Ночь они провели в своем новом, мрачноватого вида убежище. Из страха быть обнаруженными они даже не зажгли свечу. Переговаривались шепотом. Ролфа не переставая расхаживала из угла в угол.
– Когда я плохо себя вела, папа запирал меня в платяном шкафу, – пустилась она в воспоминания. – Было очень темно, и я знала, что никто туда ко мне не придет. Поэтому постепенно привыкла сидеть там и напевать, в темноте. И так с этим свыклась, что потом специально что‑нибудь вытворяла – скажем, не заправляла постель или устраивала кавардак на кухне, – лишь бы меня снова заперли. Темнота была единственным местом, где я могла петь. А здесь я и петь не могу. К тому же так тесно, что с трудом передвигаюсь.
И Милена вновь ощутила отзвук какого‑то воспоминания. «Где‑то это уже было со мной», – мелькнуло в уме. Некая привычка, схема, шаблон – то, куда можно невзначай кануть как в омут, если вовремя не опомниться. Словно бы ее, схватив, переметнули во взрослое состояние так быстро, что какая‑то часть ее не поспела следом. Какое‑то странное, неокрепшее существо, бывшее когда‑то ею, не успело перепрыгнуть и осталось в прошлом. Детская сущность не уяснила того, что произошло. Может, она все еще там, в прошлом, по‑прежнему шлет отзвуки слов.
Не помню точно, но не исключено, что я, возможно, разговаривала с вновь прибывшими. Должно быть, сироты в том Детском саду плакали по своим покинутым домам; даже по тем из них, которые были им прежде ненавистны. И сама мысль о бесприютных детишках показалась вдруг безотчетно трогательной. «Возможно, я тоже вот так сидела с ними ночью в темноте».
И вот он передо мной, ребенок, с которым я сейчас разговариваю. В этот миг Милена понимала, что происходит в душе у Ролфы: та по‑прежнему оставалась ребенком. И надо какое‑то время за ней присматривать, заботиться о ней.
– А ты не можешь петь в тишине? Ну, как бы про себя?
– Это не одно и то же, – ответила Ролфа обиженно.
Видимо, ей придется стать частью Консенсуса. Если она туда вольется, тогда ее смогут поместить в театральное Братство. По крайней мере, разрешат пользоваться репетиционными помещениями. И будут ей приплачивать, дадут какие‑никакие деньги и жилье. Если же ничего не произойдет, то она уйдет. Ей придется это сделать. Какая в таком случае разница между этим местом и Антарктикой? Все одно – ссылка. Милена как‑то не подумала, что различие между ними – в ней самой.
ТОЙ НОЧЬЮ МИЛЕНА снова не могла заснуть. Все пыталась придумать, что бы такое предпринять. Попросить Джекоба напеть музыку, которую он запомнил? Заманить Ролфу в один из кабинетов власть предержащих и уговорить ее спеть, как она умеет? Наконец Милена так и уснула, сидя на полу, положив на кровать лишь голову и плечи.
В какой‑то момент она резко очнулась и села, понимая, что все‑таки позволила дремоте себя сморить. За окном было по‑прежнему темно. Плечи у Милены оказались укутаны покрывалом.
– Я тут в кровати уже целую вечность валяюсь, – недовольно сказала Ролфа. – Может, чем‑нибудь другим займемся?
– Тут неподалеку есть рынок, он уже открыт. Он для лоточников, так что открывается еще затемно. Можно наведаться туда.
Вместе они осторожно, мелкими шажками спустились по неосвещенной лестнице Раковины, держась друг за дружку и боязливо косясь на длинную тень, тощую и кособокую, как пугало, и с замирающим сердцем заскользили по безлюдным улицам. Пристроились за мясницкой телегой, которую тянула большущая, цокающая копытами белая лошадь с красивой шелковистой гривой. И когда наконец добрались до газовых фонарей с сияющими хлопковыми фитилями, взгляду открылись целые горы вещей, которые так и подмывало купить. Тут были и воробьи в клетках, специально раскрашенные в яркие цвета. И копченые целиком цыплята, и старая мебель, и майки с картинками, и музыкальные инструменты, и кучи фруктов и овощей – просто глаза разбегались.
