Изменение климата
Для лучших вод подъемля парус ныне,
Мой гений в новое стремит свою ладью,
Блуждавшую в столь яростной пучине,
И я второе царство воспою,
Где души обретают очищенье,
И к вечному восходят бытию.
Пусть мертвое воскреснет песнопенье.
Глава восьмая
Где Ролфа? (Климат меняется)
МИЛЕНА ВСПОМИНАЛА лицо Чао Ли Суня.
Волосы и бородка у него были черные, а жесткие узкие глаза улыбались. В общем, не блаженный старичок святой, а молодой повстанец‑изгнанник из Китая, который так нравился женщинам.
– Проблема, – вещал Чао Ли Сунь, – во времени. – Плавным движением он описал две окружности, двигая руками в противоположных направлениях. – Время движется вперед с расширением пространства. Но пространство также сокращается, и время движется в обратном направлении.
Обе его руки скрестились, как во время молитвы.
– Они пересекаются в точке, именуемой Сейчас. Сейчас извечно, вне времени. – Слышалось стрекотание камер. – Нет единого течения времени. Нет причины и следствия. – Лицо изгнанника было по‑детски печальным. – Получается, и рассказывать не о чем, – сообщил он.
СПУСТЯ ЧЕТЫРЕ ГОДА после ухода Ролфы Милену считал Консенсус. Теперь и ее личность была запечатлена. Волна гравитации и мысли хлынула внутрь, наполнив до отказа. Вся ее память, все ее сущности на минуту разбухли как надутые шары. Ее прошлое сделалось Сейчас.
Она вспоминала ту ночь, когда опять дали электричество. Милена стояла на мосту Хангерфорд в тесном окружении незнакомых людей и друзей.
С ней была вся труппа «Бесплодных усилий»: Бирон, Принцесса и все остальные. Сцилла тоже была здесь. Они удобно встали в уголке смотровой площадки, где не очень давила толпа. Набережная за рекой колыхалась морем людских голов. Стоял поздний летний вечер, когда небесная синь обретает серебристый оттенок. Было тепло, с мягким, шелковистым дуновением ветерка. На том берегу, как раз на фоне заката, возвышалась серая громада здания «Шелл‑Мекс».
Бирон вынашивал ребенка. По мнению большинства, он смотрелся исключительно гротескно. Плод крепился к кишечнику, отчего всю заднюю часть будущему отцу невероятно разнесло, так что спать приходилось в специальном шезлонге. Борода у Бирона поредела, а зубы посерели и сделались хрупкими, да еще и покрылись какими‑то пятнышками – после рождения ребенка ему их придется отращивать заново. Резкая посадка могла привести к трагическим последствиям. Хотя неизвестно еще, чем для него окончатся роды.
Милена находила поведение Бирона смелым, даже отважным. Этот его вечерний выход в общей компании был делом небезопасным. Небезопасной была сама жизнь, и то, с какой непосредственностью он это принимает, вызывало у нее восхищение.
Мать ребенка, Принцесса, тоже составила им компанию. Она была бледной и измученной от того, что у нее не получалось быть совсем бессердечной. Когда Бирон забеременел, она стремилась показать, что, кроме собственно донорства (предоставления яйцеклетки), к беременности она не имеет никакого отношения. И тем не менее сейчас Принцесса находилась с ним рядом.
– Моо‑моо, – силилась выговорить она, – мо‑ожно было, – губы при этом тряслись, как бы боясь утратить равновесие, – с крыши зы‑ы, зы‑ы, здания понаблюдать.
Заикаться Принцесса начала с весны. Виной тому был вирус. Она подхватила вирус, стопорящий речевую функцию. Говорить гладко у нее получалось лишь во время пения или же произнося слова нараспев. Но петь на людях она стеснялась.
– Я никак не мог пропустить такое зрелище! – сказал Бирон, широким жестом показывая, какое именно. Даже переносица и та у него стала совсем тонкой, настолько в организме истощились запасы кальция. Ветер ерошил поредевшие волосы Бирона, словно обнадеживая его. Принцесса с покинутым видом охватила себя руками.
В пестрой людской мозаике на Южной набережной наблюдалось движение. Там кочевали уличные торговцы с бочонками пива на спине, в сопровождении малолетних помощников. Дети открывали краны и наполняли кружки, а также развлекали публику танцами и игрой на бамбуковых флейтах. Вдоль набережной стояли здоровенные ясени, на которых тоже густо сидели зеваки. Особо толстые сучья облюбовали себе кряжистые работяги, оседлав их на манер лошадиных спин, и теперь оттуда спускали на веревках кружки, чтобы дети их наполняли.
Над всем этим парили шары с корзинами, полными зрителей: разумеется, это были партийные.
«Противные, – подумала Милена‑актриса. – Вы там, а мы здесь, внизу».
И тут откуда‑то снизу донеслось подобие песнопения.
