приходилось перемещаться, семеня лапами. С медлительной задумчивостью она начала обшаривать стол. На пол снова попадала бумага, а заодно и каучуковый поднос с вафлями.
Милена обиженно подумала, что ее игнорируют.
– Прошу прощения, – сказала она резко – в смысле: «Уж вы извините, что беспокою». – Я вообще‑то пришла заменить эту вот обувь.
Хотя стоп: ведь Гэ‑Эмы не входят в Консенсус. К тому же эта особа не местная работница, так что никакие башмаки менять не обязана.
Гэ‑Эмка, пошатнувшись, обернулась к ней.
– А ты темная штучка, – произнесла она.
Милена ошарашенно замолчала.
«Кажется, я знаю, кто это».
Она слышала о Медведе, Влюбленном в Оперу. Гэ‑эмы всегда отличались достатком. У этой, в частности, вполне хватало средств на то, чтобы покупать билет чуть ли не на каждую премьеру. Причем она всегда сидела на одном и том же месте и уходила, ни с кем не вступая в разговор. Сама Милена в опере не была ни разу. Честно признаться, отношение к музыке у нее было достаточно ровное. Потому с Влюбленным Медведем ей пересекаться не доводилось. Это было все равно что повстречать живую легенду. Милена наблюдала, как Гэ‑Эмка обстоятельно проходится по ящикам стола, вытряхивая их содержимое на пол. Вот она что‑то нашла.
– Ах ты сучара, – пробурчала Гэ‑Эмка.
Милена не была привычна к таким словам. Может, она и не имеет права судить, но всему есть предел.
– Это вы мне? – спросила она требовательно.
– Что ты! – даже оторопела Гэ‑Эмка. – Это я бутылке из‑под виски. Вот, пустая совсем.
Гэ‑эмка продемонстрировала бутылку Милене, прежде чем отшвырнуть в угол. Послышался удар стекла о стекло. Где‑то в темноте громоздилась, по‑видимому, внушительная груда битой стеклотары.
– Ты не в курсе? – спросила Гэ‑Эмка. – Здесь был когда‑то склад при спиртзаводе. Я здесь столько интересного в свое время нарыла!
Сейчас она возилась с очередным ящиком, который, судя по всему, заклинило. Неожиданно он поддался, отчего содержимое его россыпью разлетелось по полу, как семена: ручки, бижутерия, опять почему‑то вафли, скомканные носовые платки, катушки ниток, а также целая горсть ржавых иголок и изящный серебряный наперсток.
В углу ящика угнездилась бутылка. Гэ‑Эмка оценивающе ее подняла: полная. Она удовлетворенно крякнула, обнажив серо‑зеленые пеньки щербатых зубов.
– Бог, – изрекла она, – определенно был самогонщиком!
«И где ее такую откопали?» – только и подумала Милена.
Медведиха была покрыта перхотью, снежинками искрящейся на ее меху, и по‑собачьи шумно дышала. Торчащий из пасти длинный розовый язык подрагивал, пытаясь поймать хоть какую‑то прохладу. Она как следует приложилась к булькнувшему горлышку.
– Гы‑ы‑ы! – прорычала она удовлетворенно, утирая губы лапой.
Милена вдруг развеселилась. Она представила себе, как эта троглодитка обитает здесь, в своем гнездилище из бумаги и музыки.
– Ты здесь что, живешь? – поинтересовалась она.
– Да уж лучше б так, – ответила Гэ‑Эмка. Ворсинки меха немилосердно лезли ей в глаза, отчего она то и дело моргала. – На самом деле я здесь прячусь. – Она приобняла бутылку. – Ну, коли уж ты совсем ничем не травишься, то, может, тебя хотя бы это заинтересует. На‑ка вот, взгляни.
Она протянула со стола увесистый широкий кирпич бумажного фолианта; Милене потребовались обе руки, чтобы его удержать. Бумага была приятной на ощупь, плотная, кремового цвета, с охристой каемкой по краям. На обложке готическим шрифтом было пропечатано название: «Das Lied von der Erde» – «Песнь о земле».
Печатную партитуру Милена видела впервые. Это была никчемная трата бумаги, ведь целлюлоза необходима для вскармливания дрожжей и грибков, которые являлись собственностью Партии. Она немного полистала и осталась разочарованной. Ноты как ноты, в полном соответствии.
