Антирелигиозные высказывания.

«Если Бог существует, то атеизм, безусловно, оскорбляет его меньше, чем религия. © Жюль Гонкур.

Это все от избытка самоуверенности. Абсолютно уверены в себе, в своем разуме, в своих силах. Сказать им, что всё это до поры до времени, – не поверят. Что-то заставляет их так высказываться. И им неймется. Вряд ли большинству из них так уж мешала в жизни людская вера в Бога. Это они из гордости. Что-то их подмывало на дерзости.

При том, что многое совершенно верно.

«Молитва — это требование изменить все законы Вселенной ради одного, явно недостойного, просителя». Амброз Бирс, журналист.

Это замечательно:

«Древние, наблюдая явления природы — громы, молнии, затмения луны и солнца, приходили в ужас и полагали, что причиной того — боги. Они не понимали, что нет в мире ничего, кроме них, что было бы наделено божественной природой». Демокрит, философ.

Нетерпение.

«Религиозное сознание». Как ни парадоксально – это проявление нетерпения в человеке. Схоластическое отношение к миру. Нужно здесь и сейчас. Все в руках человека. Сиюминутно и сразу. Мир Божий внутри него.

Дневник.

Л.Н. Бердников, «Дневник, 1964-1987».

Его рассуждения на религиозные темы.

В этом религиозном прекраснодушии есть что-то детское.

Будто подсознательно хочется вернуть мироощущения детства.

И, может быть, ГБ – это всесильный родитель. И хочется обрести первоначальные детские ощущения этого мира. Почувствовать его ласковым, большим, но добрым, строгим, но справедливым – таким, как его задумал ГБ.

Это ощущения человека в Раю. Еще не познано добро и зло, еще не успели несправедливо отшлепать за детские шалости, еще мальчишки со двора не открыли тебе, посмеиваясь над твоим недоумением и недоверием, что в этом мире есть такая штука как смерть... И еще много чего, что постепенно наваливается на впервые живущего человека, подминает его, наполняет душу тоской и отчаянием.

Тогда от детского доверия к миру может ничего не остаться.

Зачем, кому он нужен – такой мир! Полный горя, страдания, бессмысленности!

И все же... Простая логика! Если мир существуют, и в нем уже есть солнце, небо, море, лес, цветы, нежные чувства, то он не может быть по своей сути ни злым, ни жестоким, ни бессмысленным.

Известное толстовское рассуждение:

«Этот мир не шутка, не юдоль испытания только и перехода в мир лучший, вечный, а это один из вечных миров, который прекрасен, радостен и который мы не только можем, но должны сделать прекраснее и радостнее для живущих с нами и для всех, которые после нас будут жить в нем».

Как вернуть себе мир таким, вернуть доверие к миру?

Полное доверие к этому миру в детстве обходилось совсем без «сознательной» веры.

Потом мы хотим вернуть это доверие к миру, в котором прожили достаточно долго и много разного повидали, уже с помощью веры.

Это так понятно!

Несколько удивительна взрослость, зрелость, самостоятельность, даже глубина размышлений как бы советского человека. На момент 1964-65 годов.

Казалось всегда, что советский человек и его мышление должны были взрослеть вместе со страной. Ей только под пятьдесят. Самое время повзрослеть.

То, что попадало в науку, в литературу, кино, должно было коррелировать с этим процессом взросления страны, народа.

Вот как раз и повзрослели к началу 60-х. Как-то, кажется, неожиданно.

Судишь по большей части по кинематографу. Как-то почти сразу от «Солдата Ивана Бровкина» и «Королевы бензоколонки» шагнули к «Балладе о солдате», к «Девяти дням одного года», к «Гамлету», к «Андрею Рублеву»... К фильмам советской «новой волны»...

А где литература? Арсений Тарковский был давно уже взрослым... Ахматова, Пастернак... Катаев...

Наука – нечто недоступное для оценки в этой связи.

Церковь.

- Люди в церкви... Не протолкнуться. И все что-то хотят от высших сил! Такой подбор определенного рода людей.

Избравших такой способ решать жизненные проблемы. Может быть, от бессилия что-то изменить другим способом.

- А ты зачем здесь!

«Иисус-суперстар».