Точнее, не совсем оно, а что‑то вроде жужжания. Была как раз пора отлива, обнажившая слякотное речное дно с залежами битого стекла, рваной резины, какой‑то замшелой рухляди. А из‑под моста тянулись люди. Они пробирались по жидкой слякоти короткими перебежками, что придавало им сходство с какими‑то большими неуклюжими птицами. Точно так же они при движении неуверенно дергали головами, держа руки на манер сложенных крыльев. Вдруг они все разом остановились, причем стояли они все на одной ноге. А затем так же, разом, накренили головы в одном направлении, словно во что‑то вслушиваясь. И синхронно, всей своей стаей, заторопились дальше.
– Не надо на них смотреть! – призвала Сцилла, которой любое необычное поведение казалось лишь способом привлечь внимание.
Головы этим странным субъектам, как шлем, покрывала корка спекшейся грязи, а рубища на теле перепоясывали нейлоновые шнуры.
– Вот они, Жужелицы, – указал Бирон.
До этого Жужелиц Милена никогда не видела; для нее они были чем‑то вроде мифа. Говорят, что иногда у человека в мозгу происходит какой‑то сбой, и он внезапно трогается рассудком. У этих сбой в мозгу произошел синхронно.
На глазах у Милены Жужелицы дружно рухнули на колени: ни дать ни взять марионетки, которым подрезали ниточки. Они как будто пали ниц перед воображаемым императором и начали щедро, даже с каким‑то ожесточением, черпать ладонями жидкую грязь и поливать ею себе голову.
– В них есть что‑то от Нюхачей, – пояснил Бирон, – только выглядит намного забавнее.
– Сэ‑ме‑э… ме‑э… смехота! – воскликнула Принцесса с испуганным и горестным видом. Ей не хотелось вынашивать ребенка из соображений карьеры. А какая карьера может быть у актрисы, которая заикается?
Климат последнее время менялся, причем во многих отношениях. Ни яркий солнечный свет, ни атмосфера наигранной бодрости не могли скрыть нелегкого, тенями прорастающего страха и сомнения. С какой‑то поры в городе появились Жужелицы (раньше о них слыхом никто не слыхал); теперь вот новая напасть – заикание. Ни для кого не было секретом: что‑то происходит с самими вирусами. Разговаривать об этом в открытую по‑прежнему никто не хотел; что с этим делать, тоже никто не знал. Потому люди и спешили собраться здесь, с тем чтобы отпраздновать хоть какие‑нибудь перемены к лучшему.
Шарманщики на набережной взялись наяривать ярмарочную музыку пуще прежнего; зычно нахваливали свой товар торговцы, состязаясь друг с другом в громкости. С новой силой подул с реки ветер, словно и ему не терпелось поскорее увидеть, что там будет дальше. На мосту Ватерлоо люди стояли на телегах. Они же облепили крыши зданий, свешивались из окон.
«Около полумиллиона человек», – сообщили Милене вирусы.
На другом берегу, на фасаде «Шелл‑Мекс» застыли стрелки гигантских часов. Они не шли со времен Затемнения, Революции, – не шли уже девяносто семь лет. И вот сегодня они впервые пойдут, ровно в десять тридцать. Металла теперь достаточно. И снова запустят электричество – правда, пока только на Северном берегу Темзы. А потом?
Момент близился. Толпа на мосту, колыхнувшись, вдруг стала подаваться вперед: людям хотелось хоть чуточку протолкнуться, чтобы лучше все видеть. Милена, хотя и тщетно, пыталась спиной сдерживать натиск.
– Тихо, не напирайте! – взывала она. – У нас тут мужчина беременный!
– Да ты хоть улыбнись, – попросил Бирон Принцессу, взяв ее за руку. Она взглянула на его ладонь, как будто сравнивая со своей, и молча покачала головой.
Момент все приближался.
Люди, мобилизовав свои вирусы‑часы, начали скандировать:
– ДЕСЯТЬ… ДЕВЯТЬ… ВОСЕМЬ…
Внизу в толще слякоти барахтались Жужелицы, словно опрокидываемые массовым скандированием числительных:
– СЕМЬ… ШЕСТЬ…
«Город по ночам будет залит огнями, – размышляла Милена. – На огромных экранах в парках начнут показывать фильмы. А может, даже и видео. Между разными Братствами начнется соперничество: что кому принадлежит. Многим придется перейти на другую работу».
– ПЯТЬ… ЧЕТЫРЕ…
Бирон обернулся к Милене и со слабой улыбкой легонько ее пихнул: дескать, мы же только ради этого сюда и пришли; ну же!
– Три, – вместе со всеми без особого энтузиазма промямлила Милена.
«Появится масса новых болезней, новых видов болезней».
– ДВА! ОДИН!
В предвкушении зрелища гудением зашлись рожки, засвиристели свистки. Лавина глухого рокота, отдельные звуки в котором становятся неразличимы.
