Аккордеон.
Французским регистром - прямо по сердцу. Слепой аккордеонист в переходе. Это даже немного нечестно. Идет прохожий себе, а его аккордом - в самое сердце, в душу, в то самое чувствительное, что есть у него. О, как хочется бросить деньги в сумку, стоящую у ног музыканта! Может быть, чтобы было не так мучительно. А он играет в спину, волны музыки настигают и качают тебя на своих волнах как на больших размашистых качелях, когда попеременно всё внутри то будто проваливается, то воспаряет. И мелодии выбирает непростые. Из репертуара Лолиты Торес. Аккордеон, да ещё и Л.Т. Это двойной удар, как говорят в какой-то рекламе.
Война.
*
Война. Для проявления храбрости, геройства, удали, бесшабашности, хладнокровия, стойкости, презрения к опасности, лихости, дерзкой отваги... Предоставляется возможность для проявления всего этого набора военных качеств. Благо появляется человеческий материал, на котором можно демонстрировать эти качества. Человеческий материал, который можно тратить без последствий для собственной совести. Ездили на Кавказ. Потом на войну четырнадцатого года.
«Вперед! В штыки и клинки!»
«У него два Георгия за храбрость!»
*
В 19 в. принято еще было говорить, что на поле сражения «проявлялись чудеса храбрости с той и с другой стороны».
Дождаться на мосту.
*
Знал, что всегда найдется, кому помахать с палубы прогулочного пароходика, поэтому остановился на мосту как раз над тем местом, под которым он проплыл - шумный и торопливый. Начинают всегда махать дети. Вот и сейчас сначала мальчик радостно вскинул руку, потом сидящая недалеко от него девочка младше его, а потом и её мама.
Так всегда бывает, если на пароходике едут дети или кто-то как дети..
Это полезно для настроения. Дождаться на мосту. И сразу приходят более радостные мысли.
*
Чтобы дождаться-таки на мосту, они должны увидеть оттуда снизу - с палубы – кого-то своего. А то стоит какой-то угрюмый старик. Кто ему махать захочет!
Смех.
Смеялись громко, старательно, будто делали какое-то очень важное дело. Полезное дело. Провели «час смеха» длиной в полтора часа. Как сеанс ультрафиолетовых ванн. Плавание, бег трусцой, сметана, смех, теннис... Так ржали роботы на подзарядке в каком-то детском фантастическом фильме. Включили и заряжаются. Смехом, здоровьем, положительными эмоциями, эмоциональной энергией, электричеством.
А потом всё равно ходят с непроницаемыми лицами роботов. Подзарядились.
Они такие же.
Они такие же. Их жалеешь. Но может быть их не надо жалеть. Они в своем мире. Их жалеешь больше потому, что они из этого мирка, а не потому, что они друг друга оскорбляют, говорят несправедливые слова. Они такие же. Они из одной команды.
Иногда.
Иногда его удобство для окружающих вдруг кончалось. Начинала действовать его воля, которая до этого момента пребывала в положении тайного, далеко спрятанного оружия, вроде жала. Это чрезвычайно раздражало всех. Какое он имел право быть не таким, каким его привыкли воспринимать.
Мужская жизнь.
Святкин жил какой-то тайной, жёстокой и грубой мужской жизнью. Тайной для N. Его удивляли жёсткость и заковыристость знаний Святкина о многих предметах, о которых N. ничего вообще никогда не слыхал. Святкин рассказывал, например, невероятные вещи о секретных службах, Х-лучах, о таинственных происшествиях и явлениях вроде НЛО и тому подобном... N. как-то увидел у Святкина большущий никелированный охотничий нож в кожаных ножнах. Святкин намекнул, что этим ножичком он перерезал горло не одному лосю и кабану.
Продавец газеты.
Жалко этого седого мужика, продающего какую-то полурекламную газетенку, держа её перед собой. Он стоит на тёмной уже вечером дорожке, срезающей угол парка от метро к остановке автобуса, никого не зазывает, смотрит прямо перед собой. Благообразная пышная седая голова. Смирение, готовое взорваться, кажется, в ближайшую минуту. Может быть, когда станет совсем темно, и стоять здесь с газетой представится уж совершенно нелепо. Он не погружен в свое примитивное занятие, не подсчитывает про себя барыши, как обычные торговцы. Он почти демонстрирует свою беспомощность, свою ни к чему больше непригодность.