Даже это. Достаточно серьёзно, прочувствовано эстетически. Это не балаган, хоть и создано балаганными средствами. Жизнь человека, который хотел изменить мир. И потом он устал от бесплодных попыток открыть истину погрязшим в грехах людям и бестолковым ученикам. Новый Завет — гениальное литературное произведение. Трагедия человека, который не сумел ничему научить, ничего не доказал. Как акт отчаяния, усталости — распятие.

Эта История... Если бы всё вдруг сделалось не так, как произошло, а образовалось бы как-нибудь благополучно, к общему удовольствию? Об этом тексте рок-оперы. Что-то вроде: «Мы знаем, что ты прав, но нельзя ли как-то помягче и не так сразу...» Если бы все друг друга поняли, и друг с другом согласились? Тогда получилась бы обычная история голливудских сапожников. Happy end. Таких историй уже наплодили без счета. /«Иегова».

И вот прошло много лет. Тед Нили постарел.

Постарел именно в нашем мире. Об этом напоминает банально оформленное совершенно необязательное шоу со сценическим дымом, прожекторами, микрофонами...

Будто это простая музыкальная история. А не история мира, который без видимого результата уговаривают опомниться вот уже две тысячи лет подряд!

И жалкое зрелище человеческой старости добавляет трагизма во все это.

История с проповедями Христа – как дурной сон, который никогда не кончается.

Лицо старика - постаревшего И.Х! Говорящего все о том же!

И одновременно эти морщины на лице человека, который кого-то нам мучительно напоминает, говорят нам о том, что все напрасно, что ничего так и не получилось.

Но он опять напрягается, срывается в визг, пытаясь уговорить людей сделаться другими!

Можно заплакать от этого зрелища. И от музыки, конечно, но и от зрелища.

Ивонн Эллиман. Желание петь. Это желание прорывается с трудом через отсутствие особенных певческих природных данных. Может быть, в этом отсутствии тоже есть большой смысл. И именно в этой вещи. Когда на голой эмоции, нечеловеческом желании, готовности вывернуться на изнанку.

Лик.

Ангел вошел в вагон метро. Послушница. В белом до пояса платке, плотно пеленающем голову, оставляя открытым только лик. Круглый румяный лик девочки лет шестнадцать. Ангел. В белом...

Как ангелы понимают этот мир? Этих людей? Эти проблемы?

Наблюдатель.

«...Возможность же все это наблюдать,

к осеннему прислушиваясь свисту,

единственная, в общем, благодать,

доступная в деревне атеисту».

Слова – это и всё в этой жизни, и ничто. Слово – это одно временно и Бог и ничто.

Достают слова, прячут их, выбрасываю, пинают...

Понимание таких вещей...

И все же оставаться в стороне – наблюдать, видеть, не участвуя, не подчиняясь этим наблюдаемым, иногда совершенно отчетливым вещам!

Может быть, это участь большинства, выросших в атеистическую эпоху. Но на это не жалуются. Это принимают спокойно. Дружат с таким пониманием, с таким отношением.

Внешнее.

Крестятся! «Серьезные люди!» - почему-то так на это смотришь.

Все у них не просто так. Экзистенциальный выбор. Если уже дошли до такого!

И это только внешнее, небольшое проявление того внутреннего, душевного массива миропонимания, с которым они живут, на который ориентируются, который определяет их жизнь.

Разные веры.

На одной лекции сказали, что верить в НЛО – то же самое, что верить в Бога.

НЛО, Бог, Коммунизм…

Вещи как будто одного порядка в отношении веры – что-то запредельное, плохо представимое, совсем не повседневное...

Можно верить в коммунистические идеалы. Но с уверенностью ждать, что в одно прекрасное утро объявят по радио, что наступил коммунизм - это за гранью здравого смысла. Хотя при Хрущеве об этом говорили на полном серьезе с высоких трибун. И даже дату постения коммунизма наметили на 1980 год. Было и такое!

А можно каждый день ждать второго пришествия или прилета неопознанных летающих пришельцев!

Но видимо этот мир устроен как-то по-другому, и в нем не все так буквально.

Чуть попроще, конечно, с НЛО. Здесь уже сразу после спутников и Гагарина стали привыкать к допущениям возможности такого рода будто бы не совсем уже чудесных событий.

В каком-то советском фантастическом романе конца 50-х годов описан был прилет инопланетян. Им была устроена торжественная встреча в Кремле. С ними вели переговоры Генеральный секретарь КПСС, Председатель Верховного Совета и Председатель Совета министров СССР.

Церковь на Сергея Лазо.