– Пуху это надо, – заканючила Ролфа. – Пух непременно должен это все купить.
Она купила ананас. Все это время на них цепко поглядывал хозяин прилавка.
– Смешные медвежата транжирят все деньжата, – приговаривала Ролфа нараспев, сортируя монеты. У Милены же от ощущения неотвязной опасности невольно сжались губы. «Все, он нас запомнил», – подумала она. С рынка ушли, когда небо уже подернулось призрачной предрассветной серостью, а звонкое цоканье лошадиных копыт возвестило, что город постепенно просыпается. Метельщики в одинаковых синих фартуках, попадаясь навстречу, учтиво кивали.
Так у них возник новый уклад. Ролфа отправлялась на рынок еще затемно – это было ее время выхода. Милена поднималась вместе с ней и при свете одинокой свечки на полу помогала ей побриться в душе. Затем она возвращалась в постель и нежилась в уютном тепле – это было ее время. Когда небо светлело, она вставала окончательно, прибиралась и занималась плиткой, вычищая весь тот бардак, что успевала устроить Ролфа за время своей предутренней жарки.
– Я‑то думала, ты купишь свежий бачок денатурата, – сказала она как‑то по возвращении Ролфы. – А то этот ты израсходовала полностью.
– Выходит, горелка у нас не будет работать? – обеспокоилась Ролфа. – А я‑то нынче на завтрак нам кое‑что особенное прикупила.
– Что именно? – спросила Милена без особого интереса. – Тюленя?
– Нет, пингвина! – И Ролфа торжественно протянула тушку птицы, все еще в перьях и с кожистыми лапами. Хорошо, что он хоть не трепыхался.
– Ну что ж, надеюсь, у тебя получится съесть его сырым.
– Сырым не сырым, а в салат, думаю, вполне пойдет, – заметила Ролфа с непререкаемым видом.
Помимо этого, она купила также персиков и каких‑то водорослей, так что в то утро у них (а если точнее, у Ролфы) на завтрак был персико‑пингвино‑водорослевый салат. Милена ограничилась персиком и смотрела, как Ролфа с аппетитом перегрызает пингвиньи сухожилия толщиной с мизинец. В умывальнике полно было пуха и перьев.
– Пух! – торжественно сказала Милена, словно производя Ролфу в рыцари.
ПОСЛЕ ЗАВТРАКА МИЛЕНА обычно уходила, оставляя Ролфу за чтением. У лестницы перед Раковиной ее уже дожидались все участники труппы. Вместе с ними – и под защитной завесой их мыслей – Милена уходила на репетицию в Зверинец.
За это время Милена многое узнала о своих товарищах. Ей открылось, что Бирон влюблен в Принцессу и хочет быть отцом, а так как Принцесса вынашивать ребенка не хочет, Бирон сам подумывает взяться за это дело. Король – симпатичный, добрый, слегка флегматичный малый – не испытывает особой страсти ни к кому, но именно он без усилий притягивает к себе девичьи сердца. Девушки все как одна питают к нему тепло и нежность, а заодно к его белокурой шевелюре и пышной бороде.
Все они были исключительно амбициозны, строили грандиозные планы, постоянно рассуждая и о ролях, что мечтают сыграть, и о полотнах, что мечтают написать. Милена, как всегда, держалась в труппе довольно скромно и незаметно – только теперь уже без прежнего скрытого негодования. Эта незаметность вполне ее устраивала. Как оказалось, ей нравилось быть частью коллектива. И когда ей все же случалось высказывать то или иное замечание, самой ей кажущееся едва ли не банальным, остальные актеры лишь диву давались: «Ну надо же, как Милена все тонко подмечает!», причем в возгласах чувствовалась не колкость, а именно восхищенное удивление.
– Да уж не как вы, бабочки‑кузнечики, – сказала она как‑то раз смешливо. И обе стороны спокойно это признали.
И вот как‑то утром, когда шли по тротуару, Принцесса вдруг тревожно шепнула:
– Милена! Вон он, Нюхач!
