Мысль.
«Вот сейчас я пожму его потную ладонь! Вот, вот, вот! Сейча-а-а-ас!»
Культурная.
Сама по себе она очень культурная. С детства. Но всё это как-то не пригодилось ей. В стародевичестве.
Оскорбление.
Психологически – по ощущениям – он считал себя младше своей жены. Естественно, это её оскорбляло.
У кафе.
«Они сейчас начнут её трогать, ощупывать… Толстыми короткими пальцами, поросшими черными волосами».
В это как-то непросто поверить, глядя на неё, – светленькую, в белых джинсиках, обтягивающих субтильные «глюкозины» бедра. Но сомнений не получается. Ни одной зацепки. Так оно и будет. Она за этим здесь стоит - у темного спецкафе для самих себя, и улыбается им, не спеша разминающим ноги, выйдя из своих толстых и темных авто. Никаких облегченных вариантов.
Симпатия.
Очень милые проститутки. Их по-человечески понимаешь. Знаешь наверное, что вся их проституточность, на самом деле, - полуглупость. Но сочувствуешь им. Даже симпатизируешь. Это просто такая генерация.
Дружба.
Может быть, они купаются в дружбе. Как в ванной. Или в другом водоёме. Их нежат волны разговоров. Они плещутся. Такая же процедура купания – входишь, выходишь, повторяешь одно и то же с нюансами или даже с повторами нюансов. Просто повторяешь одно и то же. Любимое, нравящееся.
Кулинария.
Серия кулинарных неудач. Случилась. От расхлябанности. Общежизненной. Когда иногда эта особенность натуры приобретает такие вот далеко небезобидные в быту формы, страдать приходится всем.
Прошло.
«Прошло все у Сережи». – «А?» – «Прошло все у Сережи».
На солнечной, теплой улице можно разморено, устало говорить об этом. Отлегло. Можно с облегчением идти по жизни этой солнечной улицей и на всю ее длину ни о чем не беспокоиться.
Простота.
«Простая жизнь», - говорится. Этот питерский застиранный лоскут: от Фонтанки до Лиговки, от Звенигородской до Колокольной. Эти тихие, безвестные, затараканенные жизни. Все сплошь – блокадницы. Их непостижимая простота.
Броня.
У нее всегда про запас её добродушие. Не скажешь, что это какая-то броня, защита… Но в то же время… И броня, и защита…
Человек.
Сидит человек на земном шаре и перекуривает после косьбы. Голый по пояс, в кепочке. Смотрит на проходящий поезд.
Клёвое место.
Никто к ним не пристает, не клеится. Сидят, сами себе пива купили в высоких бокалах, но пить не торопятся. Никто к ним пока не пристал. Хотя время уже самое клёвое, вечернее. Но не клюет сегодня. Колокольчики не звенят, поплавки не тонут. Вот и сидят они пригорюнившись на берегу. Никто к ним не приставает.
Принцессы.
Китайчатки – дети владельцев соседнего китайского ресторана. Самостоятельные, бойкие. Умеют переворачиваться вперед и назад через перекладину на горке. Сегодня они нарадные – в белых пышных как балетные пачки платьях.
«Что Ваня? Принцессы?»
Принцессы у него - в таких же точно платьях невесты.
«Нет, это не принцессы, это просто девочки».
Не признал. А похожи. Принцессы. Турандотки.
У последней - виденной полчаса назад - «принцессы» на открытой большим вырезом свадебного платья спине – полустертая татуировка. Чуть выше правой лопатки. Амурчик с луком и стрелами.
Открытка.
Обмен трогательными похвалами. Она похвалила. От таких слов можно растаять, растечься в мелкую лужу. Что-то бы и ему надо сказать такое. Вернее, написать. Несколько таких же сильных и энергоемких слов. Но он как тот герой из фильма с Быстрицкой только и способен: «Леля, Лелечка… И вообще…»
Нужные слова, пришло в голову, можно поискать на тюбике с джемом: «нежный, изысканный вкус...»
Источник вдохновения.
Ссора.
«Ехидная», - самое обидное, что ей пришло в голову. А накал страстей в этом переполненном людьми, пустыми рыночными ящиками и ведрами автобусе был предельным. Но народ, хоть и простонародный, но не «беспредельный». Ничего лишнего. Один мужик только, полубормоча, произнес несколько раз слово на «б».
Семья.