Вместо церкви был раньше Планетарий. Науку запустили в Божий храм. Ведь еще Гагарин, полетев в космос, ничего там не увидел. Потом решили, что он все-таки плохо смотрел, и церкви вернули церковь.

Секта.

«Толстовец? Но ведь они ходили босиком…» – удивляется иеговистская агитаторша.

Эта их парность. Брошюрки об одном и том же. Эстетически неприемлемо выполненные. Черные маленькие библии в руках. И опять же, как и торговым агентам, им все равно с чего начинать. Жаль, забылся их вопрос. Но по ощущениям неудобства, легкого раздражения от его характера сразу подумалось об одной школе, одной выучке. Им кажется, что они достаточно изучили психологию потенциальных клиентов. Психо-лох-ию.

Но ведь хорошо же, что они не грабят на улице, а заняты более-менее культурным делом. Как будто.

Еще это похоже на то, как задолго до некой катастрофы уже набирались эвакуационные команды. Составляются эвакосписки. Жизнь продолжается, а эта работа по концу света уже как некая эпидемия захватывает в себя все больше и больше людей.

Темная структура, непонятные цели, эстетическое неприятие, недоверие... Непонятное отталкивает.

Анна Долгарева.

«Бог говорит Гагарину: Юра, теперь ты в курсе:

нет никакого разложения с гнилостным вкусом,

нет внутри человека угасания никакого,

а только мороженое на площади на руках у папы,

запах травы да горячей железной подковы,

березовые сережки, еловые лапы,

только вот это мы носим в себе, Юра,

видишь, я по небу рассыпал красные звезды,

швырнул на небо от Калининграда и до Амура,

исключительно для радости, Юра,

ты же всегда понимал, как все это просто.

Мы с тобой, Юра, потому-то здесь и болтаем

о том, что спрятано у человека внутри.

Никакого секрета у этого, никаких подковерных тайн,

прямо как вернешься – так всем сразу и говори,

что не смерть, а яблонев цвет у человека в дыхании,

что человек – это дух небесный, а не шакалий,

так им и рассказывай, Юра, а про меня не надо.

И еще, когда будешь падать –

не бойся падать».

Это она из своего прекраснодушия так пишет. Но это так и есть, какой бы нам ни казалась иногда реальность и какой бы она ни была на самом деле – о чем мы достоверно ничего сказать не можем.

Это и есть религиозный подход.

Это спасительное открытие человека в самом себе, о самом себе.

Мы только таким образом – с таким религиозным подходом – думаем, оцениваем, воспринимаем других людей. Никак не через физиологию, железы внутренней секреции, мясо, не через «слякотную плоть».

Разве что ненадолго отвлекаясь на это под влиянием минуты или из нашей испорченности, из духовной патологии.

м3

Мир на фоне музыки

Страсть.

Страсть. Это минутное дело. А что до этого и что после этого? Об этом не думают. Зачем? Вот и «Арлезианка». Музыка о кратком промежутке времени в жизни человека. От начала любви до... До чего? До самого простого.

Грязная музыка.

«Грязная музыка». Испачканная. Чистая знакомая мелодия испачканная аранжировкой. Испачкана, истрепана, измята, измочалена, скомкана, затоптана, замусолена, исковеркана, изувечена...

Пустота.

Музыка. Ощущение пустоты. Будто стоишь на краю и слышишь то бездонное эхо под ногами. Этого достаточно для переживания всего, что можно только ожидать от творений человеческого мозга, рук, от его человеческой природы.

Звуки му.

«Звуко-музыка». В музыке главное - мир, который открывается слушателю, мир со своими настроениями, ощущениями. Какой мир «открывается», даруется слушателю во время такой музыки? Нечто, в чем нет места человеку, нечеловеческий мир. Можно привыкнуть и к этим звукам, и они станут как бы родными. Можно ко всему привыкнуть. Это какой-то дьявольский эксперимент. Бессмысленный, абсурдный. Может быть, это то, что не подлежит уже дальнейшему, якобы, развитию? Можно приучить себя к многому. Можно дойти до чего угодно. Уже дошли. До дерюжек, не всегда даже раскрашенных, до игры на ф-но ладонью, всей рукой от локтя, задним местом, до тишины - просиживания в тишине перед инструментом. Уже дошли. Уже пришли и смотрим, и слушаем. Простые вещи. Понятные всем.

Вилла-Лобос.