Она почувствовала себя пловцом, который плывет себе и вдруг видит перед собой акулу.
Навстречу шел высокий мужчина в черном плаще – легкой походкой, руки в карманах. День выдался ветреный, и полы плаща морщинились складками. У Нюхача было худое, мечтательного вида лицо, с каким‑то отстраненным взором и тусклой улыбкой. Над макушкой топорщились распушенные ветром светлые редеющие волосы.
Милена заставила себя отвести от него взгляд, но лицо прочно засело в памяти. Она его возненавидела: лукавое и кроткое одновременно, с сонливо безмятежным выражением, с которым ярко контрастировали льдистые огоньки в щелках припухлых глаз.
«Срочно о чем‑нибудь подумать, переключиться!» – велела себе Милена.
«Это уж про меня, с вашего соизволения, – машинально всплыли ее шестнадцать реплик. – Я и есть Энтони Тупица». Еще, еще! «Думай о его плаще: сколько стоит, сколько рабочих часов на него ушло. Считай их, пересчитывай!» Вирусный калькулятор в мозгу почему‑то вдруг отказал.
Вот так всю жизнь бьешься, пытаешься противодействовать вирусам, а они берут и сами собой тебя бросают. Хватишься, так ни одного в самый нужный момент не найдешь.
Ну же! Шекспир, Т.‑С. Элиот, Джейн Остин.
«Доподлинно известно, – цитировала она по памяти, – что одинокому мужчине при нормальном достатке надлежит стремиться найти себе жену». – Ну хоть что‑то!
Узковатый тротуар шел под уклон; встречи с Нюхачом не миновать.
– О! – с деланным изумлением вскрикнул вдруг Король. – Да мы ж совсем не туда идем, нам в другую сторону!
И вся труппа, разом повернув, дружно зашагала в противоположном направлении. Нюхач увязался следом. Слышно было, как постукивают сзади по тротуару его деревянные башмаки. Специально небось такие носит, чтобы люди слышали и боялись.
«Маркс!» – мелькнула спасительная мысль. Где этот Маркс? Меня же, наверное, только и делали, что пичкали этим самым Марксом. А заодно и Лениным, Мао, Чао Ли Сунем. Ну ладно, если не они, то хотя бы музыка. Брамс, Элгар, что угодно. Милена принялась тихонько напевать «Песнь о земле». И между делом вспомнила: «Это, кстати, не вирус. Это я сама разучила».
– Милена! – окликнул сзади Нюхач елейным тенорком. – Я к тебе обращаюсь, Милена. Ты меня слышишь?
Милена чувствовала, как страх тонкой змейкой выползает из нее, подобно тому как воздух сочится из проткнутого шара. Слышались его башмаки – клик‑клак, клик‑клак, – как конские копыта. Они постукивали уже совсем рядом. Актеры ускорили шаг, глядя себе под ноги; больше предпринять было решительно нечего. Ведь это же все безусловно против закона! Конечно же против, хотя где при этом сам закон? Закон был повсюду, вездесущий и всевидящий. Только полицейских не было.
– Восточная Европа, Милена, – не унимался Нюхач. – Помнишь поездку на поезде? Ты ехала в Сен‑Мало – остров, окруженный стенами. Помнишь пароход, Милена? Качающийся на волнах, туда‑сюда, туда‑сюда? Помнишь звук гудка и морячек в тельняшках?
Милена не помнила из этого решительно ничего. Не было даже намека на какой‑нибудь отзвук или туманный образ.
Нервно скосив взгляд, она увидела, как он шагает рядом с ними и улыбается. Глаза у Милены испуганными птицами метнулись в сторону; она шла, ссутулясь и уставясь себе под ноги.
«Это уж про меня, с вашего соизволения. Я и есть Энтони Тупица».
А Нюхач все наседал:
– Я прямо чувствую тебя, Милена. Помнишь Детский сад? Мистера Доддса, который учил тебя английскому? Помнишь ли тот первый день, когда ты там оказалась, – двадцать третье июня? Шел дождь, а ты была совсем одна. Тебе шел всего пятый годик, и тебе тогда ввели вирус, чтобы ты заговорила, а ты заболела. Вспоминаешь все это?
