Вот так обычно происходит, когда люди лишаются части себя – например, руки или ноги; мышата в каком‑то подобии паники начинают спешно разыскивать то, что отсутствует. «Где Ролфа, где Ролфа?» – словно спрашивали они. В конце концов они устанут и утихомирятся.
Особенно активно мышата бегали по участку между матрасом и стеной. Пощупав рукой в этом месте, Милена обнаружила там Пятачка. Словно в облегчении, как будто кукла была живым существом, мышата сновали по ней и возле нее.
Эту куклу Милена почему‑то всегда недолюбливала.
«Вот теперь и торчи здесь с этой дрянью», – подумала она и швырнула ее о плитку. Пятачок упал носом вниз на холодный пол, глазками словно следя за Миленой. Как бы говоря: «Не оставляй меня здесь».
В конце концов Милена его подобрала и, как живому существу, погладила неопрятные войлочные уши. Это была, пожалуй, единственная вещь, захваченная Ролфой из ее прежней жизни, и вот теперь она оказалась позабытой и брошенной.
«Ты все же не хотела уходить, Ролфа». Вот почему ты так много от себя здесь оставила: все эти книги, эти бумаги. Милена все поглаживала уши Пятачку. И неожиданно для себя расплакалась – впрочем, так же внезапно остановилась, рассердившись на себя.
«А, так ты плачешь? – спросила она себя мстительно. – Так ты ж сама все это устроила! Чтобы все сложилось именно так».
К своим притеснителям Милена гнева не чувствовала. Ведь Консенсус пошел на такую непростую, такую необычную для себя вещь – как с этим поспоришь? Именно она, Милена, спутала все карты. Если посмотреть со стороны, Консенсус поступил добропорядочно и справедливо.
Тирания – всегда своего рода извращение. С ней свыкаешься, и даже постепенно проникаешься к ней любовью. Всякое правительство подразумевает собой тиранию, в той или иной степени, причем чем безжалостнее она, тем сильнее ее любят. Трудно бывает лишь объективно оценить ту степень тирании, при которой живешь непосредственно ты сам.
К своей тирании Милена испытывала благоговейное доверие. Она полагала, что когда‑нибудь ее непременно считают и вылечат от ее гнева, страха и тайного томления. Надеялась, что от Ролфы она подхватит вирус. Однако, несмотря на теперешнее легкое недомогание и подташнивание, инфекции в себе Милена явно не ощущала. К вирусам у нее была стойкая сопротивляемость. Она была обречена оставаться собой.
Утром, и еще раз днем, заходил Почтальон Джекоб.
– Там готовится новая пьеса. Они хотят, чтобы вы в ней участвовали, – сообщил он. – Мне передать, что вам нездоровится?
– Да, Джекоб, передай, – сказала Милена апатично.
Прошел долгий день. Милена ничего не ела. Так и просидела всю ночь на кровати, спиной к стене, временами выползая из дремоты. На следующее утро в дверь раздался робкий, предупредительный стук: заглянула Сцилла, она принесла хлеб и сыр. Милена сказала ей, что не голодна. Отсутствие голода не было редкостью; Сцилла подумала, что Милена принимала солнечную ванну.
– Мы слышали новость насчет Ролфы, – поделилась она. – Ты, наверное, очень рада.
– Да, – ответила Милена, – рада. Очень.
– Слушай, – сказала Сцилла, усаживаясь возле нее на кровать. – Все, кто участвует в «Бесплодных усилиях» – короче, все мы, – хотят создать свою собственную небольшую актерскую труппу. Фактически, понимаешь, создать новый театр. Чтобы все в нем было по‑нашему.
Сцилла, помедлив, лукаво улыбнулась.
– Так вот, мы хотим, чтобы ты оказывала нам помощь в руководстве.
Милена непонимающе на нее уставилась.
– Почему я?
– Почему? И ты это спрашиваешь после того, что учудила с Ролфой? Да это же просто фантастика! – Сцилла подождала реакции; не дождалась. – Все считают, что ты просто отвал башки!
