Февраля 2009 года, пятница 8 глава

– Кур-р-рва! – Что ты сказал? Рыжая морда тычется в окошко веб-камеры, дергает носом, демонстрирует треугольнички зубов. И перья топорщит так, что они, кажется, сейчас сквозь монитор пробьются, ко мне в комнату. – Клаксошка, как не стыдно! Дуся, прости, у него тут… весна! – На экране мелькает Ленкина рука. Я сразу отворачиваюсь: не могу привыкнуть к тому, что у моей подруги на запястьях эти браслеты трепыхаются. Красивые такие, золотые. И с камушками. По виду – ювелирка, по сути дела – наручники. Ограничивают ведьмовство, не дают работать. Я бы, наверное, с такими удавилась бы. А Ленка носит. Притерпелась уже. И я тоже стараюсь их не замечать. Ну если бы Ленка вдруг инвалидом стала или у нее шрамы были, я бы так же сперва дергалась, а потом бы их в упор не видела. Но тоже не сразу. – Клаксончик, ну брысь, пожалуйста! – Ленка прихватывает крылатика за шкирку. – Так-то лучше! – Взмахиваю незажженной сигаретой. – Я на чем остановилась? Между нами расстояние в шестьсот километров, а разницы никакой. Опять ее кот не дает поговорить спокойно. – На вкладках! То есть это… на закладках… – Ленка путается в терминологии, как двоечница на уроке. – Жека, погоди секундочку буквально! Клаксон!!! Слышен звук треснувшей материи, оскорбленный мяв и Ленкин несчастный голос. Ох, мне бы ее проблемы. Меня-то крылатым котом не проймешь! Меня даже таежным ко́том не прикончишь, наверное. – Ленок, он там метит, что ли, я не пойму? От такого откровенного вопроса моя благовоспитанная подружка всячески смущается и полыхает ушами: – Ну нервничает. Ему уже полгода, взрослый мальчик, крылаточку хочет! – Бедолага… Я искренне сочувствую рыже-полосатому Клаксону. – …страшно выпускать. Все-таки маленький еще. А мирские тут вообще ворон отстреливают. – Ленка хмурит удачно выросшие брови. – Только не говори, что у вас в общаге крылатых кошек нет?! Ну поговори с кем-нибудь, родословную покажи… В кошачьих свадьбах я не специалист, но покойная Дорка своего крылатика-производителя на моих глазах два раза женила. К тому же в проблемах любви все равны – и ведьмы, и крылатки, и мирские! – Спасибо! Гунька вернется, пусть он Клаксончика спросит, какую кошку он хо… кто ему нравится. Я тогда к хозяевам схожу, договорюсь. – Правильно, сперва надо с родителями знакомиться. Кошавка должна быть из приличной семьи! – ржу я. – Конечно, там же котята будут, – кивает на полном серьезе Ленка. – Дети – это важно. Даже кошачьи. – Я отворачиваюсь, чтобы не фыркнуть. – А сама ты как? – После майских первую практику сдам, к сессии готовиться буду, – вздыхает Ленка. – Так что с этими закладками у тебя, ты не дорассказала? – Ищу, квартиру шмонаю. Столько всякой ерунды выгребла, с ума сойти. Я отодвигаюсь в сторону, даю Ленке возможность полюбоваться царящей на моей постели барахолкой. Поверх добропорядочного клетчатого пледа в одну кучу свалены плюшевые игрушки всех пород и калибров, невнятные вазочки и статуэтки. А еще старые щипцы для завивки, которые я одолжила у Таньки Грозы примерно в шестьдесят восьмом году. Плюс книжки с подарочными надписями – начиная с самиздатовского кирпича «Камасутры» и заканчивая так и не открытыми «Секретами средиземноморской кухни». В упор не помню, где я такой хренью разжилась. – Это вторая партия, я первую Фоньке уже сбагрила. В сумке клетчатой, с ними челночники раньше ездили. Темка узрел, решил, что я обиделась и вещи