– НОЛЬ!!
Ничего не произошло.
В сгущающемся сумраке послышался раскат смеха и улюлюканья.
– НОЛЬ! – с новой силой продолжала скандировать толпа. – МИНУС ОДИН! МИНУС ДВА!
На «минус два», мигнув, вспыхнул свет. Бац! И он в мгновение высветил фасад здания «Савой» – ночлежки для бездомных. Цепь огней, казалось, перепрыгивала с фонаря на фонарь, загораясь непривычно ярким светом.
Бэм! И в секунду по фасаду «Шелл‑Мекс» чиркнули снопы света из направленных снизу прожекторов. Фасад заблистал, словно заново омытый, на фоне вечереющего неба. Цепь огней перекинулась по всему Северному берегу, через места швартовок и доки к каменному подножию набережных. Свет засиял на гранитном персте Иглы Клеопатры. Огни пошли плясать по всей длине моста Ватерлоо. Бэм, бэм, бэм – оазисы света, золотистые как на закате дня, ожили, отрадно контрастируя с померкшим небосводом.
– А‑ах! – завороженно ахнула толпа. – А‑а! – Это было даже красивее, чем они себе представляли. Все так или иначе пытались себе вообразить, как оно когда‑то было: города, залитые электрическим заревом; свет, глазами сияющий в окнах. И – вот оно, будто они перенеслись во времени. Электрический город возрожден. Пошел отсчет эпохи Восстановления.
Повскакивали на ноги Жужелицы, чутко дрожа от восприятия чужого восторга. Они подскакивали на месте, воя и заливаясь странным щебетом.
А по фасаду «Шелл‑Мекс» медленно ползли гигантские тени: начали свой ход стрелки часов, словно отсчитывая время заново. Будто время перемен, выждав соответствующий срок, велело само себе: «Иди!»
Искусственный свет чуть пощипывал Милене родопсиновую кожу. Теперь все переменится. Будет энергия, свет и голограммы. Можно будет даже исполнить Комедию.
Повсюду вокруг кричали, свистели, восторженно топали ногами люди. Бэм, бэм, бэм, – вспыхивали последовательно огни, как вспышки памяти.
И ЕЩЕ МИЛЕНА ВСПОМИНАЛА, как она путешествует в летательном аппарате, способном вращаться вокруг Земли.
Он был живой и невесомо плыл, раздутый газами, подобно горлу лягушки. Взмывая ввысь, он покачивался на ветру. Внизу под собой Милена‑режиссер видела, как то появляясь, то исчезая из виду покачивается Англия.
Видела просторные, золотисто‑коричневые от созревшего урожая поля. По прериям колосьев мерно пробегала волнами рябь ветра. Колосья как будто были конечностями Земли: пошевеливая ими, она вращалась. Среди полей проглядывали мелкие островки буков и платанов. Слегка извилистой линией тянулась река, в цепком объятии коралловых берегов. Тень летательного аппарата призрачно пересекла реку, взняв стаю перепуганных уток, запестривших в воздухе крылышками: бурый – белый, бурый – белый.
Для Милены‑режиссера Англия была откровением. Она не выезжала за пределы Лондона лет с одиннадцати‑двенадцати, и детства своего почти не помнила. Это была неизвестная страна, обширная и полная жизни; и позабытая, как само детство.
Внизу проплывали деревушки с домами‑ульями по соседству с древними церквями и каменными амбарами. Возле домов стояли разлапистые грушевые деревья на костылях подпорок, занимая целые участки. Дети уносили в поля провизию на головах. Стайки ребятни суетились в оградах Детсадов, то рассыпаясь, то сбиваясь в кучу, как скворцы в воздухе. Ломовики тянули по полям уборочный инвентарь, взбивая золотистые облачка пыли. Мелькнула внизу стеклянная крыша лаборатории: чаны, баки и ряды блестками сверкающих чаш. Тут и там проплывали бамбуковые рощицы, в тени которых обедали работники.
Столько жизней складывалось в единый орнамент, столько событий – в разных полях, в прилегающих селах. Словно предстал разом образ «Сейчас», синхронность жизни. Различимы были и тени облаков, и наступление атмосферного фронта. И как будто бы открылось будущее детей, различимых внизу.
«Я возвышена; возвышена в самом буквальном смысле слова».
Милена Шибуш будет продюсером и режиссером «Божественной комедии». И поставит ее так, как всегда хотела, – заполняя небо светом и музыкой, музыкой Ролфы.
Музыка Ролфы наполняла всю ее жизнь. Милена слышала ее в уме, где бы она ни была. Она выучила ее наизусть, даже без помощи вирусов. Музыка стала для нее способом общения с собой. Была ли она одинока, несчастлива, поглощена мыслями или же на подъеме – музыка сопутствовала ей всюду, подчеркивая настроение, в каком она в данный момент пребывала.