Чувствуя исподволь глухую тоску Милены, она стремилась ее как‑то растормошить, вызвать у нее улыбку.
«Вампирский жаргон: “Отвал башки”. Квасно. В смысле классно».
– Вы все тоже отвал башки, – пробормотала Милена.
– Ну так что, я передаю, что с тобой все в ажуре?
– Угу, – кивнула Милена, глядя себе на руки. – Угу.
Сцилла подалась вперед, озадаченно нахмурясь: что‑то здесь не так. Ощущалась какая‑то потеря, хотя непонятно, какая именно. Что это: возвращение той старой, закомплексованной Милены? Еду Сцилла унесла.
Во второй половине дня, ближе к вечеру, в комнату без стука вошел Нюхач. Зловещая шляпа на голове лихо сидела набекрень.
– Эй, Хэзер, – окликнул он, – я вернулся.
Секунда‑другая, и челюсть у него медленно отвисла.
– Хэзер… Хэзер? – спросил он с плохо скрытой оторопью.
Милена, взглянув на него, покачала головой.
«Нет, не Хэзер. Хэзер больше нет, она мертва. Это просто я».
Нюхач обессиленно опустился на краешек кровати.
– Она была всего лишь вирусом? – устало спросил он, прикрыв себе ладонью глаза. Лишь за защитным барьером руки он нашел в себе силы выдавить на губах язвительно горькую улыбку.
– Так ты Милена, – произнес он. – Что ж, достойно. Славный фокус. Ты, должно быть, вовсю потешалась надо мной.
– Я была слишком напугана, – ответила Милена.
– А ведь, знаешь, я что‑то такое уловил. Хотя обычно вирусы не создают такой цельный образ.
– Обычно они не являются Хэзер, – парировала Милена.
– Я перестал быть Нюхачом, – признался он, глядя на покрывало и явно пытаясь смириться с упущенным. Улыбка у него была направлена куда‑то вовнутрь. – Вот что я хотел ей сказать.
«Нет у меня на все это ни времени, ни энергии, – подумала Милена. – Ты наверняка знаешь, что было у нас с Ролфой; бесспорно, знаешь, что от тебя тогда требовалось, и тем не менее ждешь от меня помощи. Моей помощи. Ты не просто глупец, ты еще и дерьмо. Глупец, потому что дерьмо».
– Вот почему мне нужна была Хэзер, – как бы завершил он ее мысль. – Она… когда была с тобой… она дала тебе какой‑нибудь ответ? Говорила ли когда‑нибудь с тобой начистоту?
Милена утомленно покачала головой. Нет. Она просто читала. Только и делала, что читала. Больше она ничего делать не могла. «Подразумевалось, что все остальное должна делать я сама».
Он встал и подошел к двери. Повернувшись, вгляделся в нее – в ее лицо, в ее разум.
«Для него я была Хэзер, – поняла Милена. – В его понимании у меня ее лицо и ее разум».
– Я рад, что ты несчастлива, – сказал он откровенно.
«Я свое несчастье переживу. В отличие от тебя».
Предательски шевельнулась жалость. Та самая, что была для Хэзер исконным недругом. Милена явила ему лицо Хэзер – дрябловатую длинную физиономию в очках с каменной оправой. Она считала тебя за дурака, но, пожалуй, полюбить тебя все же могла: ей надо было кем‑то помыкать.
Он начал было пристраивать поудобнее на голове свою зловещую шляпу, но отчего‑то передумал.
– Я вообще‑то глубже, чем ты думаешь, – сказал он ей.
– Правда? Ну так иди ныряй на эту самую глубину, – отозвалась Милена. Подобно тени он беззвучно выскользнул из комнаты и был таков.
Милена попыталась заснуть, но не смогла. Тогда она от нечего делать взяла одну из книг Ролфы, мелкий замусоленный томик, который случайно открылся на последней странице:
«…здесь, в Зачарованном Месте, на вершине холма в Лесу маленький мальчик будет всегда, всегда играть со своим медвежонком»[8].