пакую. – Ну и что Фоня сказал? – Да ни шиша хорошего. Смотрел-смотрел, все обстукал. Звонил мне вчера – совсем дохлый, как после мирского Нового года. – Нашел что-нибудь? – Зинкин крем от морщин ему не понравился. – Ой! Не верю, чтобы Зизи… – Да не в том смысле. Фоня уяснить не мог, что такая баночка малюсенькая может триста баксов стоить. Темчик вот верит, привык уже ко мне. – А квадратный корень как? – интересуется Ленка спустя маленькую паузу – такую, чтобы позавидовать и поржать. – Цветет и пахнет. Нет на нем ничего. – Ну и хорошо, – кивает Ленка. – Не люблю, когда живое в чем-то виновато. А остальное, то, что ты у Марфы из дома брала, оно тоже нормальное? – Ну… – Я наконец озвучиваю то, из-за чего я решила выдернуть Ленку по скайпу. – Я все, что у меня в моей комнате было, уже посмотрела. А к Аньке без спросу… – Но ведь для дела нужно, – говорит Ленка. – Это форс-мажор, Дусенька. – Это трындец. Я прикладываю к веб-камере листок бумаги – ярко-розовый, с дырчатым краем. Почерк там корявенький, неустоявшийся. Но буквы можно разобрать. «Я тебя неновижу и хочу что бы ты умерла праклятая ведьма!!!!» Четыре восклицательных знака свидетельствуют о серьезности намерений. Ошибки – о том, что это послание ученица второго класса сочиняла в сильнейшем душевном раздрае. – Жуть какая! – виновато улыбается Ленка. – В письменном столе нашла. Там тетрадки, ручки. А на них – вот эта прелесть. – Может, она это раньше написала? Ты сама всякую макулатуру хранишь по сорок лет. – По семьдесят. Все равно неприятно, понимаешь? Тем более я ей высказать не могу, я без спросу рылась. Мы с ней сейчас не цапаемся почти. Один раз только поругались, когда она мне соврала, и все… Правда, Анька школу прогуляла на днях. В смысле, лицей этот свой. Но я бы на ее месте тоже так. Весна вокруг. Какая там учеба? – Ну я же вот занимаюсь, – оправдывается Ленка. Я душу в себе едкое: «Сравнила? Ты взрослая баба, тебе сто тридцать лет. У тебя этих весен было!» – Дусь, а покажи еще раз ту записочку Анину? Ленуська смотрит на кривые строки, молча шевелит губами, потом выдает: – Вот чую, тут что-то неправильное… – Конечно, неправильное. За что меня ненавидеть-то? – Да я не об этом. Как-то она выглядит странно, эта бумажка. – Наверное. Слушай, а мы с Афонькой у тебя на участке были. Собак гоняли. Представляешь, у меня хвост потом никак не проходил. Часа три еще с ним моталась. – Да ты что?! Себя-собаку, девицу-жертву, галантного до идиотизма Фоню и даже противную Тамару я изображаю в лицах и подробностях, просто как живых. Ленка радуется этому маленькому представлению. Сияет глазами изо всех сил, как юный зритель на спектакле. Аккурат до тех пор, пока я не озвучиваю диалог между этой сушеной занудой и нашим Фонечкой. – Ну надо же, – морщится Ленка. – Поставили замену. Турби́на – и на моем участке! Я зачем-то оглядываюсь на закрытую дверь: – Слушай, а Турбина не могла мне свинью подложить? В смысле, закладку. – Думаешь, она про такое знает? – чуть высокомерно замечает Ленка. – У нее же воспитание совсем мирское, откуда ей… – Ну ты вспомни, как она училась. Вцеплялась в книги, как волкодав. – Или сейчас на лекциях узнала. Под Перестройку чего только не рассекречивали, теперь по Темным аргументам спецкурс есть. У нас в Семьестроительном точно читают, я расписание видела… – Да иди ты! – Спасибо, Дусь, тебя туда же. А я серьезно. – Так, может, у меня и хвост из-за общения с Турбиной