Того же.
Всем хочется того же. Бросаются в жизнь. Бесстрашно. Или бездумно. Ничего не боятся. Семья, дети... Всем хочется того же.
Система.
Оздоровился. Он думает, что из-за системы Тюлькина. Придерживается неких оздоровительных принципов, главный из которых – «не брать в голову». А на самом деле все дело в свободе, которую он обрел, разведясь со злой вредной женой и живя с молодой, легкой, «не берущей в голову» подругой. «Все стало легко и приятно».
Для счастья.
А ведь всем этим «утренним» людям не хватает для счастья всего-то по несколько бриллиантов. На брата.
Не замечающая…
Её видно из окна переполненного утреннего автобуса. Она смотрит куда-то в сторону. Красивая, легкая, свободная. Не замечающая мира вне её сосредоточенности. Всё самое разное происходит на тех же самых улицах. Как это возможно? А то, что это возможно, - доподлинно известно. Эту отрешённость и незамечание сам иногда испытываешь.
Ссора.
Эти пьяницы, рассердившиеся друг на друга. «Ну и ладно». - «Ну и иди».
У них или у их матерей есть детские фотографии. Вот им по семь лет. У них любопытные глазки, оттопыренные уши, они аккуратно причесаны. На них темные пиджачки, белые рубашечки. В одной руке у них тощенький ещё портфельчик, в другой - букет цветов. А в портфельчике две тетрадки, букварь, деревянный пенал. В пенале лежат в разных отделениях ручка, карандаш, резинка.
Предъявление.
Он показывал им брошюрку со стихами. «Так вы хотите знать, кто я такой? А вот посмотрите на эту страницу. Здесь и ещё вот здесь…» Пьяный поэт ты, вот кто. Хотя, конечно, без «предъявления» можно и не поверить».
Ценное умение.
Он слушал старого знакомого. Прищурив умный глаз начальника. Он долго тренировался. Ещё даже не будучи начальником. Не перед зеркалом, естественно. Просто по внутреннему ощущению. Он это чувствовал. Ну, конечно, ещё иногда схватывал это, бегло взглянув в зеркало. Всё было в порядке. Всё на месте. Это ему помогало. Это ценное умение.
Уличные.
Уже на улице он обнял её за талию, завел весёлый разговор с ней и с её подружкой, которая ещё семенит рядом, надеясь, что и её пригласит этот кривоногий упитанный крутозатылочный малый в шортах.
Она покрашена в сине-черный цвет, выше его почти на голову. Ей и положено быть такой. Модéлистой. У неё работа такая. «Ну и что, что на улице. Идти-то недалеко. Я люблю весёлых и ласковых. С ними легче. У нас как-никак весёлое дело. Творческое. Артистическое».
Вокзал.
Ма ленький одинокий кавказец сейчас поедет в большом бестолковом поезде в Архангельск.
Ночью
Раздраженные парни. А чем быть довольным? Ночь, трезвость, улицы. Злоключения.
Уверенность.
Изощрённая уверенность в собственной значимости, в том, что они достойны… Этого интерьера, этого шика и блеска. Видного в окно с «художественными» чугунными решётками. Видного простому прохожему с улицы. В доме с золоченой вывеской: «Банк».
Длинная история.
Длинная история. Мама и сын. У них длинная история. Они проскочили… «Пройди опасные года, тебя подстерегают всюду, но если выйдешь цел, тогда…» Они – как уцелевшие в кораблекрушении. Держатся друг за друга. Боятся вдруг вспомнить всё в подробностях. Опять вспомнить. Они, слава Богу, зачем-то уцелели. Сын вернулся в дом. Поддерживает её грустную старость. Сын стал сдержанным, немногословным. Он часто улыбается чуть ироничной улыбкой. Мать крепко держит его за подставленный локоть, будто боится, что его сейчас у неё отнимут. У них длинная история.
Потолок.
Окна. Большая плохо освещенная комната с серым потолком. Здесь «тлеют медленно» их жизни. Они уже давно от всего устали. И от ремонтов, в том числе. Комнаты большие, потолки высокие, перекрытия деревянные, фонд старый. Жизнь какая-то узловатая, ломающаяся. Как сухая ветка. Потолки в этой жизни – дело тридцать пятое.
