Семья конструкторов. Работают в одном отделе, только в разных секторах. Весь день поблизости друг от друга.
О чем им говорить перед сном? Только вздыхать.
Личная жизнь.
У каждого своя жалкая личная жизнь. И если бы не служба, дающая какую-то иллюзию собственной значительности, то это выглядело бы совсем жалко.
Особенно ясно становится это, когда выгоняют на пенсию.
Простодушные.
- Они страшно простодушные! Это опасно!
- А может быть, это их простодушие – спасительное. Оно вокруг них создает некую защитную оболочку.
- В это надо верить.
- Во все надо верить.
«Неумные».
Сын дворничихи с Достоевской. Тоже дворник. Петя. В оранжевом жилете с надписью ЖКХ.
Мама ему не очень доверяет почему-то. Иногда только поручает что-то подмести.
Чаще всего Петя стоит без дела, руки за спиной, в арке какого-нибудь двора и смотрит на спешащих на службу утренних людей.
У Пети такое выражение лица, будто он знает, что он «неумный», и ему слегка стыдно перед прохожими, которым это известно. А может быть, он еще только подбирается к пониманию и к стыду. Начинает догадываться. Как догадывался Форест Гамп.
И вот другая встреча - на Михайловской улице по дороге к филармонии. Будто Петин брат! То же выражение лица. И та же угадываемая беспомощность по жизни. Но этот у филармонии - с нотами в руках. Идет в концерт. Будет следить по нотам за исполнением оратории «Сотворение мира» Гайдна!
Летний вечер.
Рубинштейна. Лето. Кафе, рестораны, бары, пабы... На каждом шагу. Молодежь курит у входа...
На Рубинштейна в разное время жили Довлатов, Райкин, Хиль...
Жизнь продолжается. Жизнь продолжится и потом. Как сейчас она продолжается без некоторых уже.
Время к ночи, почти сумерки... Как вампиры. Днем их не увидишь.
Сумеречная жизнь. Сумеречные женщины...
Красивые, с горящими ожиданием глазами, нервные, взвинченные, будто в лихорадке... Самое то! Их главная жизнь.
Подбросили в костер жизни еще один вечер. Огонь весело потрескивает, подсвечивая лица, отражаясь блеском глаз...
*
В мобильник: «Да, Мишанька!»
Шкала трогательности, интенсивности, аффективности отношений.
Зашкаливает иногда.
Хлеб.
Идут, хлеб жуют. Вернее какие-то недорогие из Ашана булочки. Мама и детки.
Если в кармане не звенит... Нет, по нынешним временам, у них как раз только и звенит. А не шуршит.
Но их это, похоже, не смущает.
Тату.
Лето. Всюду замечаешь раскрашенные татуировками руки, ноги, шеи, спины...
Как испачканные школьниками парты, или что-то в том же роде. Может быть, стены домов.
Это то, что в испачканном виде воспринимается психиатрически - как что-то очевидно, вопиюще кощунственное.
Макаров и Ольга.
Чуть не каждый день идут навстречу по Стародеревенской.
«Это она погладила ему рубашку. Хорошо погладила».
«Вот и встретились два одиночества...»
Так и тянет на что-то эксцентричное! Нарушить, пошатнуть идиллию.
*
Чирикнул во все воробьиное горло! И у него тоже что-то выпало из клюва. Не такое, конечно, важное как сыр, но все же! Что-то зеленоватенькое. Может быть, зеленая гусеница. Ну, или просто травинка.
Приключения профессора.
1.
Профессор с благообразной бородкой приветствует дворника:
- Бог в помощь!
- Спасибо. Без него обойдусь.
- Ну как!
- Конечно обойдусь!
2.
Может быть, это был не профессор? Борода ничего не значит. У него мятые, грязные брюки, стоптанные пыльные туфли, мешком висящая куртка с засаленным воротом, в руках несуразная кошелка из «Ашана»... Какой из него профессор! Разве что впадающий в юродство, или по-современному – в маразм.
3.
И совсем даже не профессор! На нем белые нитяные «субботниковские» перчатки. В довесок к мятым грязным штанам. А разговоры с дворником – на «профессиональные» - этого дворника - темы.
4.
Бог мой! Как можно было принять его за профессора! Он мусорный обходчик! «Баночник»! Проверяет урны по утрам. Поэтому и нитяные перчатки. Утренний обход.
Если перчатки – может быть, все же каким-то боком профессор? Бывший!
5.
Вот такие приключения «профессора»!
