«Это он пока такой добренький», – решила Милена. Так что лезть на рожон не следует.
– Большое, большое вам спасибо, – сказала она.
«Возможно, у меня это от отца. От подвинутых на политике отца с матерью, живших этим годами. И еще от Хэзер».
– Вы в курсе, что она воровала деньги у своей семьи? – спросил Министр.
– Да вы что! – напустила на себя негодующе‑изумленный вид Милена.
– Во всех своих действиях мы должны придерживаться принципов имматериализма и политики Консенсуса. У вашей подруги капиталистическое воспитание. У нее самым суровым образом искажено мировоззрение.
Милене все это постепенно начинало действовать на нервы. А Министр между тем продолжал:
– Мы не только будем вынуждены следить за тем, чтобы она брилась или пригибалась с целью скрыть свои габариты. – Произнося это, Министр улыбался, видимо полагая, что снисходит в рассуждениях до уровня своей просительницы. – Нам надо будет систематически удостоверяться, что у мисс Пэтель нет отклонений в поведении. Чтобы у людей не возникало и намека на связь между талантом и детским поведением.
– Полностью согласна, – заверила Милена. – Однако ее воспитание нельзя назвать капиталистическим. Называть Гэ‑Эмов капиталистами не вполне правомерно. Капиталисты присваивают прибавочную стоимость, созданную чужим трудом. Гэ‑Эмы же всю работу делают своими силами. Да, они накапливают богатства и живут вне Консенсуса, но их Семья по своей сути являет собой классический пример системы Братств, описанной Чао Ли Сунем. – Оп. Лицо Смотрителя Зверинца выражало в данную секунду то, что может чувствовать шляпка гвоздя, по которой саданули молотком. – Вот почему их экономический уклад способен сосуществовать с нашим, – завершила свою тираду Милена. – У Гэ‑Эмов ведь иммунитет к вирусам?
– Да… С некоторыми оговорками. – Свои слова Министр сопроводил неопределенным жестом.
«Ах вот оно что… все же есть оговорки ». Конечно же, они могут излечивать Белых Медведей. Просто предпочитают этого не делать. А ведь при большом желании можно им понизить температуру тела, подавить иммунную систему…
– Она так талантлива! – воскликнула Милена. – Ведь есть же какой‑то способ…
– Мы над этим подумаем, – пообещал Министр.
– Если б она присоединилась к Консенсусу, получила человеческий статус, ее допустили бы в репетиционные классы, где можно было бы заниматься…
– Разумеется, – подтвердил Министр.
«Ну давай же, давай, внуши ему», – внушала Милена, похоже сама себе.
Вид у Министра был уже утомленный.
– Конечно, если бы она присоединилась к Консенсусу, – сказал он задумчиво, – можно было бы внести соответствующие коррективы. При условии если поведение будет нормальным. И было бы непозволительно… в смысле печально… дать такому таланту погибнуть. Ладно. Мы рассмотрим данный нюанс. – Он откинулся в кресле: аудиенция окончена.
«Не двигайся с места», – велела себе Милена.
– Сделать это необходимо сегодня, – настойчиво произнесла она.
И тут ее пронизал страх; истаяла какая‑то внутренняя убежденность. Она как будто приходила в себя от сна. Взгляд Министра помрачнел.
– Очень вас прошу, – сказала Милена, разом расставаясь со своей напускной уверенностью. – Она голодна. У нее нет родопсиновых клеток, она лишена возможности подпитываться солнечным светом. У нас нет денег. Если она присоединится к Консенсусу, ее можно будет устроить на какую‑нибудь должность, чтобы у нее были хотя бы средства на еду, – было слышно, что голос у Милены дрожит, – иначе она уйдет! Ну пожалуйста! Можно предпринять что‑то сегодня, ну хоть что‑нибудь?
У Министра в уме словно всплыл некий вопрос. Он смотрел сейчас на Милену, вроде бы и не вслушиваясь в ее слова; он вглядывался непосредственно в нее.