Ожидание.
Он уже живет. Его никто не видел. Его будто и нет ещё. Но он то есть. Не фигурально, а что ни на есть физически. Он уже пришел в мир. Человек. Раньше это не приходило в голову. То, что он, или она, уже живет. У него, у неё уже это небо, деревья, окна домов, балконы на последнем этаже, весна...
Кривой карусельный корабль «Титаник» в Таврическом саду... Созерцание прохожих, мам, пап, бабушек. Пока дети кружатся на кривом «Титанике». Этот мир уже существует. С недораспустившейся зеленью, солнечным небом, прудами. Билетерша «Титаника», молодая девушка с грустным, растерянным лицом. Так кажется. Непонятно почему. С грустным лицом, со следами слёз под глазами. И в то же время с белой полоской пухлого животика под короткой сеточной блузкой. Чёрные, завязанные нетугим узлом, растрепанные волосы. Она курит, включает и выключает карусель… Напряжение детского веселья...
Деловые «лица кавказской национальности», сидящие на скамейке. Один седой, лет шестидесяти, похож на Омара Шерифа... Неуспокоенность. В парке аттракционов. Аттракционовый бизнес?
Две судьбы.
Девушка в меховой куртке и платке была похожа на одну его знакомую. Да, на Украине она выглядела бы точно так. И эта, наверное, оттуда. Может быть, приехала чем-то торговать в Питер. Они, эта и та, как две равновероятные судьбы. Они ничем непроходимым не отделены друг от друга. В том же воздухе. Рядом. Как все прочие прохожие.
Две судьбы. Они бы не узнали друг друга.
Завтра Новый год.
Мужичонка в старом пальто, бесформенном кроличьем треухе, с «портафелей», помятый своими пятьюдесятью с небольшим годами. В лице туповатая сосредоточенность. Он не торопится, в руках у него нет ни тортика, ни елки, обвязанной бечевками. А ведь завтра Новый Год. Он немного жалеет себя. Но и чувствует, что сам виноват.
Музей этнографии.
Музей этнографии. Полумрак. Интервью с работниками музея. Невзрачно, тихо живущие люди. Их рассуждения о духах, шаманстве, потусторонних силах... Они как некая каста посвященных, приближенных к тайнам мироздания. И зарплата маленькая, и живут они, как все прочие граждане ниже среднего достатка. Но они ни за что не поменяют свою службу. Они знают что-то такое о жизни, что недоступно другим. При всём при этом их знания бесполезны в практическом плане, в бытовой жизни. Они не смогли бы извлечь из них никакой пользы, если бы им даже и пришло такое в голову.
Автобусы.
Таинственные номера автобусов. О них сначала ничего не знаешь. Они непонятно откуда приезжают, промелькивая на «твоей» остановке, и уезжают в сторону какой-то никогда не посещавшейся тобой улицы. Автобус, составляющий будни неизвестных людей. Они не доезжают сюда с начальной остановки, а других, ездящих до той неизвестной тебе улицы, ещё в автобусе нет. В нём пока случайные люди. Когда же случается, что «знакомишься» с этим автобусом, с этим автобусным маршрутом, уже кое-что о нём знаешь, то всякий раз, увидев его проезжающим мимо, мысленно снимаешь кепочку, как перед знакомым. Кепочное знакомство.
Нестрашная жизнь.
Его жизнь не страшная. Школа, каникулы у бабушки в Белоруссии, техникум, кульман, нарукавники, пятый участок...
Крутые.
С детства они готовы к «крутизне». Они привыкли противостоять, добиваться, «кровь из носу» (и из любых других мест), своего, привыкли не принимать никого в расчет, кроме себя. И плюс привычка к полууголовщине. «Крутые» с детства.
Г.Б.. их бережет. Может быть, они нужны России. Бережет и отбирает. «Доверяет, но подозревает».
Отметились.
Всему в жизни свой срок. Эти уже «отметились»... А хорошо встретить людей, у которых это всё ещё в повестке дня.
Встречные.
«Пусть она думает, что я многое могу».
