Апреля 2009 года, понедельник

– Анька, собирайся, гулять пойдем. – Я уроки стану делать! – сообщает мне упертый голосочек из-за двери. Гулять мне хочется до полусмерти. Не шастать по районам, прибираясь в эмоциях и намерениях, а бесцельно бродить по чужой территории, между домами, которые помнят меня молодой или вообще появились до моего рождения. Я центр Москвы не люблю. Он, даже перелицованный, нашпигован воспоминаниями, как хорошая булка изюмом. Куда ни пойдешь, столкнешься с собственным прошлым. Его у меня много, местами чересчур. Но сегодня я хочу домой, на Каланчевку. На давно и безнадежно застроенную улицу, шагать по которой – все равно что мысленно припоминать строки обжегшего когда-то стиха, холодея на нужном слове. Мне не хочется видеть никого из давних камрадов. Мне хочется помнить, какими мы были. Прошлое не возвращают, его реставрируют. – Мое дело предложить, твое дело – отказаться. – Я замираю в коридоре. Спотыкаюсь об принесенный из школы пакет. Тетрадки я вчера Аньке вручила, ножнички вернула на место, а банка кофе так и маячит на нашей галошнице. Потом уберу, когда домой вернемся. Оставлять Аньку одну страшно. Это очень нелогичный страх, не мой совершенно. Она торчит в квартире безвылазно, а я ее сторожу, выскакивая на дежурства исключительно по ночам, когда приезжает Артем. Вот так, в две смены, уже неделю, мы пробуем хоть немного растормошить Анюту. А она молчит. Разговаривает, но по делу, отказываясь от супа или докладывая о визите в душ. Добиться иного мы не можем. Не знаю, может, плохо стараемся? В умных педагогических книгах и на всезнающих родительских форумах о таком сложно спрашивать, если без подробностей. Но я готова просить помощи у мирских. Хотя вчера днем Анька соизволила вывезти себя на прогулку. Затребовала, чтобы Темчик покатал ее на машине, меня с собой брать не захотела. Артем забил на весь тот раскардаш, который творился у него на работе, подорвался к нам по первому свистку, а потом в срочном порядке отбыл с ребенком в неизвестном направлении. А я три часа металась по квартире, как сбесившаяся крыса по клетке. Разве что по рукам себя не била, чтобы им все время не звонить. Но ничего, вернулись домой вполне благополучно. Темка потом рассказал – они не столько по городу колесили, сколько по ближайшему кладбищу гуляли. Анька попросила. Не знаю, может, она так с матерью прощалась? Ну Марфа же как покойница, правильно? – Ань, а хочешь, давай кого-нибудь в гости позовем? У тебя есть девочки знакомые? Если не в школе, то во дворе? – Нету никого! Не мешай! – откликается Анька сквозь стук клавиатуры. Я пялюсь на отражение в коридорном зеркале, будто хочу услышать от него совет. Моя дублерша выглядит вялой и встревоженной. А потом мы с ней одновременно вздрагиваем от краткой трели звонка. Времена нежданных визитеров с погонами давно прошли, да и то они все чаще по ночам предпочитали являться, а я дергаюсь. И не могу заставить себя подойти, посмотреть в глазок, сказать сиплое «кто там?». Во входной двери с хрустом повернулся нижний замок. Темчик квартиру всегда запирает с нижнего замка к верхнему, открывает ее строго наоборот, а я бренчу ключами, как леший на душу положит, применяя иногда банальный стишок-«отмычку», если связку лень искать. Там простенькие слова, как в детской скороговорке. Наш визитер вполголоса, но весьма узнаваемо бормочет ведьмовское, способное разомкнуть практически любые узы. Можно разобрать слова: «Крестом и нулем…» Дверь вздрагивает, но не поддается, держится на честном слове и двух замках. Вскрыть их – минутное дело. Еще меньше времени надо, чтобы войти в квартиру, где находятся восьмилетний ребенок и женщина, ни разу не похожая на боксера-тяжеловеса. В детской трещат стрекозиные крылышки клавиатуры. – Жень, ты не ушла еще? Погоди, я сейчас допишу! Доиграю! Дверь медленно, очень угрожающе открывается.