– Я посмотрю, что можно будет сделать, – отвечал он уже без улыбки. Милену начинало трясти – крупной, изнутри бьющей дрожью. – Вы же должны сделать вот что: обговорить все с вашей подругой и подготовить ее. Мы должны удостовериться, что все это для нее приемлемо.
«Я победила, – подумала Милена, – одержала верх».
Она поднялась. Говорить уже не оставалось сил, да и в происходящее верилось с трудом. Она теперь с готовностью кивала на любое его слово.
– Вы можете снова подойти через час?
«Да, да».
Министр пожал ей руку. Выйдя из приемной в лабиринт коридоров, Милена сорвалась на бег. Дрожь не унималась. Подгибались колени, тряслись руки. Ее наполнял страх; ощущение того, что ты песчинка в этом мире. Так вот, оказывается, кто она на самом деле. «Актриса из меня, может, и никудышная, но в этом я сильна. Я могу организовывать». В глухом беззвучии коридоров Милена поняла, что всякий артист – волей‑неволей еще и политик.
Глава шестая
Знакомство с Консенсусом; Каналы скольжения Чарли (Выжить с помощью Оркестра)
ОБЩЕСТВЕННЫЕ ЧИТАЛЬНЫЕ ЗАЛЫ– помещения, где эта самая общественность подвергалась Считыванию, – находились под землей, в бункерах. Бункера располагались под тем, что когда‑то именовалось Министерством окружающей среды. Министерство пришлось снести, чтобы на его месте посадить лес.
Лес и был Консенсусом. Он представлял собой сад из лиловых мясистых деревьев, тянущихся кверху и питающихся солнечным светом. Мозг Консенсуса находился внизу. Сад опоясывала мраморная стена‑контрфорс, на которой висела сохранившаяся от прежних веков каменная табличка с надписью: «Это Маршем‑стрит, 1688 г.».
Внизу петляли лабиринты кирпичных коридоров, ветвившиеся между мясистых корней и сращений синапсов, именуемых Короной. Ниже, подобно клубням, росла мозговая плоть, на которой запечатлевались память, информация и ответные схемы. Это были оттиски детей, которых считывали в возрасте десяти лет.
Это был Консенсус Ямы, сердце Лондона. В выкрашенных белой краской коридорах из кирпича были и воздушная вентиляция, и электрическое освещение. Милена лишь дивилась на брызжущие светом лампы с их нестерпимо яркой для глаз золотисто сияющей сердцевиной. Свет восхищал ее всегда.
Помещения были полны детей, приходящих на Считывание целыми классами. Их с песнями – под гитару или гармошку – приводили Няни. Дети были наряжены в свою лучшую одежду (девочки – в полупрозрачных цветастых сари; мальчики – с продетыми сквозь ноздри ювелирными украшениями). Все организованно танцевали в ряд, помахивая в такт руками, чтобы это походило на трепещущие ветви деревьев. Особо везучие приходили с родителями, которые сидели на скамьях и смотрели на ребятишек с тихой гордостью.
Вместе с детьми танцевали люди в одинаковых белых одеждах. Ролфу заметила какая‑то солидных габаритов женщина и, растаяв в улыбке, стала пробираться к ним, по‑прежнему пританцовывая.
– Ты Ролфа? А меня зовут Рут, – представилась она. – Ты у нас на особом счету. Мы тебе уделим особое внимание, обещаю! – И она отвела Ролфу в сторонку. – Для начала буквально несколько вопросов.
Здоровье. Медицинская карта. Не употреблялось ли последнее время каких‑либо дурманящих веществ?
Приветственным криком дружно разразился целый класс детей: они восхваляли школу своего Братства. Рут, повернувшись, сцепила перед собой ладони:
– Ах мои вы куклята, цветики вы мои! Счастье‑то вокруг, счастье‑то какое! Ну где еще такое увидишь! Они аж пляшут, когда сюда идут. И уходят – тоже пляшут, – взволнованно ворковала Рут, улыбаясь во весь рот. – Так, лапонька, бывали ли у тебя экстрасенсорные ощущения?