Колбаса.
«Чем бы себя порадовать?» С тоскливым выражением лица толстяк с седенькой бородой ходит вдоль витрин с колбасными изделиями. Надо принять решение.
Выйдя из дома.
Из темноты подъезда. На углу Графского и Фонтанки есть дом подъездом - в переулок. На дверях кодовый замок, а в подъезде темно. Из подъезда вышел гражданин… Он здесь живет. Всегда видно, когда «здесь» живут, когда идут от себя. В выходной, очень поздним утром. Сыто, налегке, не спеша, будто нехотя, несколько в рассеянности, внушенной плотным завтраком, удовлетворением всех остальных потребностей и запросов организма. Который от этого до звона полон сил, но… Лениво. Можно бы и не ходить, и ещё подремать на плече заботливой подруги. Но надо. Пустяк – но надо… Белье свежее, костюм и ботинки вычищены, пальто приятно на ощупь. Подъезд чист – спасибо кодовому замку на входной двери. Утро, очень позднее, но ещё утро, бодрит, вид улицы радует. «Хорошо», - думает гражданин, сразу же по выходе из подъезда начиная переходить улицу, то есть Графский переулок. Вот он пошел, пошел в сторону улицы Рубинштейна, скрылся из виду и следы его затерялись в большом городе.
Рокер.
Крутизна. Боевиковая суровость бронзового лица, абсолютная серьёзность, всамделишность. Крутой. Что могло сформировать его крутизну? Может быть, его огромный чёрно-никелированный пугающий маленьких впечатлительных детей мотоцикл? Вещи могут подчинять себе человека... Или мотоцикл появился позже? Как следствие?
Компания.
Какая странная компания. Разновозрастная – от бородатого старообрядческой бородой мужика до юноши лет двадцати, разнополая… Сослуживцы. Что-то им мешает расстаться на перекрёстке тёмным вечером в предпраздничный укороченный день. Наверное то, предпраздничное, горячительное питьё, которое они употребили где-то невдалеке от этого перекрёстка в своём учреждении. Какие-то слова ещё не досказаны. Какие-то уверения во взаимных симпатиях, пожелания, последние откровения… Не расстаться.
Цветок.
Может быть, её уже нет. Может быть, она уволилась. Или умерла. Ещё только в начале года устроилась через знакомую работать. Уборщицей. И вдруг умерла. А этот горшок с цветком в три пера остался. И старый тюль на окно в этой уборщицком полуподвале тоже она повесила. Всё это ещё на месте. Никто не тронул ещё после её рук. А её уже здесь нет. Цветок остался без хозяйки. Он жмётся посреди большого пустого подоконника, такой домашний на фоне тюля, как котенок. Он не понимает этой жизни. Он недоумевает… А может быть, она не умерла? Только уволилась.
Гнезда.
Лепят жизнь, как ласточка гнездо, повинуясь инстинкту, который ничем не вытравить. Как ни жалко выглядят иногда такие гнезда и их обитатели, как ни чудовищна их жизнь в своей неправдоподобной, непредставимой, невообразимой жалкой сущности, она ничуть не плоше миллионов других. В ней есть всё, что и у других. Иногда в уродливой, карикатурной, страшной, вернее пугающей хлипких интеллигентиков форме…
Дядя Ваня, Ленькин отец, его вторая жена, их девочка, кривой трущобный дворик, уставленный дверьми...
Тайна.
О чём думают все эти люди? На вечерней ноябрьской улице. Торопливые, лихорадочно озабоченные… Чем занят их утомленный мозг? Это кажется какой-то страшно любопытной тайной. Но если озвучить их мысли, наверняка, мы узнаем нечто, для чего совсем не подходит торжественное слово «тайна». «Тайны мадридского двора», «тайна подземелья», «тайные помыслы»…
Семья.