Страх всегда наваливается на тебя целиком, окатывает своей ледяной ясностью с головы до ног. А проходит он постепенно – сперва прочухивается мозг, потом оживают руки, глубоко и спокойно выдыхают легкие, сердце бьется уже не в ушах, а на своем законном месте. И перед глазами не зеленые пятна – а огромная фигура. – Мать твою! – Наверное, так пялится на удава загипнотизированный им кролик – страшно до ужаса, но сопротивляться не буду. – Евдокия! Вы, конечно, дама экзальтированная, я не подозревал, что до такой степени… – Незваный гость усмехается. – Вы зачем ключами-то, как взломщик? – Я прогоняю из головы опасную ассоциацию – в нашей квартире кто-то уже рылся, у Марфы-Маринки тоже. – Какой взломщик? – отмахивается он, устраиваясь на полу поудобнее. – Ваш благоверный связку выдал. Бейсик! Не надо, не трогай! Я тоже присаживаюсь на корточки, не сводя взгляда с теплой горы черного меха. Гора шипит и даже слегка поводит хвостом. – Артем попросил в квартиру войти побыстрее, чтобы соседям глаза не мозолить, поэтому пришлось без спроса. Он обещал подъехать через полчаса. – Я поглажу? Он… Вы… у кого из вас разрешения спрашивать? – Да ни у кого, гладьте на здоровье. Бейс, Евдокия тебя любит. Видите, не отодвигается, вы ему понравились. Я счастливо и бессмысленно мычу, потом утыкаюсь лицом в жаркую шкуру, чую горячее сытное тепло – как от плиты в обжитой кухне. Так пахнут добрые сказки. – Бейсик, хороший, огромный мой. Ах ты умничка какая… – Мрыыыыыыть… – Можно, Бейс, можно. Евдокия, а где у вас тапочки какие-нибудь? – Кто у нас самый красивый, самый теплый? Чего? На нижней полке. Самый огромный – кто тут у нас? От шерсти волной идет горячее тепло, нежное и сильное одновременно. Монотонное мурчание – как шум моря – делается чуть громче, убаюкивает, обещает, что все теперь сделается хорошо и спокойно… – Ты мой славный… Анька распахивает дверь и не двигается с места, только улыбается и радостно звенит: – Женьк, а можно я тоже поглажу? А его как зовут? Женька, а куда ты мою косынку положила? А нам его насовсем дали или только поиграть? – Ага. Не знаю. Наверное. – Я продолжаю гладить огромного зверя. – Спроси у… Дима, слушай, а тебя как зовут-то сейчас? – Бейс, это тоже свои. Это ведьмин кутенок, не обижай. Понял меня? – Угу, – отвечаю я вместо Бейсика. – А что касается имени. Евдокия, вы будете смеяться, я тоже Дима, но другой. Его сын. Я и вправду смеюсь – вполне себе счастливо. Как шестьдесят с лишним лет назад, когда во дворе общаги Шварца юный папаша этого Димы позвал меня танцевать, а заодно жить нынешним днем, а не только прошедшим.
Первый раз в жизни вижу ко́та, который бы ел торт. Не с голодухи, а по собственной инициативе, мурча от удовольствия на весь подъезд. На черной морде сияют крошки, длиннющие жесткие усы обсыпаны сахарной пудрой, лесной аромат целебной шерсти сплетается с запахом теплого теста. Довольная жизнью тварюга гудит, словно добрая трансформаторная будка. Хвост – размером с приличный веник – вяло ерзает по ковру. Мощная лапа опускается на десертную тарелку, приминает последний кусок. Розовый язык – чуть меньше открытки! – слизывает крем с золоченого ободка. – Хочешь, ко́тя, я тебе свое отдам? – Анька, прикрывшая чудо-челку моим платком, не отступает от зверя ни на шаг. – Дочка, ты лучше сама съешь. – Сын моего шварцевского кавалера скрипит стулом. – Я не ваша дочка, а папина и Женькина, а вам я внучка. – Анька деловито перекладывает кусок на ко́тову тарелку. – Ну внучка так внучка, – соглашается Дима-младший. – Анька, это свинство! – лениво ругаюсь я и смотрю на Темчика. Пускай он вмешивается в воспитательный процесс, мне сейчас для этого слишком хорошо. Артем откладывает вилку. Смотрит на мои губы. Я так разомлела, что напрочь забыла о его глухоте. А пересказывать эту ерундень