В данный момент она тихонько напевала горную тему – то, как Данте взбирается по горе чистилища.
В секунду стелющийся внизу пейзаж оказался подернут белесой дымкой, а там и вовсе стерт сгустившимся ватным комом (так бывает, когда тебя одолевает вирус). Милена находилась внутри облака!
Она подалась вперед, чтобы разглядеть и запомнить. Все было серым, как туман. Конечно, конечно, облако должно быть именно таким! Мягкое, серое, с сыростью. Пластины целлюлозы, которые служили окнами, запотели.
«Жаль, ничего не видно», – мелькнуло у Милены. И тут аппарат сморгнул. Некая перепонка, мелькнув, очистила наружную пленку от капелек влаги.
Милена теперь была Терминалом. Она чувствовала аппарат всюду вокруг себя: и километровую длину его нервных окончаний, и то, как она сама главным узлом пребывает в самом центре его организма. Аппарат был живым, но у него не было своего «я»; им была Милена. Он готов был подчиняться любому ее приказанию. Чувствовалось, как аппарат, сплотившись вокруг нее, ожидает курса, каким нужно следовать. Ожидание было таким нетерпеливым, что Милена внутренне отстранилась.
Голову со всех сторон посередине узким ободком сдавливал некий вес. Все равно что ткань рубца: она неживая, а в то же время как‑то покалывает, напоминает о себе. Как рана или болезнь. Вот этим местом, видимо, Милена сообщалась с машиной, становясь при этом Терминалом.
Внешнее давление на газовый пузырь передавалось ей как высота в километрах. Скорость ветра и направление, температура и ориентировочное время разгона – все это щелкало у нее в уме, как собственные мысли. Можно было ощущать смыкание‑размыкание клапанов этого существа; как сочатся его железы, как он охотно готов следовать командам.
Название у аппарата было научное, смесь греческого с латынью: nubiformis astronautica. Хотя по‑простому его называли Пузырем. Пузырь с помощью электролиза разлагал воду на кислород и водород, за счет которого и надувался. Став легче воздуха, он поднимался к границам стратосферы. И уже там, смешивая и зажигая электрохимией газы, рывком выходил на земную орбиту.
– На пердеже взлетает, – брякнула как‑то старуха Люси из бара, приветственно поднимая артритными пальцами кружку.
Туман за окном приобрел жемчужно‑белый оттенок. По руке у Милены скользнули изменчивые тени. И тут Пузырь всплыл над празднично белым ландшафтом – так неожиданно, что впору ахнуть.
И в голове раздалась музыка небес; музыка Ролфы: басовый лейтмотив, звонкий сонм ангельских голосов. Милену несло между горными грядами облаков с протоками света и затененными клубящейся синевой ущельями. «Запоминай, запоминай», – твердила она себе.
Под музыку Ролфы она взмывала все выше и выше. Внизу расстилались облачные равнины, на вид такие плотные, что казалось, можно по ним разгуливать. Сами собой складывались береговые очертания, бухты и заливчики – все это среди необъятного воздушного океана, изобилующего дрейфующими белыми айсбергами и островами. Солнце за окном играло на ледяных кристаллах. Было заметно, как среди них что‑то покачивается, будто приплясывая. В воздухе ниточками вились паутинки с танцующими воздушными паучками – тоже чем‑то напоминающими формой Пузырь. Как будто вселенная имела вид матрешки, скрывая самую мелкую сущность в другой, покрупнее, и так без конца.
А небо наверху между тем становилось уже не синим, а лиловым. Пузырю пора было готовиться к рывку.
«Давай», – мысленно велела Милена, и Пузырь пошел ходуном под свой внутренний танец, гулко ухая сердцем, открывая одни полости, закрывая другие. Чувствовалось, как костяной решеткой смыкается вокруг них его оболочка. И по мере того, как закрывались глаза аппарата, достигла пика чистилища музыка Ролфы, расставаясь с Землей. Ролфы с Миленой не было, и уже не будет, останется лишь музыка, извечно напоминая о ней самим ее отсутствием.
Языки плоти обернулись вокруг Милены, прочно удерживая ее на месте. Чувствовалось, как Пузырь нагнетает в себе силу для рывка. Обод где‑то на голове сдавливал, как тугой воротник сдавливает непомерно разбухшую шею.
«Я не член Партии, – думала она, – но обращаются со мной так, будто я из их числа. Я не считана, и им это известно. Меня так и не считали, но сделали Терминалом. Я им для чего‑то нужна».
Постылый обод, до чего же ты тяжелый. Теперь он стал еще тяжелее, но в ином смысле: вместе с весом появилось ощущение безмерного, пронизанного извивами пространства поистине планетарного масштаба. Это Консенсус; он тоже присутствует своим отсутствием. Смотрит, наблюдает ее глазами, слушает и слышит ее ушами, использует для работы ее руки. Закрыв глаза, Милена ждала.