Хорошо иногда встретить людей, которые радостно решили, что можно жить бедно. Может быть, они даже и не думают об этом. Всё как бы естественно. Они весело идут. Всей семьёй. Их целое семейство. Таких. Мама, папа, «два сыночка и лапушка дочка». Весело идущие, весело жующие печенье из полиэтиленового мешка. «Едут и смеются, пряники жуют». У него довольно простая работа, на ней не положен радиотелефон. У неё… С квалификацией её работы возникают некоторые трудности. Ей тоже не положен радиотелефон. У неё очень тонкая работа, эту её работу не пощупать, не взвесить… Для её работы не возьмёшь с улицы. Для неё нужно долго и старательно учиться. И потом – надо делать постоянные усилия, чтобы не бросить её. Может быть, эта работа для неё – единственный свет в окошке. «Если бы только выплатили за июнь…» Но они молоды, веселы, философического склада, легкомысленны… У них есть знакомые среди бардов, которые так прямо и поют… Они и сами так поют. У них дома три гитары. Самые дорогие предметы в их квартире. Вечерами они тихо звенят то тут, то там, «то вместе, то поврозь».
Возможность таких людей. Рисованных человечков. Они находят себе оправдание в этом жанрово чуждом им мире. Они есть. Несмотря ни на что.
Быть бедной.
«За столько лет так и не научилась быть бедной. А ведь пора бы уже… Бриллиантовая… Не первый год замужем. Да и уметь надо всё, в том числе и это. В жизни может пригодиться».
Фабула.
Они встретились, гуляли, целовались, поженились. У них родился сын, потом дочь, потом ещё сын. Старший сын пошел в школу. Он учился хорошо. Потом они получили новую квартиру. Незаметно пролетело время, вот уже старший сын кончил школу, а другие дети ещё учились. Старший сын поступил в институт, встретил девушку, они долго гуляли, целовались и решили тоже пожениться после института. Впереди у них была ясная интересная жизнь.
В парке.
Ему под пятьдесят. Он не спеша идет по парку с работы. В лице нет никакой «целеустремленности». Вроде как, можно не торопиться. Нет в нём и той детской озабоченности шахматистов, доминошников или «соображающих» со скамеек.
Мелкие пруды. На дне, под толстым стеклом прозрачной воды – ещё не успевшие почернеть листья. Деревья почти голые. После ночного дождя воздух перенасыщен влагой. Может быть, это форма обессиленного, отуманенного дождя.
Одиночество мужчины идущего по парку. Его жизнь представляется, как некая пьеса. Бормочущие, двигающиеся как заведенные герои этой пьесы. Они все сразу на этой сцене, каждый со своим, не замечающие друг друга. Они из его мыслей, из его разновременных воспоминаний. Они все составляют его внешнюю жизнь. На их фоне, на фоне их бестолковых и бессмысленных бормотаний, хождений туда-сюда совершенно очевидным представляется, что они не могут составлять всю его жизнь.
У него однокомнатная квартира. Какая-то маленькая, несерьёзная для его комплекции, возраста и некоторой как бы даже начальственной солидности. Надо вечером приготовить ужин. Потом газеты пополам с телевизором.
Тёмные окна, отражения в оконном стекле. Жизнь со стороны. Она как бы чужая. Её спокойно можно объективировать. И это не представляется уже страшным.
Может быть это такое кино («не для всех»). Мало ли таких - одиноких, молчаливых, невовлеченных...
Жанры.
*
«Как в кино». Мелодраматический кусок жизни. Жизнь, поделенная на жанровые куски. Мелодраматический сериал - у одних, криминал – у других, производственная драма – у третьих... А еще чернушный минисериал... Трагифарс...
Ну и под конец... Даже не сформулировать.
*
Идеальная среда для развития лирического киносюжета. Нет проблем ни с жильем, ни с работой, верные друзья, дача, симпатичные родственники, невредная теща, умные дети... Действие наполнено забавными фабульными недоразумениями… Не жизнь, а легкие заморочки. Какая же может быть лирика при наличии серьезных проблем! Или пусть будут, но они должны решаться просто и смешно.
*
Семья из лирико-комедийных фабул: мама, папа и дочь лет десяти. Модель состоявшейся семьи. Модель семьи. Фабульная модель. Как начальные, граничные, условия в физике. Начиная с трех членов. Потом уже следует сам физический опыт. Дальше этого упрощения не идут. Или идут при решении других фабульно-сюжетных задач.
Проживание за жизнь всех жанров. В жизни оказывается место всему.