Она некрасива. А он не уверен в себе...
Почему-то решаешь всё это за них, видишь всё это в них. Это так необъяснимо ясно...
Они в школе учились, а он… Ну что бы? В ауле жил, по горам бегал... Он хочет их заинтересовать собой. Простачок. Белозубый, наивный открытый взгляд, загорелый до черноты, в какой-то странной одежде. Не «прикинутый» пока. Ну, точно – только что с гор спустился. Его, может быть, в первый раз взяли «с караваном». В ученики. А тут эти цыпочки из соседнего общежития. Они шарахаются от него с обидным смехом. Но он не обижается. Общежитие большое. Народу кругом много. «И никто ни с кем не здоровается».
Здоровье.
Считал, что со здоровьем у него «просто недоразумение», которое должно как-то проясниться само собой. Как бывают недоразумения с барахлящим телевизором: мастера вызывать рано и дорого. Можно просто постучать по ящику, потрясти ногой или головой, вздохнуть поглубже воздух и всё нормализуется.
Кафе.
У неё всё уже есть. Она утром встает. Спускается в своё кафе. Пьет кофе с бисквитом за столиком, стоящим у окна. Можно на прохожих посмотреть, развернуть газету. День солнечный и морозный. Но у неё тепло, сухо, чисто, с улицы почти ничего не слышно за двойными толстыми стеклами. И главное никаких посетителей. Зачем они вообще нужны? Самое лучшее время. Время первой чашки.
Свет в окне.
В здании на той стороне улицы гаснет и зажигается лампа в окне на втором этаже. Может быть, кто-то ходит по комнате и периодически заслоняет настольную лампу. Может быть, там выдают зарплату, и движется живая очередь. А в жилом доме были бы просто балующиеся дети.
Праздность. Предоставленность самим себе. Может быть, в этом есть какой-то важный воспитательный, душеформирующий смысл. Незнание ещё, что делать с этим миром вокруг. Мир - как ты. Он тоже праздный для тебя. Он лежит, как большое дремлющее животное. Он знает о тебе. Ты иногда щекочешь его своими глупыми детскими выдумками. Он снисходительно улыбается, даже не приоткрывая глаз. Он любит таких, как ты. Не сильно беспокоящих его, не заставляющих его делать сложные, серьёзные, взрослые, глупые вещи.
Отец и сын.
Морской курсант. Храбрится. Нетерпеливо переминается, почти пританцовывает на месте. Отец, будто удерживая его, тянет на себя за отворот шинели. Что-то говорит ему. А сын смотрит поверх его головы. Он выше отца. У него улыбка на губах. Усики. Скупые, жесткие. Такие бывают. На отце черное пальто. Может быть, он военмор в отставке. Душевная боль. Что-то умоляющее, просящее, хотя он ничего и не просит, а просто спрашивает о чём-то. «Куда ты едешь?» Или «А когда ты приедешь?»
Красивая жизнь.
Наторговал уже для красивой жизни. В руках роза на длинном стебле. Какая-то коробка с чем-то «бытово-техническим». Осталось только закупить вкусной еды. В супермаркете.
Программа.
Всё ведь в людях по какой-то развертываемой во времени программе. Не уследишь, как окажешься со старым знакомым на видимых, но непреодолимо далеких друг от друга дорогах. Как в горах, когда дорога вьется серпантином.
Он вырос, стал как шкаф. У него появились бачки. Или выбили во время демонстрации передний зуб. А потом вдруг оказывается, что он вообще левый радикал. И евреев не любит. А кто-то вообще умер.
Охранник.
Охранник, открывая ворота, что-то пробормотал. И N. вдруг удалось подумать о его жизни. Его бормотание, как просьба извинить его причуды педантичного, строгого, бдительного охранника. Удалось на мгновение почувствовать, что такое быть им. За пятьдесят, строгих, даже занудно строгих, правил несения службы, большевистских, судя по некоторым высказываниям, взглядов... Одинокие хождения по коридорам пустого здания. Жёсткий топчан в комнате охраны. В жизни ничего больше не осталось. Надо искать причину этому. Причины нет.
Мужики.