Думаешь о том, что это не имеет отношения к географии, этнографии и т.п. Это никак не увязывается с джунглями, пампасами, полуголыми негритянками на карнавале в Рио-де-Жанейро. Такие авторы - как боги на Олимпе. Над облаками, скрывающими землю. Их счетное количество. Здесь нет наций. Здесь все говорят на одном языке. Моцарт, Чайковский… И Вилла-Лобос.

Разговор о музыке.

«Вторая симфония? Ну, тогда он ещё старался. А вы послушайте девятую!»

Мир музыки.

Закрываешь глаза и влетаешь вместе с музыкой в тот воображаемый мир... В десятый, в сотый раз - одни и те же мысли. Но за них не ухватиться. Их не применить «в быту».

Реальность этого – «музыкального» - мира... В ней никак не спрятаться. Не посмотреть из неё на реальность «бытовую».

Мир музыки. В нем живут сами музыканты и те, кто входит в этот околомузыкальный круг. Им всем хорошо в этом храме, в доме, под одной крышей. Толстые филармонические стены отделяют их от реальности.

Что-то симфоническое и хоровое одновременно. Неожиданное. И для этой страны, для этого времени и будто даже для этого мира.

Разговаривают с этим миром на языке музыки.

Но это не просто обычные люди из этого мира, которые, выучив язык музыки, разговаривают на нем с миром. Это мир музыки разговаривает с миром вообще. Через них. С их помощью.

Музыка. И будто что-то происходит. Какое-то движение, работа души...

Шуман.

Кажется, что понимаешь Шумана. Его духовность. Нам хочется так чувствовать, так ощущать мир, видеть мир его глазами. Ощущать мир его душой.

«Вот же Шуман – “Симфонические танцы”... Еще одно применение для фразы: “Чего же еще!”

Это билет в вечность. Все превратится в прах, а это останется. Как беспомощно слово, как беспомощна ясная определенность мысли! В сравнении с этим!»

Мир на фоне музыки.

Снег. Оттепель. Ранние сумерки. Смотришь из окна на пятом или шестом этаже дома на шумной, широкой улице. Угадываешь её среди спешащих прохожих. Цвет её пальто, шапочки, её походку.

Сон. Музыка «Страстей…» придает этому обыкновенному, будничней не бывает, зрелищу зимнего дня что-то ему не свойственное, что-то неожиданно возвышенное. Музыка изменяет наше восприятие мира. Мы не меняем наши представления о нем, но на то время, пока длится музыка, мы видим и ощущаем мир другим. Может быть, это самое правильное ощущение. Тоска будней заменяется ощущениями, которые поднимают нас над обыденным механическим существованием. Зрелище реки человеческой жизни. Этот поток машин, эти спешащие прохожие где-то внизу... И медленно падающий снег. И музыка. Останавливающая, заставляющая вглядываться... Пытаешься совместить то и другое. Пытаешься понять что-то в себе, в том, что видишь за окном, в музыке.

Подмена. Музыка - универсальный инструмент подмены смыслов, значений, свойств… «Мир на фоне музыки». Музыкой можно всё оправдать. Музыка может опорочить, а может возвысить, придать зрелищу мира какие угодно качества по нашему желанию.

А еще жизнь на фоне музыки не кажется такой уж ужасной.

Малер. Так сложно обо всем говорит! Иногда подбирать, собирать в какое-то единое понимание все его обстоятельства нет никакого терпения. Теряется вера в возможность и необходимость этого.

Тогда нужна другая – «отпускающая» - музыка. Иногда таковой бывают «Страсти...»

По-разному бывает.

Все задают вопросы... Задают, задают... Отвечать никто не хочет.

Запутали своими опусами эту жизнь.

Пожалуй, и музыканты занимаются тем же. Дезориентируют. Дают возможность уходить от реального мира в мир выдуманный, упрощенный.

Жизнь сложнее всех их опусов, какими бы какофоничными они ни были. Они упрощают этот мир!

Конечно, публика предпочитает жить в упрощенном, выдуманном мире, а не в собачьей реальности. Хотя бы на время прятаться в выдумку от повседневности.

Описываешь то ли подлинные сиюминутные ощущения от реальности, то ли на самом деле описываешь эту сиюминутную музыку – квартет Бориса Чайковского № 3.

Эту тревогу, эти нарастания и спады напряжения, эту сосредоточенное выстраивание ритмической конструкции этого мира, с заходом в какую-то лирику, чтобы потом опять рвать струны резкими возгласами и взвизгами жизненных тупиков...