Понимаешь вдруг, что дальше некого момента в жизни может быть только «драма» или «трагедия», что твои лирические и даже эксцентрические комедии уже пережиты. И так далее. С нарастанием мрачности. Вплоть до чего-то антихудожественного, чернушного…
*
Когда жизнь выстраивается с нарушением жанра, который стихийно, неосознанно вначале, а потом все больше сознательно выбирается людьми, их это пугает.
Смена жанра в процессе жизни. Из миленьких, лирических, молодежных комедий, из мелодрамы, из простенького, обывательского бытописательства попадают в дурное мыло, а то и чернушный сериал...
Или в драму. С разными особенностями и оттенками. С той или иной степенью мрачности и драматичности. Это чаще всего. Это самый «жизненный» жанр.
Есть и другие жанры – боевик, триллер, трагедия... Но это уже что-то искусственное, выведенное в лабораторных условиях кинопроизводства и театра.
Стильное кафе.
«Стейкхауз». Что такое? Кафе? Правильно. В глубине бело-кафельного стильного, прозрачно подсвеченного кафе за столиком с тонкими металлическими ножками на соответствующем стуле сидит культурный новорусский и ест что-то левой рукой. Или в правой руке у него нож, и он, действительно, культурный, или он левша.
Хотите стильно покушать?
Будущее.
«Когда всё ломается и выбрасывается на твоих глазах... Даже если это не твоё. Но это на твоих глазах. И тебе видно, как всё гибнет – люди и их мир. Жизнь торопится перевернуть страницу. И эти люди – на краю своего времени. Будущее не берёт их с собой. Они остаются со своим скарбом посреди дороги. Им нет места. Там нужны здоровые и бестрепетные. Но они этого ещё не могут принять и понять. Не могут понять, что мир уже не их». \
Развод.
Всё просто. Как из этой немудрёной жизни с кофием и сигаретами, из незамысловатого чтения, элементарных интересов начался некий распад? Всё было просто, удобно, весело, не требовало особых усилий. И на тебе. Он плохой, она плохая.
Сын.
У неё сын рэпист. Судя по штанам. Она покупает недорогое печенье и полкило «Коровки». У неё нелегкая жизнь. Норму стало трудно вырабатывать. Губы сжаты в непрерывном волевом усилии. Муж уныло смотрит на неё со стороны. Она рано постарела. Её можно принять за бабушку рэписта. Судя по штанам.
Соприкасаются…
Как они соприкасаются со страшным, с непереносимым... Когда их видишь не в служебных ролях, а в общечеловеческих... Подмена взаимоотношений. Человеческого - на служебное… Служебная шкура и человеческое, плотское нутро.
Происшествие.
«Я его знаю, я его знаю...» - всё повторял гнусавым голосом полупьяный местный бомж, заходя то с одной, то с другой стороны. Но его никто не слушал. Всем было и так всё понятно. Без бомжа». \
Питерские.
Питерские тяжёлые алкоголики. Они не веселы. Это не весёлое занятие. Это тяжелый, вредный для здоровья труд. Поэтому они так медленно и напряжённо ходят, держась друг за друга. И их одутловатые лица страдальчески растерянны. Как им тяжело!
Дети.
Те полусумасшедшие из парка - Голуба, Челентано... Это не повзрослевшие дети. Они однажды решили заниматься в жизни только тем, что им нравится, например, играть в шахматы. Или в теннис. И теперь только этим и живут. Не повзрослевшие, но постаревшие, как и все.
«Жигули».
Кто-то катит свой заглохший «Жигуль» по дороге вдоль длинной девятиэтажки. Старается. Преуспевать. Не отчаиваться. Надеяться. «Зато машина есть».
Жизнь по «легенде».
Она всем рассказывала, что выгнала своего мужа-пьяницу, что ей и её ребёночку никто не нужен... Её согревала весёлая и бесшабашная мысль о том, что она испытывает нежность к одному очень «занятому» человеку. Потому и «весёлая», потому и «бесшабашная», что человечек этот очень «занятой»... Жизнь по «легенде».
Совпадение.
