Опять явились те четверо, принесли с собой в квартиру разных запахов. От Красавчика слегка воняло псиной, от Мирской – слишком сильно духами, от Малыша… Сразу видно – весь день сегодня работал, пропитался чужим счастьем и отчаянием, надеждами и тоской. А еще тем прогорклым воздухом, который висит над центром Москвы, подобно пару над отчаянно кипящей кастрюлей. Цирля чихнула, начала выщипывать из левого крыла остро торчащее перо. Увлеклась, не стала принюхиваться к Студентке. Что с недавно перелинявшей взять? Там молодостью пахнет, ожиданием чуда. Это никаким парфюмом и табаком не перешибешь. Тем более что Студентка некурящая. Бережет внешность и легкие. А нервы не бережет, дергается от фраз Старого – колючих, сухих, но, кажется, справедливых. – Думаешь, Озерная не догадается, откуда у этих пуговиц ноги растут? Почему я про них только сейчас услышал? – Так вы в Витебске были, там роуминг зверский, она вам дозвониться не могла! – Афанасий! У меня твои рыцарские порывы уже вот где сидят! Я не тебя спрашивал, а… – Савва Севастьянович, мне жаль, что так получилось. Я, видимо, действовала на автопилоте. Блузка лежала на тумбочке, мешала осматр… обыскивать, я ее перевесила. А когда клала на место, то машинально поправила пуговицы. – Чего ж ты тогда генеральную уборку у Озерной не устроила, если вот так машинально? – Извините. – Толку теперь от твоих извинений. Афанасий! Ты мне скажи, что там с корнями и прочей ботвой? Где вторая партия вещей? – Мы с Дуськой на сегодня договаривались, я после обеда заскочить хотел… – Успешно заскочил, я так понимаю? – Вы же сами знаете, что нет… – Ты не поверишь, я даже знаю, почему… Опять у тебя все пошло псу под хвост! – А с хвостом тогда, кстати, забойно вышло. Фонь, ты Дуську на мобильник не снимал? Я бы посмотрел! – Рость, а толку снимать, раз мирская техника ведьмовство не фиксирует? – Оно и к лучшему. Так что у тебя, Фоня, с аргументами? Нашел, чего искал? – Сав-Стьяныч, если бы я нашел, то не сидел бы тут, как кум на поминках, верите? – Верю. С января месяца аргумент найти не можем! – Если он в природе существует, этот аргумент. Вы, Сав-Стьяныч, меня, конечно, извините, но на кой шут нам искать черную кошку в темной комнате, если этой кошки там отродясь не бывало? – Логично, кстати. – Афанасий Макарович, я согласна! При всем моем отношении к вашей организации, кажется, что смысла в дальнейших поисках… – Да была там эта кошка, Афанасий! В смысле – был у Ирины аргумент, и причем не один. Я тебе не мальчик, чтобы налево-направо на камнях клясться, поэтому так скажу. А ты можешь верить или не верить. К остальным это тоже относится, мадам и месье. – Вот спасибо-то большое. Я, наверное, без камней обойдусь, поверю на слово. – А что, Сонечка, у вас с собой опять камушки имеются? Что на этот раз? Снова рубин? – Ну вы же, Афанасий Макарович, с собой «зиг-зауэр» носите? – Попробую объяснить. Как минимум двое из вас хорошо помнят реалии восемнадцатого года и значение слова «реквизировать». А барышни, я предположу, читали «Двенадцать стульев» и помнят, по какой причине мадам Петухова спрятала свои цацки в стуле. – Я кино смотрела, не помню, в чем там дело… – Чтобы при обыске не нашли и не конфисковали в пользу Совнаркома. – Я бы попросила! – Вот только без политики! Савва Севастьяныч, вы продолжайте, пожалуйста! – Я так понимаю, что вопрос об экспроприации частной собственности всем более-менее знаком. Так вот, после шестьсот тридцать третьего года примерно в таком же ключе решался вопрос о темных аргументах. – Сколько же у вас темных аргументов имелось, Савва Севастьянович? – А до подписания Контрибуции эти инструменты были под запретом или легальны? – А что было с теми, кто их добровольно не сдавал? – Рость, ты… Ты бы сам их зажилил, правда? – И много народу аргументы прятало, как та теща бриллианты в стул? – На все вопросы, к сожалению, ответить не смогу. До Контрибуции запрещенных инструментов у нас не было. Работать можно было чем угодно, где угодно и над кем