То ли это реальность такая, то ли это всё наведено музыкой.

Музыка выстраивает отношение к жизни. Человек встраивается в эту гармонию звуков.

«Вот же! Вот как оно всё!»

«Мир должен оставаться привычным. Таким, каким он вошел в привычку. А все те нынешние оккультные прибамбасы – реинкарнации, общение с духами, сверхзнания, третий глаз и т.п. только дезориентируют, сбивают в суету и бестолочь. Мир должен оставаться “классическим”, т.е. соответствующим «классической» литературе и музыке. Мир в примерных границах: Пушкин-Бунин, Глинка-Шостакович. Они-то в нем прожили и благополучно умерли. Чем мы хуже или лучше? Нет уж, подавайте и нам того же! Это и здоровее и привычнее. Да и истиннее, по всей вероятности…

Мир Suite No. 3 in G major, Op. 55 Чайковского,Elegie: Andantino. Valse melancolique: Allegro…

Отказаться от него для какого-то другого мира!»

Малер… Или кто другой. В данном случае - Малер...

Сложный мир его симфонической музыки. Дыбящийся, наседающий, подавляющий, требующий особой сосредоточенности от публики мир такой музыки…

Можно ли ему научиться? Научиться понимать его, находиться в нем, ориентироваться, жить… Можно ли научиться жить в этом полухаосе, в становлении, в неоднозначности, в перевязанности неожиданными, не сходу понимаемыми связями…

И одновременно с этим в общем для всех культурном пространстве - уголок чего-то облегченного - романсового, салонного, камерного... Это почти весь 18 век безмятежной классики, не стремившейся, за редкими исключениями, впечатлять публику, нагнетая будто ниоткуда берущимися эмоциями и страстями.

Совсем разные миры. Они как-то обходят друг друга в этой жизни. Почти не пересекаются.

Пока длится музыка…

Пока длится музыка всё нормально. Враждебный мир… С музыкой это не помнишь.

Подмешивание музыки к писаниям. И всё вроде как не очень плохо. Обманываешь себя. Подмесом.

А музыка все повторяет, повторяет... Настойчиво, не меняя интонацию на раздражительность... Кто слушает ее, кто нет... Не все понимают, что она хочет от людей.

Волна музыки все же подхватила. И мир показался другим.

Дебюсси.

Квартет.

Та жизнь уже кажется плотно упакованной в эту музыку. Понимаешь, что та жизнь именно такой и была…

Пиццикатовое треньканье скрипок, грустная мелодия, которая начинается одним инструментом, потом в его голос вплетаются голоса других инструментов. Они грустно переговариваются. Или скорее это похоже на какой-то медленный танец современного, неклассического, балета. Потом что-то устало рассказывает виолончель. А они её не очень слушают. У них своё. Свои однообразно-зудящие мысли.

Соната для флейты, альта и арфы. Interlude.

Roger Bourdin, флейта; Colette Lequien, альт; Annie Challan, арфа.

Три голоса, три существа. Они говорят о чем-то, то печально, то весело, перебивая друг друга… Их разговор…

Это так понятно. Хотя их язык и странен.

Impression.

Заиграли Дебюсси, и будто музыка заговорила на совсем понятном языке. В сравнении с пыльной, душной классикой показалось, что Дебюсси зазвучал так ярко, свежо, будто мы вдруг оказались не в стенах филармонического зала, а на воздухе, под открытым небом, летним южным вечером, да еще, может быть, при «лунном свете».

Такое, сиюминутное конечно, впечатление накрывает нас, и мы готовы, возроптав на классику, воскликнуть: «К черту запертость в прошлых, пусть даже самых наигармоничнейших эпохах! Вот же она - наша музыка!»

Будто те импрессионистические облака Дебюсси только еще сейчас проплывают над нашими головами, гонимые «ветром на равнине».

Внутри музыки.

Как они расположились внутри этой музыки. Среда обитания. Что-то вроде аквариума. Они внутри музыки. Деревянные духовые, смычковые, ударные, медные. Разный народец.

Несомненное.

Музыку, несомненное в музыке, нельзя оглупить. Именно потому, что это несомненное. Оно не принадлежит человеку. Это то, что не смешивается с обыденностью человека, не имеет с ней ничего общего. Удивительно, как это могло быть создано двуногим земным существом!

«Всё, что угодно, но только не музыка!»