Бодро идет к расписанию автобусов. Твердой походкой, с неколебимо уверенным лицом. Уверенным в чём? В своём понимании происходящего. Может быть, у него всё в жизни всегда «совпадало». Задачки, ожидания, предположения, расчёты, расписания... И в самом деле, через минуту подкатил автобус. И «несовпадабельный» N. воспользовался этим и тоже сел в автобус.
Простые граждане.
А вот простые граждане. Они почти сразу решили быть обыкновенными. И теперь идут с работы домой.
Научился…
Научился так ходить, так «выступать», так подавать самого себя... Но потом это как-то не понадобилось и забылось. Это вообще редко кому пригождается… Актерам кино... На роли «крутых».
Надоела.
Виснет у него на плече и зудит, зудит. С милой улыбкой. Перевоспитывает. Его! Крутого парня! Боевого, компанейского... Надоела… Но ещё какое-то время он потерпит.
Если…
Бомж Алиса. Истовая. Во всём. И в сборе бутылок в уличных урнах. Сосредоточенная. Может быть, она составит схему обхода района. И будет делиться добычей с теми, кому не повезло. И будет добиваться справедливости, если какой-нибудь агрессивный коллега будет обижать другого. И пить научится. Потому что так надо «для работы». И в глаза «чистой» публике будет смотреть с достоинством и вызовом. Будет немым укором. Будет нести свой крест с каменным терпением, неколебимо. Пока всё не кончится как-то само собой.
Характер.
Он кажется многим глуповатым, но он не обращает на это обстоятельство внимания. Он себе представляется оригинальным. И пусть ещё докажут, что они умнее. Он их игнорирует. Будто их и нет. Будто они не высказываются по этому поводу в его адрес. Это такое уверенное знание себя. Ничем не собьешь. Пусть хоть лопнут от возбуждения.
Контраст.
Вышли из дверей учреждения… Красивые, улыбаются, довольные собой и миром вокруг... А эти? Они в высоких резиновых сапогах, оранжевых дорожных жилетах, грязные и усталые. В восемь вечера. Что-то им надо ещё тащить, поднимать, ставить на место… Они даже отвернулись от этих – щебечущих, свеженьких, красивых, одна беленькая, другая брюнетка. Их сейчас будут подвозить на красном BMW.
«Простолюдины».
«Простолюдины» образца конца ХХ века. Простые всё лица. Невыдающиеся. И одеты плохенько, и идут к метро или на троллейбус. Будут там толкаться, наступать друг другу на ноги, виснуть на поручнях, глядеть в простые, угрюмые, туповатые сами по себе и от забот и усталости лица своих соплеменников, современников и как там у Л. Гумилева называются люди с одинаковой судьбой? «Конвиксники»?
Гармоничные люди.
Красивые, гармоничные люди. Семейство режиссера, показанное в передаче «Пока все дома». Улыбчивые, доброжелательные, оптимистичные люди. Вспоминая их, становится как-то совестно быть не таким, как они. Писать не о том. Писать «не из такого», как они. Писать с другим зрением, с другим пониманием, с другим ощущением, с другим отношением… Его фильмы. Они – продолжение его бытовой жизни, его отношения к молодой жене, родственникам, ко всему в этом мире. «Виртуальная» - с зеркалом во всю стену, квартира - штришок, дополняющий картину, подтверждающий правильность впечатления... Водевильное отношение. Так проще. Так здоровее. Так разумнее… И ещё многое можно придумать в подтверждение «правильности их выбора». Играючи. Красивые ребята. И возразить нечем…
На природу.
«Едут на природу». Разбиты попарно. Но только слегка. В первом приближении. Робко ещё. Неловко. Наивно. По первости. Та, что напротив, сидит тонкими, голыми в шортах ногами в проход между рядами. У неё волнующий чем-то голос. «Лаврики! Ребята, какое поэтичное название!» Она симпатичная. Начинает несерьёзно препираться со своим, надо полагать, парнем: идти ему курить или нет. Парень будто ждал от неё возражений. Ему радостно-приятно, что она к этому имеет, показывает свое отношение. Он даже легко-покорно соглашается, что, да, курил десять минут назад и может не пойти сейчас. Ещё совсем мальчик. Девушки кажутся взрослей. Однокурсники. Молодо, здорово. И жизнь хороша. Ни одного тёмного облачка. Каникулы же! Всё! Теперь до осени без проблем. Девушки переглядываются. Кто из них лучше? Парни смотрят на девушек...