Он не унывает. Идет себе, ненароком заглядывая в урны. И что-то напевая себе под нос.
Может быть, от чувства неутраченного смущения.
Виолончель.
Девица с виолончелью за спиной. Худое востроносое измученное личико в капюшоне.
Упорно, уныло учится. Три У. Может быть.
Ставит себе не детские задачи. Уныло и упорно.
«Райские цветы с русской земли».
«Сборник назидательных повествований о жизни и деятельности благочестивых людей нашего времени...» 1912 г.
Те самые «жития святых».
«Уходила молодость. Горе и труд давно смыли земную красоту ея, надорвались силы в непомерных трудах».
«Шли к ним и простецы, шли и образованные, миряне и духовные».
Калейдоскопом – духовные подвиги. Калейдоскопом же – людские проблемы, несчастья, мытарства...
Святые, юродивые, праведники... Помогают простым смертным в их повседневных проблемах.
Соприкосновение мирского и духовного в предметах, бывает, самых незначительных.
От этой калейдоскопичности – впечатление какой-то напрасности, почти бессмысленности людского проживания на этой земле.
Окна.
Окна на первом этаже. Аккуратные старушечьи цветочные горшки на подоконнике. Занавески. В глубине комнат – непроницаемый мрак и тишина. Может быть, отдыхают. Пережидают очередное повышение давления, или очередное его понижение, усиление сердцебиения, или, наоборот, сердечное бессилие...
«Ашан».
Он старшую жену отправил в «Ашан» за покупками. Она ходит среди полок и настораживает людей своим суровым ликом в обрамлении черного головного убора, своими широкими, сросшимися бровями.
Может быть, и зовут ее как-нибудь подходяще! Айшан - например!
Пенкины.
Пенкина. Подтверждает версию о совковых семьях. В маленькой и единственной квартирке, на совковую одну зарплату не так-то просто было «ходить налево», «разрушая семью». Вот и хранили унылую верность в супружеской жизни. То ли дело сейчас – при капитализме! Пенкин-муж стал хорошо зарабатывать и бросил Пенкину с двумя детьми. Зачем ему заботы, пеленки, школьные уроки, прогулки, сказки на ночь!
Демонстрация.
Майор-полиционер из первомайского оцепления на Невском все время что-то ядовито комментирует. Рядом с ним две знакомые. Может быть, тоже полиционеры в штатском.
И студенты у майора на демонстрацию пришли, только чтобы получить зачет, и лозунги профсоюзников и политических партий достойны только презрительных смешков... Всякие там «Долой олигархов!» или «Деньги олигархов – в страну!»
«Куда лезут!»
Беспафосные люди. Не прошивают своим участием этот мир, эту жизнь, в том числе, свою работу. А ведь без этого все рассыпается! И что-то они вроде делают, службу несут, фунциклируют – не придерешься! Но вот как-то все это у них отстраненно, без внутреннего отклика, равнодушно...
Страшнее всего с такими, когда они при должностях.
Саамы.
ТВ. О саамах. О энтузиастах, пытающихся поддерживать что-то из прошлого своей культуры. Рассказы о ремесленных умельцах, о народном быте...
«Лежишь, смотришь на огонь, ни о чем не думаешь...» - это из описаний совсем простой саамской жизни, ценность которой они и сами не могут передать словами.
Пытаешься представить эту жизнь. Она, конечно, такая же, как везде, – не только у саамов – а и у всех, кто живет простым и необходимым для выживания трудом и полуутраченными первобытными промыслами.
Думаешь в этой связи обо всех, кто постоянно находится внутри своих повседневных забот, своего доступного им жизненного творчества. Они заполняют свое существование на земле не абстракциями, а конкретными проблемами и потребностями, которые приносит им каждый новый день трудной жизни.
И оставляют после себя что-то материальное – одежду из рыбьей кожи или из оленьих шкур, костяные резные изделия, самопальные лодки и жилища. Условия жизни ничего другого не позволяют и не предполагают.
Так и живут, смотрят долгими вечерами на огонь... А еще, конечно, на звезды смотрят, на северное сияние... И что-то все-таки думают обо всем этом.
На улице.
Религиозные агитаторы на повседневной улице – со своими запредельными разговорами!
«Убогие!» У Бога.
Может быть, мир прост. По крайней мере в этом случае. И не надо ничего выдумывать. Дополнительного.
Снег.
Ночью шел снег. Не сильный, но тротуары и газоны засыпал. Идти по снегу не очень интересно, утренняя темень, скользко... И с неба продолжает что-то падать – то ли дождь, то ли снег. Да еще и утро понедельника!