не стал отваливаться? – Тогда уж не у тебя, а у Афоньки. – Шестьдесят лет прошло… Даже больше. – Ну мало ли, – вздыхает Ленка. – Она же как мы все-таки. Любит точно так же. Ох, ну вот чья бы корова мычала! Ленка даже после спячки продолжала страдать по своему Сенечке Стрижу, только нынешней зимой остыла, так и то не факт. – Ленусь, а у тебя как вообще дела на личном фронте? – Потом расскажу, – вздыхает Ленка. – Я про Турбину думаю. Значит, кисло и тухло все у Ленки. Не надо пока с вопросами лезть. – Думай, думай. Я на твой… на ее участок загляну. На всякий случай. Такое ощущение, что она нас с территории гнала, потому что боялась, что мы там чего-то найдем. – Ведьма первый раз участок получила. Любой бы на ее месте нервничал. Себя вспомни… – У меня первый участок тихий был. До четырнадцатого года. Потом забурлило. – У меня тоже. Дуся, а хочешь, я девчонок про Турбину расспрошу? Они понимают, что я из-за района переживаю, расскажут. – Ну попробуй. Только вот не сходится чего-то. Мы же встретились случайно, у меня вообще из головы вылетело, что парк – не твой, а ее. – Зато по срокам подходит. Я в феврале уехала, правильно? А плохо тебе стало сразу после этого. Постепенно, но именно после того, как Колпакова взяла участок. – Бредятина. Я понимаю, из Фоньки силы высосать. Но я-то чего? Стояла где не надо и слышала что не нужно? От меня толку было – как от картины на стене. Ленка тихонько ойкает. – Картина! То есть фотография! Снимок! Карточка! То есть портрет! – А также пейзаж, натюрморт и абстрактная композиция… Тебе синоним подсказать? – Фотокарточка. У тебя на тумбочке… Я оборачиваюсь, упираюсь взглядом в Санины навеки сощуренные глаза. Они уже почти карие стали, порыжело изображение. – Чего тумбочка? В смысле – карточка? – Может, ты сама случайно ее как-то, а? – мнется Ленка. – Дуся, проверь фотокарточку, очень тебя прошу. Лучше перестраховаться. А то будет как с Доркой и со мной. Или хочешь, это я сделаю? – Чего, снимешь сглаз прямо по Интернету? – Нет. – Ленка старательно смеется старой шутке. – Думала, мы твой биологический отмечать будем, ты к себе пригласишь, приеду, заодно и посмотрю… Биологический день рождения у меня явно вылетел из головы. – Ты не хочешь? – вздыхает Ленка. – Сто двадцать два – дата дурацкая, ни туда ни сюда. В том году хоть сотка с совершеннолетия была, куда интереснее, – вяло отбиваюсь я. – Жалко, я бы к тебе выбралась. А то без повода неудобно. – Хочешь приехать – давай. У нас четыре комнаты, найдем где положить. Отмечать не стану, а просто тебя видеть – рада бу… Закончить реплику я не успеваю: входная дверь взвизгивает, пронзительно и нагло. И в синхрон с ней откликается Анюта: – Женя, ты дома? Прежде чем выскочить в коридор, я захлопываю крышку ноута и прячу в карман дурацкую Анькину записку. Мало ли кто и кого ненавидит! Это если и было, то давно и неправда.
Три месяца назад, когда я выходила замуж за Артема и оформляла бумажки на Аньку, мне мерещились идиллические, глянцево-журнальные картинки из семейной жизни. Я думала, что буду бить баклуши, чесать репу, молоть чепуху, сеять добро, разум и вечность. Я стану толочь в ступе воду, чистить мирским мысли и тихонько учить Аньку ведьмовской сути и женской сущности. Я мечтала о классическом, уютном вечном бое с бытовухой… Анька сидит за письменным столом, всхлипывает и пялится в экран выключенного компьютера – как в глубину колодца. Она снова плачет, а