Лицо у Ролфы озадаченно вытянулось.
– Бывала ли левитация во сне, ощущения выхода из тела? Не водились ли у вас в доме полтергейсты? Что‑нибудь еще в таком роде?
Ролфа в ответ лишь робко улыбнулась.
– У кого, у меня?
– Это очень даже важно, лапонька. Ты уверена? Ну тогда ладно, пойдем.
Видимо, эта женщина слишком привыкла к общению с малолетками. Затем Рут повернулась к Милене, по‑прежнему лучась улыбкой.
– И ты тоже, лапка! Ты же этого никогда не видела, так что мы хотим тебе показать, насколько это все замечательно.
В груди Милены кольнула острая льдинка. «Им известно, – подумала она. – Известно, что я никогда не проходила Считывания. Это все намеренно. Они решили меня к нему не допускать».
«Тихо!» – одернула она себя и двинулась следом за Рут.
«Я полагала, что свободна. Вместо этого меня просто терпели. Не будь на то какой‑то причины, меня ни за что бы не оставили в покое. Конечно, они знают, что я не проходила Считывания».
«Еще одна загадка в истории Милены».
Держа дверь распахнутой, Рут махала им рукой: сюда, входите! Милена ступила в открывшийся проход со смешанным чувством гнева и страха.
По коридору они дошли до герметично запертого люка, туго засипевшего, когда его открыли. Он обнажал вход в хлябающий коридор‑гармошку из мягкой резины. В свете ультрафиолетовых ламп ткань под ногами податливо колыхалась, влажная и пахнущая дезинфектантом.
– Чтобы инфекция не попала, – пояснила Рут.
И вот они ступили в каверну из плоти.
Чуть фосфоресцирующие стены, казалось, слегка раздались, пропуская вошедших.
– Привет, малыш, – обратилась к кому‑то Рут. – Пора совершить прогулку.
«Эта женщина – Терминал, – поняла Милена. – Она общается с Консенсусом, его мозгом. Он может с ней переговариваться. Она – его глаза, его уши. Вот он, этот самый Консенсус».
– Что он собой представляет? – вырвалось у Милены.
– Он‑то? Он большо‑ой, – с теплотой отвечала Терминал по имени Рут. – И живой. Ну давай, лапочка моя Ролфа, усаживайся где‑нибудь на полу, неважно где.
«Так вот в чьем владении я нахожусь, – оторопело подумала Милена. – Вот что нами повелевает. Это Чарли. Вот он, Скользящий, создатель Ангелов. Бьющееся сердце цивилизации Милены, не виданное ею доселе».
Было время, и машины имитировали живую материю; теперь она отвечала им тем же. Схема повторялась. Компьютер, созданный из живой плоти, он по собственному усмотрению мог наращивать себе память; он тянулся сквозь землю щупальцами своего мицелия и разрастался, подпитываемый пурпурными садами.
Милена снова вспоминала…
Фильмы она уже не застала, но их видели другие, у которых в голове были вирусы. И Милена получила их воспоминания. Это были воспоминания, которые она получила по воле Партии. Теперь она вспомнила фильм: он был о Чао Ли Суне.
Перед внутренним взором предстало криво улыбающееся пожилое лицо господина, желающего поделиться хорошими новостями, избыток которых его буквально изводил.
«Мы вынуждены признать, что нас превзошли, – вещал он голосом, напоминающим скрин ржавых петель. – Мы подобны родителям, родившим ребенка‑великана. И то, что ему отныне открыто, мы поистине не в силах охватить умом».