угодно. Впоследствии за отказ от сдачи подобного имущества стала полагаться смертная Казнь через сожжение. Полагается она и сейчас. Сонечка, это, кстати, вам на заметку: могли бы тогда мадам Собакину не ребенком шантажировать, а просто левыми заработками. У нее темных закладок было много. Про меня самого: пришлось сдать половину всех имеющихся аргументов и практически все артефакты. Об их рабочей стоимости говорить не стану, а что касается материальной… Ну представьте, что особняк у меня реквизировали, а флигель для прислуги оставили. – Фигассе флигелек. Сав-Стьяныч, если это остатки, то что же сперва у вас имелось?! – Савва Севастьяныч, вы об одном забыли сказать. Вы ведь сами с обысками ходили. Во имя Контрибуции и в пользу Конторы. Мне мать рассказывала, еще до германской. – Рость, да иди ты?! – Ростислав, спасибо огромное за эту информацию. Я надеюсь, что для кого-то из вас она все же представляет ценность. По ряду причин я хорошо знал, какие именно аргументы и артефакты имеются у Ирины Ульяновны. Многое погибло во время пожаров-погромов. Часть была перепродана кое-кому из наших не очень чистоплотных коллег. Что-то само благополучно разрядилось от времени, как знакомый вам «Золотой гребешок». Жаль, что никому из вас не удалось посмотреть, как он детонировал. – Я туда приезжала, за час до распада его видела! Мощная вещь! – Таким образом, к началу нынешнего века у Ирины Ульяновны имелось полдюжины темных инструментов. Два из них удалось обнаружить на месте Казни. Еще один нам добровольно сдал Ростислав Иринович, за что ему, как вы понимаете, очень большое спасибо. Соня, для вас персонально поясню, что именно на них мы тренировались. А вот отследить судьбу трех оставшихся пока не удается. Ростя, ты, когда к Марине второй раз заходил, ничего, кроме сберегательной книжки, не обнаружил? – Я рассказывал уже. Она меня на выходе стопанула. И не узнала! Правы вы насчет ржавой воды оказались… Подействовала! – Ну и хорошо, что подействовала. Ростислав, если все-таки что-то приглянулось тебе у Марфы, ты, как в тот раз, сдай добровольно. Хоть по почте перешли, хоть… Можешь Цирлю попросить, она в целости и сохранности доставит! Услыхав обращение, крылатка шевельнулась на шкафу, прищурилась, разглядывая кипящего от возмущения Малыша, и растопырила крылья. Лететь куда-либо по первому окрику Цирцея не собиралась. Тем более – с нехорошим грузом. Гости шумели, сыпали вопросами-ответами, признавались и оправдывались, кто кулаком по столу стучал, кто ложечкой о заварной чайник. Потом выдохлись. Заговорили о спокойном: – Часов через семь наведенное ясновидение завершится. Фоня, вы не миндальничайте, рысью к Зайцеву, предлагать продолжение банкета. Кто с ним переговоры вел? Ты? – Нет, Сав-Стьяныч, я. В маскараде. – Кого представлял? Арапа? Цыганочку с выходом? – Можно сказать, что и цыганочку. – Камрады, вы что, пол меняли? – А что, в Шварце теперь этому не учат? – Берите Зайцева и трясите как грушу. С работой у него, я так понимаю, полный швах? – Дела, миль пардон, очень хреновые. Свои же и сливают. В лучшем случае без порток останется, в худшем за мошенничество сядет. – Савва Севастьянович, мы с Фоней решили… В общем, если Зайцев окажется иудой, мы его, конечно, от статьи отмазываем, но потом всю его коммерцию рушим на корню. А Дуське подкинем деньжат на Аньку. Только красиво, так, чтобы не отказалась. – Правильно решили, одобряю. Если что – я в доле. – И я тоже, Савва Севастьянович. – Ну и я, наверное, тоже. А можно не деньгами, а камнями? Она продаст, получится вполне приличная сумма. – Ты еще бусики те им подари, Сонь! – С материальной помощью решим, если понадобится. А понадобится, как считаете? – Да леший ведает. Зайцев, по-моему, мать родную перепродаст, лишь бы его вытащили. Послезавтра с ним увидимся, попробуем обменять: мы ему невиновность, он нам… Сав-Стьяныч, давайте ему скажем, что он конкретно принести должен? А то будет, как Дуська, щипцы для завивки и прочий утиль сдавать. – Если Зайцев согласится – скажем. Давайте, господа, о другом подумаем. Пятнадцатого у нас собрание по районам. Озерная, скорее всего, на него не придет, останется дома с ребенком, отчет сдаст по телефону. А было бы неплохо ее повидать лично, причем в домашней обстановке. Давайте соображать, как мы этот визит спланируем. Я вот думаю, а что, если к ней в квартиру знаете кого привести? – Сав-Стьяныч, а почему так конспиративно? Нельзя, что ли, без цирлихов-манирлихов? – Афанасий, вот ты, когда со стволом в кармане по улицам гуляешь, себя как чувствуешь? И если я прикажу «зиг» сейчас на стол положить и мне его подарить за красивые глаза, сразу согласишься или пошлешь меня лесом-полем? – Если прикажете как старший по группе, то, конечно, сдам. – Но счастлив от этого не будешь? А теперь, господа, представим себе, что Дуся Озерная у себя дома нашла то, что мы так активно ищем. И разобралась, как и зачем эта штука работает. Думаешь, она по доброй воле и за бесплатно с таким инструментом расстанется? – А я, кстати, «копилку»-то сам сдал, и добровольно, а мне Контора за нее компенсацию дала – курам на смех! – Савва Севастьянович, а я бы, наверное, не рассталась. Если аргумент такой редкой работы. Интересно его применить. В общем, если я и сдала бы, то не сразу! Цирля дремала, пристроившись на шкафу, между требующими подзавода часами и медной индийской вазой, расписанной ало-синими цветами. Сказать, кому принадлежит последняя реплика – Студентке или Мирской, – кошавка не могла. Да и не особо хотела, честно говоря: с крыши соседнего дома раздавалось, вдохновенное карканье. Там, у выхода на чердак, Цирцею поджидал старый знакомец – бродячий черно-полосатый крылатик, из тех, что без всякого присмотра летают по всей Москве. * * *
Потолок надувается огромной мокрой простыней, потом начинает снижаться. Как только коснется моей головы – лопнет. Хлынет мутная, беспощадная вода. Мы захлебнемся и умрем. Навсегда. Надо скорее Аньку выпихивать – в окно. Или это иллюминатор? Неважно. Главное – шевелиться! Корабельная сирена орет, угрожает – «беда», «беда». Надо быстрее! Я просыпаюсь. В моей комнате полутьма. Шторы наполовину задернуты, за ними синеет поздний вечер. Свет бликует на дужке будильника, на рамке Саниной фотокарточки, на толстостенной кружке с замершей в ней ложечкой. Слева от меня спит Анька. Лежит на боку, вытянув в странном приветствии руку. Одна ладонь сжата в кулак, другая скребет по скомканной простыне. Большущая, не по размеру, сиреневая футболка сползла с плеча. – Мам… – выдыхает Анютка, переворачиваясь на спину. – Мам? – Все хорошо, заяц, все хорошо. Я неожиданно называю Анюту Темкиным прозвищем. А потом приподнимаюсь, стаскиваю с себя одеяло и укутываю им Аню – от мокрой шеи до пяток в безнадежно сползших колготках. Сегодня утром колготки были белыми. – Мама? – Она заматывается в одеяло покрепче, прижимает к себе его уголок – как любимую мягкую игрушку. Интересно, у Аньки была такая? И где она теперь? У Саввы? В Конторе? Или в Марфиной квартире, среди свежекупленных дамских безделушек и пестрых нарядов? В жизни любой женщины всегда найдется место для старого плюшевого медведя. Марфа-Марина, обнаружив игрушку в своем хозяйстве, намертво вмурует ее в угол гостевого кресла, не задумавшись о том, почему у давно позаброшенного любимца такой сочный запах клубничной жвачки и такой свежий алый шов, нарисованный фломастером по ходу игры «в больничку». Я тянусь к кружке и пробую отпить чай. Выходит с третьей попытки. Ложечка вероломно тычется в щеку, у меня не получается положить ее на блюдце. На кухне урчит посудомойка, за стеной дребезжит компьютерная клавиатура. Значит, Темка дома. Надо ему написать по аське или отбить смс. В мобильнике куча неотвеченных вызовов – снова Ленка и Афанасий, как сговорились, блин. Но сейчас надо вызвать в комнату мужа. Мне очень нужно в туалет, я курить хочу и жрать. А оставить Аню одну нельзя. Как будто, если я уйду из комнаты, она немедленно разучится дышать… Будто на нее и вправду потолок обвалится. – Жень? – Я не успела написать ему ни слова. Сам пришел. Стоит, прислонясь к дверному косяку, и вглядывается в нашу полутьму, смотрит строго и немного отрешенно – как актер, произносящий самый главный монолог этой драмы. – Помощь нужна? Он задает вопрос, на который не услышит ответа.