Для Милены Детский сад навсегда ушел в небытие. С ним что‑то произошло. Помнилось лишь, что в десять лет ее свалила внезапная болезнь. Помнился бременем обрушившийся вес нового знания… Скрытно зашевелились старые вирусы.
Принцесса сердитым голосом вмешалась:
– Уходите, оставьте нас в покое!
Нюхач сделал шаг и оказался напротив нее; Принцесса была вынуждена остановиться.
– Ну же, Милена, – сказал Нюхач с улыбкой надежды, пытаясь заглянуть ей в глаза.
У Милены закружилась голова; даже идти стало трудно, будто тротуар под ногами начал крениться. Она встала возле Принцессы, прислонясь к ней, как к опоре. Вместо страха душу заполонила странная, всепоглощающая истома. Неимоверная, бередящая тоска, лишь усиленная вирусами, осязаемо заклубилась вокруг, как пар из решетки канализации.
В памяти всплыли слова, слова на немецком, тускло напечатанные готическим шрифтом: «DAS KAPITAL».
Милена вспомнила: да, она действительно их читала. Точнее, вроде бы и не она, а некая другая женщина – сидя с дымящей сигаретой в убогой, промозглой и прокуренной комнатенке. Сигареты она сворачивала сама – табачные волокна закатываются в тоненькую бумажку, которая затем заклеивается языком. Ноги у нее были отечные, неподвижные, как чужие. И сидела она у окна в инвалидной коляске, на первом этаже многоэтажки. Рядом за окном играли в мяч шустрые, нестерпимо шумные дети.
Милена опять тронулась с места, но в уме она уже сидела в инвалидной коляске.
– Ты не Милена, – мягко сказал Нюхач, переводя взгляд на Принцессу.
Надпись наверху следующей страницы: «Глава Первая. Товар».
Вмиг взвихрился целый сонм тщательно взлелеянных, готовых к использованию ассоциаций, адаптированных мыслей и справочных ссылок. Мысль исходила от той, что читает: «Эти неучи у меня еще попляшут».
1. ДВА ФАКТОРА ТОВАРА: ПОТРЕБИТЕЛЬСКАЯ СТОИМОСТЬ И СТОИМОСТЬ (СУЩНОСТЬ СТОИМОСТИ И ВЕЛИЧИНА СТОИМОСТИ).
Та, что читала, всосала дым через прокуренные зубы в прокопченную трахею. Некурящая Милена закашлялась.
– Милена? – не отрывая взгляда, пытливо спросил Нюхач.
Тусклые строки жгутами пронизывали мозг, и вместе с ними оседали в нем ноющие суставы, и распирающая грудь никотиновая отрава, и железная решимость, и ледяная гордыня. В чтении, и только в нем, зиждился способ уживаться с миром, восприятие собственного «я».
«Я, – думала та, что читает, – именно я избрана на то, чтобы вникать в этот сокровенный смысл. Я понимаю содержание лучше, чем они, все остальные. Я довожу его до них. К черту всех этих профанов, довольно! Они у меня еще попляшут». Где‑то в мозгу свербил, нетерпеливо приплясывал вирус, чутко выжидая сигнала воплотиться в Маркса. Та, что читала, выстрелила ноздрями две победные струи дыма. Она снова жила, хотя и не знала об этом.
– Мне неизвестен кто‑либо по имени Милена, – произнесла Милена совершенно искренне. – Меня зовут Хэзер. Что вам угодно?
– Вам нравится Маркс, – напомнил Нюхач, как бы намекая на то, что способен проникать в ее мысли.
– Не имею чести быть с ним знакома, – фыркнула Хэзер в ответ. – И не могу сказать, что его книги мне так уж нравятся. Они поглотили мою жизнь. Но я их действительно понимаю.
«Буржуазная плесень, – при этом параллельно подумала она. – Была б моя воля, в порошок бы тебя стерла».
«Природа этих потребностей, возникают ли таковые, к примеру, от желудка или от воображения, по сути едина».