МЫСЛЬ БЫЛА ХИМИЧЕСКИМ ПРОЦЕССОМ, преобразующимся в электрическую энергию, которая взаимодействовала с другими видами энергии. В пятом измерении – властителе одиннадцати измерений – гравитация и электромагнитные явления представляли собой одно и то же. Консенсус был способен мыслить на уровне гравитации. И в гравитационном поле он создавал отпечатки личностей. Ангелы – так их называли. Ангелы обладали свойством скользить сквозь гравитационные поля; скользить сквозь пространство со скоростью света. Предполагалось, что они совершали путешествие во времени – путешествие в прошлое. Путешествие во времени к другим звездам.
Магистрали гравитации получили на английском название Каналы скольжения Чарли.
«Какая от этого польза? – спрашивал Чао Ли Сунь. – Какая польза от того, чтобы посылать мысль в прошлое, к давно потухшим звездам? Ответ в том, что это равносильно изысканию источника изобилия. Мысль и гравитация – едины. Гравитация положила начало существованию Вселенной, путем ее расширения. Она расширялась, раздвигая границы небытия, и при этом высвобождалась энергия. Это была тепловая вспышка. – Чао Ли Сунь улыбнулся там, у себя в прошлом, будто лично проделал путешествие со скоростью света. – Ангелы исторгнут колоссальные вспышки тепла. От этого в иных мирах расплавятся камни. Они взвихрят их, как облако конфетти, и метнут из прошлого сюда, к нам. Они направят их через долгий коридор световых лет, и металл медленно двинется к нам. – Он сделал паузу, сопроводив ее затаенной улыбкой. – Мы знаем, что они сделают это, поскольку это уже имело место в прошлом. Глыбы металла размером с астероид – мы уже видели, как они движутся к нам. Мы слышали Ангелов, шлющих сигналы вдоль линий гравитации».
Вселенная возникла путем расширения; гравитация создала энергию из ничего. Консенсус использовал вакуум как колодец, постепенно черпая из него энергию, высвобождая вспышки тепла. Скоро он начнет вырабатывать энергию путем создания мелких, карманных вселенных.
– Тебе комфортно, лапочка? – спросила Рут, давая Ролфе глотнуть воды.
Чао Ли Сунь продолжал.
«Уже с давних пор нам известно, что Вселенная нематериальна. Все в мире порождает свою противоположность, и через это образуется новый синтез. Об этом говорил Гегель, об этом говорил Маркс. Теперь время настало. У нас был диалектический материализм. Теперь на смену ему должен прийти диалектический имматериализм. Идея по отношению к реальности первична».
В жизни ему не раз приходилось спасаться бегством. Вирусы об этом умалчивали. Это ей рассказала мать, а ей – ее отец, который давно умер. Усилиями Чао Ли Суня возник сплав социализма с возродившейся религией. Благодаря ему дело социализма одержало победу. Потребовалось лишь несколько компромиссов – с ханжеством и со здравым смыслом. Милена жила в теологическом государстве.
Чарли – так звали его англичане. Чарли Сунь.
– Песенку о Чарли спой, он возьмет тебя с собой, – напевала Рут‑Терминал, колыхая к Милене. – Вместе с песней полетишь, по каналам заскользишь.
«Мы все произошли из Африки, – размышляла Милена. – Мы перенесли длительную засуху и выжили – не потому, что челюсти у нас были крупнее, а потому, что они были меньше, и это дало нам начатки речи. Мы выжили благодаря сплоченному труду. И изменения климата нам суждено успешно пережить потому, что мы работаем сообща. Как музыканты в оркестре».
Рут схватила ее за руку и потрясла.
– Стой со мной здесь, лапка, иначе два считывания наслоятся одно на другое и все перемешается, а это ох какая неразбериха! Ты такого еще не видела. Точно не видела – а это такое зрелище, доложу я тебе! – Рут захохотала. Она была похожа на облачко из комикса, в котором не было ни одного слова, кроме «хи‑хи» и «ха‑ха».
«Мы выжили, – продолжала размышлять Милена, – потому что, помимо всего прочего, мы хорошие. И вероятность того, что мы выживем, и то, как мы выживем, зависит от того, насколько мы хорошие.