Люди живут по-разному... Во дворе недалеко от арки курят мужики. Один с помойным ведром. Разговор вполголоса... Будто что-то поймешь вдруг про их жизнь. Их тихий разговор – это почти что тишина. Та тишина, которая останется от них в конце. Как мало их в этом мире. Только тихий разговор в сумерках. Интонации их ровные, равнодушные, не подозревающие и не сопротивляющиеся.
А в других городах и люди другие.
Жизнь вдвоем.
Живут вместе, живут до старости. От нетребовательности. Или от неприхотливости. Нет особых запросов. Прибиты друг к другу трудом. Заботами, хлопотами, привычкой, ленью, неумением и отсутствием потребности в анализе своей жизни, своих духовных потребностей. Для того образа жизни, который они ведут, почти совсем не важно, с кем ты живёшь. Жена должна работать по дому, варить обед, не быть очень сварливой, обслуживать в постели, следить за детьми... Муж должен приносить домой зарплату, не сильно пить, не должен бить жену, уметь что-то делать по дому. «Чтоб не пил, не курил... тещу мамой называл...»
Дача.
Некто П., едва могущий содержать семью, состоящую из жены и двух детей. Дачный участок без забора, который можно было бы чинить нынешним холодным маем вместо полевых работ. И крышу нельзя ремонтировать. Крыши тоже нет, как и стен с окнами и дверями. И отдыхать туда с детьми не поедешь - дорого. Вчетвером туда, а потом ещё и обратно. Лес там есть, в смысле грибов и ягод, но очень маленький. Так что П-семейство будет всё лето в городе. Ах да, до тещи в Горловке под Донецком тоже не доедешь. По тем же причинам, почему не доехать на участок.
«На электричке до Горелова, потом на автобусе и потом ещё пешком». И П. не один такой. Он не одинок.
Муж.
«Муж с какой-то бабой пять лет валандался». Жена не может подобрать для этого другое слово. А мужу это казалось любовью. Ну, его тянуло к ней. Она была не такая как жена. Она всегда была рада. У неё маленькая квартирка в Купчино. Здесь было всё не так как дома. Чище, аккуратней, новее. Он чувствовал себя здесь другим человеком. В нём всё время жил этот другой человек, даже когда он был в старой жизни. Как-то этот другой человек не подходил к прежней жизни. Сразу всё так сложилось. Руки, ноги... Иди туда, стой здесь... А в Купчино он приезжал как в другой город. В другую жизнь. Другой человек для другой жизни в другом городе...
Потом он умер. В Купчино. Не доходя до её дома. И лежал на асфальте, прикрытый разорванным картоном от магазинной коробки, пока милиция опрашивала свидетелей и его не увезли.
Постное масло.
Вечер. Он идёт покупать постное масло на две недели. Идёт мимо дорогих магазинов и бандитских ресторанов и кафе... У «Апрашки» узенькие пеналы кафешек попроще. У окна за столиком курят три девицы с распущенными волосами. «Наверное это бляди», - подумал бы Штирлиц. Злые мысли, злые разговоры, злые лица прохожих. «Я бы её на порог не пустила...»
Мечты сбываются.
Сбылись мечты. Они остались верны первым мальчишеским мечтам. Стали шоферами или милиционерами.
Простая жизнь.
Они бывшие хулиганы. Пожизненные выпивохи. Но жизнь, в общем-то, проста. Надо работать, кормить детей, летом заниматься дачей. Есть приятели. Ну, рыбалка там... И вообще бывает весело.
«Если бы ещё Светка не нудела». - «Старые делаемся. Толстые, облезлые, седые».
Простая жизнь.
Вдвоём.
У него на кухне маленькие грязные кастрюльки. Для него и для собаки. Порода у неё... Черная такая, лохматая, старая, с сединой. И брюхо голое. Они живут вдвоём. Собака весь день лежит, положив голову на лапы. Просыпается она рано, чешется и, не сходя со своего коврика, смотрит на большое, во всю стену, окно. Скоро ли рассвет? Не пора ли? Хозяин нехотя, заведённо встает, одевается, звенит цепочкой. Обитая линолеумом дверь с причмоком открывается на гулкую лестницу. Он давно уже не курит. На улице ему скучно ждать. Собака это знает и медленно идет с газона к нему… Потом загудит газовая плита, забулькает вода в его маленьких прокопченных алюминиевых кастрюльках…
Тараканы.