«Потребительская стоимость – внутренне присущее свойство. Как ценность музыки».
– Вам известен кто‑нибудь по имени Милена? – осведомилась Хэзер у актеров. Голос у нее был резким, а якобы обезоруживающая улыбка выглядела натянутой и отталкивающей. Внутренним взором Милена различала это лицо – длинное, дрябловатое, с большими передними зубами. Тяжелая оправа очков и оплывающая складками шея свидетельствовали о начинающейся болезни.
– Милену они знают, но головы у них сейчас заняты другим, – подсказал Нюхач и фыркнул от сдавленного смеха. – Сейчас они все оттачивают свои реплики. В голове у них сейчас вертится одна и та же пьеса. В отличие от вас.
Хэзер была не из жалостливых. Она выросла калекой в Белфасте, и жалость была ее врагом: она лишает людей решительности. В жизни она хотела, чтобы ее почитали, а если не будут почитать, то пусть хотя бы боятся. И научилась, как этого добиваться.
Хэзер вперила взгляд прямо в глаза Нюхачу и обрушила на него всю мощь своего презрения.
«Блюдолиз, выкормыш продажный; тебе дан талант – и что ты с ним творишь?» Затем, методично и тщательно, она мысленно представила перед ним кое‑что из того, что она может с ним сделать, если он сейчас же не уйдет. Она просто врежет ему по горлу. Да так, что он собственным кадыком поперхнется. И подавится.
– Ух ты, – Нюхач уважительно хмыкнул, – какие мы страшные. А я вас, пожалуй, даже люблю.
Лестью Хэзер было не пронять, но она увидела: сработало. И потому тоже хмыкнула, вполне дружелюбно.
– Пшел на хер, – сказала она, используя заповедное словцо, и махнула рукой, словно стряхивая соринку.
«Открытие этих способов и многократное использование вещей есть достижение истории».
С нарочитым спокойствием Хэзер подумала: «Славно: он не знает, что Милена уехала в Борнмут».
– Борнмут? – переспросил с ухмылкой Нюхач.
– Откуда ты знаешь про Борнмут? – изображая крайнее удивление, подняла брови Хэзер.
«Полезность вещи создает ее потребительскую стоимость. Однако эта стоимость не возникает из воздуха».
– Я? Да нет, – ответил Нюхач. – В смысле ничего не знаю. – Теперь уже он сделал вид, что смахивает соринку. – Борнмут. Может, я отправлюсь в Борнмут, а может, нет. Но обратно я вернусь непременно. – И тут, будто его деревянные башмаки пристыли вдруг к земле, он замер.
Актеры пошли быстро, чуть ли не срываясь на бег. Хэзер вернулась к чтению, ушла в него с головой; оно поглотило ее.
«Я надеюсь лишь на то, – думала теперь уже Милена в своем защитном коконе из мыслей, – что смогу ее как‑то остановить».
Оглянувшись, она увидела Нюхача: тот все еще стоял, подставив грудь ветру, словно потоку встречных мыслей. Он смотрел ей вслед и улыбался так, как будто только что сделал какое‑то замечательное открытие.
В ТУ НОЧЬ МИЛЕНЕ СНИЛОСЬ, как Хэзер сидит на кровати у нее в ногах. Она могла видеть ее – и эту лошадиную улыбку, и подвернутые под туловище немощные ноги. Хэзер, Хэзер, уйди, сгинь, оставь меня! Хэзер продолжала читать. Словеса катились волнами, рикошетили от стен. «Ты все поймешь. У тебя все отложится. Разумеется, самые полезные вещи вольны, как воздух, и не требуют трудовых затрат. Но стоимость есть экономическое понятие, функция определенных общественных отношений».
«Да, да», – отвечала Милена, измученно мотаясь головой по подушке…
В дверь постучали.
Милена пробудилась – вся в поту, разбитая, больная.
…Негромкое, вкрадчивое постукивание по двери, в темноте…
Милена пошарила возле себя по постели: пусто. Небо за окном начинало сереть. Ролфа ушла. Она сейчас на рынке, покупает продукты.
Это он, Нюхач; выстукивает.