Нищета.
Нищета. Но нам ещё до них далеко. Мы ещё платим за квартиру и свет, покупаем пасту и туалетную бумагу.
Не пожалеть.
«Им не хватило любви». По-другому не объяснить. Они идут, глотая сигаретный дым, несчастные, какие-то сморщенные, блеклые… Стыдятся самих себя. И не знают, что делать, как дальше жить. Но в то же время считают, что у них всё в порядке. Ещё и смеяться будут, если их пожалеешь.
Поцелуй.
Наклонили слегка головы, чтобы носы не мешали поцелую. Но потом вдруг опомнились и поцеловались коротким приятельским чмоканием.
Буфет.
«В буфете прохладно, как в подвале. Орет динамик. Говорят о «трудовой аллее» в Комсомольске-на-Амуре, по которой люди идут на работу как на праздник.
…Посетителей нет. Буфетчица - за стеклянным холодильником. Её не видно. У окна сидит уборщица или посудомойка и смотрит на улицу.
Ждешь, что кто-то из них ругнётся по поводу «трудовой аллеи». Но они молчат. Не воспринимают, не пропускают через осознание. Или им лень».
Молодые.
Он катит перед собой коляску. Она идёт рядом, сияет и счастливо смотрит в лица прохожих. Похожа на первоклассницу после первых дней учебы.
Чтение лица.
«Если всё делать по твердым правилам, то будет всё хорошо». «Знакомиться с мужчинами» (звучит совершенно иначе, чем «знакомиться с парнями» или «знакомиться с мальчиками»), воспитывать детей, вести себя с родственниками, с прохожими...
Сосиски.
Маленькие хитрые сосисочки в полиэтилене... Громко стучат каблучки... Она знает, что покупать. «Пусть будут подороже…» Но с мясом, а не с туалетной… Она будет их экономно кушать. «И пошли они все…»
Грустные портреты.
*
Рисунки. Серия. В одной манере. Некрасивые, даже очень некрасивые лица. Только глаза у них живые, в них тоска, недоумение, напряжение мысли...
Как живут люди с такими лицами в реальности? Вот так и живут - как персонажи этой серии рисунков. Разговаривают, обнимают друг друга, гуляют, встречают друзей... Все как у всех, всегда.
Эти художественно искаженные в некрасивость лица приучают сочувственно, как к себе, относиться ко всем людям, в том числе, к людям странным, некрасивым, пугающим, отпугивающим при первой встрече.
*
Небритое загорелое лицо с седой щетиной. Тонкие растресканные губы. Резкие складки у рта. Этот рот наверное не один стакан заглотил. И немало гадких слов произнес на веку своего хозяина.
*
Что время делает с комсомолками!? Один только голос. От прошлого. Из прошлого.
*
Идёт, вспоминая обиды. Они одна за одной всплывают красными пятнами на увядающем лице. Безнадежность характера. Свершённость судьбы. Всё уже произошло. Жизнь только ещё не кончилась.
*
Не маленькие, а просто какие-то приземлённые, компактные, как комодные статуэтки персонажи. Карикатурные, утрированные, схематичные. Иллюстрации к книжке Гоголя, изданной в 19 веке. И это не обманчивая внешность, это соответствие внешнего и внутреннего. К ним смешное отношение.
*
Клочковатая борода, исхудавшее лицо, большие глаза. Раскольников... Она вывела его погулять. Нормализация. «Нельзя так жить». Он послушно и старательно идёт рядом с ней, осторожно ступая по разбитому асфальту.
*
Им тоже надо быть кем-то и какими-то. Этим прапорщикам с унылыми лицами каптерщиков, солдатских притеснителей, мелких бесчувственных злодеев. Они и сами себе не нравятся. Своими безгубыми, словно обгоревшими, угреватыми лицами, маленькими печальными глазками, тоскливым бызмыслием своего сознания, всё время будто угнетенного, завинченного, упакованного, неудобного и непрактичного.