Но вот из парадной вышла женщина и, глянув на заснеженную улицу, ахнула: «Ой, какая благодать!»
Машина.
Миша не водит машину. И его отец не водил машину. И его дед не водил. И его отец не водил машину.
«И его отэц, отэц, отэц тоже не водил машину!»
Водитель.
«Петр Федорович ушел от жены к какой-то женщине за год до смерти. Ему было пятьдесят девять. Какие кипели страсти! А жена? Она даже не плакала на похоронах. Дочка плакала, а она нет. И в больницу к нему не ходила».
Вася.
Большой и добродушный. Несет за ней шубу и катит продуктовую тележку. Старается не отставать и не обгонять.
Нашел себе маленькую и миленькую.
Она серьезно к нему относится. Строго.
Она выстроила их маленький мир, устраивающий и ее, и Васю.
Это и смешит немного, и умиляет.
Выбор.
*
Не бунтуют! Не возмущаются! Успокаивают себя тем, что они сами виноваты в своей бедности. Не старались, особо не стремились, довольствовались малым...
Даже гордятся собой в какой-то мере. Ведь они ни с кем не соревновались, не прокладывали себе дорогу локтями, не интриговали, никого не подсиживали...
Их бедность – это и есть оборотная сторона такого выбора.
Живут себе как-то. Улыбаются. Своим мыслям, теплой весенней погоде, концу рабочего дня...
*
И у них ни проблеска тяги к перемене участи, к переходу на как бы другой жизненный уровень. Будто это у них каста такая. Можно со стороны подумать - беспросветная.
Кастовая система – это вообще настолько психологически непреодолимая вещь, что люди и не пытаются что-то менять ни в себе, ни в своей жизни.
Парень.
На нем черная майка с большой надписью нерусскими буквами, кроссовки, штаны до колен... Как-то они еще специально называются! Золотая цепочка на шее. Короткая стрижка... И вроде ничего особенного, но на всем - отпечаток продуманности, тщательной подобранности, чуть ли ни стиля... И это, конечно, не дается запросто. Это целая школа! «Упаковочная».
И ему по жизни всего этого пока хватает. Для полноты мироощущения.
Разум.
Этот «ученый муж»... С его своеобразным отношением к чувственной стороне жизни, с его приоритетом разума...
Ему не объяснить некоторые вещи. То, что и объяснять не надо обыкновенным повседневным людям.
Может быть, конечно, им не хватает этого самого разума, чтобы иметь его в приоритете. Они не чувствуют, что их такой разум может их защитить по жизни. Не доверяют разуму. Находят прибежище именно в чувственной стороне жизни. Им кажется это безопасней! Будто чувства не обманывают!
Родная стихия чувственности...
Мозги.
«Физикам нужно быть очень умными с самого детства, чтобы к моменту начала работы набраться тем запасом знаний, который накоплен был до них. А иначе ничего не успеть в их науке. Наверное и к химикам это относится, и к биологам, и к генетикам. Может быть, еще историки, философы... Может быть, для всех ученых это важно.
Для остальных специальностей это не так. Они и так проживут. Иногда мозгов почти совсем не нужно.
Разговоры о мозгах, которые люди «пропивают» в течение жизни. «А вот тетя Шура! А вот еще Леонид Герасимович! Им-то хватает!»
Жванецкому наверное был дан избыток мозгов для его сатирической специальности, раз он до сих пор не жалуется на отупение. Он мог тратить этот избыток на коньяк. И Веничка Ерофеев. Да мало ли! А вот Ландау страдал от каждого бокала шампанского, выпитого в Новый Год. Сразу чувствовал потерю в мыслительном аппарате.
В теплоэнергетике, наверное, можно пить. Там мозгов по-любому хватает. И в армии. Не говоря уже о слесарях, дворниках, сторожах, музыкантах, артистах, настройщиках, продавцах, трактористах...
Познер в передаче о Испании говорил, что с детства пьет сухое вино. Ему наверное не нужно много мозгов. У него и так умный вид. Вернее он умеет делать его с помощью прищуривания и иронической ухмылки».
Фотография.
Успеть навести фотоаппарат и нажать на кнопку. Пока она так неправильно как-то – по диагонали, куда глаза глядят – пересекает улицу. Идет мимо уродца Каминкера – Рассеянного с зонтом, стоящего на чем-то, похожем на колесо от телеги.
Успеть запечатлеть ее удаляющуюся фигуру в одном кадре с этим нелепым зеленоватым человеком.