Тараканы. Насекомые. Разговоры. В разговорах - мироощущение. Тараканье. Незаметная, самодостаточная и самодовольная жизнь в обстановке, приближенной к обстановке мусорного бачка. Теснота, скученность, смрадность... Прибитость намертво к этому бачковому миру. В случае опасности - не куда-то в сторону, а вглубь мусора, в тараканьи щели. Вне бачка может быть ещё хуже. Так оно и есть, наверное. Замкнутость бачкового мира. Убогость... Оттепельной зимой. Неприкрашенный городской мир изломанного асфальта, голых кустов и оттаявших собачьих какашек.
Старичок что-то, хихикая, говорит своей знакомой. У него всё хорошо. Недалеко от своей каморки, своей сумрачной щели, смрадно пахнущей, тесной и нищей. Но ведь жив ещё. Настроение бойкое. Хлопочет. Вселяет в свою приятельницу оптимизм. Хлопотливый старик. Хлопотливый мир. Мир сам по себе. Безбожный мир...
У Смоктуновского в «Живом трупе» Венгерова есть роль Гения: «Жалкие людишки. Копошатся. Хлопочут. И не понимают... Ничего не понимают».
Поездка.
От Волхова до Новой Ладоги дорога идёт по высокому берегу Волхова. Деревни на том берегу. Дым из труб. На обратном пути другого масштаба дым. До небес, закрывая солнце. Это алюминиевый завод. Непроницаемый туман со стороны ГЭС. Бочоночки-башни крепости в Старой Ладоге. Из серого камня. Кирпичные постройки и забор бывшего монастыря…
Рассуждения бизнесмена за рулем «восьмилетнего» BMW. Из тепла и скорости комфортабельного автомобиля, запчасти и бензин для которого стоят дорого, этот проезжаемый мир так и просится в суровые руки предпринимателей. «И у нас найдутся человечки». Это в смысле прочистить фарватер аж до Новгорода. Японцы, мол, вызывались, да им не дали. И с аквалангами нельзя. И монастыри не отдают под туризм оборотистым людям. «Молодым, энергичным командам». BMW надо содержать и кормить. В BMW тепло и уютно в сравнении с «Волгой», в которой либо ноги мерзнут, либо стекла замораживаются. BMW это класс. «Это классика». И есть вековечный мир за стеклами. Деревянные дома, картофельные участки, огороженные кольями, дым столбом над трубами, лодки на улицах у ворот перед домами, старые кирпичи монастырей. И снег, искрящийся снег кругом. Аккуратный чистый снег в морозный солнечный день. Как всё это соединить? Жить здесь, кататься по морозу в хорошей машине, чем-то занимать свой мозг, свои руки, свою молодость. Соединить несоединимое? Надо выйти наружу на тридцатиградусный мороз, пойти пешком по этим убелённым улицам, так, чтобы пар изо рта, холод до костей. Быстренько пробежать в тоненьком пальтишке от работы домой в один из этих деревянных, невидных, обыкновенных домов. Как эта молодая женщина, прошедшая мимо. Она уже все заранее увидела. Мужиков в машине. Не местных. Но её это не касается. Она проходит быстрой мелкой походкой. Она сейчас пройдет, и мысли её переменятся. Переменятся на свои заботы, на жизнь в этом замерзшем городе…
Хозяин BMW ещё долго не будет знать, как подступиться к этой идущей без его участия жизни, как сковырнуть этот мирок, как заставить его работать на себя и на свой BMW.
Бодрый народ.
Утром народ бодрый. Даже старушки. Даже очень древние с виду. Все на улице. Все здесь. Все, кто смог подняться с постели. Квантовый скачок. Переход с орбиты на орбиту. У кого хватает на это энергии, тот тут как тут. Спешит. Сгустком энергии, воли, устремленности. В это бодрое морозное утро.
Шофер.
«Покорность телка». Как это быстро в нём прошло. Быстро учатся «испорченности». Тихий деревенский мальчик есенинского типа. Что с ним сделалось! Из скромного стеснительного парня сделался тертым калачом. Это в лице. В туповатом шоферском лице.