– Темка, вон на гараже «дурак» написано. Погляди на него и подумай, кто это писал и с какими мыслями. С нашего последнего этажа видны соседские дома, детская площадка, подсвеченные фонарями гаражи с аршинными словами. Кредо «Я люблю Люду» оптимистично белеет на казенной зеленой стенке. Траурно-черное «Цой жив» куда мельче. А доставшееся нам для разбора желтое «Толя – дурак» выглядит совсем неубедительным. Эмоции выцвели с тех пор, как некая двенадцатилетняя особь обнародовала эксклюзивную информацию на ближайшей к Толиным окнам стене. Искомый Толя слегка поумнел и лишился пубертатных прыщей, а девица переехала и забыла о жизнестойком компромате… – Тем, ну что там на гараже? – «Дурак». – Правильно, «дурак». В смысле, молодец… Темка, ну о чем ты думаешь вообще? Он выдыхает дым, потом оборачивается. Хорош, чертяка. Щетина трехдневная, морда скуластая, глаза злые, сощуренные – как у кота. С таким красавцем в лунную весеннюю ночь на балконе только и целоваться. Или хоть шампанское пить из горла, обсуждая смысл жизни и тотальное одиночество двух решительно настроенных индивидуумов. А у нас всей романтики – две кружки ядреного черного кофе и практическое занятие по эмоциональному посылу текста. А за спиной комната, где на обоях полукружия мягкого света, а в постели нервно спящая Анька. – Жень, так я не понял… – Чего тут непонятного-то, горе ты луковое! Смотришь на буквочки, видишь, как они на стене появились. Потом взгляд переводишь на того, кто писал. Лезешь к нему в голову… – Так вы ей что, вообще ни хрена не говорили про мать? – медленно интересуется муж. По ощущениям сейчас на мою голову рухнул тот самый потолок. Вот ну не сволочь ты, Артем? Я в учебу влезла с головой, по самые пятки – как в хорошую роль вошла. И тут меня за шкирятник – и обратно в эту паршивую реальность. Но он прав. Те, кто в своих словах сомневается, не умеют так прямо смотреть и так спокойно стоять. У них это или неуверенно выходит, или очень фальшиво. – Темчик! У нас сейчас урок! Отрабатываешь схему, закрепляешь материал. Потом беседуем. И сигарету погаси, пожалуйста, а то она тебя отвлекает. В моем голосе уже не сверкают лед и пламень. Интонации сушеные, экологически чистые, без генетически модифицированных организмов. Без стыда и совести. – Хорошо. – Артем, потушив окурок о перила, отправляет его в притороченный к балкону ящик для рассады. У меня там немножко семицветок высажено, им пепел не мешает. – По надписи. Ей лет пять, не больше. Писали в сердцах, но старательно. Значит… На самом деле хотели сказать другое. Сейчас принюхаюсь… – Он высовывается с балкона чуть ли не по пояс, всматривается в стенку гаража, как дозорный в гладь незнакомого океана. Такими темпами Темчик с этим несчастным «дураком» будет канителиться минут пятнадцать. За это время я должна выстроить линию защиты, объяснить мирскому логику Сторожевых… – В общем, Жень, пока она писала это все, она счастливая была. Знала, что он это прочтет. Думала, что волшебство творит. – Темка все еще ковыряется с разбором предложения. – Теперь смотри, что там у них дальше было, хорошо? Войны с мирскими шли веками. Договор о Контрибуции подписали в тысяча шестьсот тридцать третьем году. За столько лет никто из наших так и не смог ответить на вопрос, почему этот мир устроен именно так, как он устроен. Мне надо дать ответ через пятна… уже тринадцать с половиной минут. – …про него ни фига не помнит. И он тоже, а все равно, когда надпись видит, то улыбается…