Ее распущенные - до пояса – темно русые со светлыми прядями блестящие волосы, чуть полноватые ноги в черных джинсах...
Как-то даже ничего особенного не можешь сказать.
И будто часть ее существа отделилась, тенью, от нее и осталась в карте памяти фотоаппарата.
И будто на мгновение – это ощущение приобщенности к ее незнакомой, совершенно чужой, может быть, совершенно пустяковой жизни. Этого совсем не знаешь. Но что-то притянуло взгляд к ее фигуре, к ее распущенным волосам, к ее проходящей мимо жизни.
И что-то надо было немедленно сделать, чтобы это было не совсем бесследно. Достать фотоаппарат, быстро оглянуться – не видит ли кто – и нажать кнопку.
Задачи.
Вроде всегда ставились, кажется, достаточно жизненные задачи. Ничего запредельно сложного. Убедить ребенка скушать кашку, не пачкаться, сделать уроки... И вдруг эти простые задачи упираются в невозможность их решения. Вот что ставит в тупик воспитателей. И дальше – уже во взрослой жизни сходные простые, казалось бы, задачи на службе. Самые простейшие. Быть внимательным, аккуратным, исполнительным, не опаздывать, не просиживать... И опять это будто только кажущаяся простота. Самые простые задачи оказываются самыми сложными.
Бедные.
- Бедный ребенок!
- Это почему?
- Бедный сыночек бедных родителей. Сыночек «бедный» - в смысле несчастный. А родители просто бедные - в денежном, экономическо-финансовом смысле. Ну, по Фонтанке ребенка они еще в состоянии покатать, мороженое там купить, в стаканчике...
- Чего ж тебе еще!
- Это надо у них спросить. Ощущение несчастности у них тоже присутствует. «Бедные» бедные родители! А ребенок просто «бедный».
- Не в деньгах счастье.
- Ну, это да. Но надо это понимать и так к этому относиться, чтобы будучи бедным, не считать себя «бедным» и несчастным.
Игры.
Одни по жизни играют в шахматы. Можно вспомнить еще какие-то «сложные» игры, где надо придумывать комбинации, многоходовые варианты...
А другие играют только в лотерею. Ну, или в очко.
Такое отношение к жизни, такое понимание. Наверное врожденное.
Незаметные.
Когда вдруг исчезают, пропадают из повседневной жизни и прежде незаметные в ней люди... Вдруг заканчивается их незаметная жизнь. Может быть, не насовсем, а именно в этом месте. Кто-то еще недолго вспоминает о них. Может быть, их робкую, застенчивую улыбку, какие-то немногие слова, услышанные от них. Незаметные, легко заменимые, ничем не выдающиеся... Уходят в свои жизни без остатка и следа.
Брак.
Морковкин уже давно развелся со своей первой женой и женился на второй. Лет десять, если не пятнадцать. Долго. И все благодаря тому, что теперь во втором браке неустанно работал над ошибками, допущенными в первом.
Как на заводе переделывают брак. Бракованный брак. Отправляют душу, ну или что-то там еще - психическое, психиатрическое - на переплавку. В плавильный котел нового брака.
Некоторые реинкарнируются таким образом по три, четыре и больше раз. Бракоделы! Артисты!
В сквере.
Культурно угощаются на скамейке в сквере на Марата. Умные разговоры. Вежливые обороты. Отставленный в сторону мизинец при поднесении пластикового стаканчика с напитком ко рту. Джентльмены. Ни у леди при них.
Мальчик.
Мальчик-манекен в витрине. Такое умное лицо! Хороший, послушный мальчик. Его уже жалко.
Наверное с этого началась идея того голливудского фильма про Дэвида, мальчика-робота, который хотел, чтобы у него была мама.
Игра.
Может быть, у Г.Б. это какая-то игра с миром людей. Есть какие-то правила этой игры, есть какие-то свойства, особенности, возможности отдельных людей. Как у шахматных фигур. Эта изначальная заданность и, одновременно, непредсказуемость поведения человека, которому дана свобода воли, и делают эту игру интересной. Причудливые комбинации, затяжные партии, блицы, этюды, разборы партий... Вот забава для Г.Б.
Человек с гитарой.
Бородатое, осунувшееся лицо, порванные на коленях и сзади штаны, в руке треснутая гитара с надписью зеленым маркером «Вова»...
Он перешел Садовую, идет по Ломоносова в сторону Фонтанки, заглядывая в попутные урны.
И не знает, что если он сейчас оглянется и попросит у того идущего сзади седого и лысого старика, тот ему скорее всего достанет из кошелька сторублевку.