Комната‑каверна, казалось, хихикает вместе с ними. Хихикали стены; похохатывало пространство, вмещающее Ролфу. Какая‑то волна прокатывалась и сквозь него и сквозь нее.
Голова у Ролфы откинулась назад, лицо разъехалось в улыбке от уха до уха.
– Э‑ге‑ге‑ей! – кричала теперь Ролфа, покатываясь со смеху. – И‑и‑и‑э‑эй!
– Так, так! – подбадривала Рут, подпрыгивая и потряхивая боками. – Вот так! Давай, лапка, давай!
«Я слышала, – вспоминала Милена. – Слышала, что это чудесно, но никогда не верила».
Разом задействованы каждый синапс, каждое нервное окончание, каждая клеточка мозга – все работают в унисон, все одновременно, первый и единственный раз. Как будто во всей стране зажгли все огни сразу. И каждый человек – нация, вселенная.
Консенсус извлекал энергию из ничего, из квантового вакуума, и она с ревом устремлялась назад по шкале времени со скоростью, превосходящей скорость света. Уже полтора столетия известно, что гравитационное расширение в один прекрасный миг дало начало всему. Но откуда взялась сама гравитация до начала пространства и времени? Ответ был в том, что гравитация отсылалась из будущего к точке отсчета истории Вселенной, и гравитация была мыслью.
Человечеству, работающему как Консенсус, суждено было сотворить вселенную. И оно так увлеклось, что создало Бога по образу и подобию своему.
– О‑о! – заходилась Ролфа в бесконечной любви ко всему. – Э‑э‑и‑и… – Постепенно голос у нее сошел до тоскливого поскуливания, в котором были утрата и печаль, и она взглянула на Милену с улыбкой и грустью.
– Ну вот, – подытожила Рут. – Вот ты и прошла Считывание, лапушка моя. – Она подошла к Ролфе и, склонясь, внимательно ее оглядела. – Ну что, – нежно спросила она, поглаживая ее по голове, – что ты там видела, милая?
– Да всё, – слабым голосом откликнулась Ролфа.
Рут со смехом кивнула.
– Да, да, все движется вспять.
– Я маму свою видела, – рассказывала Ролфа. – Она собирала лилии в пруду. На ней было платье, просторное, оранжевое. Она придерживала подол и смеялась, как бы ей не упасть. – Сев, она доверчиво взяла Рут за руку. – Пруд тот был за старым сельским домом, белым. Мы там жили, это на острове Принца Эдуарда. Мне было пять лет. И мы сцепились с сестренкой: она говорила, что вырастет больше, чем я, потому что пьет чай. А чай пьют взрослые.
– Да‑да, и вот примерно так со всеми. Люди аж приплясывают, когда отсюда уходят.
– Но оно не только вспять движется, – заметила Ролфа, – а и вперед тоже.
– М‑м‑да? – озадаченно переспросила Рут, оборачиваясь в сторону с таким видом, будто ее кто‑то окликнул (судя по всему, так оно и было). – Ладно, вернемся к делу, – пробормотала она, подставив ладонь к уху и чутко во что‑то вслушиваясь. У Милены появилось несколько секунд на раздумья.
Рут снова улыбалась своей неизменной улыбкой.
– А ты девушка с характером, да? Какая‑то неуемная, разбросанная. Я таких, как ты, еще и не встречала. – Хмыкнув, она покачала головой. – И ты явно любишь выпить, скажу я тебе.
Милена ощутила знакомый холодок.
– Если вы ее меняете, то, прошу вас, пусть эти изменения будут как можно меньше, – попросила она шепотом.
– Менять так менять, милая. Чего ерундой заниматься.
– Она гений. Вот почему это у нее происходит.
– Прямо‑таки гений? – Рут выглядела удивленной. – А я‑то и не знала. Ну что, Ролфа, – склонилась она, – пойдем потихоньку? А то тут место для других пора освобождать.
Ролфа медленно кивнула. Рут помогла ей подняться.