«Подслушать у музыки что-то…».

*

Музыка. Присвоение себе ощущений этого мира, вернее, этих миров. Кажется, что мир той или этой музыкальной пьесы - это и есть тот книжный мир, в котором жил во время писаний. Это очень отчетливое, имеющее реальные психические последствия явление. Переживание. То ли музыкальное, то ли книжное.

*

Включена музыка. Поехали. Работа. Совершенства музыки отражаются в несовершенстве текстов. И кажется, что всё ещё возможно, что всё ещё впереди. Всё ещё можно исправить. И это пойдет в дело... Разбежишься с горы и... полетишь, расправив крылья.

*

Пока музыка звучит, всё кажется в порядке. Кажется, что это твоё творческое настроение. А не чужое.

*

Музыкальные впечатления. Входят ли они в текст? Отражаются ли на нем? Монументальность, значительность, мрачноюморная серьёзность квартетов Шостаковича?

*

Стихи, дающие настроение. Как музыка. Смотришь на мир из музыки или из стихов. И мир кажется другим. И таким он больше нравится. Думаешь, что если всё зависит от твоего взгляда на него, от твоего ощущения и понимания его, то лучше ощущать и понимать его таким вот образом, а не как-то по-другому. Поэтому читаешь это, слушаешь это, и не читаешь то, и не слушаешь другое. Всё так понятно. Но потом начинается путаница.

*

Второй квартет Шостаковича. Квартетное мужество. Камертон. Может быть, только на определенный кусок текста. Может быть на 90% текста. «Это преобладает, преобладает. Бывают и другие настроения. Но это главное, это главное».

*

Странная, не проработанная глава... Она напоминает пьесы Прокофьева.

Может быть, это угаданное подлинное?

К подлинному нельзя прийти сознательно. В литературном лесу нет дорог с указателями. Можно угадать, набрести...

Вот и здесь будто что-то такое спрятано за нарубленным на абзацы тексте.

«Мимолетности».

Спрятано и не поймаешь, не уловишь в законченные формулировки то, что есть в этом в ощущении от текста.

Может быть, уже на что-то набрел, что-то нашел?

Гадаешь.

*

Берешь у музыки. Дозволяешь себе то, что есть в музыке. Позволяешь себе отпускаться на волю чистых, не анализируемых хотений. Оставляешь тексты, не поддающиеся анализу, в том виде, в котором они получились в результате свободного писания… Думается, что в музыке все именно так.

Вариации на тему…

Вариации Бетховена на тему из «Волшебной флейты» Моцарта. Вот где мог Пушкин услышать своего трагического Моцарта. Драматургия «Моцарта и Сальери» - в этих вариациях. Это взгляд мрачного, тяжеловесного Бетховена на «солнечного» Моцарта. Песенка Папагено в сумрачном, гротесковом колорите. Наверное, это не только «переживание» ранней смерти гения, его трагической судьбы. Пушкин-то увидел не только это.

В фойе Малого зала филармонии под изображением Пушкина написано, что он постоянно посещал концерты, проводившиеся в доме Энгельгардта.

Бетховен.

Леонора N 3. Звучит свежо, как весенний грозовой дождь. Маленькая симфоническая буря.

Зуппе.

Зуппе, «Легкая кавалерия». Смесь Вагнера, Вебера, Россини, Бетховена, Брамса-Листа (венгерские мотивы). Всё это под опереточным соусом.

Моцарт.

Медленная вторая часть 38 симфонии Моцарта. Раскладывание по полочкам. Не торопясь, аккуратно, как приведение в порядок мыслей, чувств, оценок событий...

Он будто хочет нам что-то сказать на том языке, который только и может пройти через время в будущее. Просочиться сущностью, а не просто словесной или изобразительной тенью.

Равель.

Музыка говорила о том, что всё пройдет, о том, что всё будет хорошо. Где Равель отыскал такой мир, как в «Дафнисе и Хлое»?

Современная музыка.

Жёсткость. Необходимость жёсткости. Это кажется спасением. Иначе эта мука неопределенности никогда не кончится. Остается выяснить только, что такое жёсткость? Наверное, это распространенная ситуация. Выбор. Выбирают. Для вещи этот выбор ничего не значит. Но к этому приплетается обычно «вкус», ещё что-то. Может быть вся современная музыка - результат такого вот выбора. «Вкус», диктуемый желанием быть не банальным, вынуждает. Та же ситуация безбрежности: звуков, смыслов, слов, ощущений... И нужно выбирать. Мелодрама и мелодичность - это банально. И всё это от бессилия. Музыка, пытается передать всё сразу, ей не хочется быть банальной.