Ну хорошо, ладно, пусть войдет, увидит пустую комнату; убедится, что Ролфа здесь не прячется. Главное – не думать, ни о чем не думать. Милена трясущимися руками отыскала в темноте одежду и, одеваясь, упихивала, рассовывала свое родное, истинное «я» по тайным закоулкам, по отдушинам. Утопленником из омута всплывала в ней на поверхность Хэзер.
Дверь открылась. Двери никогда не запирались на замки и засовы.
– Привет, Хэзер, – послышался вкрадчивый, слащавый голос. – Я хотел с тобой поговорить.
Нюхач незаметно прошел по комнате, неразличимый в темноте. На матрасе появилась вмятина: гость сел туда, где во сне сидела Хэзер, в ногах у Милены.
– Ты сегодня утром могла меня ударить. Никто другой на это бы не осмелился. Ты сломила вирусы. Как и я. – Потянувшись, он взял ее за руку. – Мы с тобой из одного теста.
В этот момент в дверь постучали – робко, как будто извиняясь.
«Черт, это еще кто! – Хэзер выдернула руку. – Ролфа, что ли?»
– Боже, это мой друг! – всполошилась Хэзер (сказать «подруга» не повернулся язык). – Быстро, под койку! – пришла на ум единственная мысль.
– Это не друг, – спокойно поправил Нюхач. – Это подруга.
Хэзер все равно попыталась пихнуть его под кровать и, не успев толком одуматься, распахнула дверь.
На пороге стояла Сцилла, прижимая к груди бамбуковый ящичек. Хэзер пнула ее по голени, чтобы сконцентрировать ее внимание.
– Тут у меня Нюхач, – объявила она, ехидно улыбаясь. – Навестить пришел. Сейчас, наверно, домогаться будет.
В скупом свете спиртового коридорного фонаря глаза у Сциллы округлились от страха. Она, хромая, припустила по коридору, как только позволяла ушибленная нога.
– Видел я этого твоего дружка, – пропел Нюхач, развязно потягиваясь на кровати.
«Он думает, что меня шантажирует, бедняжка».
– Я разглядел его у тебя в голове. Так он спит прямо здесь, рядышком? – Нюхач похлопал по простыни. – Охватистые, широкие плечи. И окладистая борода?
Хэзер, усмехнувшись, представила себе основоположника марксизма.
– М‑м… – Нюхач на секунду нахмурился, уловив, видимо, несколько иной образ. – Впрочем, сейчас он уже бреется. – Перекатившись, он встал на колени, отчего оказался обернутым в одеяло. – Комната у тебя именно такая, как я себе и представлял. Уйма книг. Вот так ты и одолеваешь вирусы: доходишь до всего своим умом, через чтение. Я знал, что ты их тоже ненавидишь. Догадываюсь, почему ты читаешь Маркса: чтобы освободиться. Я тоже одолел вирус, отвечающий за Маркса, – похвастался он. – Я бы и не знал, если б сам в этом не убедился.
Нюхач взял с подоконника мелкую, замызганную книжонку.
– «Коммунистический манифест»? – полюбопытствовал он. – Теперь никто этого не читает. Все дается в уже готовой трактовке, чтоб не вышло из‑под контроля. И они называют это марксистским государством!
В руках у него был «Винни‑Пух» Ролфы.
– Я хочу, чтобы ты ушел, – сказала Хэзер просто и тихо.
– Не уйду, – ответил Нюхач, – пока не буду абсолютно убежден в том, что ты не нуждаешься во мне так, как я в тебе.
И тут Раковина – вся, из конца в конец – зашлась звоном колоколов, связанных между собой по этажам веревками. Сквозь заполошный звон, откуда‑то с того конца коридора, доносились крики Сциллы: «Пожар! Караул! Горим!»
– Здание горит! – закричала Хэзер.