из-за чего – не говорит. Не знай я, что Анька – часть моей семьи, решила бы, что передо мной жертва домашнего насилия. А может, не домашнего, а? Может, где-то напугали? Где она там уроки прогуливала? – Анька, я купила чак-чак, конфеты шоколадные и венские вафли. Пошли чай пить? – А сюда можешь принести? – Комп начинает урчать. Я тащу в комнату поднос с чашками и кондитерскими дарами. Обычная секретарская пайка, реквизит для переговоров. Жаль, что у нас тут курить не принято. Аня игнорирует принесенное, тычет мышкой в ссылочки на экране. Социальная сеть, поисковая анкета. Интересно, никто из наших тут не догадался зарегистрироваться? Соучениц по Смольному я вряд ли отыщу, а вот из Шварца, из первого послевоенного набора… – Вот, – вздыхает Анька, открывая какой-то квадратик. До сих пор не могу привыкнуть, что письма теперь не бумажные, с прожилками слов на оборотной стороне листа, а вот такие, как концентрированный суп в пакетике. Но в письме форма – это совсем не главное. И бумажка, и электронный код с одинаковой легкостью доведут тебя до цугундера. – Вижу. – Я хватаюсь руками за столешницу, чуть не отправив к праотцам чашки. – Это она, правда, Жень? Правда? Женя? Мама? На экране фото размером с сигаретную пачку. Эту отраву, сибирскую язву, бубонную чуму на оба наших дома прислали Аньке в электронном конвертике. Со снимка-крохотули на меня смотрит Марфа. Красиво смотрит, вызывающе радостно. Голое плечо торчит из выреза блузки, на губах помада, на ресницах – тушь. На стене за ее спиной – киношная афиша. «Коралина в стране кошмаров». Свеженькая: «Смотрите на экранах с 25 апреля». – Да. Это твоя мама. – Сперва я отпиваю чай, а потом подписываю себе приговор. Начинаю обратный отчет: секунда, две, четыре, десять. Девять, восемь, семь. Сейчас моя семья рухнет. Сейчас Анька узнает, что мы ее обманывали. – Она же тут не мертвая, правда? – Анька поворачивается так, что пряди вспархивают с плеч. Надо же, косички расплела. А волосы-то погуще стали, растет девочка. – Нет… – выдыхаю я. У меня есть минута или две. Можно даже покурить, например. – А тогда почему она меня не узнает? – Анька тыкает пальцем в экран, потом складывает руки на столешнице. Падает на них щекой и тихонько подвывает: – Чита-а-ай… Под лубочным Марфиным изображением и вправду есть что читать. Целых девять слов. Каждое как выстрел. Хоть и холостой – а все равно в цель. «Пользователь Марина Собакина отказывается добавлять вас в свой список знакомств». – Анька, что это за чушь? – Это не чушь, это мама. Ма-ма! Синие буквы на белом фоне. «Пользователь Марина Собакина прислал вам 1 сообщение». Маленькая копия фотоснимка выглядит насмешкой. Спокойные фразы издевательством. «Солнышко, ты, наверное, перепутала меня со своей мамой. Тут часто встречаются тезки. Ничего страшного». Марфа поставила в конце письма смайлик. – Где ты ее нашла? – спрашиваю я. Ни Аньке, ни мне это не поможет, но надо знать, на всякий случай. Вдруг еще кому-то придется прятать погибшую ведьму среди мирских. Белая стрелочка криво идет по экрану. «Клуб Собакиных. Однофамильцы, вам сюда!» Анька и ее родная мать – действительно однофамильцы. Не более того. В сообществе любителей Собакиных – 4034 человека. Население четырех-пяти блочных домов. Двор. С соседями по двору можно месяцами не видеться. – Я ей позвонила… – Анька перемещает ладонь с мышки на мобильник. Они оба серебристо-серого цвета – как выкрашенные по