Это папа этой Поли. У него нежные чувства к своей молоденькой жене. Она сдержано реагирует на его порывы, оглядывается, пристально вглядывается в чужих пап. В ней элегантность много требующей от жизни дамы. По красоте. Она это знает… Ну что еще? Ее муж умеет стрелять из ружья.
Ночью.
Ночью она на нетвердых ногах, покачиваясь, выходит попить на кухню. Это страшные минуты. Одна, босая, в ночной рубашке до мясистых тяжелых колен, всклокоченная… Она жадно пьет, пока ужас сна не отлетит, и она с грехом пополам не убедит себя, что всё не ужасней обычного. А только, ночь, разнузданность подсознания, стихия полуживотных страхов… Она допьет воду, поставит стакана на край стола, пойдет, вздыхая, держась за стены, обратно в темноту душной спальни.
Измена.
- Не могу врать…
- Ну, так скажи!
- Ну, да. Все так и есть. Как ты думаешь... Я такой несчастный. Пожалей меня!
Он обнял ее, положил голову на плечо, а она не оттолкнула его, погладила его загривок и тоже заплакала. Потом они разом утерли носы и улыбнулись. Был еще бестолковый быт, на который нужны были силы и время. А это… Ну, что же… Пусть так как-нибудь…
Морозный вечер.
Все это не имеет отношения к литературе. Очень многое. Почти все. Это вызывает жалость и сочувствие. Эта жизнь города морозным вечером. Эти дома, зажигающие огни в окнах. Эти невыдающиеся прохожие.
Эти длинные и тонкие сверхлегкие сигареты, эти глубокие затяжки, эти сдвинутые брови, эти пятна возбуждения на бледных щеках… Все это не имеет отношения к литературе. К литературной вечности. К литературе и к вечности. Это проживаемо без следа и остатка. И некому свидетельствовать. Об этом волнении, об этом возбуждении. О том, какой Он, оказывается, подлец. И только глубокие затяжки почти не оставляющие сигаретного дыма на выдохе.
А еще десять тысяч лет назад посреди становища людей, одетых в шкуры животных, чуть курился тлеющий костер. Морозным вечером. Дымок поднимался вверх и растворялся в дрожащем воздухе.
Портрет.
Пирсинг в ее рабоче-крестьянском носу. Картошка она и есть картошка. И на ноздре этой картошки – бусинка прилепилась. Как зернышко рисовой каши.
Теория и практика.
Она теоретически вышла замуж, практически уволилась, потом, опять теоретически, уехала к мужу в Москву, и в то же время практически никуда не выходила и просидела два с половиной месяца одна в квартире. Потом за ней пришли. Тронутая теорией голова, ничего не смогла вспомнить. Но практически у нее уже все прошло. Теоретически, то есть по заверениям, не ставших ее долго держать, врачей, она оказалась практически здорова. Теперь теоретически она может опять вернуться на прежнее место работы. Но это место, вследствие ее практического самоувольнения, уже практически занято. Вот такое переплетение теории и практики. И теоретически и практически неясно, что делать.
ТВ.
«Он вернулся за планшетом и…» Эта мысль про планшет оказалась главной в ее жизни. Он вернулся за планшетом… А если бы не вернулся за планшетом… Ему говорили: не возвращайся за планшетом. «А он вернулся за планшетом».
Такие странные.
Они были еще более потерянными в этом мире. Нет, конечно, были и те, кто поражал своей уверенностью в своем знании жизни. Но их следует извинить за это и не принимать в серьез.
Потерянность в бесконечно огромном, подавляюще огромном и не постигаемом мире – это важно. Это изначально правильно. Это соответствует тому, что есть человек в этом мире.
Бедные и потерянные Не фанфаронили. Прожили жизнь в скорби и отчаянии. Не столько от собственного страха и подавленности, сколько от боли за людей, которые живут, не чувствуя, не понимая этого мира.
Счастливый.
Можно увидеть счастливого человека. Следующий трамвайный билет, к примеру, будет счастливым. И можно увидеть. Но что-то всегда мешает увидеть его. Отвлекаешься. Или выходить надо. Или народу много. Или кондуктор далеко отошел. Или… Или не хочешь видеть этого счастливого человека.
Взгляд.
Все при ней. Все, что было от природы и все, что добыто правильной постановкой вопроса, - все при ней. Можно начинать тонкую психологическую жизнь.
Такое.