Книжку эту она бы тотчас бросила, если б не разглядела: под каждым словом (точнее, слогом) в ней карандашом была проставлена аккуратная нотка на миниатюрном нотном стане.
Милена быстро пролистала книжку из начала в конец. Вся она была аккуратно положена на музыку, под вокал.
Вот, оказывается, каким чтением занималась Ролфа дни напролет.
Милена вынула из середины стопки еще одну книгу – толстенный грязно‑серый фолиант с изрядно потертым переплетом, отчего на корешке даже нельзя было разобрать названия. На заглавной странице выделялись красные буквы: ДАНТЕ. «DIVINA COMMEDIA»[9]. А под названием стояла приписка Ролфы: «Для Аудитории вирусов».
Все три книги «Комедии» – «Ад», «Чистилище» и «Рай» – были объединены в одном томе. Под всеми словами, из конца в конец монументального произведения, были проставлены ноты – меленьким, аккуратным почерком, написанные словно украдкой, частично карандашом, частично красными чернилами. Кое‑что было прописано на отдельных кусочках бумаги и либо подклеено, либо подшито к книге белыми нитками. А кое‑что выведено золотистым фломастером. Ноты шли пословно, но местами значились пометки: «здесь трубы» или «дискант Вергилия». Милена возвратилась к первой странице.
Nel mezzo del cammin di nostra vita…
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь…
Затем Данте встречает зверя. Слова были положены на ту самую музыку, что Ролфа исполняла в темноте в тот первый вечер, когда Милена впервые тайком подслушала ее на Кладбище.
– Ролфа! – воскликнула Милена вслух, потрясая книгой. Надо же: создать такое и держать это в секрете! А мы‑то с Джекобом все переписывали обрывки того, что успели услышать. А ты молчала. Да и я ни словом не обмолвилась. Мы что, так никогда и не сказали друг другу ни слова правды?
Милена читала «Божественную комедию», несясь на волнах музыки. Вирусы преобразовывали ноты в воображаемые звуки; вирусы пели.
Мало‑помалу она начала представлять ее в своем сознании: грандиозную воображаемую оперу, которая, если бы кто‑нибудь осмелился ее поставить, длилась бы неделями. Она представала огненной феерией в небе – среди сонма звезд, с разноцветными столпами света и символическими ангелами; человеколицыми зверями и зверолицыми людьми; угрюмыми ячеистыми сотами преисподней; туннелями света, руслами, втекающими в небеса.
Внезапно на авансцену в одеянии Вергилия вышла Сцилла. Партия была написана для сопрано, чтобы контрастировать с Данте. Люси – старуха Люси из «Дворца увеселений» – почему‑то исполняла партию Беатриче. На лбу у нее косо сидел небесный венец, а сама она то и дело с озорством подмигивала в сторону (как‑никак это же комедия). Милена закрыла глаза и улыбнулась. «Что ж, Ролфа, ладно. Действительно, забавно. Забавно все – то, что я втихомолку делала, и то, что ты втихомолку делала, просто смешно. А ведь могли же сесть рядом и подробно распланировать, как нам со всем этим быть. Ты бы могла, если б хотела, сделать оркестровку. Я бы – собрать все это воедино и предъявить им целостным куском: дескать, беретесь вы за это или нет, но только оставьте ее в покое. Теперь же все придется делать мне одной. Нужно будет готовить это к постановке. Что ж, спасибо тебе огромное». Милена взглянула на объем книги, предварительно заложив пальцем отмеченную страницу. Надо, чтобы все это в итоге каким‑то непостижимым образом осуществилось, зазвучало. В один сеанс, понятно, не уложиться, прелесть ты моя: зритель, чего доброго, помрет от голода или от старости. А вот несколько месяцев будут в самый раз. Только на какой сцене? Какие подмостки смогут подобное вместить? Ведь ты же знала, черт побери, Ролфа, что я не смогу пройти мимо, вынуждена буду так или иначе этим заняться!