Снизу, из недр аппарата, раздался гулкий, словно полый, рев, и мягкие, как морщинистая замша, стены задрожали.
«Как, – недоуменно размышляя о своей жизни, спросила себя Милена, – как так получилось, что я в итоге оказалась здесь?»
Затем она откинулась и расслабилась: думать было невозможно из‑за гула.
ПОСЛЕ ТОГО КАК РОЛФА УШЛА, Милена пыталась ее отыскать. Она бродила по всей Раковине, по Зверинцу, по всей близлежащей округе и выспрашивала у знакомых и полузнакомых: «А где Ролфа? Вы не видели Ролфу?»
Спросила у девчушек‑малолеток, сидящих в справочном бюро при Зверинце. Они тихонько хихикали над очередной шуткой и на Милену внимание обратили не сразу. Она стояла, внутренне подскакивая от нетерпения; как назло, нечем было даже занять руки.
– Ролфа. Ролфа Пэтель. Возможно, она только что устроилась при Зверинце, стажеркой или кем‑то вроде этого. У вас, наверное, должна быть какая‑то о ней информация.
– Нет, – отвечала розовощекая девчушка, едва удерживаясь от смеха, – ничего про такую нет.
Совсем дитя; ни тени страха или сомнения на лице.
– Ну ладно, ты не слышала. А может, они слышали? – Милена взглядом указала на еще двоих девчонок. Они вполголоса спорили насчет каких‑то ботинок, причем никто не хотел уступать.
– А вы что‑нибудь слышали? – потеряв терпение, напрямую обратилась к спорщицам Милена.
– У нас у всех связь, – подала голос розовощекая, – с Терминалом. Если что‑то узнает один, узнают все. Ни о какой Ролфе Пэтель информации нет.
Ролфа как сквозь землю провалилась.
Искала Милена и на Кладбище. Взяла с собой свечу. В ее ущербном свете было видно, что пыль на полу не потревожена. Толстым ровным слоем она лежала на плечах плесневеющей одежды, все еще хранящей запах пота.
Гнездо Ролфы пустовало. Стоял стол, на полу валялось несколько разрозненных листов бумаги, несколько высохших ручек лежало по ящикам стола. Милена остановилась на том самом месте, где предположительно началось их знакомство. Повеяло какой‑то легкой тоской – она ощутила посасывание под ложечкой, возникающее иной раз при быстром подъеме на высоту. Хотя сказать, что повеяло неким потусторонним присутствием, было бы преувеличением. Просто место; место, из которого ушли. На покрытой пылью столешнице Милена вывела пальцем:
Где Ролфа?
У меня все еще твои вещи…
Милена.
Именно «Милена », а не «С любовью, Милена» – не ровен час, еще испугается и запрячется еще глубже.
С Кладбища Милена ушла; направилась к Смотрителю Зверинца. У гладкого молодого человека она спросила, не появлялась ли здесь Ролфа. Может, есть какая‑то информация?
– Никакой, – ответил тот. – Ой‑ей‑ей. Какой Медведь не мечтает стать Бестией!
Звали молодого человека Мильтон, и шутки у него были по большей части плоские.
– Передайте Министру: мне бы хотелось, чтоб меня поставили в известность, когда она появится. Для вас это, может, хиханьки‑хаханьки, а у нее денег нет, и есть ей хочется!
К ярко выраженным, а тем более высказанным эмоциям Мильтон был явно непривычен. Потому, когда Милена решительно двинулась к выходу, лицо у него как‑то потускнело.
Она пошла в кафе «Зоосад» и там взялась расспрашивать неприветливую толстуху судомойку. Не видела ли она такую высо‑окую женщину? Может, кто‑то побирался, выклянчивал еду или был кто‑то подозрительно заросший щетиной? Судомойка лишь оглядела Милену припухшими глазами‑щелками и молча покачала головой.
Милена обошла все пабы, все питейные заведения Южного берега – от улицы Кат до Элефант‑сквер. Видел ли кто‑нибудь такую здоровенную бабищу, кожа явно не родопсиновая? Малолетки за барной стойкой лишь пожимали плечами. «Да уж мы бы запомнили», – уверяли они. Тогда Милена, прочесав предварительно мосты, взялась за Северный берег. Наведалась и в «Кабачок комедиантов». Следов Ролфы не было нигде – ни по лавкам, ни по рынкам. Нигде она не ела, не пила.
Придя после бесплодных поисков к себе в комнату, Милена застала там Сциллу.
– Ну как? – выжидательно спросила та. Милена лишь плюхнулась рядом на кровать.
– Пусто. Ох, Сцилла, представляешь, вообще ничего! – Милена обессиленно улеглась, затылком приткнувшись Сцилле на колени. Сцилла начала поглаживать ей волосы.