Дефекты.
Супруг ей достался с «дефектами».
Насколько отношения бывают холодно-мертвыми! Будто в спортлото играют. Проигрывают и комкают бумажку с крестиками. Не очень огорченные.
Стены.
Калеки с рождения или ставшие калеками в процессе жизни... Они живут с неким абсолютным знанием жизни. Знают о ней что-то окончательно и бесповоротно определенное. Им это знание дано в придачу с их увечьями.
Перед ними постоянно, необратимо, неустранимо, необоримо – стены. И они знают, что эти стены – навсегда.
Все остальные не знают своих стен. Жизнь превращается в это узнавание.
Город ФМ.
«У вас не будет мелочи? Просто у меня сегодня день рождения».
Детдомовский переросток с заячьей губой. Заговорила с добреньким дядечкой.
Кривая жизнь. Ничего хорошего в ней. У этой заячьей губы.
Иногда и такому бываешь рад. От неприкаянности.
Почувствовался-таки неизбывный ФМ-мир.
Щенок, радостно-любопытный, доверчивый, не знающий еще, чего ждать от этого мира…
Превращается во взрослую беспризорную собаку. И никакого праздника.
Обычное дело.
Она активная. Она динамичная. Она отзывчивая. То есть у нее быстрая ответная реакция. Обратная связь. Быстрая, как отражение в зеркале. Это может приесться. Это может надоесть. Это может раздражать. Это может вызвать ненависть. В зяте… Так оно и произошло.
Деревня.
Под старость отправляются доживать на всякие дачи или на родину деревенских предков. В нищету, неустроенность, заброшенность. Старость и эта нищая жизнь «на земле» будто тянутся друг к другу. И у городских по преимуществу людей всегда некоторые иллюзии в отношении деревенской жизни. Им она кажется проще, спокойней…
Она засасывает в свою полунищету.
Модели.
*
Актрисы «моментального», «одномоментного» театра. Схватили эмоцию, продержались в ней в те мгновения, пока длится щелкание затвора фотокамеры, и всё – спектакль окончен. Ну, если и не спектакль, то сцена из спектакля. Они играют восторг, умиротворение, блаженство, грусть, страсть, изображают различные типы и характеры…
Все это вырвано из реальности. Только отдельные кадрики из целой жизни. Вырезано мгновение. Им не дают пожить этими запечатленными персонажами.
Только приглашают в мир своей выдуманной жизни. Это как бутафорская дверь. За ней ничего нет. Некуда входить.
*
Модель. С виду. Но уже несчастлива. Что-то не в порядке. Параметры, может быть, не те. Подкачали. Поэтому в такую не модельную рань она спешит в толпе к метро. Несчастная. Уже. А если она еще, не дай Бог, постареет!
*
Реклама. Смотрит на прохожих, наклонив голову. Специфическая модельная серьезность и кажущаяся недоступность. Выражение лица отсылает сразу же к ее прелестям. К тем, что выше, и тем, что ниже пояса. Все - только ширма, вывеска, ясно какого товара. Больше ей нечего предложить. У нее в жизни только одна функция. Оказалась.
*
Торгуют внешностью. Конечно, это немного лучше, чем торговля чем-то уже совсем телесно-трогательным. Но это как пойдет! Отчетливой границы между этими видами деятельности можно не заметить.
*
Походка выдавала в ней краткосрочные модельные курсы.
*
Выражение лица подхваченное, позаимствованное у суровых супермоделей, имитирующих сложный внутренний мир.
*
Рослая, с прямой спиной, глядя в подиумную даль...
Зря.
«Молодость уходит, работа на мебельной фабрике - ни особой зарплаты, ни перспектив...»
В голову приходит нечто подобное при виде темного силуэта молодой женщины в демисезонном пальто и платке.
Кто она? Примерно знаешь. В квартале отсюда – мебельная фабрика. Утром к метро почти всегда встречаешь их – тех, кто идет с ночной смены.
Женщина, почему-то привлекшая внимание, чуть отстала от своих товарок, идущих вместе небольшой группкой.
Женщина затягивается дымом сигареты на легком, ночном еще, морозце, смотрит куда-то вниз - на заледенелый асфальт. Ее бледное лицо с тонкими губами... Не разобрать в утренних сумерках, симпатичная она или нет.
С кем-то она наверное живет. Кто-то всегда найдется при желании. Какой-нибудь «охламон» с фабрики. Его сейчас нет среди тех, кто идет с ней со смены. Может быть, он работает в другой бригаде или вообще в день. Водителем погрузчика!