– Сжимается, расширяется… Прямо как легкое, огромное такое, – пробормотала Ролфа.
Встав по бокам, Рут и Милена взяли ее за руки. Ролфа тронулась с места, изнеможденно пошатываясь.
Прошли по переходу‑гармошке, затем по белому коридору и попали в небольшую комнату со старомодными стульями. Выходя оттуда, Рут криво улыбнулась Милене и поманила жестом в коридор, на разговор.
– Представляешь, подруга у тебя одинаково может и левой и правой рукой, – сказала она с наигранно веселым изумлением, словно готовясь прыснуть со смеху. Ручки‑пампушечки у нее при этом аккуратно лежали на груди.
«О чем это она?» – не поняла Милена, проникаясь каким‑то вязким, тревожным чувством.
– Ролфа, должно быть, левша, – сказала она наугад.
– Только не притворяйся, что ты не в курсе, милая, – настойчиво сказала Рут. – Мы же всё здесь видим, только никому не говорим.
– Да о чем вы?
– О твоей подруге. Она не прочь делать «динь‑динь» с другими женщинами. – Рут, прикрыв себе лицо, деликатно захихикала. – Н‑да, насколько все же неоднороден род людской. И мы всё это видим! Хотя немного твердости, и все встанет на свои места.
Милена как стояла, так и застыла.
– Ей… нравятся другие женщины?
– Не просто нравятся – она любит женщин, лапка моя! И тебя она тоже любит.
– Это можно как‑то… остановить? – севшим голосом проговорила Милена.
Рут печально покачала головой.
– Таков закон.
Когда она удалялась, мощные ягодицы под белой юбкой шуршали при ходьбе.
Милена вернулась в комнату, где с блуждающей улыбкой сидела Ролфа, умиротворенно глядя куда‑то вдаль.
– Ролфа, – обратилась к ней Милена, – я люблю тебя. Я хочу спать с тобой… В смысле, это… заниматься с тобой сексом.
Та в ответ, озарившись мечтательной улыбкой, прикрыла глаза.
– Ты на редкость вовремя это говоришь.
– Я и раньше хотела сказать, просто как‑то не могла себя заставить.
Ролфу начал одолевать смех.
– Это не смешно! – страдальчески воскликнула Милена.
– Наоборот, мать его так, – просто обалдеть! Забавнее я ничего не слышала. – Ролфа взяла ладонь Милены и помотала головой. – Почему ж ты никогда об этом не заикалась?
– Не знаю. Боялась как‑то. А почему ты ничего не говорила?
– Потому, что ты людское создание, и я думала, что тебя излечили). Ты же сама тогда об этом рассказывала: «Мне тогда, в десять лет, ввели все эти вирусы!»
«О боже милостивый. Как все просто».
– Да, но меня не считывали, понимаешь? – сказала Милена шепотом. – Вирусы ввели, чтобы привить образование. А считывать не считывали. Не вылечивали, никогда.
«И о том, что меня не считывали, я никогда не рассказывала: боялась, что вычислят. Ничего не говорила, потому что смертельно боялась. Хотя они, оказывается, все время знали.
У меня была Ролфа: была моей все время. И вот теперь они пытаются ее у меня отнять. Уничтожить ее прежнюю сущность».
Ролфа безудержно расхохоталась.
– Все те ночи! «Притронуться к ней? Не притронуться? Нет, ни за что – они же у них все вылеченные»! – Глядя на ладошку Милены, Ролфа бережно поглаживала ей пальцы. – Кому нужны эти вирусы, если ты от страха сама не своя? – По‑прежнему улыбаясь, она поглядела на Милену. – У нас еще есть какое‑то время, – сказала она со значением. – Сколько бы ни было, но мы его используем с толком.
В комнату, шурша юбкой, вкатилась Рут. Милена инстинктивно отпрянула; Ролфе пришлось подтащить ее к себе.