Мне хватило пары мгновений, чтобы разругаться с собственным мужем в пух и прах. Темчику плевать на наши законы и представления о чести. Он сердился на меня лично – за то, что я не сказала Аньке всю правду. – Жень, так ты ее туда поперла и не объяснила, что мать живая? – Темка, ну не должны они были встретиться, никак. Я думала, Маринка на работе, мы не застанем никого… А потом у Севастьяныча бы спросила. – И чего, так бы и врала ей всю жизнь? – Почему всю? До совершеннолетия. Она мелкая, чтобы про такое понимать. – Ни фига себе мелкая! – Темчик хлопает ладонью по столу. Вроде негромко. А ощущение – что он мне по лицу заехал. Хотя я ему про воздушную пощечину и воздушный поцелуй не объясняла еще. – Москва, вообще-то, она… – Не резиновая… – Она закольцованная вся, эта ваша Москва. Когда не надо человека видеть – обязательно встретишь. Они просто так столкнулись бы, за не хрен делать. И что? – Ну решила бы, что обозналась. Темочка, ну меня же не инструктировал никто, веришь? Мне Аньку дали – и все. Я даже не знаю, что ей Старый про мать говорил. – А могла бы и поинтересоваться, это твой ребенок теперь, понимаешь? А до тебя, по-моему, это не доходит на… на фиг! Очень хочется задрать голову и долго всматриваться в потолок, чтобы слезы в срочном порядке затекли обратно в глаза. – Да я вижу просто, извини. Ты все правильно делаешь, в плане накормить, погулять. А во всем остальном ты как комнатную собачку себе завела. То есть ты заботишься, но не объясняешь толком, что и зачем происходит. – А что мне объяснять? Я, что ли, знаю, что и как вокруг делается? Темка, если бы я могла, я бы разобралась, обязательно. Только мне никто не позволит. – Почему? – Рылом не вышла. Мне сто с лишним лет, Тем, и на мне два района. Ничего серьезного, низовая должность. Пашу в две смены, полномочия мелкие. – Это у тебя мелкие? – Темчик хмыкает, вспоминая что-то из своей немудреной практики. – Жень, ты людей по стенке размазать можешь – как тараканов тапкой. – Нам запрещено такое. По Контрибуции… – Я киваю на стопку методичек, которые вторую неделю подряд валяются на обеденном столе. – Тем, наверное, надо было ей все объяснить. Ты прав… Я выкинула белый флаг. В его роли выступает клочок бумажного полотенца, ядовито-розового, да еще и в цветочек. Благополучно намокшего… Только Темчик не спешит праздновать победу. – Жень, ну права – не права. Давай думать, что мы дальше делать будем. Я про врача по кризисным ситуациям. У меня после госпиталя был какой-то, мы с ним трындели. Или Аньке не положено, раз она ведьма? – Вообще мы не через лекарства лечимся, а через ведьмовство. Когда плохо внутри, мы начинаем разные хорошие дела делать. – А мы, думаешь, не так? Ты так думаешь про нас… про мирских, будто мы неразумные, как зверьки. – Почему думаю – вижу. У вас таких, которые зло добром перекрывают, мало. Чаще наоборот, в обмен на гадость тоже гадость делают. Особенно когда молодые. Старикам легче, у них к концу жизни проклевывается мудрость. Только они ей не могут пользоваться, сил не хватает. Вы живете мало, поэтому… помогать приходится. – Жень, у вас помощь очень странная. Ну вот то, что ты делаешь… Оно хорошее, я понимаю. Ссоры гасишь, алкашню прочухиваешь или когда тот старик уходил. Просто оно несоразмерно. Ты можешь больше, а работаешь по мелочи. Будто откупаешься… Вот я нищенке десятку кинуть могу и не заметить, что кинул. Я ж от этого не обеднею совсем. – Темочка, только не обижайся, ладно? Мы поэтому и не показываем себя. Чтобы добро за подачку не принимали, не возмущались, что так мало. Наши чудеса взаправду чудесами кажутся. Если не знать, что они стоят как червонец… – А со стороны другое видно: будто люди для вас – они… как домашняя скотина. Овцы. Вы за нами ухаживаете, оберегаете, туда-сюда. А потом с нас же берете, не знаю, что там с овец берут? Молоко? Шерсть? Мясо? – Угу, молоко, особенно с тебя. – И получается, что вам выгодно, чтобы нам было хорошо, понимаешь? Чем сильнее вы заботитесь, тем сильнее навар. Отчеты эти, благодеяния. Ты таблицы заполняла, я видел. – Так вашим праведникам на том свете тоже зачитывается. Ну я так подозреваю. Артем молчит, а потом вдруг усмехается: – Слушай, а Венька в свое время думал, что у вас кликухи должны быть кровожадные. Кривой