весне столбики кладбищенской оградки: – А там телефон заблокирован. Наверное, мама номер поменяла. Папа же мне купил новый телефон. Вот и она себе купила. – Наверное, – киваю я. Это страшно, вот так звонить: каждый гудок как удар сердца. А трубку никто не снял. – Анька, не бойся, хорошо? – Ты со мной пойдешь? – Она теребит меня за рукав. – Пойду. А куда? – На ту квартиру, где я раньше жила. Давай маму встретим и с ней поговорим? Она меня увидит и все вспомнит, – обещает мне Анька. Я сама в это верила, если честно. До тех пор, пока у Марфы в гостях не побывала, с фотоаппаратом наперевес. – Женька, я все уроки на продленке сделала, кроме английского! Я потом доделаю, пошли сейчас, пожалуйста? Я трясу головой – словно ставлю мозги на место. И объявляю привычным, раздраженно-деловым тоном: – Ань, у меня сегодня работы выше ушей. Если отпустят, то съездим, а если нет – то потом. – А ты ее тоже вечером сделай. Попроси, чтобы тебя отпустили. Я выхожу из комнаты. Номер Старого приходится выколупывать из записной книжки мобильного, во входящих и исходящих он у меня давно уже не значится. – …недоступен. Оставьте сообщение, – увещевает меня механическая барышня. – Она все знает… про маму. Хочет к ней домой. Что мне делать? – шиплю я, прикрывая мембрану ладонью. Потом давлю клавишу «Отбой» и громко говорю дальше: – Добрый день, это Озерная беспокоит! Мне очень надо отъехать с участка на пару часов, по семейным обстоятельствам. Можно? – Можно? – Анька встает на пороге своей комнаты. Пялится на зажатый в моей руке телефон так, словно это редкий аргумент XVII века, в рабочем состоянии, б/у, недорого, возможна пересылка… – Можно? Можно? – Алло? – интересуюсь я у отключенного мобильника: – Что скажете? – Скажи, что я их очень прошу! Женечка, я тебе помогу потом все сделать, честно! – Это очень важно, – растерянно повторяю я. – Да, моя дочка тоже вас просит! – Давай я с ними сама поговорю? Ну, пожалуйста! Они мне поверят, честное на камнях! – Да? Спасибо вам большое! – Я срочно сворачиваю несуществующий диалог. Анька почему-то дрожит губами: – Тебе не разрешили? Она была готова клясться на камнях из-за ерунды. А я назвала Аньку дочкой – якобы в разговоре, совсем случайно. – Поехали! – Я машу рукой. – Только английский вечером обязательно! – У мамы сделаю, – беспечно сообщает Анюта. – Жень, ты красься, а я соберусь. В розовый школьный рюкзак впихиваются все учебники подряд, толстые лакированные книжки, кукла, названная Ниной Джавахой, плеер и фигурки игрушечных пони. – Женька, я компьютер и домик кукольный потом с собой заберу! – Анька пробует застегнуть молнию на перегруженном рюкзачке. Нарядная ткань отчаянно скрипит. – Куда заберешь? – Домой, к маме! Скажешь папе, чтобы он мне все привез, ладно? Женька, ну не вредничай! Я у мамы жить буду, а к тебе в гости приходить. Часто! Честное на камнях! – Анька гладит меня по локтю. Пальцы у нее теплые, ласковые и длинные. Красивые руки. На таких любые кольца будут хорошо смотреться. – Аня! Никогда не клянись на камнях! Это очень серьезно, так не делают. – Ладно, не буду! – Она встряхивает волосами и тащит свою ношу в коридор. – Застегни мне, а то не получается. Из рюкзака свисают проводочки плеера. Я тихонько облегчаю вес: теперь поклажа не тяжелее воздушного шарика. Надо Анютку покрепче за руку держать, а то вдруг взлетит? У Ани не ботинки, а самые настоящие башмачки. Лакированные, тупоносые. Шнуровка – розовыми атласными лентами. И сами они, естественно, тоже розовые – как у мультяшной принцессы. Анька скачет по сухому асфальту и немножко звенит – значит, на каблучках серебряные подковы проклюнулись. В работе от подковок особой пользы нет, они больше для удовольствия и укрепления сил – как аскорбинка во время лихого весеннего авитаминоза. Приятно слушать это тихое цоканье. Признало имущество хозяйку: у нас настоящая ведьма растет! – Сейчас красный загорится, ты чего стоишь! – Аня ступает на белую полоску зебры, как фигуристка на лед. Я закуриваю, прячу в сумку сигареты. Замочек никак не хочет защелкнуться. Нервничаю. А зря: сейчас середина рабочего дня, Марфа вкалывает в каком-нибудь офисе, света белого не видя. Мы приедем к пустой квартире, постоим у дверей и вернемся обратно. А там надо Аньку за уроки усадить и закончить разбор сомнительного имущества. И Ленке перезвонить, мы прервались на самом интересном месте… – Женя! – Голос Анюты звучит с той стороны улицы, как с другого берега. Над ее макушкой мигает красным пешеходный светофор. А к остановке уже причаливает нужная маршрутка, та, что идет впритык до Марфиного дома. По проезжей части летят машины. Густой поток, в обе стороны. Так просто не перебежать. Нельзя нам нарушать правила, рисковать мирской жизнью. А водитель маршрутки уже закрыл двери. Сейчас частника поймаем, ничего страшного, так даже лучше, все одно – впустую съездим. Анюта перестает подскакивать вместе со своим невесомым перегруженным рюкзачком. Она внимательно смотрит на шофера нужной нам «газельки». Губами не шевелит, но брови хмурит, придумывает что-то. – Твою мать! – откликаюсь я, глядя, как водитель замирает за рулем в тихом оцепенении. Дверца маршрутки плавно отъезжает в сторону. «Суслик»! Что ж она делает-то, зараза мелкая! Наслала на мужика самый настоящий ступор, он сейчас застыл – как суслик в степи. Это как она так ухитрилась? Хорошо, что шофер еще с места не тронулся, а то было бы сейчас ДТП по полной программе. Может, даже с летальным исходом! Вот балда! Чем дальше расстояние от объекта – тем сложнее наводить и снимать «суслика». Зеленый загорается почти сразу: я бегу, бормоча заклятие ядовитым шепотом. Анька балансирует на бровке тротуара, вытягивает ладонь. Опять ведьмачит? Нет, требует, чтобы я схватила ее за руку и помчалась к «газельке». В салоне уже галдят удивленные пассажиры: – Сердце прихватило? – Эпилепсия! – Верните деньги, я выхожу! – Да какая эпилепсия, обдолбался, наверное! Они там все травку свою курят, эти черные! – Два со ста передайте, пожалуйста. – Командир, трогай уже, а? Анька ставит ножку в лакированном башмачке на погнутую ступеньку. Я затаптываю недокуренную сигарету. – Поехали! Трогай! – это можно и вслух, вполне себе подходящие по ситуации слова. Водитель трясет затекшей рукой, что-то удивленно говорит на родном наречии, принимает купюры и отсчитывает сдачу. Он даже не испугался толком, списал все на недосып. Уже хорошо! «Суслика» ставить легко, а вот снимать сложнее. Сама бы Анька не справилась. – Не делай так больше, хорошо? – тихо прошу я, запихивая сдачу в карман. Анюта выудила из рюкзачка игровую приставку (розовую! опять!!!) и теперь углубляется в дебри электронного лабиринта. – Анечка, ты меня слышишь? Не надо так больше делать. Это очень опасно, – и я меняю мармеладный тон на свой обычный разъяренный: – Долбануться же могли! С концами! – Хорошо, Женя, – смиренно отвечает мне идеальный ребенок. – Прости, пожалуйста! Я больше никогда не буду убегать от тебя на светофоре.