– Немного медку, – сказала она с порога, – и слегка подавить иммунитет. – В такт словам она поигрывала неохватными бедрами. На руках у Рут были теперь розовые перчатки. – А ну‑ка высунь свой язычок. Сейчас дадим тебе карамельку.
«Бежать, – мелькнуло у Милены. – Отпихнуть сейчас эту бабищу и бежать. Но куда? Где здесь выход?»
Ролфа высунула язык, словно проказливая девчонка.
– Вот она, наша панацея. – С этими словами Рут аккуратно, двумя пальцами, положила ей что‑то на язык. – Ну вот, всего делов. Часа через три начнешь недомогать. Расслабься, полежи, побольше жидкости. Теперь уже никакой выпивки. Будут какие‑то осложнения – вызовешь своего почтальона, дашь мне знать, я сразу же отреагирую. – Рут, повернувшись, легонько мигнула Милене. – Это основной вирус, – скороговоркой предупредила она ее, – довольно заразный.
Милена смотрела на нее молча, пустым взглядом.
– Такой вот порядок, – подытожила Терминал по имени Рут. – Жестковат, но не такой жесткий, как когда‑то, скажу я вам.
Затем она помогла Ролфе встать и повела ее на выход.
Милена пошла следом. А что еще оставалось делать?
Глава седьмая
Самое фатальное состояние (Усилия любви)
СНАРУЖИ СТОЯЛО БАБЬЕ ЛЕТО – почти летняя теплынь, с пятнами света от игриво бегущих по небу облаков. Толстые голуби бойко ковыляли по плешке зелени возле Ламбетского моста. Полдень уже миновал, и народ в основном был на работе. Ватага подростков, расстегнув рубахи, расположилась кружком на лужайке и, что‑то попивая, резалась в карты. На мосту сломалась ось у телеги, отчего несколько бочонков с пивом раскатилось по насыпи и случайно открылось, расплескав свое пенистое, источающее горьковатый запах содержимое. Теперь по образовавшимся лужам весело шлепала ребятня, гоняя не преминувших слететься к месту происшествия чаек.
– Ты мне ничего не рассказывала о своей матери, – заметила Милена, когда они шли мимо моста.
– Она от нас ушла, – отвечала Ролфа, – папа ей не нравился.
– И куда она отправилась? – спросила Милена.
Ролфа, обернувшись, улыбнулась ей странноватой улыбкой.
– В Антарктику.
В молчании они миновали здание, где раньше находился дворец архиепископа. Обе знали, что им предстоит заняться любовью, и Милена сознавала, что непременно подхватит вирус. Ей этого даже хотелось; не хотелось оставаться в стороне. Только раздумывать над этим не было смысла. Секс усложняет отношения, но их упрощает сила любви.
Под крики чаек прошли мимо больницы, основанной Флоренс Найтингейл, и еще одного небольшого парка. Так постепенно добрались до каменной подковы Раковины и, пройдя через двор, взошли по лестнице.
И наконец они занялись любовью в своей холодной тесной каморке; ощущение, показавшееся разом и более обыденным, и более странным, чем представляла себе Милена, – столь же обыденное и столь же странное, каким бывает дождь.
А потом начался озноб. Ролфа продрогла. Милена укрыла ее всеми одеялами, какие только у них были, но Ролфа по‑прежнему жаловалась на ломоту и сухость в носу. Чтобы сделать воздух хоть чуточку повлажней, Милена вскипятила стиральный бачок, от которого воздух в комнатке подернулся сырым паром.
– Будто мурашки зудят, – отмечала Ролфа. – Прямо по всей руке, а затем сразу в голову.
Милена подносила ей кружками горячую воду. Пар вроде бы пошел на пользу. Голос у Ролфы снова стал мягче, и она, сев на постели, пила воду – жадно, крупными глотками. Милена прилегла возле нее, положив голову ей на живот. В животе бурчало, и они обе смеялись. За окном темнело, постепенно очертания города растворились в темени.