мне не хочется. – Да? – Он мечется взглядом. Тянусь к Темкиному плечу, чтобы объяснить, что все в порядке. А вместо этого тыкаюсь губами в уже родную, практически мою щеку. – А если ему сейчас рыбки дать, он ее будет есть? Дядь Дим? – интересуется пронзительный детский голосок за тысячу километров отсюда. – Не перекармливай. Нам ехать скоро… – Добродушный взрослый голос гудит где-то на краю света, ветром в поле, прибоем в море, грозовыми тучами в небе. Мы целуемся так, будто делаем это впервые в истории всего человечества, будто ни я, ни Тема понятия не имели, что такой природный феномен бывает, а, узнав о нем, выяснили, что именно этого мы хотели больше всего на свете. Это как с водой – пока не начнешь пить, в жизни не догадаешься, до какой степени внутри тебя все ссохлось. И остановиться не можешь, почти захлебываешься, урча от удовольствия громче ко́та. Я знаю, как чувствуешь себя, если вдруг лишаешься слуха. Теперь я знаю и другое: как бывает, если тебе выдали новый слух. И новое обоняние, и осязание тоже. Я становлюсь легче и счастливее – с каждым шагом, сделанным в сторону комнаты. – А давай, дочка-внучка, мы с тобой вот чего в чай добавим… Знаешь, что это за травка такая? Или тебе мама не говорила? – Не помню. Эта травка на червяка похожа. Ой, смотрите скорее, ко́тя вылизывается!
После таких минут мир становится очень чутким и чу́дным, оборачивается сплошным волшебством. Солнечное пятно на обоях – лучше самой гениальной картины. Тихий ветер в форточке свистит отточенной мелодией. Может, с этим звуком дышит вселенная – тщательно продуманная, вдохновенно существующая? Мир чистый и новенький. Это мы, вдвоем, только что его создали, оживили кратким теплым дыханием, расшевелили своими торопливыми движениями, запустили в бесконечность своими различимыми словами? И любая фраза кажется грубой подделкой того, что невозможно ограничить буквами или звуками, лишним шевелением, разомкнутым объятием… – Тем, такое разве бывает вообще? Это же как ведьмовство, только не для мирских, а для себя. Знаешь, я теперь понимаю, что они чувствуют, когда мы добро сеем. Обычно говорят, что «у меня грипп» или «у меня депрессия». А у меня ты. Как продолжение меня. Мы слились, как две прямые в бесконечности. Значит, любовь – это такая бесконечность. Только не как в геометрии, а реально существующая. И в нее можно попасть. За секунду, например. Хотя в ней не должно быть времени? – Должно, но оно тогда по-другому измеряется. Как валюта. Ну, с другой ценностью, как спички в «Кин-дза-дзе». – Я не смотрела. – Да ты чего, Жень! Он когда вышел, мы в школе потом… Блин! Я забыл, что ты… – Ага, девяносто лет разницы. – Жень, между прочим, правильно, что я забыл. Если в бесконечности времени нет, то разницы тоже не существует. Мы с тобой одновременно. Навсегда. Сейчас я могу спросить у Темки напрямую: «А ты чего, напрягаешься, что я так сильно старше тебя?» Но тогда мир, похожий на стеклянный шарик с метелью и домиком, перестанет быть таким волшебным. Он вздрогнет и хрустнет. Совсем как то непонятное и очень звонкое, которое сейчас уронили за стеной. – Дядь Дим, я сейчас соберу, скажите ему, чтобы не лез в осколки. – Собирай, дочка. Бейс не полезет, ты же видела, он умный. – Дядя Дима, а Бейс – это чего такое значит? Просто кличка, или у нее смысл есть? – Это, дочка, язык такой компьютерный был, я так назвал. Когда наш папа этого кутенка привез из Инкубатора, то… – А вы знаете, что в Инкубаторе тоже ко́ты водятся? Там была такая ко́тя, меня на ней катали, как на пони. Ее звали Матильда, вы ее знаете? – Эта Мотька – Бейсова мамка. Давай, показывай, где там у вас веник лежит. За стеной можно расслышать шаги – звонкие детские, уверенные взрослые, мягкие ко́товые. Мы запустили этот мир, и теперь он живет, не требуя присмотра. Можно возвращаться друг к