Болезнь.
Разрешил себе болеть. Это так привлекательно казалось. В той форме, какая у него была в тот момент. Он ещё не думал, что это дорога в никуда.
Ужин в «Арагви».
Ужин в «Арагви»... Потому что они веселые и остроумные физики… А N. грустный лирик. Он не тянет на другую жизнь.
Упакованный.
Ему кажется, что он «упакованный». Этому седому уже мужчине. В замшевой, «не просто так сшитой» куртке, в ушанке с замшевым верхом... И в толстых, как хоккейных, перчатках. С дипломатом в руке.
Автобусные люди.
Теория автобусных людей. О них больше ничего не сказать. Только эти эпизодики. Многотиражка, передовики, футболисты с их голами и точными передачами. Это не сам человек, это и не на мгновение заслоненный человек. Это его литературный эквивалент. Может быть, это то, что останется от них. Как фотография на память. От Щеколдина в прозе. Очень маленький человек. Очень. Человек из автобуса. Человек из метро. Уловить что-то в их жизни. Увидеть это сверху, целиком, одним взглядом. Это возможно. С любым. Не говоря уже о них. Как это происходит? С ними. И с другими. Почему? Акакий и тот, как его, Поприщин... По униженным мыслям. Генеральские дочки... Проследить. С помощью собачек.
Дядя Коля.
Это дядя Коля. У него добрая неунывающая жена. Поэтому дядя Коля спокоен, прост, ко всему приспособлен. Идёт себе на работу и ни о чем не думает.
«Ливиз».
Он давно развелся, уехал в большой город. И теперь он бодр, себе на уме. Его очень трудно достать. Он входит в магазин «Ливиз».
Пенсия.
Праздные, болтающиеся... Пенсия. Можно ходить по улицам. Накапливать революционной ненависти, заглядывая в витрины дорогих и не очень дорогих, да и обыкновенных магазинов. Не успеть уже разбогатеть, не понять уже эту аквариумную - за огромными сияющими чистотой стеклами, жизнь. Запустили этих молодых, серьёзных, довольных собой рыбок, торгующих сотовыми телефонами, компьютерами, парижскими модами... Чёрная хозяйственная авоська с пластиковым пакетом внутри надувается ветром, крутится в руке. Можно пойти туда-сюда, потом по другой улице вернуться домой. И что дальше - непонятно. До вечера. Вечером есть, чем заняться. Вечером можно посмотреть «аналитическую авторскую программу» Доренко, потом Киселева по НТВ. «Все они, конечно, сволочи. И доренки и лужковы с примаковыми...»
Школьное баловство.
Вот чем кончается баловство. Вечерним стоянием на нетвердых ногах. Тёмным слякотным вечером. На Лиговке. Компания грузчиков с соседнего склада. Что-то они не очень веселы. Тоскливые разговоры. Неказистые работяги. Им хватило только по бутылке пива. Поэтому разговоры их умеренно хвастливы, как-то повествовательны. Тоскливые репортажики о своей жизни и работе. Разговор без градуса.
Помирились.
Какая-то робость. Они только что почти помирились. Сделали каждый по несколько шагов навстречу друг другу. Ещё не до конца прошло отчуждение. Но они оба боятся что это, ещё хрупкое, примирение вдруг от неосторожности разрушится. Они идут рядом и ничего не говорят. Она несёт полиэтиленовый пакет с какими-то короткими темными сосисками, у него в руках хлеб. Они придут и будут молча есть на кухне эти продукты. Будет хорошо молчать в тихой квартире. У них ещё никого нет. Только они. Только он и она. Тишина самого начала. Тишина предыстории. Как сон.
Фарфоровая статуэтка.
Немолодая трогательная пара. Невысокие, полненькие, как глазурованные фарфоровые фигурки. Он ведёт ее, держа за пальчики, как курочку за крылышко. Она идёт, чуть отставив назад полненький задик, полуприкрыв глаза.
Невинные.
Невинные как дети. Война. Так надо. Они остаются простодушными и наивными. Как Алеша Скворцов.
Внешность.
Чистый, моложавый, здоровый, стриженый. Ему не шло говорить философского свойства выспренности. А главное - выбрит. Не идет философия к благополучному виду. Он живёт холодной непонятной жизнью.