Милена продолжала вчитываться, представлять в уме картины из «Комедии» и вслушиваться, в то время как вирусы спешно брали все на заметку. Со временем им надо будет вернуться и еще раз все перечитать. Музыка была для них внове, и они сейчас копировали ее структуру. Виделось, как темы проворными ласточками невесомо взмывают, ныряют и перекрещиваются в воздухе, слетаясь и разлетаясь, из тишины и в тишину.
«У тебя получилось. У тебя все получилось, Ролфа. Это лучше, чем твой чертов Вагнер. Лучше компоновка, лучше сами композиции; и наконец, она просто длиннее. Это просто какой‑то Моцарт, Ролфа, или даже Бах. Как ты смогла такое сделать? Как ты смогла сделать такое со мной?» Милена начинала ощущать ужасающее бремя, подобное тому, что ложится на плечи простых смертных, которым оставлено довершать деяния гения, когда тот уходит из жизни.
А тебя самой, Ролфа, здесь не будет. И тебе не доведется ничего из этого услышать. Ты будешь где‑то, но не здесь. Подобно призраку, Ролфа. Я увижу, как ты проходишь по Зверинцу, но ты будешь при жизни мертва. Услышу, как ты поешь, но это на самом деле будет не твой голос. Может, все это и была комедия, Ролфа, но она саднит, саднит, как пощечина. Потому это не высокая комедия, любовь моя. Я бы назвала ее низкопробной.
ДЕНЬ КЛОНИЛСЯ К ЗАКАТУ, когда в дверь постучали. На пороге показался Почтальон Джекоб. Он вошел с песней:
С днем рождения вас,
С днем рождения вас,
С днем рожденья, мисс Милена,
С днем рождения вас.
Точно. А ведь она забыла.
– Поздравляю вас, Милена, с днем рождения. – Джекоб робко улыбнулся. – А я вам мороженое принес.
Брикетик был на бамбуковой палочке.
Милена тускло улыбнулась и благодарно потянулась к подарку, который Джекоб поспешил ей протянуть.
– Вот славно, вот славно, Милена. Как хорошо, что вы кушаете. А то ведь вы совсем ничего не ели.
Тающий на языке ванильный вкус был поистине блаженством. Интересно, он ей запомнился из детства?
– Мне уже семнадцать, – произнесла она. – Совсем старуха.
От слабости буквально подташнивало; родопсиновая кожа чесалась от жажды солнечного света. Пока Милена ела, до нее кое‑что дошло.
– Ты специально заботишься о нас, Джекоб?
– Да, конечно, – кивнул он. – Я разношу ваши сообщения. Знаю также, когда именно вы больны или несчастливы. Я еще и тот, кто первым застает вас, когда вы умираете. Такая у меня работа.
– И ты знаешь всех нас как облупленных.
Джекоб улыбнулся.
– Когда я сплю, – сказал он, – сны у меня – сплошной клубок из ваших посланий. А теперь, благодаря вам с Ролфой, я во сне еще и слышу музыку.
Понемногу возвращались голодные колики.
– Мне бы надо побыть на солнце, – сказала Милена.
И они с Джекобом вместе спустились по ступеням Раковины. Ему приходилось ее подбадривать, помогая при движении, действительно как какой‑нибудь старушке. От слабости колени у Милены противно дрожали. «Вот ведь глупость – так себя истязать», – думала она. Джекоб вывел ее на тротуар, ведущий на набережную Темзы. Было холодновато, а от реки дул свежий ветер. Милена повернулась к нему и к закатному небу лицом.
– Ну все, мне пора бежать за сообщениями, – сказал Джекоб. Легонько стиснув ей на прощание предплечье, он заспешил по своим обычным делам к Раковине. Милена проводила его взглядом, видя, как в окнах средних этажей пожаром полыхает закат.
«Вот так, видимо, перед ним все и предстает, – подумала она. – Каждая комната – очаг живительного света. В котором непременно находится хотя бы один из нас».