*
Он похож на пирата. Грубо-мужественное лицо, рыжий, с клочковатой бородкой, растущей из подбородка. Ему скучно на этой обыкновенной улице с обыкновенными прохожими. Условности нашего обывательского мира выводят его из себя. Особенно правила уличного движения. Он никогда ничего не боялся, разговор у него был короткий. Никто не смел ему слово поперек сказать. А тут эти мозгляки на каждом шагу, ходят, уткнув носы в воротники, толкаются. А то ещё начнут спрашивать что-то. «И не боятся. Подходят близко. Так что становится слышна их вонь. Мерзкие твари».
*
Они еще не успели потерять свое божественное лицо – лицо, доставшееся им от Г.Б.
Как уже потеряли лицо эти немолодые тетки. Что-то неприятное, злое, тоскливое пробивается из их нутра на поверхность.
Это история Дориана Грэя. Но в их случае необязательно совершать что-то злодейское, что-то очень ужасное. Достаточно того, что есть в повседневной жизни – злых мыслей, неверия, лени, эгоизма, бездумного существования, озабоченности чем-то не очень духовным...
Все это подтачивает, затирает, искажает Божественное в лице.
*
Мужику, может, лет сорок пять. Идет с десятилетним сыном.
У мужика трезвое лицо пьяницы со стажем.
В трезвости отчетливо понимаешь, что ничего лучше и интересней этой мокрой, грязной улицы не будет.
*
Спокойные, углубленные в себя лица людей с улицы. Предоставленные самим себе. М.б. поэтому спокойны. Нет раздражителей, нет отношений… Вот и у бомжа спокойствие на опухшем, синюшном, в засохшей крови, грязном лице.
*
Это он младенчестве. Но и через 47 лет узнаешь этот кривящийся полубеззубый рот, вытаращенные глаза... И взгляд… Какой? Прячущий человека. В глубине глаз затаилось это глядящее существо. Все видимое, внешнее почти не имеет отношения к этому затаенному существу. Вот так странно!
Рубль.
Маленький бородатый пьяница на остановке. Попросил пять копеек. «Выпить надо». «Ну, дай рубль. Ты только не обижайся…» Сорок один год на ЛАО токарем. Пять лет на пенсии. «Подарили телевизор, всё такое…» «А пенсия раз в месяц. Ты только не обижайся». «На работу не берут. Пью. А пенсия раз в месяц. А выпить надо. На еду хватает, а выпить надо. Ты только не обижайся». «У меня пенсионное, и что инвалид, и что блокадник… А поехать некуда. Не хочется и некуда. Я сорок один год на ЛАО токарем. Ты только не обижайся».
Больной
ПНИ. Больной что-то перекладывает в мусорном баке. Он серьёзен, сосредоточен. Иногда взгляд его скользит куда-то за забор учреждения. Но он не видит и там ничего. Идёт мелкий дождь. Рассеянность на его лице. Грусть даже. И так можно сказать. Но ведь он больной. Чем такие, как он, привлекают внимание? Может быть тем, что их жизнь упростилась, тем, что она обнажена своей определенностью. Упростилась и кажется поддающейся анализу.
Напитки.
Простой парень Юра. Пьет всё, что горит. О выпивании некой жидкости для волос: «Вытряс бутылочку в стакан и заглотнул. Потом всё перед глазами замутилось, и я отрубился. А однажды мой сосед, моряк, встретил меня и говорит: «Выпить хочешь?» Я говорю: «Хочу». Пришли к нему, он мне даёт такую пенную жидкость в флаконе. «Бутилат», что ли? Поджигал – не горит. Потом отхлебнул чуть-чуть, а она такая скользкая, пенная, и выплюнул. «Ну её, - говорю, - к чёрту. Она не горит. Как ты её пьешь?» – «А я от неё балдею».
Обиженная.
Обиженная на всю жизнь. Молодость, школа, техникум, несостоявшееся замужество… Она беседует с молодой, правильной, удачливой мамашей. Расспрашивает её о школе. Правильно ли, справедливо ли им ставили оценки? Так подробно расспрашивает о делах, от которых она отделена, по крайней мере, тридцатью годами! «Так везде, да, да… Ограничения сверху…» Какие у неё могли быть счёты со школой? Долгопамятные… Длинная предыстория её ворчливого, склочного характера.