Такое сейчас придет домой. К маме, наверное. У такого может быть только мама, терпеливая, сносящая…
Утро.
Кашляет деточка. Но надо идти в ясельки, а то «мамочке не дадут денежку».
Семья.
«Ты провоцируешь меня…» - говорит муж. А жена подавлено молчит. С ней разговаривают как военный министр Сергей Иванов с Саакашвили - шершавым языком военной дипломатии. И это не шутейный разговор. Он происходит рабочим утром на слякотной улице, в присутствии ребенка.
Они не смотрят друг на друга. У него неподвижный, обращенный внутрь своих мыслей взгляд психически больного. Она растеряна. Ей надо защитить своего ребенка и себя. Но как это сделать с ее слабыми силами и умом, она не знает.
Разница.
Крепко сколоченный мужчина и забитая женщина.
Перемены.
Сбрил бороду. Живет один. С собакой. Захотел - сбрил бороду, захотел - отрастил. Никто не указ. То дед, то мужик со стеклянными глазами.
Его узнаешь по собаке с отрубленным хвостом.
Из окна поезда.
Конь, телега, дедок. И все по отдельности. Дедок что-то собирается откапывать на грядке, конь вытянул шею к траве, телега, опустив оглобли, просто отдыхает под кустом.
Семейство.
Добрый, писклявый мамин сынок. Не в смысле «маменькин сынок», а просто очень на маму похожий, еще не отделившийся духовно от нее. Только отпочковался. Плоть от плоти. Такого доброго, беззащитного роду-племени. И папа почти такой же. Он только и может защитить свое семейство тем, что сердито сдвинет брови. Этого его единственное оружие против возможной враждебности мира.
Это такая порода, такой вид, такой отряд, такое семейство… Не хищники. Может быть как сайгаки.
Спички и папиросы.
Ни миллиметра не уступила новому времени. Все тот же вонючий «Беломор». А вместо удобных и дешевых зажигалок – через раз зажигающиеся спички.
Трамвай.
Мальчик взялся за булочку. Но у него во рту жвачка. Он выплюнул ее маме в ладошку.
«Что я буду с ней делать?»
Скорее всего вопрос был адресован самой себе.
«Я ее доем», - решила она.
Объявление.
Какой-то текст со словом «Электрика», написанным крупным жирным шрифтом:. На червертушке бумаги. Она приклеила его к стене дома.
Бедная начинающая семья открывает свой бизнес? Скорее всего от безысходности.
«Но почему на стене, а не на водосточной трубе, чтобы не портить дома?!»
И тут же: «Не все ли равно на фоне унылой вечности».
Мысли.
Она на ходу задумчиво подносит ко рту подсолнухи.
Чем занят мозг ее маленькой головки?»
Блюдо.
В окне ресторана виден столик.
Молодой человек не решается уколоть вилкой такое дорогое блюдо.
Работа.
Бомжи будто делают в этом мире какую-то важную работу. Жертвенную. Ее никто за них не сделает. У них в глазах терпеливая тоска.
Что же это за работа?
Будущее.
Эти худые ножки еще долго буду шествовать по 21 веку.
Они дойдут до старости. И будут уже принадлежать легкой старушке, востроносой и седой.
Трамвай.
Легко и весело бежит трамвай. В трамвае том мама с дочками едут в садик. Девочки смеются.
Веселый трамвай и детский смех.
Жизнерадостность их как ручей неудержимо бежит. Его не догнать.
Сумка.
Девушка шла впереди с тяжелой сумкой и мешала лирическим мыслям.
Очи.
Скрипач и велосипедист Миша носил очки с большими диоптриями. Они были толстые и зеленые как донышки аптекарских склянок.
Миша краснел от обиды и раздавал подзатыльники мелюзге, когда они дразнили его: «Очи! Очи!»
Потом Миша уехал в Израиль.
Обиделся.
Корова.
«Наверх! Дебилка! Сука! Блядь!» – и еще что-то про то, что корова вот-вот получит по голове, если не поднимется от воды на высокий берег реки. И опять: «Блядь! Собака!» - доносится уже издали, когда корова полурысью бежит вдоль берега, подгоняемая хворостиной в руке девушки. Ей надо поскорее перегнать корову в стадо, которое видно в отдалении. Девушка торопится, а корове все равно. Она привыкла и к крикам, и к пинкам, и к швыряниям комками засохшей земли, гулко бухающим при соударении с округлыми боками. После каждого удара она пробегает быстрее несколько метров, а потом опять начинает плестись, то и дело опуская голову к сухой ущипанной до нельзя траве…
Девушка сердитая. Она сейчас не та, что улыбается знакомым парням, шутит сама или отвечает на незамысловатые шутки парней. Она и не такая, как во время просмотра сериалов, разговоров с подругами… И так далее. Сейчас она другая.