– Ты, главное, не переживай. Она просто приходит в себя. Помнишь, когда тебя саму считывали? Все те новые вирусы, бьющие по башке всем скопом? Совершенно иная система координат; проходит какое‑то время, прежде чем начинаешь ориентироваться по новой.
Нет, Милена этого не помнила.
– Она никуда не выходила есть, Сцилла! Ведь она не как мы, родопсином подпитываться не может. А уже шесть дней ничего не ела.
Тут Милена призадумалась.
– Маркс и Ленин! – воскликнула вдруг она, резко садясь. – Медведи, они же впадают в спячку! В ответ на стресс. Засыпают аж на всю зиму.
– Ну и прекрасно: пока спит, как раз и образумится.
– Да что ты! Им сначала необходимо скопить запас жира. Если они засыпают голодными, то могут во сне умереть от голода. А она перед уходом сколько дней уже толком не ела!
– Упс, – произнесла Сцилла; ей помнился голодный взгляд отощавшей за последнее время Ролфы. – Ты думаешь, она, того… умрет? – В комнате повисла тяжелая пауза. Сцилла встала с кровати. – Так. Сейчас пойду захвачу пальто, – засобиралась она. – У меня там наверху овсянки немного осталось, я ее принесу, и соевые колбаски еще есть.
– А у меня ничего нет, – в тихом отчаянии развела руками Милена.
– Где она может заснуть?
– Где угодно, лишь бы было тихо и темно.
Им помогли и участием и свечами. Все – и Бирон, и Принцесса, и Король; в общем, вся труппа. Обошли все свободные комнаты Раковины, особенно те, где недавно кто‑нибудь умер. Вместе отправились на Кладбище и обшарили его фактически всё, особенно между стойками с одеждой.
– Вот так местечко! – то и дело раздавались восхищенные возгласы. Особенно это место оценил Король.
– Славные катакомбы. Прятаться в самый раз, – веско, с чувством одобрил он. И даже разжился там костюмом с блестками. Милена от души всех благодарила и обнималась на прощание. Вдвоем со Сциллой они продолжили поиски.
Они сходили на ночной рынок, где Ролфа была завсегдатаем. Лоточники все так же пели песни да ворошили кучи своей провизии и подушек с перьями. Нет, большую они не видели. Да, они знают, кого Милена имеет в виду, но ее не было вот уж как неделю. Лоточники перетаскивали с места на место кучи меха, и Милена невольно спохватывалась: уж не с Ролфы ли этот мех. Наконец они со Сциллой присели подкрепиться в местной забегаловке, где с жадностью взялись уплетать перченую курятину, грея руки о кружки с чаем.
– Мы ее отыщем, – заверяла Сцилла, то и дело решительно кивая запотевшим окнам забегаловки, – все мы. Обязательно найдем.
В Раковину возвращались взявшись за руки.
– Иди поспи, солнышко мое, – нежно попрощалась с подругой Милена.
А сама потом вышла на улицу и пошла через спящий город, а затем через мост Хангерфорд. Путь ее лежал в Южный Кенсингтон, к дому Семьи.
«НРАВИТЬСЯ ВАМ Я НЕ ОБЯЗАНА, – думала Милена, уже повторно стучась в двери дома. – Как и вы мне. Вы только должны мне будете сказать, дома ли Ролфа – или помочь мне ее разыскать».
Дверь отворилась как бы сама собой. В проеме стояла дородная пожилая медведиха, на костылях. Желтоватый мех был не гладким, а каким‑то шишковатым, как на старой шубе.
– Ролфа‑то? Ты о ней? А разве она не у вас, не у Сусликов? – Почтенная матрона, обернувшись, позвала кого‑то скрытого дверью: – Шони! – В ответ из‑за двери что‑то глухо прошумели. Что именно, Милена не разобрала: матрона в этот момент зычно рыгнула, хлюпнув при этом горлом.
– Ну? Нет ее. Где? Откуда мне знать! – воскликнула пожилая особа, валко шевельнувшись на своих костылях. Милена только сейчас заметила на ее лице горестную растерянность. – Уж я думаю, мне б сообщили, если бы она вернулась, – произнесла матрона медленно, с таким тяжким вздохом, будто собственные габариты мешали ей дышать. – Я же ей мать, в конце концов.
– Вы… мама Ролфы? – растерянно переспросила Милена.
– А ты, наверно, та рыбка‑ледышка? – с неожиданной приветливостью спросила мать Ролфы. – Чего ж ты не заходишь?
– Вы уж, пожалуйста, извините. Только мне там внутри холодно.
Налетающий порывами октябрьский ветер вовсю забавлялся шарфом Милены.
– Тебе, я вижу, и снаружи не жарко. А мне, милочка, стоять тяжело. А поговорить с тобой надо.
Мама‑медведица грузно повернулась. На своих костылях она добралась до сундука и начала на него взгромождаться. Шустро выбежавшая из‑за двери мелкорослая горничная в куцей шубейке учтиво подхватила хозяйку за руку; Милена тоже попыталась как‑то помочь.