– Да нет никакого пожара. Это твоя подруга пытается меня так выпроводить. Она приносила какую‑то бумагу, чтобы ты могла записывать на ней свою музыку. – Он придвинулся к ней и взял ее ладони в свои. – Я знаю людей, Хэзер. Я знаю, ты – та, которую я так долго искал. Мы могли бы жить вместе, и Закон нам нипочем. Счистить гнилую шелуху со стен. Тебе, Хэзер, дано счищать всю эту дрянь, мне – красться и скользить. Но мне невмоготу лизать задницы, Хэзер. Ты могла бы меня спасти.
«Боже мой, – подумала Хэзер, – еще одному понадобилась мамочка».
– Ладно, ладно. Ты права. Мне нужна помощь.
«Вампир», – заключила про себя Хэзер. Повсюду вокруг – сверху над потолком, сбоку за стенами – поднялась глухая, со стуками, возня жильцов общежития, разбуженных этим ночным набатом.
Нюхач в замешательстве вскинул голову.
«Слишком много людей, слишком много мыслей, и все разом, – поняла Милена. – Из‑за неразберихи у него не получается ясно меня различить». Одеяло упало у Нюхача с плеч, и он встал с кровати. Со скорбными и какими‑то испуганными глазами, высокий и сухощавый, в свете наступающего утра он казался еще старше, чем утром.
– Я беру человеческие мысли, – сказал он мечтательно, словно обращаясь к самому себе, – и тку из них тончайшую материю. А потом развешиваю, будто гобелены в галерее. – Нюхач показал руками, как он это делает. – Только, кроме меня, их никто не видит.
– Ну так перестань быть Нюхачом, – сказала ему Хэзер.
Он открыл дверь и, приладив на голове широкополую шляпу так, чтобы выглядело потаинственней и зловеще, шагнул в суматоху мечущихся полураздетых людей.
«Дурак, – подумала ему вслед Хэзер, – дурак, да и только». Эта мысль хлестнула Нюхача как плетью, отчего он, закрывая за собой дверь, болезненно сгорбился. Колокола все продолжали заливаться звоном. «Интересно, а люди любят дураков?»
Несколько минут Хэзер дожидалась, пока он скроется, прежде чем влиться в общую толчею на лестнице. Люди тащили с собой самое ценное, что у них было, а также зубные щетки и кастрюли. Сцилла уже не звонила в колокола. Тревога теперь была подхвачена дежурными по этажам, согласно инструкции. Так что со Сциллы взятки гладки – она выйдет сухой из воды.
Сциллу Милена застала снаружи, все с тем же бамбуковым ящичком.
– Прости меня, пожалуйста, что я тебя так, – обнимая подругу, кивнула она на голень Сциллы. В ящичке, под крышкой, оказалась настоящая драгоценность – бумага, заботливо разлинованная под нотный стан. Милена не могла поверить своим глазам: какими щедрыми все‑таки иногда бывают люди.
«Следовательно, у стоимости ее ценность не прописана на лбу; скорее всякий продукт труда она преображает в некую общественную систему иероглифов».
– О‑ой, Сцилла, – млея, сказала Милена. – Кто же это все сделал?
– Да так, мы, Вампиры, – ответила та застенчиво, явно довольная произведенным эффектом. – Вампиры Истории.
Донесся звук трубы: отбой тревоги. Где‑то там, в недрах памяти, Хэзер приспособила увесистый том на специальную подставку при своей инвалидной коляске. И, не отрываясь от чтения, начала описывать в ней для разминки круги по комнате – р‑раз, еще раз, еще раз…
В ТО УТРО МИЛЕНА ПЕРЕХВАТИЛА Джекоба на лестнице.
– Смотри, что у меня есть! – радостно сообщила она и показала ему свое сокровище. – Джекоб, мы же теперь можем всю ту музыку записать! Можно прямо утром или днем?
– У вас сегодня днем спектакль, – вежливо напомнил тот.
– Пропущу. Ничего, не впервой.
Джекоб замолчал, прикрыл глаза.
– Во мне скапливается усталость, Милена, – тихо сказал он.
Это было и так заметно по его набрякшим, отяжелевшим векам – можно было не заставлять его говорить об этом. Но без него бумага становится бесполезной.