Она гонит корову в стадо. Ее рано подняли. Она торопится поскорее избавиться от этого глупого животного и освободить себя для чего-то более цивилизованного, не привязанного бесконечному кругообороту деревенской жизни.
В зверском обращении с домашней живностью начинают тренироваться в раннем детстве. Куда денешься! Не дворяне. Начинают учить нужные интонации и реплики. «Тренируются на кошках». И на собаках, коровах, козах…
«Марш в будку!» «Закрой пасть!» «Скотина!»
Можно и нужно побыть такой – соответствующей обстоятельствам.
Отступить от самой себя? А какая она? Какой она может быть в этой деревне? При этих ковбойских занятиях.
Физиология.
Любезность. От выспанности. От хорошего самочувствия. От сытости. От сытости в желудке. От хорошего пищеварения.
В городе.
Они из одной деревни и не боятся только друг друга.
Новый Год.
«До Нового Года надо дожить еще», - сказал мужик в трамвае.
Он подарил кондукторше сосучую конфетку, которую та вознамерилась повесить на елку в Новый Год. «До которого еще надо дожить».
Слова эти привели в замешательство кондукторшу пенсионерского возраста. Они ее как-то «притормозили». Она что-то забормотала, оглядываясь на мужика.
Дожить до Нового Года, напиться, замерзнуть, простудиться, тяжело проболеть и… выздороветь. Ощутить на себе всю зыбкость бытия.
Сын.
Сын из армии пришел. Сигарета в зубах.
Жиличка.
Вот она. Из темного коммунальского коридора. Пройдет на нетвердых ногах в свою комнату и затихнет до утра. Тяжело и безмолвно. Как умрет.
«Дворянское воспитание».
«Манеры, интеллигентность, умница, утонченность… Вся усыпана была цветами, белыми хризантемами. Она очень, очень любила цветы. Знала, как с ними обращаться, когда, что в воду положить, аспирин или сахар. У нее цветы неделями держались. Утром встает и идет менять воду цветам. У нее все было приготовлено, вода отстаивалась. Очень, очень она любила цветы… Она была больна… Ты понимаешь… Все сбрасывала на пол. Мы ей цветы не приносили. А тут было у нее вроде просветления. «Какие, - говорит, - красивые цветы у моей соседки». Не скажет, чтобы ей принесли цветы, а так это – «какие красивые цветы у соседки». Из дворян. Что тут скажешь… Воспитание. Какая была умница, начитанная, утонченная. И такая тяжелая смерть. Ужасная смерть. Наверное, и меня это же ждет».
Двойник.
Двойник Бродского. На улице. Но не поэт. Не должен быть поэтом. Поэты не ходят в такую непоэтическую рань на службу.
У него простолицая женщина. Он ее оберегает. Он по-школьному ведет ее, взяв за руку. Он не смотрит на встречных. Чтобы они были бы только вдвоем на этих улицах.
Поэт не может быть так привязан к реальности. Так простодушно, судорожно, шизофренически.
Зачем ему лицо молодого Бродского?
Ленина мама.
Лена симпатичная. С детства. Мама ее баловала.
Теперь мама старенькая. Ей как-то стало не до того. Она ходит как потерянная по квартире, на улице. Почти совсем седые волосы не причесаны.
Лена с грустью думает, что это и другое и третье ее стало раздражать.
Желания.
Они привыкли исполнять свои желания. На то они и желания, чтобы их исполнять.
Или хотя бы стремиться к их исполнению.
От желания к желанию…
Хотя можно вообще их не иметь. Из благоразумия. Для надежности.
Парторг.
Бодрость в старухах внушал громкими шутливыми разговорами.
Старый партайгеноссе.
Внушал бодрость и раздражение.
Минута.
Похмельный рыбачок с заскорузлой темно-коричневой грабкой попросил докурить сигарету.
Гордая.
Не стала униженно пережидать мужнины увлечения. Гордой оказалась.
Поселок.