другу. – Жень, а ко́ты очень большие? – интересуется Артем сквозь ленивую солнечную муть. – По-разному. Дикие лесные с медведя размером, а Димкин Бейсик – он как алабай или зененху…нд. Темчик?! Ты же рядом с ним сидел сейчас? – Я его не так вижу, Жень. Зверь и зверь, вроде собака крупная, а присмотреться не получается, перед глазами сразу точки. – У мирских всегда так. Темочка, тебя ведь посвящали, ты обет дал, а я его взяла. Уже ведьмовство в крови должно быть, хоть капельку… Это из-за чего? – Ну не вижу – и черт, то есть этот, леший с ним. Может, еще рано просто, я же постепенно должен… мутировать, правильно? – Ага, леший. Темка, а ты, оказывается… ну, отстаешь в развитии… Пфы! Мы долго, глупо хихикаем. Снова шаги, голоса, ко́тово урчание и даже – или показалось? – торопливый стук в дверь. Мир сжимается до размеров комнаты, и его хочется защитить, укрепить поцелуями, объятиями, очень простыми движениями. Мы так спешим, будто нам осталось жить пять минут, будто сейчас сюда ворвутся и растащат, раскроют нам друг про друга страшную тайну, после которой невозможно будет дышать общим воздухом. Где-то слышится тихий грохот: мебель двигают. Обычный домашний шум, сердцебиение квартиры. Сейчас я верю, что наш дом – живой и уютный. Может, благодаря ко́ту, а может, из-за того, что Анька весь вечер улыбается. – Ты видел, какая Анька счастливая стала? Смотрю, как она этого зверя кормит, и думаю: какой у нас красивый ребенок. Как же ты вовремя Ане ко́та приволок! Они ведь душу лечат. Беды зализывают и суть отогревают. Спасибище! – Да на здоровье. Я утром на работу ехал, думал про тебя, про Аньку. Вспомнил, что Севастьяныч про ко́тов этих в «Марселе» говорил, ну тогда… Теплый, свежесозданный мир все-таки дает трещину, становится неуютным и непрочным, готов расколоться от моих воспоминаний… Праздник зимнего солнышка, пир во время чумы, точнее – охоты. Озвученный в восемь глоток приговор – тому, кто раскрутил эту мясорубку. А потом заполошные танцы, такие отчаянные, будто мы с их помощью пробовали стряхнуть паутину страха. И негромкий хлопок: думали, что шампанское открыли, а оказалось, что стрельбу. Гунька, полудохлый и счастливый от собственной значимости, потихоньку оживает на диване, Старый сетует на то, что в Москве ко́тов хороших не найти, чтобы они рану побыстрее затянули. И кто-то, вроде Фельдшер, рассказывает, что в Долгопрудном, у Димки-Отладчика, живет такой зверь. Старый уточняет детали, народ суетится и хлопочет, а я, как дура, сижу на барном табурете, дышу редкими глотками и не понимаю, почему незадачливый убийца и мой любовник Темка – это один и тот же человек… Я уже однажды мужа похоронила, отплакала свое на три жизни вперед, больше не хочу. Старый не успевает озвучить вопрос о трудностях разведения ко́тов в условиях ближнего Подмосковья, а я уже все решила – за нас двоих. Как выяснилось – еще и за Аньку. – Ага, помню, – медленно отзываюсь я. Темка продолжает рассказывать, а я улыбаюсь: потому что я могу ткнуться губами в его плечо, и мне никто этого не запретит, никто меня не оттолкнет. Рядом со мной сейчас лежит настоящий мужчина. Он умный, а главное – живой. – У меня после этого вашего испытания ее координаты остались, я написал. – Какого испытания? – сонно интересуюсь я. Вот парадокс – я про ко́тов сто двадцать лет знаю, но мне в голову не пришло, что ими можно ребенка от тоски спасти. А Темочка один раз услышал и сообразил. Наверное, потому что он смотрит на ведьмовской мир свежим взглядом. – Жень? Ты же этот… педагог. Должна быть в курсе, как меня проверяют. – А тебя как проверяли? – На выдержку. В общем, искушали. Прямо как в сказке. – Это чем еще таким? Что это за баба? – Женька, ты когда злишься, то у тебя… Жень, да обычная она. Ну руки все в пятнах, будто в них сигаретным бычком долго тыкали! Мелкие