Современная музыка - попытка формул. До этого музыка моделировала жизнь, она разворачивалась, как и жизнь, была то умиротворяющей, то тоскливой. Трехчастная или четырехчастная модель жизни. А сейчас всё накладывается одно на другое. Эмпирические формулы. Может быть, они и правы. Жизнь такова. У самых талантливых эти формулы можно оценить. Шнитке, Губайдуллина...

Иногда хочется завыть от этой невыразимой тоски. Будто, действительно, на берегу океана звуков и смыслов. И ничего не можешь. Подавлен охватившими тебя чувствами отчаяния, бессилия, сломленности перед лицом этой безбрежности.

Завыл - вот тебе и современная музыка.

Прокофьев.

Это как ни с того ни с сего начать слушать Прокофьева... Не потому, что это очень сложно. Прокофьев не самый неудобослушаемый композитор, есть покруче его. Дело не в нём. Дело в том мире, в который так запросто не войдешь. Это не на концерт в Юсуповский дворец сходить по профсоюзным билетам. Это не проблема организации культурного досуга. В этом мире надо жить. В нем надо привыкнуть жить.

Прокофьев – свежесть, новизна… С иголочки. Будто всё в музыке заново. Свойство новизны и свежести. Неувядаемая свежесть. Незапыляемая. Чистые свежие краски широкими сильными мазками.

Воспитание.

Музыка. Для воспитания. Для того чтобы и душа выросла, а не только тело. Для духовной поддержки. Это как бы служебная роль музыки.

Воспитывание и поддержка – всю жизнь.

Это прописные истины.

Воспитаешься, поддерживаешься... И вот уже всё кончилось. Пришли «новаторы». Они ничего такого за музыкой не признают. Никаких прописных истин!

Они не помнят, что всё «развитие» должно оставаться в рамках этой -«служебной» - заданности искусства.

И слушатель, если такой находится, чувствует себя потерянным, брошенным на произвол судьбы.

Тратить время.

Музыка. У них нет на неё времени. Такое простое объяснение. На неё, действительно, надо тратить время. Надо иметь привычку тратить на неё время. Видеть в этом какой-то смысл. И много ещё чего. А жизнь идет!

Фольклор.

Сулак. И другие... Нет, пожалуй, в этой ограниченной местности только он - этот фольклорный певец… Таких здесь больше нет. И пока не предвидится.

Его боготворила публика. У каждого человека, как у бусинки, есть дырочка. Вот он нанизывал их всех на одну ниточку. Не было ни одного, кого бы миновала эта участь. Он втягивал их всех в свое необъяснимое словами пение. Они были прикованы к нему. И он прикован к ним.

В нём есть что-то от этой толпы обожателей и одновременно то, что вне неё, неуязвимое, воспарившее, выше по духу, то, до чего никому не добраться.

Музыка здесь ни при чём - ни слова, ни музыка. Что-то вековое. Воспроизведение чего-то общего всему роду человеческому. Богом данного. Может быть, еще Адаму. Вековечное.

Но, конечно, местного разлива.

Теперь его уже давно нет на свете.

В одной его песне есть слова: «Ашай вяца омулуй… якэ есте, якэ нуй».

Что-то вроде: «Такова жизнь человека... вот он есть, а вот его уже нет».

Великие.

Дозорцев спросил когда-то: «Были ли великие люди из ваших мест?» – «Биешу…» – «Нет, не такие». – «Других не было. Ни Коперника, ни Эйнштейна... Сулак! Вот! Великий исполнитель фольклорной музыки».

Действительно, вся творческая энергия народа уходила в музыку.

Bulgarian Folk Dances.

То же и с румынами, испанцами, португальцами, балканцами и прочими. Они умеют жить внутри своих стран – коробочек, музыкальных шкатулок... Жизнь одним ладом, одними фольклорными мотивами.

Может быть, им вообще не нужен внешний мир. Только бы до них не докапывались.

В этом разница с Россией. Которая открыта всем ветрам. И не может сосредоточиться до такой степени, чтобы ее мир сжался в что-то обозримое, ощущаемое одним экстазным порывом.

Иногда только.

Ансамбль "ТриголОс" (Пермь).

«У милого за двором стоит озеро воды