Чужая молодая жизнь. В виде мамочки с капризным ребенком. Они зашли в подъезд дома на улице Богайчука в поселке Металлострой.
Чужая, молодая, притягивающая жизнь.
Опрокидывающая в далекое-близкое прошлое. Будто что-то там – в этой чужой, совсем новенькой еще жизни - какое-то не такое, в сравнении с тем, что уже пережито.
«Пусть даже и на улице Богайчука, пусть и в поселке Металлострой…»
Вика.
Эту самостоятельную, шкодливую девочку зовут Вика. За ней глаз да глаз нужен. А мама занята ее младшей сестрой. А в другой руке у нее сумка.
Семейная жизнь.
Прийти домой и качать права на хорошее к себе отношение.
Соседи.
Если они что-то делают – на кухне или в ванной – то и Павлуша тут же с ними – в складной колясочке сидит. Сосет соску. В комнате он часто плачет. Иногда кашляет, визжит и плачет. Будто там его мучают.
Метро.
Художественно, драматически, мхатовски… умоляют не бежать по эскалатору.
Домой.
Идет уныло домой, где ее ждут пустые «каструлки» и всегда чем-то недовольные близкие родственники.
Сосуд.
Она как сосуд со своей судьбой, со своей жизнью, мыслями, чувствами, озабоченностями… И с чувством утренней сытости после завтрака.
Чудак.
Он за всю зиму не притронулся к снегу. Ни одного снежка не слепил!
Не бомжи.
Сколько народонаселения! И все не бомжи! И у всех есть имена и фамилии! И все куда-то идут! И все о чем-то думают!
И жизнь их продолжается. И вечером они будут смотреть телевизор, ужинать, рассказывать о том, что с ними было за день. Потом почистят зубы и лягут в кровать. И наступит тишина и темнота во всем доме. Во всех домах. Ини ведь не бомжи.
Голоса.
В темноте временами слышались шелестящие голоса. Это он ее уговаривал. Потом, наконец, стихло. Все облегченно заснули. Уговорил.
В магазине.
- Ничего не захотелось купить.
- Бывает же такое!
- Не смейся! Да. Странное состояние.
Очкарик в шляпе.
Смеялись над его «интеллигентским» видом. Привычно, не видя в том ничего обидного, зубоскалили над внешними шаблонными приметами интеллигента. И гораздо злее, серьезней, враждебней, непримиримей относились к внутренней организации этого ботаника.
Ее компания.
Она маленькая. И компания у нее маленькая. Подруга и парень подруги.
Утро.
В будни, перед работой, вынуждена вставать раньше, чем нужно, раньше, чем можно было бы себе позволить. Чтобы успеть вставить спички в глаза.
Встреча.
По всему видно, что английский язык он не знает. И не может знать.
Утром.
Ему неловко жить. Этому носатому с маленькими глазками в оранжевом жилете и с дворницким железным совком. Неловко оттого, что он получился таким. Он криво усмехается, морща рыхлые ноздреватые щеки, прикрывая свое смущение глуповатой неловкой бравадой.
Его работа ему подходит. Он на людях только рано утром, когда почти никого нет на улицах и во дворах. Днем он прячется в своей казенной комнатенке, насуплено смотрит на красивую жизнь в телевизоре, курит вонючие сигареты, ест всухомятку.
И всегда почти с испугом, настороженно смотрит на тех, кто к нему обращается, кому есть до него дело.
Инсургенты.
Случилось. На жизненном пути. Настоящее дело. Как можно не отдаться ему!
Повседневность портит человеческий материал! Прозябание душит. А тут такое!
«Все ясно! Вот мы, вот враг. И наше дело правое».
С какого-то момента им становится не жаль свои почти бессмысленно протекавшие жизни. Война с нацистами! Защита своих домов, семей, своей истории... Вот для них настоящий выход, настоящее осмысленное дело, придающее смысл их обывательской жизни! То дело, за которое можно отдавать жизни. Вот оно!
Это и возрастное в них. Происходит, когда исполняется по 35-40 лет. Мужиками становятся.
Вспоминаются истории из 19 века, когда шли в инсургенты, ехали помогать в национально-освободительных войнах. Герои Пушкина, Тургенева, Войнич, Хемингуэя... Тот же Байрон!
Это такой давно известный поворот в отношении к миру и к своей жизни.
Взвешивание.