– Добрый день! – Возле Марфиного подъезда меня окликает ближайшая молодая мама. Из пришвартованной к ней коляски доносится тихое нежное мяуканье. – Добрый-добрый! Как у Севочки дела? – Я убираю в карман сигареты. – Спасибо, хорошо! Вчера зуб вылез, больше не капризит! – гордо докладывают мне. – Женька! – громко шепчут мне в локоть. – А откуда ты эту тетеньку знаешь? Севочкина маман к тому моменту снова колесит по дорожке. Можно не врать: – Я ее в упор не знаю, Анют. – А почему тогда? Ты же запрещаешь с незнакомыми говорить, а сама? – Потому что у меня работа такая. Когда мирским добро дистанционно делаешь, они тебя запоминают слегка. Если видят потом, то думают, что вы уже где-то встречались, только непонятно, где именно. Ну и здороваются на всякий случай. – Ясно… – задумывается Анька. – А то, как ее малыша зовут, это ты мысли прочитала? – Ты чего? Она же с ним разговаривает все время, то молча, то вслух. Сама посмотри. – Надо говорить не «посмотри», а «послушай». – В Анютке проклюнулся педант-зануда. Темчик тоже так иногда прискребается из-за словесной ерунды. Хотя он ни разу не училка и не филолог, а выпускник ПТУ по специальности «повар-кондитер». – Сперва посмотри на нее, а потом вслушайся, – не уступаю я. – Вот как раз сейчас удобно, она спиной стоит, поза расслабленная, все мысли открытые. Попробуешь? – Не хочу! Женька, пошли домой! – Я не сразу понимаю, что «домой» – это в квартиру Марфы. – У меня ключи есть! Давай не будем в домофон звонить, так войдем? Вот мама обрадуется!
Лестничная площадка Марфиного этажа похожа на кладбищенский участок. Это из-за искусственных цветов: здесь понатыкано свинячье количество бодрых пластиковых ромашек, жизнестойких тряпичных розочек с неживой росой силикатного клея, каких-то совсем невообразимых орхидей попугайской расцветки. Все это заботливо прикручено к лестничным перилам, примотано скотчем к длинному карнизу люминесцентной лампы, приклеено к дверцам шкафчика, где жужжат счетчики. Мертвое место. Страшное. – У нас раньше такого тут не было! – Изумленная Анька немедленно начинает теребить лиловые чешуйки пластиковых фиалок. – Это мама моя сделала, да? – Не знаю, Анют. Подозреваю, что первый букетик на площадку и впрямь приволокла Марфа. После Казни наша ведьмовская ботаника перекинулась в пластиковые цветочки. Марфа про суть букетов теперь не знает, но их любит. Поэтому украшает ими квартиру и лестницу. И не она одна: если приглядеться, то можно заметить, что часть ненастоящих цветов держится не на скотче или проволочке, а на честном ведьмовском слове. Это наши возложили. Из тех, кто заглянул проверить, взаправду Марфа погибла или понарошку? Ну, налюбовались? – Женька, я сама! – Аня тянется к звонку. Я только сейчас замечаю, как он расположен – ниже, чем у остальных дверей, явно ставили с учетом детского роста. Интересно, Марфу-Маринку это не удивляет? Не хочу, чтобы Анька видела мое выражение лица: мы сюда столько ехали, а без толку, дома-то никого нет, я это сквозь дверь прекрасно чую. И Анька тоже чует, но упорно жмет на тревожную кнопку. Фальшивые цветы на двери слегка подрагивают – это Анюта долбает по ней ногами: – Мам, открывай! Мама, это я! Открой, пожалуйста!!! У ближайшей ромашки – ядовито-голубой, с ядреной розовой сердцевинкой – один из лепестков опален сигаретой и теперь