ожоги, пузырьками. «Ростинька, поросенок, не звонит, пашет как лошадь Пржевальского. В скайп вылез, а у него все ладони в волдырях, работа затянула!» – внутри меня щебечет Ленкин голос. Ростинька, младший и любимый ребенок Ирки-Бархат, в это зимнее солнышко всем сообщил, что отпочковался от мамули, зажил своей жизнью. А маменька как раз в бега ударилась. Интересно, это простое совпадение или сложносочиненное? Уж больно вовремя и активно Ростик отмежевался от причастности. Кто такому помешает искать в свое удовольствие аргументы и артефакты? – А что он… она тебе предлагала? – Обещали мысли научить читать, если я им какую-то вещь из дома принесу. Но я отказался. С этими способностями промотался, посмотрел, такое у всех в голове… Вывинчиваться из Темкиных объятий – это как уходить в самый разгар праздника или подрываться ночью на дежурный вызов: – У нас никто ученикам испытания не устраивает, не принято. Раз мирской трилистник подписал, ему назад хода нет, зачем еще? – Трилистник? – Артем приподнимается. Оказывается, мы с ним сейчас оба голые, ни одной нитки лишней нет. Это не притягивает и не смущает, это категорически неважно. – Физический договор в трех экземплярах. Ты его в Шварце подписывал. За стеной испуганным басом вдруг орет Анька. Неразборчиво, на одной ноте, перекрывая надсадный кошачий мяв. Дверь уходит в сторону, стены сливаются в сплошную бело-зеленую муть. Мебель прыгает перед глазами. Я могу только сипеть: – А…ня… ты-ыы… жи…ва? В комнате словно обыск проводили – письменный стол перевернут, кукольный домик с «Джавахой» просел на один бок, шкаф распахнут, блузки и колготки валяются на полу, вперемешку с книгами и пестрой игрушечной ерундой. Анька сидит на стуле, поджав ноги, но уже не верещит, а внимательно смотрит, как по полу извивается, переворачиваясь с пуза на спину, огроменный ко́тище. Мирный домашний Бейсик зло взмявкивает, оставляя на ковре громадные клочья шерсти, похожие на кривые помпоны. Дима пробует подманить ко́та куском некогда замороженной рыбы. – Кыс-кыс-кисо… Бейс! Кыса-кис… – Какого хрена?! – Оказывается, рядом со мной стоит Артем. Движения ко́та становятся не такими резкими, рев тоже прикрутили. Зверь роется в куче сброшенных вещей. – Евдокия, Артем Викторович, сейчас приберем, миль пардон. Мы с Аннушкой на кухне чай пили, а он… – Деликатный Дима поворачивается ко мне спиной. Тишина настолько нелепа, что звук опрокинутой жестянки звучит спасением. Он как целебная пощечина, с помощью которой мир возвращается на свои места. Огромный зверь гоняет по полу круглую жестяную коробку с елочно-цветочным узором на крышке. – А ну не смей! – Анька срывается со стула. – Это не твое, понял, дурак? Ошеломленный ко́тище выпускает жестянку из когтей. Взмявкивает – давно забытым сигналом воздушной тревоги. – Бейс, нашкодил, а теперь… – сурово говорит Дима, пробуя приподнять письменный стол. Спустя пару секунд к нему присоединяется Темчик. Ну и нервы у вас, мадемуазель Озерная! А то вы раньше не знали, что ко́ты по весне всегда дуреют, а в любое время года в закрытых помещениях бесятся. Их именно поэтому никто в квартирах и не держит. – Еще вот тут вот. А, ты ж не слышишь! – Дима смотрит на мотающего головой Темку, пробует жестами объяснить, чтобы он взялся вон за ту ножку. Стол описывает в воздухе дугу, кратко скрипит и возвращается на свое место. Бейс ведет ухом, а потом сует морду в перевернутый ящик. Недоуменно мурчит. – Хулиган! – строго говорит ему Дима. – Господа, двадцать лет с этим неслухом живу, и он уже третий раз меня так позорит. – Фигня какая, не парьтесь… – Улыбка возвращается ко мне по частям. Какое счастье – проделки обычного невоспитанного ко́та. Чтобы понять, что у тебя все хорошо, надо просто как следует испугаться. – В восемьдесят девятом этот паразит, еще кутенком, такую же компрометацию устроил. Я