Живопись.
Копия картины какого-то русского художника конца 18 или начала 19 века. За стеклом витрины ювелирно-антикварного магазина. С беглого, мимоходного взгляда. Красивая женщина. С живописным румянцем. Так писали на заказ. Фамильные портреты. Для потомства. Увековечились. Жемчуга на шее... Ещё какие-то украшения - ювелирный все-таки магазин...
Они согласились жить в своем уютном «помещичьем» мирке, «дворянском гнездышке». Согласились, что всё правильно, что лучше не бывает. Может быть, думали, что они в самом деле избранные, что они от рождения достойны. Что они не должны пропасть бесследно. И никакой вечности, никаких вечных мыслей и сомнений по поводу бытия вечности. Которая, может быть, почти рядом - за стеклами усадебного окна. Там - за дальним лесом. Где садится солнце. Вечность и яркий, играющий красками портрет жизнерадостной молодой женщины. Кажется, она ещё и улыбалась. Хотя, нет, улыбка - это слишком трудно для рядовой «фамильной» живописи. И не принято было. Разве, намеком. Джиокондовским намеком.
Апрель.
Не голод, конечно, а своеобразное чувство достоинства, самоуважения заставляет их быть активными, целеустремленными, бодрыми. Нормальному человеку не хочется чувствовать себя нищим. Он должен по мере возможности тянуться к преуспеванию. Даже если кажется, что всё выскальзывает из рук. Ему хочется всего. Быть широкой натурой, гостей принять как следует, бедным помогать. И не трястись над каждой копейкой. Он выпячивает грудь, старается изобразить на лице достоинство, независимость, сосредоточенность, а не унылое лошадиное усилие... Вот он идет. Вон тот. С рюкзаком на плечах и с рулоном полиэтиленовой пленки для парника в руках. Апрель. Пора.
Седые и трезвые.
О чём они? Седые. Замученные бестолковой работой и жизнью. Всё к своим сорока-пятидесяти порастерявшие. Как смешны эти ещё не старики. Трезвые, без горения, без поглощенности делом. Делом, достойным их седин. Праздные, с неопределенными планами на вечер и на всю оставшуюся жизнь. Есть их «работа», служба, с её мелкими суетными проблемами и недоразумениями. О ней они сейчас и говорят. Со скучными лицами. О чём они?
Петрович.
Петр Петрович. С брюшком. Ну, уже ведь и возраст! Аккуратно подстриженная голова совсем седа. Держится спокойно. Но даже по внешнему виду можно сказать – от него уже ничего почти не зависит. Жизнь месила, месила его… И получился из этого месива вот такой человечек… Кто-то всплакнет о нём. Но больше будут думать о тех хлопотах, которые он доставит. Тихоголосый, седенький дядя Петя с брюшком.
Каково им?
Каково им? Только что приехавшим. Выгрузившим вещи из багажника красных «Жигулей». Войти в комнаты, давно не проветриваемые, нагретые солнцем, пахнущие забытыми родными запахами, которые начинаешь узнавать под тонкой завесой запахов пыли, побелки, рассохшегося дерева мебели. Комнаты, в которых давно не были. Ощутить себя дома. Среди знакомых книг, предметов, поворотов коридора... Нарушить тишину пустой квартиры. Включить воду в ванне и на кухне, поставить чайник на плиту... Ощутить на ногах свои домашние тапочки. Каково им? Ставящим букет сирени в вазу? Раскладывающим в холодильнике продукты из сумок. Присевшим в кресло с привычным расположением подлокотников. Можно поглядеть в запыленное окно. Видны высокие липы и вязы в Предтеченском садике. За металлическими прутьями решетки - скамейки со старушками. По дорожке прохаживается возле детской коляски некий папаша, поглядывая на окна дома. Тоже ведь и он о чём-то думает. Каково ему?
Учительская нищета.
Скромная, с достоинством учительская нищета. Как писали в книгах о простых народных людях: одежда «старая, но аккуратно подлатанная и тщательно выстиранная». «Зарплата у нас скромная, возможности обновлять гардероб нет, вот и приходится… Стирка за стиркой…»