Милена медленно двинулась к реке и скоро очутилась на пешеходном мосту Хангерфорд, где уже когда‑то, помнится, останавливалась. Сейчас ее пробирал легкий озноб; ощущение было такое, будто бы и мост, и река, и город, и небо сотрясаются вместе с ней. Вокруг размеренно кружили чайки, крича и рассекая раскинутыми на ветру крыльями воздух. То одна, то другая птица время от времени роняла в речную воду свое «послание».
Жизнь – это та же болезнь, дыхание которой придает любовь. Именно так казалось Милене. Вода, облака, ветер – все это врывается в сознание стремительным потоком.
«Что я чувствую? – подумала она. – То, что он словно увлекает и подхватывает меня, подчиняя своему течению».
Она обвела взглядом Темзу с ее грузно застывшими баржами под ниспадающими тяжелыми складками матово блестящих, будто вырезанных из пергамента парусов. Взгляд вобрал и выкрашенные в яркие цвета гребные шлюпки; и бурые груды палой листвы, которую каждую осень организованно собирают группы ребят из Детсадов; и скопище велосипедов и телег на Южной набережной; и солнечные панели на крышах старинных белых зданий. А там, дальше, на излучине реки, как раз за собором Святого Павла, высились Коралловые Рифы – новые дома, напоминающие издали огромные ростки цветной капусты. В последних лучах заходящего солнца они слегка искрились, как припорошенные инеем.
Сколько труда потребовалось на создание всего этого? Сколько миллиардов часов ушло, чтобы сделать все эти дороги, и телеги, и лодки, и набережные? И сколько миллиардов потребовалось дополнительно – узнать, как все это делается, и запечатлеть информацию? Чтобы отложить в умах людей песни, и укротить лошадей, и вырастить будущую пищу? Вирусный калькулятор Милены непроизвольно занялся сложением.
На том берегу лошади‑ломовики тянули огромный зеленый барабан.
Это прокладывался кабель. Скоро снова должны будут дать электричество. И будет металл, посланный назад по Каналам скольжения. Мир вновь обзаведется богатством, зальется сиянием огней. И будут подмостки – достаточно большие, чтобы на них ставить сцены из дантовского «Рая». А надобность в шахтах Антарктики отпадет.
«Четыре миллиарда часов; подсчет продолжается…»
Но и это все со временем пройдет. Вот она, впереди, панорама истории, хотя изучать ее суждено уже кому‑то другому.
Все проходит, все в итоге исчезает, растворяется в небытии. Но это не так важно в том случае, если речь идет о чем‑то по‑настоящему хорошем и достойном: конец все равно будет счастливым.
Мы могли бы жить в Антарктике, любовь моя. Могли бы навещать твою маму, а ты бы по‑прежнему пела, пусть даже для собак в упряжке. Могли бы убежать в Шотландию и сделаться там овцеводами в пропахших дымом старых свитерах. А то и жили б как жили, пока бы вконец друг дружке не осточертели.
А могло бы сложиться и так. Ты бы сделалась знаменитостью, а я стояла бы за кулисами и затаив дыхание внимала твоей музыке под гром оваций.
Концовки мало что значат. Значение имеют лишь те моменты, когда мир делает очередной вдох; а это всегда именно сейчас. И тут над мостом Ватерлоо снова всплыл воздушный шар, на этот раз на фоне заката. Свет гаснущего дня отражался от его круглых черных щек. Восходя в небо, он постепенно отдалялся – влекущий сам себя и влекомый ветром. Созданный другими, он тем не менее был абсолютно ото всех обособлен. «Вот так и я», – поймала себя на мысли Милена. Было видно, как из висящей снизу корзины оживленно машут руками люди. Серпантином вились цветастые узкие ленты (свадьба, что ли?). Милена помахала в ответ и увидела себя со стороны, как будто она сама была тем воздушным шаром. Она увидела далекую крохотную фигурку на мосту, которая приветственно махала вслед шару.