там, Косой, Слепой. – Голодный и Небритый! Таких нету почти. Есть только Танька Рыжая, но она по документам Онегина Татьяна Евгеньевна, у папаши с чувством юмора было хорошо. А знаешь, Танька Рыжая… это та, которую ты гантелей по голове. В общем, она узнала, что я за тебя замуж вышла, и не хочет со мной больше общаться. – Ты еще скажи «водиться», как в детском садике, – неловко отзывается Артем. – Не скажу! Ты ее убил тогда, насмерть. И Фоньку ножом… а меня не тронул. Зачем? Он молчит. Так красиво, правильно. Будто кто-то гаркнул «тишина на площадке», и съемка началась. И за моей спиной находится не только спинка кухонного диванчика, но и тележка оператора. У нас сейчас идет драма, в крайнем случае трагикомедия. Из своей роли не выскочишь. Оброк ученичества. Подпись в трех экземплярах. – Не хотел, – по-детски честно отвечает он. – Ты же добрая, Жень. Зачем я тебя трону? – Темочка, у нас нету добрых! И злых тоже нету! Есть недобросовестные, это совсем другой коленкор. Мы просто Сторожевые. Все мы. Это как талант, что ли. Его проклинать можно или боготворить, но он от тебя никуда не денется. И ведьмовство от нас – тоже. Я вспоминаю, как на суде Спицын сказал свое последнее слово. Почти провыл, разъяренным, так и не сдавшимся зверем: «Вас всех нет! Я вас выдумал, а потом в вас поверил!» До безумия ему оставалось минуты полторы… – Жень, вот ты сейчас объясняешь. И все просто, понятно. А когда не знаешь, какие вы, то со стороны по-другому выглядит. Особенно если по кусочкам… вас изучать. – Как слона вслепую ощупывать… – Типа того. Вот представь, как к тебе Ленка твоя приходит, серьезно какой-то бред выкладывает и утверждает, что это не бред. Ты ее пошлешь или полезешь разобраться? – Полезу. Интересно же. – Мне тоже было интересно. А потом дико: бабы левые решают, кого счастливым делать, просто потому, что им так захотелось. – Ничего не левые, и мы не просто так! – Это ты про себя такое знаешь, а я откуда соображу? Сперва мы кого знали? Ираиду эту дерганую, ну и все. Венька еще с… этой… С Марфой вашей был знаком, у Соньки никаких контактов, я так понял. Мы вас изучали, как слепые того слона. Ни хрена хорошего из этого не выходило. Думали, что вы все одинаковые. «Изучали». Они нас изучали. А только потом решали, плохие мы или хорошие, надо нас заносить в Красную книгу или, наоборот, уничтожать? Интересно, сколько раз я была в шаге от собственного смертного приговора? Лицензии на отстрел? – Ты меня выслеживал? Специально со мной знакомился или нет? Я не хочу этого знать. Категорически. Нам еще лет восемь вместе жить. Желательно вместе. – Да ты чего? Какая слежка? Ты же сама со мной познакомилась, первая. – Спасибо. Какая хорошая правда. Мне неважно, настоящая она или выдуманная.
– Жень, я супа хочу куриного! Анька возникает в самый неподходящий момент. Стоит в дверном проеме, уперев руки в боки, и, сонно помаргивая, наблюдает за тем, как мы заметаем следы. – Ты проснулась? Доброе утро, то есть… ночи! – Я вскакиваю, загораживая Аньке обзор. За моей не сильно широкой спиной Темчик ликвидирует последствия стремительной пьянки. Ну а что еще делать двум взрослым усталым людям посреди ночи, если одной сегодня не нужно ведьмачить, а второму – садиться за руль? – Привет, Ань! – бодро рапортует Темчик, звеня и шурша нашими нехитрыми уликами. – Привет, пап! – зевает Анька. – Жень, а суп будет? – Иди сперва умойся и зубы почисти! – почти без запинки командую я. Ну где я ей возьму этот суп в три часа ночи? Да еще будучи такой размякшей и усталой. – А суп скоро? – Анька независимо чешет подбородок. – Ты тапочки надень, пожалуйста! И халат. И умойся! – Скоро! – Меня осторожно похлопывают по плечу: – Жень, да сварю я этот бульон, отдыхай! – Темчик встает рядом. – В доме что, курица есть? – на полном автопилоте отзываюсь я. – Филе, килограмма три… – рапортует Темка. – В морозилке, во втором ящике. – Пап, вари быстрее! – Анька послушно топает в ванную. Я, наконец, вздрагиваю. Вроде по сто пятьдесят на брата у нас с