– Сейчас запою, – сказала неожиданно Ролфа.
Милена поспешно зажгла свечу, нашарила под кроватью бумагу, и, прежде чем она успела толком приготовиться, полилась песня.
«Постой же, ну погоди же ты хоть чуть‑чуть!» – мысленно упрашивала Милена, но потом просто начала запись без начала.
Зазвучало что‑то, напоминавшее финал Девятой симфонии Бетховена или хор из «Аллилуйи» – такое же сравнительно бесхитростное, мощное и радостно торжественное. Ролфа во время пения улыбалась с таким видом, будто перед глазами у нее предстает вся ее жизнь, в которой каким‑то образом есть место и Милене.
– Эй, хватит там! – прокричал кто‑то выше этажом.
Ролфа лишь улыбнулась шире и запела еще громче.
– Тише! – провыл кто‑то рядом.
Милена рывком распахнула окно.
– У нас тут с жизнью прощаются! – рявкнула она вместо оправдания. Для нее оно так, по сути, и было.
Когда композиция подошла к концу – неспешно, с умиротворяющей завершенностью, – Ролфа сопроводила финал плавным, округлым жестом. После чего они с Миленой торжественно переглянулись в наступившей тишине, освещаемой подрагивающим светом свечи.
И тут Ролфа с насмешливым видом, потрясающе реалистично воспроизвела звук бурных аплодисментов. А как известно, для артиста он не что иное, как глас самой справедливости.
Милена укутала ее покрывалом, нежно поцеловала, и Ролфа заснула, а за ночь болезнь прошла. Утром, когда Милена попыталась ее поцеловать, Ролфа повернулась к ней лицом. Милена подала ей кружку чая.
– Вот выпью, и сразу вырасту, – шутливо сказала Ролфа, – стану совсем как взрослая.
Среди дня она сказала:
– Похоже, мне уже полегчало, пора выбираться из постели, – и отбросила покрывало. Щеки, руки, плечи ее покрывала поросль щетины. Медлительно, все еще как сомнамбула, она взялась собирать свои пожитки – большущих размеров одежду, фартук, вилку для жарки.
Стоя у двери и не совсем еще твердо держась на ослабевших ногах, она смущенно сказала:
– Мне, пожалуй, надо б найти другое место для житья. Ведь мне его предоставят, да?
Милена опустилась на краешек кровати и, неловко отвернувшись, кивнула.
– Да, должны, – произнесла она. – Как устроишься где‑нибудь, приходи обратно за книгами.
Сказать больше было нечего. Слышно было, как негромко и многозначительно щелкнул замок на двери.
МИЛЕНА ОСТАЛАСЬ СИДЕТЬ на кровати. Сидела не шевелясь. Она не думала о том, что убита горем, – просто сидела и не двигалась. Последние три месяца Ролфа была, пожалуй, единственной, о ком она думала, и без нее Милена, оказывается, просто не знала, чем заняться. Просто в голову не приходило.
Не хотелось ни есть, ни выходить на улицу. На улицу – куда, зачем? Обратно в актрисы? В актрисы ей не хотелось. В окно струился солнечный свет, в комнате стало даже жарковато. Милена сидела и молчала как каменная. «Вот так, видно, ощущала себя Ролфа, когда она целыми днями сидела одна в комнате, а я разгуливала по Лондону».
Когда Милена начала чувствовать запах своего тела, она сходила в душ и помылась. Угрюмо посмотрела на пучки щетины – вокруг сливной решетки, там, где брилась Ролфа. С каменным лицом она включила струю на полную мощность и смыла их, пропихнув ногой в решетку.
Придя обратно в комнату, она попробовала лечь и заснуть и тут обнаружила, как в постели что‑то шевелится. Оказалось, это мышата – они беспокойно сновали по подушке и матрасу. Ее иммунная система привычно разыскивала Ролфу: мышата озабоченно шерстили шишковатые недра постели, в каком‑то безмолвном неистовстве натыкаясь друг на друга.