добро и разум сеял – под окнами, чтобы потом легче было собирать, так он… – Бейсик виновато прижимает к башке черные, похожие на бумажные кораблики, уши. Подходит к Аньке, трется о ножку ее стула. – Видишь, дочка, он прощения просит? Не будет он больше так. Анька поставила на колени свою драгоценную коробку и сосредоточенно там копается. За ее спиной сейчас стоит Артем – недвижной охраной, готовой схватить за шкирку любую, даже самую пушистую опасность. – Евдокия? – говорит Дима, аккуратно пристраивая в шкаф вешалки. – Может, у вас инструмент испортился или чушь плохо помололась и закисла? Наши ко́ты всегда на испорченное ведьмовство шерсть топорщат. Я не успеваю принять извинения. Анюта, проведя ревизию в жестянке, обращается к зверю с обличительной речью: – Тебя не учили, что без спросу чужие вещи брать нельзя? – Бейс срочно отворачивает морду – так, будто несчастная банка раскалена добела. – Вот, смотри, кошки в такое не играют! Это мама Ира рисовала! И вырезала тоже она! Очень давно! Пожелтевшие кружевные бумажки порхают в Анькиных пальцах. Мне никогда в голову не приходило рассмотреть бумажную барышню и ее наряды. Я в упор не замечала допотопность прорисованного гардероба, ломкую желтизну бумаги, блеклость красок. – Она мне велела беречь, потому что это очень дорогая кукла! – Анька вытаскивает наружу маленькую, ростом с половину карандаша, фигурку, облаченную в гимназическое платье, заботливо поправляет бумажную ленточку-прищепку. Куколка поворачивается ко мне то раскрашенным личиком, то серой изнанкой, где можно рассмотреть полустертую надпись. Она выполнена по всем нормам старой орфографии, с ятями и ерами. – Да, я вижу. Очень дорогая. В ночь Казни, когда мы уходили из разоренной квартиры, Савва Севастьянович сунул мне жестянку, а через пару часов сообщил, что Анька теперь будет жить у меня. Я решила, что самодельная куколка – такой жирный намек. Вот тебе любимая детская игрушка, а чуть позже и ребеночка вручим. Со Старого станется в шарады поиграть. – Секундочку, я переоденусь. Артем думает, что я тащу его в спальню на второй заход. Из комнаты отступает так, что любо-дорого смотреть. – Темка, там закладка! В Анькиной коробке! – Ты уверена? – Он смотрит на меня так легко, будто ничего страшного не произошло. Это хороший взгляд на жизнь: раз он не боится, то и я бояться не стану. – Жень, что с минусовыми закладками делают? – Ликвидируют. Разряжают. – Ясно. Инструкция по разрядке есть? – Этим спецы из Конторы должны заниматься. Нам надо барахло из дома выволочь, чтобы оно воздух не отравляло. Потом в Контору отзвонить: пусть особист приезжает и взрывает при трех свидетелях. – Сейчас вытащим, не вопрос. – День на дворе, мирских до хрена, зацепит эмоциями. Я месяц назад на такую минусовку выезжала. Там расческа рванула так, что я мозгами в собственное детство улетела часа на два. А ты прикинь, как мирского приложить может? – Предлагаешь ждать до ночи? А раньше не сдетонирует? – От минусового аргумента логичных действий не жди. Он сам по себе работает. Давай его оттащим куда-нибудь в безлюдное место. – В районную библиотеку. Там за день полтора человека бывает, – хмыкает Темка. Я подмигиваю ему в ответ: – Жалко, что ту стройку разморозили. Вот вечно у мирских так, когда не надо. – Зато на стройке теперь цемент свеженький. Закатаем в него, пусть себе покоится с миром. Как в киношке про крестного отца, – почти ласково говорит Артем. – Ты озверел? – всерьез пугаюсь я. – Там мирские жить будут. Детей растить, мечтать. А мы их аргументом. До депрессии как минимум. – Женька, там офисный центр строят. В нем, по-любому, депрессия. Я не успеваю отбить реплику: слышится разъяренный мяв ко́та. Времени в обрез. – Тем, а давай на кладбище коробку? Туда, где вы вчера гуляли. Там после закрытия никого не останется. Приду, лягу