Темкой было, а я уже в дрова. Потому как твердо уверена, что он сейчас слышит нас обеих одновременно. Артем к ней спиной стоял, ему не видно было Анькино лицо, по губам никак не мог… – Темочка… У тебя что? Это же ученичество, оброк. – Случайно. Веришь, не хотел? – Темка не шевелит губами и в глаза мне не смотрит. Он вместо этого пялится на наш кухонно-письменный стол. На стопку методичек, заглянуть в которые у меня никак руки не доходили. А у Артема вот дошли. А я и не слышала никогда, что оброк можно обойти, да еще на таком маленьком сроке. – Ты молодец такой, Тем! Трудно было самому ведьмачить? – Нормально. – Темка пожимает плечами. – Жень, где у нас кастрюля чистая? Хоть одна. – В посудомойке! – торопливо оживаю я. – Тебе помочь? Я совсем не горю трудовым энтузиазмом. У меня с курицей особого взаимопонимания нет и не было, к большому облегчению для нас обеих. Мне бы обратно в койку. И чтобы Темчик и Анька тоже туда пришли – с подносом жратвы. Валяться в обнимку и трындеть ни о чем. Это было бы здорово и нечестно: у Темы сегодняшний день был не легче моего, а он кашеварить будет. – Жень, иди, ложись. Хочешь, мы к тебе придем, посидим все вместе? И вправду мысли читает. Как же это удобно и страшно… И как же хорошо, что он сейчас намастрячился это делать, а не пару недель назад, когда я думала, что он или Анька у меня в комнате роется. Или когда я искала, где в доме закладка лежит. Я ведь считала, что Темчик мог что-то из старых запасов подбросить, чтобы ученичество прекратить, сделать так, чтобы я подохла, и получить свободу. – Жень, какая закладка? А ты болела? – интересуется мой муж, глядя в недра холодильника. Потом оборачивается, четко озвучивает все вопросы: – Скажи, пожалуйста, ты морковь не покупала? В дистиллированном виде сюжетец выглядит до трогательного просто: два месяца назад у меня начались проблемы с ведьмовством, сперва я решила, что организм загибается, потому как пятая молодость уже, солидный стаж. Потом возникла мысль, что меня добивает отрицательно заряженный предмет. – У Марфы дома тоже кто-то рылся. А у нее отрицательное барахло было, при мне Старый с Фонькой мешок собрали и вынесли. Так что, если надо было меня ухайдакать, то могли у Марфы из дома какую-нибудь дрянь прихватить и сюда подкинуть. А потом обратно положить. Сам же видишь, меня сейчас не плющит! – А зачем кому-то тебя плющить? – Не знаю. У тебя никаких версий, случайно, нет? – Есть. – Темчик закидывает в суп хитро нарезанную морковку, смотрит, как рыжие звездочки скачут по бульонным волнам, и продолжает неспешно: – Женя, тебя два месяца назад начали трогать, не раньше, не позже? Почти сразу, как у нас… – Анька? – тихо выдыхаю я. – Тема, ну кому такое сокровище сдалось? Мне Севастьяныч говорил, что она у нас потому и живет, что никому больше не нужна… – А Ираиде? Я ее видел, она цепкая, как собака. – Ирка-Бархат? Темочка, так ведь ее никто с декабря не видел, она в розыске. Если ведьмачить начнет, то по следам можно опознать. У нас ведьмовство у всех свое… как почерк примерно. – Я вспоминаю про следы на двух моих участках, про чужую ворону, влетевшую в скандальное окно, про цветочки в Марфином подъезде, про пуговицы на блузке. – Жень, ты не переживай только. Представь, что это такой расклад, как в картах. Я про вас не сильно много знаю, могу ошибаться. Но вот эти ваши аргументы. Они сами по себе врубаются, без следов? По ним понятно, кто именно их… ну, зарядил? – По артефактам понятно, по аргументам нет. Они не очень старые, лет сто – сто пятьдесят, но там следов – как на ручке в общественном сортире. – Если нас такой штукой долбануть, то не сообразишь, условно говоря, кто киллер? – Ну хорошо, меня, допустим, можно вот так. А ты здесь при чем? – При этом самом. Мы с тобой типа охрана. – Темку совсем не волнует суп. Он сейчас вообще к плите спиной повернулся. – Ирка, да? В тишине хорошо слышно, как по стенкам кастрюли бьют маленькие волны закипающего бульона. А по запотевшему стеклу скользят и скользят капли. Тоже громко. – Наверное. Это же информация нужна, нормальная. А я очередного слона в темноте щупаю, – усмехается Артем. – Тяжелый тебе слон достался, – тоже улыбаюсь я. – Может, его вдвоем легче нашарить? – Если вдвоем – то запросто.