– Я вижу, – заметила Медведица, – чтение партитур не составляет для тебя труда.
– Нисколечко, – ответила Милена совершенно искренне. Кто ж не умеет читать ноты?
Медведица с печальной задумчивостью улыбнулась.
– Да уж конечно, – произнесла она полушепотом. Подавшись вперед – при этом Милена невольно беспокоилась о том, насколько далеко у нее получается дотягиваться, – она бережно извлекла партитуру у Милены из рук. – Но ведь ты не училась читать музыку. А если не училась, значит, это умение не вполне твое.
Медведица прихлебнула виски и побулькала им в зубах, как обыкновенным эликсиром для полоскания. Опустила бутылку и словно забыла о присутствии Милены. Потом с ужасающей небрежностью перекинула все страницы фолианта разом, отчего старинный переплет мог попросту лопнуть. Виски она сплюнула на пол. И начала вдруг петь: «Ewig blauen licht die Fe‑e‑enen» – «И вечной синевой сияет да‑а‑аль».
«Она забыла, что я здесь», – догадалась Милена.
«Ewig… ewig…»
«Ве‑ечной… ве‑ечной…»
У нее это выходило лучше, чем у электронного прибора. Голос был теплым и сильным. Восхитительное меццо‑сопрано – прозрачное, и вместе с тем упругое, с потрясающим диапазоном. Милена даже моргнула. Голос у Гэ‑Эмки был действительно великолепный.
Фразы перемежались долгими паузами – похоже, в голове у Гэ‑Эмки играл невидимый оркестр. Каждая фраза пропевалась несколько тише, чем предыдущая; при этом голос пульсировал, но не переходил в хрип. Это было настоящее мастерство… «Ве‑ечной…» И кстати, не так навязчиво громко, как на записи. Прежде чем обернуться, Гэ‑Эмка несколько секунд сидела в тишине.
– Ох, прошу прощения, – вдруг спохватилась она. – Вон там куча всевозможной обуви. – И она ткнула пальцем куда‑то себе через плечо. Милена растерянно уставилась в непроглядную темень.
– Тьфу ты! – опомнилась Медведица. – Постоянно забываю, что вы, люди, не видите в темноте. Тебе подобрать пару ботинок? – Голос у нее был раскатистым, гибким.
– Было бы очень любезно с твоей стороны, – отозвалась Милена. – Размер примерно тридцать шестой. Какие‑нибудь, чтоб не очень шлепали.
Гэ‑Эмка взяла башмаки и зашаркала куда‑то в проход между рядами реквизита. Лапы у нее были босыми. Ворсинки меха чертили по пыли и пятнам виски, отчего сзади оставались хвостатые следы‑кометы.
Непонятно, что и думать. Гэ‑Эмка каким‑то образом оказалась на высоте положения, что слегка удручало. «Ну и поделом тебе!» – упрекнула себя Милена, однако легче от этого не стало.
Какое‑то время Гэ‑Эмка отсутствовала.
– Кто это все стояки порастолкал? – донесся наконец из темени ее приглушенный расстоянием голос.
Милена оглядывала причудливый хаос на столе и на полу. Книги, снова книги, какие‑то бумаги с пыльными отпечатками лап, старинные монеты… Ее вдруг охватила невольная зависть, сродни тягучей ностальгии. «Вот она, сама история. Видели бы это сейчас Вампиры». Подняв со стола увесистый черный томик, она открыла его хрустящие страницы. И поняла: экземпляр рукописный. Эти загогулины букв и размашистые чернильные завитки – все это написано рукой.
«Проникающее Вагнерово Кольцо», – значилось на обложке. Сами буквы были несколько раз энергично обведены.
– Название так себе, – отметила Милена вслух, не без ехидства.
Это была трактовка «Кольца Нибелунгов», цикла вагнеровских опер. Здесь же, в неказистой любительской манере, были изображены и все персонажи. Возле каждого – соответствующая музыкальная характеристика, только не по имени, а в виде короткой фразы‑подписи из нот. На последней странице значилась одна‑единственная надпись: «Заключение. Цикл “Кольцо” – единая симфония». Надпись была сделана чем‑то золотистым.