шинелькой, дотемна полежу, а потом наших вызвоню. Он не отвечает, смотрит хмуро. Ой, ну я и дурында. Надо было сделать так, чтобы эта идея Артема осенила. Он бы тогда сразу согласился. – Я понимаю, это бредятина в чистом виде, но ничего другого не придумалось. Тем? – Жестянку тащу я. Без вариантов. – Чем дольше Артем на меня смотрит, тем понятнее, что он свой. Не просто справедливый, пусть даже по своей кривой логике. Он знает, как надо, и так уверен в этом знании, что способен все объяснить. Взглядом. Молчанием. – Темчик… Я не спорить, я только спросить. Ты меня бережешь, потому что у нас Анька? Потому что она одну мать уже потеряла? – Потому что ты моя. А я свое… за свое… – Это как за родину и за справедливость одновременно. – Шепот выходит очень звонким, хрустальным. И дрожит так же. – Я не знаю, Жень. Ты торжественно очень. Прямо «Прощание славянки». – «Славянку» – это мы запросто, – хмыкаю я. – Ты как из подъезда выйдешь, так на балкон посмотри. Я там буду вся такая с белым платочком и в соплях. – Сопли – отставить. А платочек можно. – Так точно, ваше превосходительство! – звонко соглашаюсь я. И немедленно начинаю дурковать: – Значит, так, поручик… – Ржевский! – О, отличные позывные. А я тогда буду… А по фиг, на ходу решим. Мы ржем. Немного нервно, зато хором. И дальнейшие детали обсуждаем таким же тихим хором – словно правила незнакомой интересной игры. Когда все невсамделишное, то жить дальше совсем не страшно. Особенно если вместе. В комнате Анька без особого удовольствия возится с ко́том – дразнит его гигантским бантиком, смастряченным из пояса от моего халата и листа зеленой бумаги. Зверюга вежливо ловит игрушку лапой. У торшера почти навытяжку застыл Дима с книженцией в руках. Судя по обложке – тот самый «Светлячок» для внеклассного чтения. – Граждане пассажиры, а не пойти бы вам на кухню? Мне надо прибраться. – Я подбираю Анькину ночнушку, начинаю отряхивать ее от шерсти. Извинившись и заложив книгу пальцем, Дима немедленно отступает к порогу, не забывая позвать за собой ко́та. Бейсик с видимым облегчением оставляет в покое бумажный бант и тоже топает на выход. Анька с порога довольно громко интересуется: – Жень, а когда они уедут? А то у меня теперь шерсть везде и тухлой рыбой пахнет. Кукольная жестянка стоит на письменном столе, мирно сияет своим узором. – Дядя Дима живет в Подмосковье, сейчас вечер, все едут с работы домой. Он попадет в пробку, будет долго стоять на МКАДе. Надо подождать. Ты представляешь, как ко́ту будет тяжело ехать в тесной машине? – У них не тесная, у них «газель», – упрямится Анька. – Она розовая, на ней тортики нарисованы, я в окно видела. Жень, я не хочу к ним на кухню. Можно я здесь останусь? Я замираю с очередной футболкой в руках. Задумчиво смотрю на Анькину мордаху в безнадежно съехавшем платке. И потом сумбурно оживляюсь: – У тебя косынка сбилась, опять проплешину видно. Некрасиво. Давай я парик наколдую? Анюта пожимает плечами, наклоняет голову набок, словно собирается рассмотреть мое предложение со всех сторон. А потом срывается на радостный визг: – А какой? А из чего? – Да хоть из бантика. – Я отвязываю пояс от зеленого листка. – Ты какой парик хочешь? Голубой, как у Мальвины? – А кто это? Я розовый хочу. И серебряный. И лилово-зеленый, как у феечки! Женька, а ты можешь сделать так, чтобы он цвета менял? – Постараюсь! Ты мне лучше не мешай сейчас! – Давай я на кухню пойду! Жень! Я прижимаю цветную бумагу к груди. Тщательно представляю идиотский парик, похожий на сноп расплетенных капроновых мочалок. Чтобы переливался еще и цвета менял? Ой, это надо босиком работать, там не только пальцами ведьмачат! – И пусть он еще будет малиновым! На челочке! Дверь закрывается бесшумно, словно шепотом. Я швыряю на стол нечто, напоминающее игрушечную болонку всех цветов радуги. Потом сшибаю к