- Плохое, хорошее - на чашах весов. Взвешивание. На чашу хорошего нечего положить. Если не обманываться.
- Не преувеличивай! И к чему этот рыночный подход!
Кадровый вопрос.
- А NN? Он тоже дерево?
- Ну, не совсем дерево...
- Дерево, только ценной породы.
Они начальники, они то и дело решают кадровые вопросы, им совершенно необходимо мыслить ясно, точно, даже афористично... И где-то цинично.
Сорта.
В нем сосредоточенная решимость выбиться из своей третьесортной жизни во второсортную По крайней мере.
Ребенок.
Осознанно завела ребенка. По зрелому размышлению. И теперь не может понять реакцию. И собственную и окружающих.
Соплеменники.
Метро-чтение. «Знание - сила». Номер посвящен расселению людей. «Исход из Африки-2».
И уже на поверхности, выйдя из метро, - видишь их всех, этих homo sapiens & homo erectus. Будто те же. Через века.
Загорелые, тощие затылки... Загнанные жизнью, озабоченные выживанием. Они не знают, как им жить. Смотрят друг на друга. Как муравьи, ходят помеченными их соплеменниками тропами. Стараются.
Прятки.
В бороду прячутся, в усы... В велосипед, в марки, в историю С-П... Но и в велосипед! И особенно в бороду! Легко.
Стиль жизни.
Одна жизнь, одна семья, одна женщина, одна страна...
Нон-фикшн.
Перед глазами вечернее видео с родственниками погибших в Донецке. Это зрелище невыносимей, чем зрелище самих жертв. Кино нон-фикшн. То, что до эпохи цифры невозможно было.
Куски неприкрытой реальности.
От этого уже ничем нельзя защититься. Еще про жертвы можно сказать, что они уже не страдают, и тем ослабить, смазать невыносимость жалости, то это!
Упакованные.
Живут в красивой духовной упаковке. Будто как отделенные от реальности этой упаковкой. Иллюзорный мир. Но и разрушать его тоже не есть хорошо.
Мужчины.
Гиви: «Мужчины? Все мужчины – здесь!» Это он про то, что все мужчины, какие есть на Донбассе, все в ополчении.
Девушки через журналиста передают Гиви привет и просят телефон.
Красивые люди. И внешне и изнутри.
Проявление людей. Люди открытым текстом. Их не распознать в повседневности. В повседневности они все запутаны в вынужденности, в обстоятельствах, не дающих им быть такими, какие они есть. А тут…
Красота этих людей - это немного неожиданный довесок к той правоте, за которую они сражаются.
А вот Моторола не красавец. Как чертик.
«Брат».
«Что за проклятый мир!» - и дальше о том, что этот кавказский мужчина не понимает, есть у него друзья или нет.
Не понимает его кавказская душа этот «проклятый» мир, в котором нельзя иметь надежных друзей. Нельзя подружиться! В кавказском понимании. То есть, в результате каких-то ритуалов сближения и породнения – вроде совместных застолий - после которых принято обращаться к другу: «Брат!»
Но, похоже, что как-то все не так в этом предательском, живущем по другим правилам мире, в который его занесло.
Должность.
Какими словами они просили его уступить свое начальническое место? Как-то же просили. Какие-то были слова, интонации, паузы в разговоре, жесты, мимика, взгляды…
Все это как-то должно не отторгаться душой. Где-то там - в глубине - это должно объясняться и находить себе место. Ведь как-то они живут. Улыбаются, дарят женщинам цветы, переживают по разным поводам, детей воспитывают, говорят прочувствованные тосты «на дружеском пиру»…
Их извиняет только то, что «пострадавший» в кадровой перестановке - из той же компании, и ему самому приходилось заниматься такими щекотливыми вопросами. Короче, он все понимает.
Арбуз.
Пальпируют арбузы, простукивают их, прислушиваются к ним… Совсем как доктора.
И только Петров не знает, как должен звучать спелый арбуз. Выбирает по внешнему виду.
Звери.
Волки. Что они думают о людях? А ведь думают. Они умные. Не дураки. Что-то должны думать о людях, которые в пасть пихают им палку и несут на дубине, продетой сквозь связанные лапы. Тут уже – унижение. Тут даже и ненависть, и злоба выключаются. Думают уже не о людях, а о мире, в который они попали. Что-то беспросветное. Нет просвета – ни для надежд на милосердие, ни для понимания за что? и зачем?