Почему-то кажется, что он вряд ли прибавляет радости в ее жизни. Прошли для нее те времена.
Был такой советский фильм – «Женщины». Тоже - про работниц мебельной фабрики.
Но как-то с тех пор будто прибавилось безнадежности в этой жизни. В «мебельной» и не только. Так кажется.
А эти, что почти нагнали ее, тоже наверное со смены, говорят об «обследованиях»: «А чё ей обследоваться-то!»
Эти уже постарше. И у них другой приоритет проблем.
И уже разойдясь с «фабричными», продолжаешь думать что-то унылое.
Думаешь, например, о том, сколько в жизни тратится зря женского материала!
Рыночные.
«Ядро мендоля», - написано на ценнике.
«Ты бы хоть правильно писала!» - учит одна продавщица другую.
Рыночные. Сборная из приезжих кавказок, молдаванок, учительниц-пенсионерок, сокращенных институток…
Про «ядра мендоля» написала молоденькая не очень красивая, но миловидная кавказская женщина. У нее легкий характер. Она мило и легкомысленно улыбается. А пожилая конструкторша, а может быть и учительница, наводящая порядок в правописании, делает свои замечания просто потому, что видит в своей подопечной существо восприимчивое, неиспорченное, удобное для наставлений.
Будто школа, школьница, учитель, урок…
«Умная девочка, но ленивая. И легкомысленная. Будет плохо учиться - кончит продавцом в овощном магазине или еще кем-то в том же роде».
Алгебра.
Они все в разной степени, но несчастны. Жизнь к этому их подводит. И чем дальше по шкале времени, тем несчастнее они становятся.
Возрастающая такая функция.
Лицо женщины.
На лице напряжение жизни. Усилия, которые надо делать. Каждый Божий день! Куда деваться! Надо держать себя!
Эмигранты.
Несколько попавших на глаза биографий уехавших в 80-е. Певица, артистка, какой-то ученый...
В этом теперь видится что-то опрометчивое. Реализация внушенной кем-то идеи. Эта идея прошила, просквозила всю не столь уж длинную жизнь. И на поверку – что-то жалкое. Нельзя жизнь подчинять головным идеям! Надо было жить здесь и не выдумывать лучшую жизнь, свободу, благодатные края, тем более - обетованную землю! В отношении «творческих» работников это особенно очевидно. Кому они там были нужны!
Развод.
Развелись с облегчением. Дрожали от радости и нетерпения. Даже были рады друг другу, потому что желание развестись было обоюдным. Не слышать, не видеть, не терпеть, не подлаживаться под раздражающие, ненавистные привычки, уехать в разные концы города и забыть напрочь о существовании друг друга! Все начать сначала, наученными «горьким опытом». Не было ни сожаления, ни обиды на несчастную судьбу. Гора с плеч! Какое счастье! Впору пойти куда-нибудь в кафе и отметить это событие, весело, счастливо переглядываясь и стыдясь своего счастья перед публикой кафе – такими будничными, обыкновенными, ничего в жизни не понимающими.
Января.
Народ притихший какой-то. Если не сказать пришибленный. Кажется странным, что елки уже не продают, и авосек с мандаринами в руках у прохожих не видно.
Фабричные.
Неказистый фабричный народец. Приезжие. Деревенские, сельские, аульские, кишлачные, поселковые... Некоторые из них стараются, тянутся, тянутся... Галстуки носят, спинжаки...
Юмор.
А может быть, это гнев ГБ? Или не гнев, а то, что обычно и бывает с людьми – что-то на полуиздевке, ироничное, внешне забавное. Такое характерное проявление вселенского юмора. Не то чтобы ГБ баловался людьми, но он позволяет им пользоваться своим несовершенным разумением, а потом демонстрирует печальные результаты этой детской самостоятельности.
Папа знает.
«Четыре с половиной миллиона стоит».
Папа разбирается в том, сколько стоит машина, стоящая у тротуара. На ходу объясняет сыну.
Может быть, эта машина несколько унижает достоинство этого папаши. Идущего с семейством пешком по Разъезжей.
Но он не сдается. Вот он уже знает, сколько такая может стоить. Стремится!
Мороженое.
Мама и сын медленно идут по дороге от станции и едят на ходу мороженое.
Мальчик сосредоточен на этом занятии, ест палочкой и боится обронить хоть кусочек.
Мама наоборот не замечает своего занятия. Мысли ее где-то витают.
Теплый, солнечный, осенний день.