– Вот тут меня и пристроили. Мило, не правда ли? – спросила матрона.
Милена поспешила согласиться. В передней за истекшие месяцы не потеплело ни на градус, а меблировка куда‑то исчезла, если не считать сундуков. Матрона попросила чаю, и горничная умчалась выполнять просьбу. На какую‑то секунду ее встревоженные глаза встретились с Миленой.
– Вот видишь, что значит ногу ломать, – посетовала пожилая Гэ‑Эмка. – Торчу теперь здесь. Как какая‑нибудь старая моржиха, что тушей пошевелить не может. Пришлось‑таки хлебнуть. Присядь‑ка возле меня, милочка, погрейся.
Милена послушалась, и медведиха придвинула ее к себе.
– Так это ты хотела помочь Ролфе с ее пением, да?
Знакомый запах ланолина и такое знакомое, окутывающее тепло.
– Да, мадам, – ответила Милена почтительно.
– Что ж, славно. У Ролфы и душа‑то больше ни к чему не лежала, кроме пения. Я б тоже ей помогала, только вот этого места терпеть не могу. Именно не могу, ты понимаешь? Видно, и Ролфа такая же, – она на секунду смолкла. – Что‑то случилось, да? Опять она куда‑то удрала?
– Ее пробовали излечить, – раскрыла карты Милена.
– От чего? От того, чтоб быть Ролфой, что ли? – Матрона, похоже, сразу поняла, что Милена имеет в виду.
Та в ответ лишь кивнула.
– Что ж, ее отец очень бы тому порадовался. Для него это величайшая из услуг, которую вы, люди, могли бы ему оказать. А мне это не в радость.
– И мне, – прошептала Милена.
– Да уж я, милочка, черт возьми, вижу. Не желаешь виски?
Милена покачала головой.
– Она исчезла. Наверно, снова впала в спячку. Но когда уходила, она была очень голодна.
Бутылка чутко замерла в воздухе. И опять старуха мать поняла сразу: Ролфа в опасности.
– Я‑то надеялась, она здесь, – сказала Милена и даже сама уловила, насколько потерянно звучит ее собственный голос.
– Что ж, надо будет отправляться на поиски, – поглядев на Милену, сказала мать Ролфы. – Хотя для этого придется, видимо, созывать всю остальную Семью. Ох они и взбесятся.
– Наверно, да, – внутренне обмирая, тихонько призналась Милена.
Первой сверху спустилась Зои.
– Вы сделали что? – голосом, не предвещающим ничего хорошего, спросила она.
– Мы дали ей вирусы. Иначе оказалось нельзя.
– Вы ввели моей сестре ваши мерзкие суслячьи вирусы?
Милена буквально съежилась.
– Это было непреложным условием, чтоб можно было добиться разрешения выступать. Я сожалею. Это было ошибкой. Иначе я никак не смогла бы провести ее в Зверинец.
– Боже, боже мой! – Зои прижала ладонь ко лбу. – Да она ж может теперь шлепнуться навзничь где угодно! – Зои посмотрела на мать. – Нам необходимо будет вызвать собак, мам. – На Милену она обернулась со странной, недоброй улыбкой. – А ты отправишься с нами, – словно пригвоздила она. – И предупреждаю, поездочка будет не из приятных.
Вскоре к обиталищу Медведей с ревом подкатили два огромных фургона, напоминающих пожарные, – в них полно было возбужденно лающих собак. Сверху, держась за загородку, стояли молодые Медведи, сквозь рев моторов крича что‑то в сторону здания. Сами моторы были как на параде: хромированные, надраенные как зеркала. Из дома один за другим с какой‑то веселой злостью выбегали Медведи, бойко взбираясь на фургоны по металлическим лесенкам. Один из них беспрестанно дудел в охотничий рожок.
«Ну всё, – подумала Милена обреченно, – сейчас начнется».
Зои препроводила ее к фургонам, придерживая сзади за шею.
«Можно ли как‑то предупредить Зверинец? Может, сунуть горничной сколько‑нибудь денег, пускай быстренько обежит Лондон, предупредит? Хотя куда ей против автомобилей. Не успеешь обернуться, они уже будут там».
Рядом послышалось глухое рычание. Между рельсами загородки на нее не мигая смотрели два голубых глаза: лайка.
– Она знает, что ты Суслик, – с ухмылкой сказал Медведь‑подросток, оседлавший рельс.
Милену усадили в кабину, втиснув между массивными медвежьими бедрами. Они большими подушками наваливались на нее, в то время как фургон на всем ходу делал виражи по Лондону, гудя в клаксон и обгоняя неповоротливые подводы, с которых от неожиданности спрыгивали пассажиры‑ездоки. Милена не была привычна к скоростной езде; желудок, казалось, бултыхался в разные стороны. Кружилась голова, подташнивало.