«Десять миллиардов часов; подсчет продолжается…»
А ведь впереди еще столько всего. Семнадцать лет… Жить остается еще столько же – лет семнадцать, от силы восемнадцать. Пора, пора посвятить себя делу. Милена пошла, словно отмеряя шаги. Время, вот в чем проблема. Она‑то по наивности считала, что может его контролировать. Куда там! Наоборот: это оно, время, взметает ее, как сухой листок, несет по ветру сквозь жизнь – теперь уже без Ролфы – и будет так нести до конца дней. Однако и то, что она успеет сделать, навечно пребудет с ней и уже никуда не исчезнет, даже если наступит конец света. Вот только его и можно будет назвать настоящей концовкой.
«Двенадцать миллиардов часов; подсчет продолжается…»
Милена шла, пятясь назад, чтобы не расставаться взглядом с последними лучами солнца. Сама того не замечая, она тихонько напевала:
Эта песня – скулеж,
Его лапы шагают туда же, куда твои ноги.
Но на морде его
Иногда появляется грусть.
А где‑то там, подобно дождевым каплям, искрились и звенели голоса Консенсуса, взывая:
Ролфа Ролфа
Ролфа Ролфа
Ролфа
То были голоса детей, страдающих, бесприютных, истосковавшихся по любви. И они возглашали:
«Она хочет услышать твою музыку. Короне Мира угодно, чтобы ты пела».
И схема сама собой сложилась в мысль и изрекла, как будто в некотором удивлении: «В самом деле? Что ж, ладно». Это была схема, в свое время привычная к пению в темноте и порождению музыки из безмолвия.
Сверкнула вспышка умозрительного света.
Он поглощал, ослеплял, и его сполохи рассеивались, подобно призрачным херувимам.
Вместе со светом грянул грандиозный, вселенской мощи аккорд, населенный сонмом голосов и инструментов; звук, подобный не то началу, не то концу света. Звучание сопровождалось исполинским эхом. И вот из ниоткуда начал взмывать голос – вначале невесомо тихий и невыразительный, словно звон тишины в ушах:
В конце мое начало.
Скрытая мысль вторила словам, как удару вторит острие:
«И вот он, конец Комедии, и музыка в нем та же, что и в начале».
При этом очнулся некто, способный оркестровать мысль и ощущения. Слепящий свет как будто унялся, давая возможность зрению привыкнуть к нему. Причудливыми бастионами и горными кряжами величаво громоздились облака, уходя слой за слоем в запредельную даль, пронизанную снопами света, перемежающегося с полыньями теней и межоблачными расселинами, полными льдистого тумана. Поистине бесконечность света и простора, мир без конца и края.
Зрители почувствовали у себя на лицах ветер, и пульсацию крови в висках, и то, как врывается в легкие холодный воздух, – ощутили и прониклись ностальгией по собственной плоти. А из завес тумана бесшумной чередой выходили Ангелы – в темном, с покрытыми белым гримом, по‑детски округлыми лицами. Ярко выделялись их черные одеяния, губы и обведенные глазницы.
Ангелы были Вампирами. Они выступали единым хором. Был здесь Т.‑С. Элиот с зеленоватым лицом, чтобы было видно, что он болен. И мадам Кюри, лучившаяся потаенным светом своего открытия. На Лоуренсе Аравийском виднелись следы плетей; сестры Бронте покашливали, обнимая друг друга за талии. Какое‑то время Вампиры Истории медлили, не решаясь вступить, и лишь подбадривали друг друга взглядами. Печать здоровья у них на лицах была неотличима от печати болезни.
И они запели:
All’alta fantasia qui mano possa…
Здесь изнемог высокий духа взлет;
Но страсть и волю мне уже стремила,
Как если колесу дать ровный ход.
И тут все разом словно схлынуло. Зрители канули в ночь, в иссиня‑черное небо с россыпями звезд. Темнота, небо – все это было прежде света.
Любовь, что движет солнце и светила.
Под ритмичный бой барабанов воображаемая музыка подошла к твердому, четко оформленному финалу. Напоследок подумалось лишь, что та фраза прозвучала как предсказание: всем нам уготована жизнь в обители духа. Ролфа была свободна.
Дальше – тишина.
Книга вторая