Эта мелкая зараза сказала, что не любит суп с морковкой. А потом вылакала две тарелки и вырубилась в моей постели. Мы все там окопались. Я справа, Темчик слева, Анька посередине – как главное сказочное сокровище, которое мы, как два патрульных дракона, обязаны сторожить ночи напролет. За окнами тихонько гремела канонада мусорных контейнеров, перекликались на весь двор ранние дворники, уныло лаяла породистая шавка с переливчатой кличкой Эльвира. Я сперва думала, что так хозяйку зовут. Интересно, а если ведьма перекинется в собаку или крысу, она сможет протянуть в этом обличье несколько месяцев? Обнаружат ли ее служащие нашей Конторы? Надо спросить у Старого или у Фоньки. Хотя мне удобнее интересоваться об этом у Темчика – за последние пару часов я привыкла к тому, что он может ответить на любой вопрос… – Тем, а как нам ее теперь на уроки отпускать? Вдруг вправду Ирка попробует утащить? – Сегодня точно не утащит, какие уроки? – Я понимаю, что на моей спине сейчас лежит Темкина ладонь, ей там самое место. – Жень, у меня на работе черт ногу сломит. Ну или леший ваш. Хочешь, я вас на море отправлю, подальше от Ирки… – Я хочу! – Анька начинает скрипеть матрасом. – Женька, мне спать не хочется. Можно я мультик посмотрю? Я тихо, с наушниками. – Много мультиков вредно, – огрызаюсь я. – Давай я тебе сказку расскажу? Ты послушаешь и уснешь. – Я предлагаю капитуляцию на выгодных условиях. – А я чего, на уроки не пойду сегодня? – А что, так хочется? – усмехается Темчик. – Нет, совсем не хочется. Пап, а ты можешь одну… одному человеку вломить так, чтобы он… она ко мне не лезла больше? А то Женька говорит, что там ведьмовать нельзя. А она дразнится и гадости разные про меня… – Разберемся. А правильно говорят «ведьмачить», – строго поправляет Артем. – И не в школе нельзя, а вообще нельзя! Пока двадцать один год не исполнится! Не имеешь права. Темка, ты представляешь, она сегодня в маршрутке на водителя «суслика» набросила, сама, без разреше… – Женька, ты сказку обещала! – Аня немедленно пресекает мои попытки наябедничать. – А «суслик» – это что у нас? – интересуется Артем. – Сиюминутная парализация, без «шила в жо…». Столбняк временный. – Женька, я жду! – Еще бы она не ждала! Я же в каждую свою байку эффект присутствия добавляю. Не говорю о прошлом, а его показываю, почти как кинофильм. Только еще со вкусами, запахами, жарой и холодом. Так затягивает! – А ты какую сказку хочешь? – Настоящую, про тебя! Как ты в цирке работала, как в кино снималась. – Так это же не сказки, это со мной на самом деле было! – Раз рассказываешь, то сказки! – Логично. Жень, ты расскажи, а я послушаю. А то когда еще удастся? Мы очень легко привыкаем к хорошему: сейчас меня совсем не удивляет, что он слышит одновременно и меня, и Аньку. Как будто мы самая обычная, нормальная семья. «Настоящая», – молча поправляет Темчик. «Спасибо». – Анька, помнишь, ты меня спрашивала, бывают ли ведьмы, которые не знают, что они на самом деле ведьмы? Считается, что это только мирские не знают, что мы на свете есть. Но иногда Сторожевые появляются на свет в нормальной ведьмовской семье, а потом ее теряют. И им никто не может объяснить, кто они такие и почему с ними странное происходит. Ну, например, они крылатых кошек видеть могут, а мирские нет. – Правда? – разочарованно вздыхает Анька. – Пап, а ты кошек с крыльями видел уже? – Нет пока, – откликается Артем. – Но я исправлюсь. – Ага, исправляйся. А то ты как мирской! Темчик молчит. Внимательно слушает сказку, которая на самом деле – настоящая правда. – В институте Шварца со мной училась одна девушка. У нее суть была ведьмовская, а жизнь – как у мирской. Даже хуже. – А как ее звали? – Турби́на. А потом Тамара. – Турбина – лучше. Красивое какое имя. Волшебное, да? Часть третья