И в общем-то им хорошо.
«Восточная» семья.
Она красивая? Имеет ли он право? Так-то уж! Он отчитывает ее, кричит на нее на всю улицу.
Она не ропщет. Катит перед собой детскую коляску, втянув голову в плечи.
Как у них заведено? Может, не только в красоте дело? Не в том, что у нее унылое большеносое лицо? Может быть, у них иначе и не бывает? Строго! «Ж ена да боится мужа своего!»
И все же сразу думаешь, а имеет ли он право? А если бы она была красавица, от которой у него подкашивались ноги в коленях?
У этого мачо! Бывает. Но не в этом случае.
Тетя Настя
*
Тетя Настя - сменный мастер в котельной.
Она чувствует себя капитаном крейсера. Двухтрубного: у котельной две черные трубы.
У нее и Вахтенный журнал имеется.
«Растопили котел № 5 в 0.20.»
«В 16.10 фильтр № 2 выведен в резерв. Включен фильтр № 1».
Сама заполняет журнал, а вахтенный матрос только показания снимает.
*
Тетя Настя живет одна.
«Одинокая», - она так как-то и сказала про себя, глядя куда-то в свою уже немолодую жизнь.
У нее есть мужчина.
Как-то он пришел ней - ее мужчина. Подвыпивши. На потрескавшихся губах синие полоски запекшегося красного вина…
Он уселся в застекленной будке, служащей укрытием от шума оборудования и долго разговаривал с молодой машинисткой, совсем забыв тетю Настю - женщину, которой он мужчина.
Наконец тетя Настя не вытерпела, послала машинистку снимать показания, а кавалера выставила на улицу.
*
Тетя Настя о шабашниках.
- Он же еле на ногах стоит! Упадет еще!
- А это мне все равно. Он расписался, а там пусть падает. Если бы он не расписался и полез… Бог с ним. Мне вон того молодого жалко. Такой молодой, а уже из горлышка водку пьет.
*
Тетя Настя из деревни Смоленской губернии. После войны таскала плуг. Старые женщины пахали, молодые тянули плуг.
Поет тем голосом деревенской девчонки:
«Просыпается с рассветом вся Советская страна».
На ходу, аккуратно, старательно выговаривая слова.
Как выучили в школе.
*
Тетя Настя вспоминает.
«Зачем ворошить прошлое?»
Тетю Настю не перебиваешь. Ждешь, что она сама все объяснит.
Она рассказывает какими-то отдельными кусочками - картинками из ее сельского детства. Военного.
«По снегу за селом в сумрачный день бежали двое к дальнему лесу. Им в спину – выстрелы. Полицаи с повязками…»
«Эти двое пришли ночью, остановились в крайней избе, поели и легли спать. Утром старуха побежала в комендатуру. Два-три немца, пяток полицаев».
«Одного из двух добили раненого, другого поймали и долго мучили, прежде чем убить».
«В наше время стали выяснять, куда делись те двое? Люди порассказали. Племянник мачехи... Восемнадцать лет. Дурак. Дали винтовку, он и пошел».
«Зачем ворошить прошлое?» - опять повторила тетя Настя. Что-то она хотела этим сказать... Что-то хотела.
А перед глазами - будто на экране - кино про войну.
Бежали по снежной целине, утопая в сугробах, двое. Бежали к узкой полоске леса впереди. Был серенький предвесенний день. Лаяли собаки. Щелкали выстрелы. Слышались крики.
*
Тетя Настя была в отпуске, но сидела дома и в деревню к себе не поехала. Боится, что обворуют, пока её не будет дома. Что у неё красть? Самое ценное – швейная машина...
- А страшно.
- Что ж страшного?
- Страшно. У нас там обокрали одного. Я была там. Вещи разбросаны… Страшно. Всё равно страшно.
Характер.
Государственные чиновники, начальники, простые работяги... Да кто бы ни был! Они все! Иногда удивляешься! В случае чего, в последний момент, если прижмет, что не отвертеться, если возьмут за жабры... Они только на минуту задумаются. А потом у них – как второе дыхание! Испуг сменится полусумасшедшим блеском в глазах.
Кто у нас чего боится!
Это не поддается логике и объясняется только специфическим, выделанным на бескрайних российских просторах характером.
«Воли хочу!»
Или как в анекдоте про Штирлица: «Вот такой я человек!»
Не скрутить, короче, в бараний рог.
Курение.
Работницы с мебельной. Пыхтят сигаретами на ходу, возвращаясь домой с ночной смены.