– Ио‑о‑о! – весело орал на ходу шофер.
Внезапно фургон, подпрыгнув колесами на поребрике тротуара, выкатил на территорию сада вдоль набережной.
«Что, уже приехали?» – Милена даже не помнила, как они проскочили через мост. Рядом, скользнув юзом по траве, качнулся на тормозах и замер второй фургон.
Молодые Медведи деловито слезали по боковым лесенкам. Затем наружу выпустили собак – полярных лаек, похожих на облака ненастья: сизоватых, крупных, дымчато‑мохнатых. Лаек пристегнули на поводки, которые они тут же упруго натянули, и повели к Зверинцу.
Медведи заполонили вестибюль, хохоча над оцепенелым изумлением малолетних администраторов Зверинца. Малолетки пытались было как‑то воспротестовать.
– Ой, ой! – издевательски гнусавили Медведи, подхватывая ребятишек (а они, конечно, были еще совсем детьми) на руки.
– Опусти, опусти меня сейчас же! – кричали малолетние администраторы и ударялись в слезы.
Собакам под нос совали старые носки и шорты Ролфы, после чего спускали с поводка.
Дневные сеансы прерывались вторжением стай лаек, обнюхивающих кресла и проходы между рядами. Собаки дружной стаей прокатывались по подмосткам, разбегаясь по сторонам, чтобы обнюхать все уголки, коридоры и закоулки. Зои на рысях прогнала Милену через верхние этажи. Были обысканы шкафы со швабрами и залы ожидания, где дремали Почтальоны. В репетиционных Музыканты вскакивали на стулья, прижимая к себе флейты и скрипки – подальше от деловито снующих псов, норовящих кто лизнуть, кто игриво куснуть инструмент.
– Так, ладно, – сказала Зои. – Где она еще могла вырубиться?
– Мы в основном уже везде смотрели, – лепетала Милена.
– Ну так придумай, где еще! – требовала Зои.
Милена провела Зои по небольшому заветному маршруту времен их совместной жизни с Ролфой. Провела экскурсию по Лик‑стрит, рассчитывая на то, что Медведи сами догадаются прочесать Кладбище. Они распахивали двери лавок и взбегали по лестницам на верхние этажи. Медведи просто блаженствовали. Для них это была своего рода отместка за годы человеческого отчуждения. Стоя на тротуаре, Милена слышала раскаты хохота: налетчики не могли поверить в то, как убого ютятся Суслики со своими горелками и скудным скарбом. Слышалось, как в комнатах время от времени что‑то падает, стукается или бьется. Где‑то в отдалении зашлись колокола: судя по набору ударов, экстренный вызов. Ссыпались с верхних этажей собаки, стуча по ступенькам упругими подушками лап. Следом спешили Медведи‑сыщики; на одном красовалась заломленная набекрень печального вида соломенная шляпка.
Они быстро перетряхнули Лик‑стрит. Особый медвежий контингент был выделен для прочесывания Кладбища. С другой стороны туннеля к саду на набережной уже подчаливали новые фургоны.
– Мы еще не прошлись по тому зданию, – инструктировала Зои вновь прибывших, указывая на Раковину. – Я займусь больницей. А ты, – указала она Милене, – ты просто торчи где‑нибудь, где мы можем легко тебя найти. В вестибюле Зверинца. Все, давай.
Всю вторую половину дня Милена провела в вестибюле. Она покачивалась от изнеможения; неимоверно клонило в сон, но она упорно разлепляла глаза.
«Смотритель мне этого не простит», – уныло думала она.
– На‑ка вот, пригуби, – предложила ей мать Ролфы. Милена хлебнула прямо из бутылки. Мать стояла рядом, чуть балансируя на костылях.
– У нас в Антарктике всё так, – рассказывала она. – Чуть что не так, и ничего не поделаешь, терпи. И очень просто. Даже писать надо с умом. Мороз такой, что, когда писаешь, струя замерзает, не долетев до земли. Поэтому оправляться надо по‑быстрому или струйку пускать не всю разом, а частями, так как замерзает она снизу вверх. Потому, в зависимости как усаживаешься, на все про все у тебя не больше тридцати секунд: иначе струя с пола дорастает до самой письки.
Милена повторно приложилась к бутылке.
– Как‑то я на эту тему не очень задумывалась, – вздохнула она с грустным видом.
Мимо с визгом пронеслась известная всему Зверинцу Бестия, за которой весело бежали две собаки. Из одежды женщину опоясывало только полотенце. Сзади шлейфом вился пар из душевой.
«Кошмар какой‑то, – подумала Милена. – Причем чем дальше, чем кошмарнее».
– Или вот плевки, – продолжала рассказ мать Ролфы. – В сенях или на пороге плевать ни в коем случае нельзя: плевок застывает, и его не отодрать. Крепче б<