– Это всё Вампиры достали. – Милена с горделивым видом пробежала пальцем по кромке пачки. – Накопили денег и в складчину купили. Все вместе. – Манипулировать Джекобом ей не хотелось, но было очень трудно скрыть свое разочарование.
– В дневное время мне нужно спать, – признался он. – Если я этого не делаю, я начинаю пропускать детали сообщений. – Они переглянулись. Джекоб с усталым вздохом качнулся на ногах. – Но вскоре меня вычистят. И я тогда все забуду. И музыку в том числе. Музыку забуду. – Он чуть заметно повел головой из стороны в сторону. – Хорошо, Милена. Ладно. Встретимся. Сегодня во второй половине.
«Ну как, как отплатить всем этим людям?»
– Спасибо тебе, Джекоб, – пробормотала она.
Жизнь вокруг бурлила в собственном соку.
Милена с Джекобом встречались во второй половине ежедневно, в репетиционных комнатах Зверинца. По непонятной причине ей не хотелось признаваться Ролфе, чем они там занимаются.
А вдруг она рассердится, что они с Джекобом шпионят за ней во время пения. Или скажет, что ей не хочется, чтобы музыка была положена на ноты. Поэтому все держалось в секрете.
Каждый день они вдвоем, согнувшись, сидели и шушукались за старым деревянным столом, который притаскивали из реквизиторской. Джекоб, уронив голову в руки, тихим усталым голосом диктовал ноты. Когда переводить звуки в ноты ему становилось чересчур утомительно, он начинал пропевать мелодию своим густым, но ограниченным по диапазону голосом. Постепенно голос у него начинал скрежетать, как у павлина, а у Милены от писанины немела рука. Наконец Джекоб умолкал и умоляюще смотрел на нее, а та в ответ так же молча кивала. И деревянный стол уносился до следующего дня.
Всякий раз, когда Милена и Джекоб рука об руку проходили мимо, люди за спиной участливо бормотали друг другу не то объяснения, не то оправдания. Как круги на воде от брошенного камня, молва расходилась все шире и шире. Но слово не камень, и рано или поздно неминуемо угодит в нужные уши. В том числе и к Нюхачу, который неизбежно их отыщет.
– Ты Милена? – окликнула ее как‑то незнакомая девчушка; белые волосы с зеленым отливом, вампирская косметика. Милена умственным усилием запустила вирус вглубь, на дознание. «Хэзер. Да‑да, я Хэзер». И чуть было не назвала имя вслух.
– Ну ладно, не хочешь – не говори, – сказала девчушка. – Просто мы здесь все присматриваем на случай, чтоб не заявился Нюхач. Если он сунется, а вы здесь, – она кивком указала на репетиционную, – то мы отвлечем его разговором, а к вам кого‑нибудь пошлем, чтобы предупредить. Идет?
Милена в ответ не успела даже кивнуть. Девчушка быстро унеслась в своих сапожках гномика. «Ты бы лучше стол помогла донести, помощница», – подумала она, провожая ее взглядом.
Все это время у них шла нескончаемая баталия с Хэзер. Днем, ночью, – вирус безостановочно донимал ее чтениями. Хэзер схватывала ее и не отпускала – с непостижимой для Милены силой и цепкостью. Она без устали волочила ее через дебри, нагроможденные Марксом, – указывая на заимствования из Локка и Юма, иллюстрируя очередной довод цитатой из Энгельса или Грамши, постоянно, постоянно заботясь о том, чтобы Милена непременно поняла, причем именно так, как понимала Маркса она сама.
«Ну что, что я такого накликала у себя в уме?» – не могла взять в толк Милена. Ведь вирусы – не более чем пассивный резервуар информации, вроде дремлющей памяти. Они никоим образом не должны тащить вас, как щепку тащит по ручью. Помилуйте, ведь в «Капитале» три с лишним тысячи страниц; она что, думает проработать их все? Вдаваясь во все эти заумные, нуднейшие нюансы? Похоже что да. Судя по всему, делать передышку Хэзер не собиралась – она перла напролом, все дальше и дальше, с железной хваткой, без тени сомнения или жалости. Кремень, а не женщина. Вот же доставалось кому‑то, когда она была жива!