Что им это курение, когда они уже не один десяток лет работают на их вредном производстве, может быть даже, в каком-нибудь наивреднючем лако-красочном цеху! Что им можно сказать о вреде курения!
Как-то они уже давно согласились на все это. Теперь уже поздно что-то менять. Да и на что! Так и живут. Все о себе понимая. И даже ни на что не надеясь.
Братишки.
У Олеши есть воспоминание:
«Однажды, когда я возвращался по улицам темной, блокированной английским крейсером Одессы, вдруг выбежали из-за угла матросы в полутемных лентах и, как видно, совершая какую-то операцию, тут же вбежали в переулок. Затем один выбежал из переулка и спросил меня, в тот ли переулок они попали, как называется... И я помню, что он крикнул мне, спрашивая:
- Братишка!
Я был братишкой матросов. Как только не обращались ко мне за жизнь - даже "маэстро"! "Браво, маэстро!" - кричал мне болгарин Пантелеев - концертмейстер, на каком-то вечере поэтов в Одессе, но, когда мне бывает на душе плохо, я вспоминаю, что именно этот оклик трепетал у меня на плече:
- Братишка!»
Есть что-то общее в отношении к событиям гражданской войны у этих «братишек» и у ополченцев Новороссии. Это один и тот же тип людей, будто только и ждущих «своего» времени, в котором они только и могут по-настоящему показать себя.
В обычной жизни они никак не проявляются, самые обыкновенные – трамвайные люди. Не дураки выпить, футбол, рыбалки, мотоциклы, автомобили... Но приходит их время. Из начальства – только те же свои парни, «братишки» - Гиви с Моторолой. Жизнь начинает обходиться без многих тупых и непереносимо мерзких условностей, и можно все по справедливости! Можно скотине и сволочи сразу, немедленно дать в морду. Кругом только свои! Жизнь очищается! Это то, о чем они всю жизнь мечтали. Всё при них. Надеяться только на себя. Никто не указ. И можно всё сделать в лучшем виде!
Шоу.
Малаховский» подход к чужим жизненным обстоятельствам, к чужим жизням, драмам, трагедиям, сломам...
Так устроена жизнь. Каждый сам по себе. И если сочувствуют, то одновременно заедают покорном это сочувствие.
Почти нет разницы между отношением к чужой жизни в реальности, в ТВ-шоу или к чужой жизни из какого-то сериала. Публика привыкла к разным зрелищам благодаря ТВ, закалилась, натренироваласьУже мало чем проймешь.
Пить или рулить?
Как только появляется машина, и надо теперь в жизни выбирать: пить или рулить, появление альтернативы, и довольно жесткой, как-то сдвигает народ в сторону питья. Всегда теперь надо как бы стремиться воспользоваться случаем, а то ведь захочешь – и нельзя! Жизнь теперь поделена на две части на питье и на вождение машины.
Канат.
Судьбы – как ниточки. Тянутся, сплетаются, запутываются, обрываются...
У каждого человека свое представление о этой жизни. У каждой ниточки.
Жизнь страны – сплетение индивидуальных судеб. Вьется, тянется в будущее этот толстый корабельный швартовый канат.
Тут, для уменьшения пафоса, надо вспомнить о требованиях к отбраковке и дефектации канатов и тросов из правил безопасности при эксплуатации грузоподъемных механизмов.
Просто живут.
Простой народец. Существует будто вопреки всяким глобальным конспирологическим теориям. Настолько мелкий, что проваливается сквозь достаточно крупные ячейки этого структурного каркаса современного мира.
Будто сами по себе.
Телефонный звонок.
- Позвоните Воробьеву!
- Как его зовут?
– Борис Александрович.
– Борис Саныча, пожалуйста… Боря, здравствуй, это Мищенко...
Человек, который научен решать вопросы. Не то чтобы «умеет» их решать, а просто «научен». И решает по своим понятиям.
Встречи.
Кто они? Эти немолодые, идущие, держась за руки, сосредоточенные на себе… Каковы при ближнем знакомстве? К чему эта всклокоченная с проседью борода? Что он об этом думает? Какими словами? Может быть из-за своей бросающейся в глаза специфичности, непохожести с ними будет невозможно общение. Может быть, они что-то сразу скажут и как отрежут. Они сами по себе, мир сам по себе.
Может быть, какая-то прихотливая, необычная жизнь научила их отгораживаться непреодолимо, невменяемо, глухо…
Их встречаешь иногда. То тут в этом переулке, то рядом.
К ним не приблизиться. Ни под каким в